Текст книги "Зеленая женщина"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Вероника выдвинула нижний ящик стола, где среди случайного хлама: колготы в нераспечатанной упаковке, помада, мятый детектив – притаилась коробочка из-под пудры. Пустая, продемонстрировала Вероника. Она, Вероника, отлично помнила, как заперла кабинет Колмогорова, вернула ключ сюда, в коробочку, заперла потом приемную – в общем, все по порядку.

– А посмотрите еще, – предложила Надя Соколова.

– Не знаю уже… где искать? Что искать? – откликнулась Вероника с раздражением.

– А посмотрите чужими глазами. – Надя не теряла бодрости. Казалось, чужое несчастье ее несколько даже возбуждало. – Представьте, на вашем месте Эркюль Пуаро или капитан Лаптев.

На этот раз Вероника ничего не сказала – чтоб не сорваться, – а начала озираться, поспешно и невнимательно, принялась дергать ящики стола, со стуком их открывая, взялась за дверцы буфета. Уступая этому злобному напору, народ поспешно раздался в стороны.

– Стойте!.. – остановилась вдруг Вероника и, уже почти закрыв буфет, открыла его вновь. – Вот!

Эмоциональное восклицание Вероники заставило всех насторожиться. На заставленной бакалеей полке: сахар, сухарики, посуда – она указывала на пачку кофе.

– Опять чудеса? – спросил Генрих с недоумением.

– Но эту пачку я не вскрывала! Точно. Потому что я как раз думала!

В последнем Генрих, видимо, как раз и сомневался – он усмехнулся, не скрывая иронии.

Это была обыкновенная с виду пачка кофейных зерен в мягкой упаковке. Вероника расправила надорванный верх и заглянула внутрь.

– Хорошо помню: подержала в руках и решила не вскрывать. Я вообще сегодня кофемолкой не пользовалась! Абсолютно! – настаивала она сердито. – Вот же! Тут достаточно было.

Рядом с буфетом на открытой стойке Евгения Францевна устроила нечто вроде кухоньки: плитка со следами сбежавшей гущи, кофемолка, чайник, прозрачная банка с остатками намолотого кофе. Эту банку, раздраженная общими непониманием, Вероника и имела в виду. Намолотого впрок кофе ей хватило сегодня на две порции.

– Кто-то позаглядывал во все горшки и просочился под дверью, – язвительно хмыкнул Кацупо.

И выразил, пожалуй, общее мнение. Не то, чтоб Веронике не верили, люди просто устали от небылиц. Скоро разговор сбился на постороннее, да и Вероника как будто уже не решалась настаивать на своем.

Когда зазвенел телефон, все примолкли. Аня стояла рядом, тут же оказалась и Нина Ковель, художник по свету, взгромоздился на стол Кацупо, – все обернулись, глядели… и никто не брал трубку. И только Аня, наверное, не слышала в телефонном трезвоне того мистического предостережения, который повергло всех в нерешительность.

– Да, театр, – бросила она, нагнувшись над столом в намерении сейчас же вернуть трубку на место. – Да, театр балета… Вячеслав Владимирович? Колмогоров? – Последний вопрос заставил ее выпрямиться. – Его нет… – возразила она наконец мягко и по какому-то общему похожему на вздох движению, увидела, что ее поняли. Смерть Колмогорова, потрясение слишком сильное и недавнее, чтобы сколько-нибудь полно его осмыслить, все еще оставалась внутренним, семейным несчастьем театра. Люди ощущали, что не ладно было бы, не ко времени разбавлять свои сложные чувства чужим любопытством. – Случилось? Что у нас случилось? – переспросила Аня и запнулась.

Богоявленская, быстро подавшись к телефону, – большой черной машине с факсом и прочими хитростями, включила динамик. По комнате разнесся мужской голос:

– Простите за такой вопрос… Что там у вас произошло?

– А кто звонит? – тянула Аня, озираясь на товарищей.

– Из газеты «Сыщик». Заместитель главного редактора Игнатий Азанович-Запольский.

– Что, есть такая газета?

– У нас тираж сто семьдесят тысяч. – «Сто семьдесят тысяч» означали легкий, в пределах корректности укор.

– Я вас слушаю, – сказала Аня.

