Текст книги "Лед и пепел"

Автор книги: Валентин Аккуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Немцы! – выдохнули мы.

– Откуда они взялись? – недоуменно кричит мне Мятлнцкий.

– Влево, курс девяносто! – срываюсь я на крик. Самолет, почти касаясь концом крыла верхушек деревьев, в глубоком крене уходит от огня, и мы теперь видим, как с левого берега канала по правому – туда, где мы только что видели фашистские танки, бьет артиллерия.

– Может быть, мы отклонились от маршрута? – спрашивает Кекушев.

– Ты же видел Яхромский мост через канал, – говорю а, – а вот уже Учинское водохранилище. Так ведь?

Мятлицкий кивает, но в глазах его растерянность и удивление.

– Вот сволочи, прорвались куда! Но почему мост–то пел? Если наши отступили за канал, они бы его подорвали? – возмущался Сергей Наместников.

– Всякое бывает, Сергей. Война! Но судя по пальбе, вроде наши артподготовку ведут. Давай теперь подворачивай, – даю я команду Мятлицкому, – Вон шпиль Речного вокзала! Видишь?

На сером облачном небе отчетливо вырисовывался стройный шпиль Речного вокзала, а линии камуфляжа только ярче выделяли его среди построек порта и занесенного снегом Химкинского водохранилища.

Не делая круга, мы с ходу приземлились между двумя рядами Пе‑2, стоящих вдоль узкой бетонной полосы.

– Что с Яхромой? – был наш первый вопрос к подъехавшему на «газике» коменданту аэродрома.

– Немцы форсировали канал, полки Второй ударной армии ведут с ними бой.

– Лихо! Значит, мы на бреющем полете прочесали над полем сражения! – присвистнул Николай Кекушев.

Комендант с недоверием посмотрел на нас и, помолчав, сказал:

– А как же вы проскочили? Просто невероятно!

– Вот так и проскочили. Видно, по той самой русской пословице, в которой говорится о везении некоторым интеллектуалам, – нервно смеясь, ответил Мятлицкий.

Распрощавшись с пассажирами, которые так ничего и не поняли, мы остались на аэродроме, где в комендатуре нас засадили составлять донесение о сражении у Яхромского моста. Как потом выяснилось, тот день был началом большого наступления. Армия генерал–лейтенанта Кузнецова, прорвав оборону, вышвырнула противника далеко за канал.

После победы, часто пролетая на Север через Яхрому, мы всегда покачиваем крыльями, отдавая дань глубокой признательности советским воинам, павшим при форсировании канала. На его высоком правом берегу высится бронзовая фигура советского солдата с поднятым автомагом, в развевающейся на ветру плащ–палатке. И эта бронзовая скульптура для нас не только памятник живых тем, кто навсегда остался в этой земле, но и подлинный ориентир нашей жизни.

На следующее утро, не переночевав даже дома, не успев заглянуть в глаза близким, мы вновь неслись над верхушками леса, держа курс на Куйбышев. На душе было тоскливо и одиноко, но каждый из нас старательно прятал эти расслабляющие чувства и злился на самого себя за неумение подавить их. Да, мы хотели воевать! Драться с врагом, видя его в лицо, чувствуя его дыхание! Желание это было сильнее всех других чувств… Но быть рядом с домом и не заглянуть даже на минутку – перенести это было нелегко.

– А знаешь, – прерывает мои мысли Коля Кекушев, – у нас еще остается один шанс попасть на фронт. Я молча смотрю на него и жду, что он скажет.

– В один из полетов за линию фронта нас могут подбить, найдем партизан и вместе с ними будем чесать фрицев. Что, неплохая идея!

– Ты извини, – отвечаю я, – но идея совсем мальчишеская. Если драться, то во всеоружии своих возможностей. А ты кто? Летчик! И мы должны воевать, как летчики. Только в этом случае мы будем полезны фронту!

– Ну, тогда вози тюки и не кашляй! Летчики! Извозчики! Это справедливее для наших занятий! Не все ли равно, кем воевать! – с обидой говорит Кекушев и отворачивается.

– Коля, а сколько ресурсов осталось у наших моторов? – спрашиваю его.

– Двести пять часов до первой переборки, – сухо отвечает бортмеханик.

– А потом, после перечистки?

– Еще триста часов – и моторы менять на новые. А где их взять? Машину придется ставить на прикол…

– Ну