– У нас был странный звонок…

– Да…

– Похоже на розыгрыш… – продолжал осторожничать Азанович-Запольский, не решаясь перейти к делу. Видимо, не смотря на многообещающее название газеты и колоритную, с отголоском шляхетских вольностей фамилию заместителя редактора, в «Сыщике» работали здравомыслящие люди.

– Да, я вас слушаю, – опять подтвердила Аня, не помогая собеседнику.

– Со стихами… – по капле выдавал Азанович-Запольский.

– С какими, с какими стихами?

– Не знаю… ерунда какая-то… И потом… я и это: «зима, крестьянин торжествует» – не твердо помню, а уж тут…

– Но рифмы, рифмы! Торжествуя – почуя, путь – как-нибудь, – подогнала Аня медленно громыхающий воз. – Что тут помнить!

– Ну да, – признал он. – Мысля…

– Опосля! – не удержалась Аня.

– Да, рифма строгая! – сразу ожил Азанович-Запольский. – Значит, классик этот вам… – Он хохотнул, и слышно было, как сказал что-то потише в сторону. Там, в редакции «Сыщика», надо понимать, собралась не менее заинтересованная компания. – Вы знаете этого виршеплета?

– Что он вам наплел? – сухо спросила Аня.

– Разговор сумбурный, словно человек в бреду. Вам известно, что Колмогоров мертв? А, вернее, убит. И сейчас кое-кто заметает следы. То есть какая-то, в общем… Есть моменты, я бы сказал, непонятные…

– Значит, Колмогорова убили?

– Убили, – признал со смешком собеседник.

– Оставьте это все.

– Понятно, а…

– До свидания, – перебила Аня, но не успела оборвать разговор, как Надя Соколова с изумившей всех прытью распласталась через немалых размеров стол и перехватила трубку.

– Минуточку! – крикнула Надя. Не имея времени устроиться поудобнее, она лежала на столе: – Минуточку! Когда вам звонили?

– Минут десять назад, – охотно отвечал Азанович-Запольский. – Сколько? – обратился он к кому-то из своих. – Не больше. Может, пять.

– Я Надежда Соколова из «Новых ведомостей».

– О! – красноречиво откликнулся Азанович-Запольский. – Слежу, Надежда, слежу! Наше телевидение…

Она перебила:

– Игнат, еще пара вопросов.

– Нет, действительно что-то?.. На самом деле?..

– Завтра узнаете из газет, – хмыкнула Надя, искусно балансируя на грани наглости и дружеского подначивания. Собеседник с готовностью засмеялся.

– Да мы и сами кое-что можем сообщить, – нехорошо сказал он при этом.

– Поделитесь со мной. Я тут меньше вашего знаю, – возразила Надя. И сползла наконец со стола.

– Артист балета Виктор Куцерь… Куцерь, так, есть такой?.. набросился на Колмогорова и нанес ему несколько ударов штанкетом. Несовместимая с жизнью травма.

– Штанкетом! – прыснула Надя высоким дурным голосом и оглянулась на артистов.

Народ со смутными лицами, кривясь в кислой ухмылке, толпился вокруг телефона. Новая выходка Куцеря произвела гнетущее впечатление. Кажется, несмотря на абсурд всего, чему они стали свидетелями в последние два часа, люди сохраняли не искорененную опытом уверенность, что и в абсурде есть своя мера. Люди искусства, они верили в пропорциональность явлений, которая делает неуместным бледное повторение пройденного. И потому последняя выходка Куцеря никого оправдания не имела.

Когда Виктор с неопределенной улыбкой на скуластом лице появился в дверях приемной, достаточно было, чтобы кто-то глянул, тот и этот со значением оглянулся, – и все замкнулись в очевидном без слов ожесточении: не замечать.

– Подождите, коллега, – продолжала Надя, стрельнув глазами в сторону входа, – вы же там сыщики! Как же вы не засекли звонок?.. С определителем номера, о! – она игриво вскинула бровки. – Вы там недаром штаны протираете! Диктуйте, коллега, вы молодчина.

Семь отчетливых цифр, одна за другой, прозвучали, как реплика прокурора.

– Блин! Да это ж мой телефон! – не преминул схохмить Куцерь, прежде чем кто-либо собрался обратить на него внимание и снизойти до вопроса.

– О-кей, о-кей, enough for the time being, я перезвоню, I’ll call you up later this night, – приглушенно заговорила Надя, сбиваясь для большей интимности на английский.

А Куцерь улыбался все шире, словно распираемый смехом.

– Ну вот тебе телефон, Анька. Не плачь. Вадик твой мужик с понятием. С большущим понятием. Сантиметров на двадцать пять.

Она спросила с накипающим бешенством:

– Где ключ?

Да, где ключ? – спохватились и прочие. Где ключ?

– Какой ключ?

– От кабинета, – возразила Вероника, едва сдерживаясь. – Вот кабинет. Вот дверь. – Она показала. – Ключ. Желтенький ключик такой. В кольце две кисточки красные. Я подарила их Евгении Францевне.

– Такого не помнишь?

– Такого? Нет.

– А если напомнить? – обронил Кацупо.

– Ну и гад же! – бросила Вероника.

Не так уж легко однако давалась Куцерю его неувядающая жизнерадостность. Едва улыбочка изменила ему – на мгновение, – как разладилось всё. Он будто вильнул взглядом в каком-то неловком ускользающем движении.

– На, возвращаю тебе телефон – не плачь, – возвысил он затем голос, заметив сумку Ани, брошенную на стуле у входа. Поднял двумя пальцами телефончик над зевом сумки и бросил. Мягкий хлопок: але-гоп!

– Ты в газету «Сыщик» звонил? – спросила Аня.

– Не-а, – безмятежно возразил он.

И опять вопреки очевидности Аня заколебалась, не зная, чему верить. Как бы она ни злилась, в глубине души она не готова была признать этого шалопая совершенно, бесповоротно виновным, как признала бы виновным любого взрослого человека.

Когда все разом заговорили, разом, перебивая друг друга, на Куцеря насели, она замолчала. И с неловкой поспешностью кинулась на знакомый сигнал мобильника. Сунула руку в захламленное нутро сумки, поставленной на край стула, – опрокинула все хозяйство. В тот же миг, явив цирковую изворотливость, ринулся подхватить рассыпающийся ворох вещей Виктор. Среди мятых пакетов, косметички и перламутрового ножичка, записной книжки, щеточки, гребня, яблока, карандашика, ключей и прочей гремучей мелочи проскользнули на пол два мобильника. И звякнул ключ. Желтый ключ с двумя красными кисточками в кольце.

Аня дернулось было подхватить и остановилась, потому что Виктор – с той же мгновенной реакцией – накрыл горящую желтым и красным железку ладонью и замешкал, не зная, что дальше.

– А вот он, ключ! От кабинета, – воскликнула за их спинами Вероника.

Лешка Кацупо присвистнул.

– Он валялся под стулом, – возразил Куцерь, не решившись отрицать само существование ключа. – Валялся – точно.

Однако растерянность его было так велика, что, подобрав ключ, совсем уже непоследовательно и нелогично он бросил его Ане в сумку. И водрузил сумку на стул.

Истерично, требуя внимания, пиликал и мигал на полу телефон.

– Да, Вадим! – воскликнула Аня бессмысленно, потому что, цапнув с пылающим лицом телефон, не успела включить связь. – Да, Вадим! – повторила она, вскакивая. И хотя Вадим откликнулся, ни слова не поняла. Зыркнув по сторонам, она встретила отчужденные, обличающие… скорбные взгляды.

– Ну, что у вас там, Ань? Что там опять стряслось? – пульсировал в телефоне голос.

– А в голове одна мысля: не промахнуться, – с жалкой небрежностью зевнул Виктор.

Молча его отстранив, Кацупо полез в сумку и после недолгих поисков извлек ключ с двумя валентинками – красными кисточками. А Генрих, не вступая в объяснения, вынул из безвольной Аниной руки мобильник. Оставшись без занятия, она присела собрать рассыпанные по полу мелочи.

– Привет, Вадим, – бросил Генрих в расчете, что слышит вся комната, – Генрих Новосел, если помнишь, художник… Да… Встречались, по телефону… Что у нас тут? У нас не соскучишься. В сумке Антоновой Анны, твоего преданного осведомителя, нашли ключ от колмогоровского кабинета.

Куцерь выругался:

– …Твою мать! Ключ лежал под стулом. Ну, парни! – Он развел руками, как исчерпавший аргументы человек.

– Витюша в присущей ему манере говорит: «Ошибаетесь, коллега, это не совсем так», – продолжал Генрих. – Ключ благополучно болтался у Вити в кармане, а он – человек с понятием, с большим понятием – засунул ключ в первую попавшуюся емкость. В Анину сумку…

Повысив голос, чтобы не пропало ни слова, Генрих говорил в телефон, но обращался к стене, упершись взглядом в выключатель. И так, тылом к противнику, он проглядел припадок, исказивший черты Куцеря. Судорожно глотнув, с невнятным матом Куцерь мазнул художника кулаком в тот самый миг, когда тот дернулся, пригнув голову. Телефон вылетел из руки.

Повторить нападение Куцерь не успел – Кацупо перехватил его, подоспели и прочие. Виктор, впрочем, и не пытался особенно вырываться, только плевался. Своевременное вмешательство товарищей позволило Генриху обернуться, чтобы обозреть нападающего. Глянул – и полез под стол за телефоном, который куда-то там завалился.

– Алло, Вадик? Ты слышишь? – сорванным голосом сказал он, согнувшись. – Телефон упал… Телефон не пострадал…

– Пустите! – рванулся Виктор. Генрих осекся, но противник его метнулся к выходу. Держать не стали. – Пошли вы все на хрен! – бросил он напоследок и ринулся в полутемный коридор.

– Нет, ушел, удалился. У Вити сдали нервы, – сказал в трубку Генрих, поднявшись, и случайным движением, как бы ненароком, тронул зашибленный затылок.

На пределе слуха Аня, чудилось, различила шелестящий в трубке смешок. Засевший у себя в кабинете романист, надо полагать, смаковал подробности, оценивая их исключительно с литературно-театральной стороны. Он ничему не удивлялся и только поддакивал, когда Генрих, едва удерживая истерическое бульканье в голосе, перескакивая с пятого на десятое, пустился в объяснения, что за ключ, у какой двери они сейчас недоумевают, и в какой, простите, заднице застряло доморощенное следствие.

В самом деле, имея в голове хоть какой-то образ событий, имея надежду представить себе нечто цельное, следовало бы остановить Куцеря и задать ему пару вопросов. Этого не сделали. Не задевали и Аню – из брезгливого недоверия, кажется. Не хотели побуждать ее лишний раз ко лжи. Аня оказалась в пустоте. Подруги отводили глаза, парни глядели двусмысленно. Генрих болтал абы что. Завораживающий поток околесицы лишал ее способности что-то решать, она хотела уйти и оставалась, привязанная к телефону, к Генриху, к этой отупляющей болтовне, маялась среди не замечающих ее людей.

Отперли кабинет и всей ватагой в него вторглись. Никто не знал, зачем отперли, – все делалось само собой, без внятного замысла. Галдящие, как дети для храбрости, они ввалили в бесхозный кабинет Колмогорова со смешанным чувством горечи, душевной тяжести и какого-то тайного превосходства над мертвым: его нет, а мы есть. Он ушел, удалился в бесплотный мир прошлого, и все, что он сделал, вся жизнь его и труды, все над чем он горбатился: театр, балеты и самое имя его, память достанутся тому, кто поднимет. Нам.

У стены под окном нашли стопку свежеотпечатанных плакатов, их, верно, сегодня только и привезли: Ирина Елхова в красном и за ней хищным движением Виталий Тарасюк – бело-черный аббат.

Красных тонов пространство: вскинув вверх ногу, растянутая отвесной струной, всей стопой на земле и как будто той земли не касаясь, со смехом стремится куда-то прочь, влечет к себе Блудница из «Кармины Бураны».

Глянув, плакат обходили, словно стесняясь силы внезапного впечатления: пронзительной ясности звук фанфар среди житейской склоки.

Открыли зачем-то гардероб: пиджак, брюки, рубашка Колмогорова и галстук, внизу стояли слегка поношенные туфли.

– Хорошо бы проверить карманы, – предложил Тарасюк, разглядывая содержимое шкафа. Никто не откликнулся, и он, не решившись действовать в одиночку, оставил затею.

Двухтумбовый стол, кресло. Большой телефон, запредельно молчащий, – казалось, он поглотил и упокоил в себе голос Колмогорова.

– А вот его аптечка, – сказала Богоявленская, открыв полку с лекарствами. – Атенолол – два раз в сутки. И сустак-форте от болей.

Посмотрели аптечку с изрядным запасом начатых и не начатых лекарств. И опять никто ничего не тронул.

– Но, Вадим, подождите… – раздался неожиданно громкий голос Генриха. Задержавшись поначалу в приемной, он вошел в кабинет с телефоном возле уха. – У половины присутствующих нет алиби на звонок в редакцию. У меня нет, у Нади Соколовой, у Антоновой, да мало ли у кого – скучно перечислять. Не то, Вадим, не то… И вообще, остается лишь пробавляться психологией. Убийцу, сколько я понимаю, бросает то в жар, то в холод. Как вас, Вадим, когда вы пишете свои лучшие страницы. – Генрих замолчал на время. – Хорошо, хорошо, Вадим, принимаю. Только не перебивайте или я потеряю мысль… Анонимность – она же и безнаказанность. Но только уверился в безнаказанности – хочется сбросить жаркое одеяло. Человек – сволочь. Ему нужен зритель. И тогда даже, когда он демонстрирует презрение к людям. Кто-то должен это презрение оценить. Не потому, что игра. Не игра это, Вадим. Потребность. Физиология. Представьте, вы написали потрясный – отвал башки – роман. Никто не берется опубликовать – жмутся. Ну и черт с ними со всеми! Плевать! Но хоть один-то читатель ведь должен быть?! Кто угодно. Один читатель – и вы уже не один. А убийство, Вадик, – это посильнее романа. Так что узнайте, Вадик, кто позвонил в редакцию, и вы назовете убийцу.

– The person in question, – заметила вдруг Надя. Так непререкаемо звонко, что Генрих запнулся и дико на нее глянул. – Рассматриваемая персона… – пояснила она, с улыбкой оглядываясь на артистов. – Неудобоваримо, да? Рассматрива-ва-ва-е-мая? Кто эту тягомотину произнесет? И какой леденящий приговор: the person in question. Б-р-р! Когда я была в Лондоне…

Но Генрих утратил терпение и возвратился к телефону:

– Если вообще, Вадим, можно вести речь об убийстве. Все наши рассуждения имели бы смысл, когда бы речь шла об убийстве. А это не факт. Как убедительно объяснила нам Богоявленская. И с чего вообще началось, кто слово произнес? Кто первый сказал: убийство?

Одиночество, отвращение к болтовне Генриха, которую Аня ощущала как чистейшее словоблудие, подвинули ее в конце концов к грубой выходке. Улучив случай, она молча схватила свой мобильник и, преодолев сопротивление Генриха, вырвала. Потом обронила в пространство: пока, прощайте, отключила связь, не взирая на тревожное кудахтанье Вадима, и пошла к выходу.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

В гримерной Аня включила свет и сейчас же выключила, сообразив, что нынче ночью народ долго будет еще шататься по коридорам, неприкаянный и нетрезвый, – лучше не напоминать о себе. Оставленные в двери ключи, она вынула и заперлась изнутри. Скоро зазвонил Вадим.

– Ну что, Анечка, ты у меня элемент схемы. Приятный кружочек с сережками из двух тощих вопросиков, – сказал он в своей коробочке.

Аня готова была обрезать и Вадима, она чувствовала, что-то дрожит в ней и вот-вот сорвется. В эту минуту она готова была без оглядки, без жалости к себе и к Вадиму порушить все, что связало их в последние недели, ясно понимая при этом, что завтра уже – очень скоро – пожалеет о своей горячности. На счастье Вадим, словно почуяв опасность, перестал хохмить. Он счел нужным доложить ей о проделанной работе.

Голос звучал подозрительно бодро. Так безмятежно, что она, отмечая тайное значение интонаций, окончательно уверилась, что Виктор все ему вывалил. И с избытком.

Злость прошла, и она упала духом.

– Постой, постой, – вынуждена она была наконец перебить его, потирая лоб, – какое убийство, слушай? Богоявленская заменила кофе, и в любом случае…

– И в любом случае атенолол. Фа-анта-асти-ическая передозировка. Резко упало давление – коллапс.

– С чего ты взял?

– Ты же сама дала мне номер больницы.

– И так они все сразу тебе и выложили, по телефону?

– Я ж, Анечка, доктор. А фокус в том, чтобы, избегая ответственных лиц, найти человека, который делом занят. Когда человек только что от стола, на котором труп…

– Все это ничего не значит, – устало перебила Аня, – мало ли что. Передозировка.

– Загадка на самом деле в том, что атенололом отравить нельзя.

– Почему?

– Атенолол… вообще сердечные лекарства этого ряда плохо растворяются. Если бросить в кофе пяток таблеток атенолола, они не растворятся.

Вадим, казалось, как все они, как все, кто так ее утомил, черпал удовольствие в самой игре ума.

– Понимаешь, – сообщил он в раздумье, – окончательно таблетка растворится уже в кишечнике…

– Тихо, – оборвала она его вдруг, – стучит кто-то!

Похоже, Виктор услышал голос. Постучав без ответа, он стал взывать с пьяной настойчивостью:

– Открой! Анька… Ну!.. ладно, договорились… Все… открой!.. Считаю до трех… и начинаю маяться дурью. Слышь?..

Потом послышался жаркий шепот:

– У меня на тебя стоит!.. Ни на кого не стоит, а на тебя стоит. Слышь?..

Она молчала, затаившись до гулкого биения сердца.

– Аня! Аня! – Он закричал.

На весь коридор, на полтеатра. Дверь сотрясалась от ударов, кажется, Виктор ударил и плечом. Когда грохот стихал, она различала сдавленное, затрудненное дыхание. Трудно было понять, по какую сторону двери, чье дыхание отдавалось в ушах.

– Аня, Аня, открой… Мне страшно… – теперь он припал к щели.

Там, за дверью, его обступали ужасы. Заворошились мурашки – мерзкие брюхатые гусеницы.

– Пусти меня! Пусти!..

Это подбирается к сердцу. Тут его и стошнит – ужасом.

Она взялась за ключи и застыла. Стояла, не двигаясь, не понимая, на что же она решилась…

Кажется, удалялись шаги.

Аня осторожно повернула ключ и выглянула – коридор опустел. Она ждала, напрягая слух, пока откуда-то со стороны лифта и лестницы не донеслось слабое:

– А что ты хотел?

Журналистка Надя – через секунду-другую вспомнила Аня и поспешила скрыться.

Надя и Генрих остановились где-то рядом.

– Куда поедем?… Шум, свет, люди, фейерверк… Как?..

– Ну… – протянула женщина.

– Поедем ко мне?..

Возражения не последовало. Наверное, она кивнула или, скорее, бросила выразительный взгляд. А потом сказала, словно оправдывая свое согласие:

– Я так возбуждена всем этим безобразием…

Он заглушил ее поцелуем. Мужчина и женщина обмерли… завозились в объятиях, которые Аня ощущала напряжением склоненной шеи, изломом руки и пальцев… И можно было угадать, как они сопят, переводя дыхание.

– Я тебя хочу… – явственно прошептал мужчина. – Скорее. Иначе не знаю… Прямо сейчас. Тут. Пойдем…

Стало тихо.

Недолго выждав, Аня включила телефон. Полный нетерпения, Вадим позвонил почти сразу же.

– Анечка… – многозначительно начал он. – А не могла бы ты, знаешь что… Надо порыться в мастерской художника.

– Зачем?

– Помнишь, художник сказал: кто звонил в редакцию «Сыщика» – убийца?

Ей стоило труда вернуться мыслью на прежнее.

– Куцерь? – произнесла она со страхом.

– Генрих Новосел.

Она перевела дух. Словно это было уже не так ужасно.

– Почему? – спросила она.

– Потому что Виктор Куцерь не звонил в редакцию «Сыщика». Он разговаривал со мной, не закрывая рта. Все это время, пока кто-то звонил в «Сыщик». У меня расписано по минутам.

– И ты хочешь сказать… – с усилием произнесла она. – Ты берешься доказать?.. Что убил?

– Думаю, этого никто никогда не докажет.

– На что тебе тогда его мастерская?

– Атенолол поискать.

– Атенолол? Которым нельзя отравить?

– Да, не сходится, – признал он с ненужным, раздражающим ее смешком. – Но, понимаешь… верхним чутьем чую… Чую так, что подвывать хочется, задрав морду. Этот запах. Что такое… Может, потому что я и сам такой же – как Генрих твой. Узнаю.

– Ты? Такой же? – фыркнула Аня. – Слушай, я пугаюсь. Как это ты свои книги вообще сочиняешь? Из головы?.. Ты и Генрих. Это смех.

Наверное, там у себя, в Иркутске, он пожал плечами или скривил гримасу, вынужденный объяснять очевидное:

– Люди вообще все друг на друга похожи.

– Все похожи?

– Мужчины на женщин, женщины на мужчин. Гении на дураков, дураки на гениев. Общего у людей девяносто девять сотых. Правда, в оставшейся доле, в этой сотой доле – всё. Всё, что определяет…

– Ладно, – сухо перебила Аня, – хватит теорий. Перезвони минут через пятнадцать. Я попробую.

Она скинула плащ и, не заперев гримерку, пошла вниз.

С лестничной площадки на повороте открывался вид на подъезд служебного входа, на асфальт, испещренный полосами падающего из окон света. Она приметила двоих – курили. Один лысоватый, полный, в темном костюме; другой – помоложе, плечистый. В пуловере.

На цокольном этаже, где опять разветвлялись коридоры, уводя к обитым жестью дверям складов и подсобок, стояла тусклая тишина. Голые покрытые охрой стены, трубы, тревожные лампы под потолком – забытые до своего часа. Схема эвакуации, где красные стрелочки указывают, как спасаться.

Застекленные двери открывали внутренность вестибюля – помещения между улицей и коридором. Справа располагалась похожая на кассу загородка охранника, а с другой стороны позади сплошной стойки с остекленным верхом – как на почте – находилась сторожка, где обычно сидел вахтер, который выдавал ключи и пропуска. Сейчас ни там, ни здесь не было никого. Охранники проветривались на улице.

Она прильнула к стеклу, разглядывая ключи в плоских деревянных ячейках, которые занимали значительную часть противоположной стены.

Ага, вспомнила она: номер триста пятьдесят… один. Вроде бы. Во всяком случае, тут как раз висел ключ. Тогда как соседние ячейки оставались пусты. Выбирать не из чего. Ей никогда не приходило в голову запомнить номер на двери мастерской Генриха. А следовало бы запомнить. Потому что окошко в стекле – не больше форточки – оставалось открыто. Как раз для подростка или балерины. А чтоб не надо было потом возвращаться вспять через форточку, в сторожке имелась дверь – прямо в коридор. Окно на улицу задернуто шторами, и это тоже не зря – чтоб не увидели. Иначе она оказалась бы в этом загоне, как в раме кукольного театра, – на радость застывшим от изумления сторожам.

Аня оглянулась – за зеркальными бликами входной двери чудились голоса.

Несколько секунд она мешкала. И, побуждаемая горячкой, – вперед! – сунулась, сложившись, в низкое, расположенное над столом ключника, оконце.

Почти не вскинув ноги в черных бархатистых штанах, обтекая собой препятствия, она втянулась в сторожку, как проглоченная дырой. Перебирая руками по застеленному бумагой столу между раскрытым журналом с дежурными записями, между ручкой, календарем и тарелкой с крошками на ней, бесшумно продвинулась, скинулась на пол, бросила косой взгляд на неплотно сдвинутые занавеси уличного окна. И продолжала действовать как заведенная, отмечая краем сознания и эту прорезь между занавесями, и начатую бутылку водки под столом – здесь поминали Колмогорова, исследуя взглядом разнообразие не стройно развешенных ключей, и дверь в коридор, запертую изнутри накладным замком. Левая рука – чтоб повернуть защелку, в правой она уже держала ключ. И выскользнула на волю, в коридор.

Осталась только миновать прозрачную дверь в вестибюль.

Откуда глядел на нее охранник. Который вошел с улицы.

Равное мысли мгновение – и Аня свернула назад в сени.

– Добрый вечер, – молвила она низким, почти мужским от напряжения голосом. – Какое несчастье!

Охранник, знакомый пожилой человек в мятом костюме без галстука, ответил вполне осмысленно. Словно подал подсказанную суфлером реплику. Настолько обыденную, что она пропустила слова мимо ушей, отмечая, как пристально, с не проснувшимся, мутным недоумением глядят искаженные линзами очков глаза. На верхнем кармане пиджака блестящий значок, на лацканах перхоть.

Назревал вопрос.

– Можете дать мне ключи от мастерской художника? – спросила она первой.

Удивился: зачем? Глянул на стойку с ключами и прищурился, разбирая.

– Да нету их все равно, – сказал он.

– А где они?

Словно затверженные, слова ее рождались без усилия и без мысли. Но она опять сбила его с толку. Стараясь, что сообразить, охранник обернулся назад, на улицу, где остался товарищ.

– Получается, – сказал он, – другая смена выдала.

– Жаль.

Он провожал ее взглядом до последнего шага.

Аня заскочила в гримерную, чтобы прихватить телефоны – оба. Затем, останавливаясь и прислушиваясь на поворотах, двинулась на третий этаж, в мастерскую Новосела. Можно было перевести дух – мастерская оставалась в полном ее распоряжении часа на два-три как минимум – если верить нетерпеливому «поедем!», которым Генрих увлекал Соколову.

Аня не ослышалась. Было и «поедем ко мне» и то побудительное нетерпение в голосе, которое на близком расстоянии не отличишь от страсти. К тому же у Ани не имелось ни времени, ни желания разбираться в оттенках чувства и взвешивать немедленные намерения Генриха. Она доверилась сказанному. Первый раз, может быть, за последние часы не видя оснований усомниться в прямом значении слова. И ошиблась.

Генрих тащил Надю, не понимая куда. Неясными сновидениями представлялись ему и карнавальные толпы народа, через которые он вел женщину под канонаду петард и вакханалию пляшущих масок… и тишина собственного дома – безмолвие распахнутых дверей… и огненная река проспекта – на заднем сидении такси сплелись изнемогающие тела, и он берет женщину здесь же, за спиной у закаменевшего водителя.

– Пойдем на сцену, – он стиснул Наде запястье. – На сцене тебе не приходилось?

Она улыбнулась, поощряя его мальчишеское сумасбродство, – конечно же, игру эту никто не собирался доводить до конца – посреди сцены. И потому еще улыбнулась, что не хотела ни о чем думать. Жутковато было и весело – азартно, он заражал ее своей страстной, нетерпеливой лихорадкой. Дохнуло чем-то влекущим и опасным.

И в глубине души шевельнулась слабая, не доверяющая самой себе надежда – а вдруг это настоящее? Вот так вот. Нежданно, стремительно… несуразно. Может быть, это только так и бывает – настоящее? Когда перестаешь понимать, откуда ты вышел и куда идешь.

И захотелось оттянуть испытание, тот неизбежный миг, который оставит ее без иллюзий.

Она заупрямилась, едва он полез под рубашку, пытаясь вызвать в ней первую волну слабости, и вырвалась:

– Прямо здесь, на сцене? Ну, Генрих, ну что ты?!

Слепили прожектора. Возле ног сверкала щепа, обнаженные переломы кресла. В темноте зала рябили, сливаясь, ряды кресел.

– Эту ночь ты никогда не забудешь, – глухо произнес он.

Она кивнула. Прежде, чем успела сообразить, что выдает себя слишком уж откровенно, задешево.

– Пошли, – сказал он, мельком на нее оглянувшись.

В полумраке опустелых мраморных пространств Надя перестала следить, сколько раз они повернули, какими лестницами поднялись и куда идут. Он раскрыл двери, и оказалось, что они замкнули большой круг. За ложей бельэтажа – это была центральная ложа – Надиным глазам открылся зрительный зал, озаренный далеким пожаром сцены, которую они не так уж давно оставили.

Не решившись на вопрос, Надя переступила порог и медленно спустилась к бархатному барьеру. Генрих, необыкновенно сдержанный, глядел в зал, забывшись в двух шагах рядом.

– Смотри, – вспомнил он о Наде, когда затянувшееся молчание могло уже показаться досадным. – Смотри, – указал он на сцену. – Ты видишь?

Не придавая вопросу значения, она кивнула.

– Что-то призрачное, безжизненное в этом забытом сиянии, – продолжал он словно бы сам себе. – Что-то скованное навеки… и бессмысленно куда-то плывущее. «Летучий голландец».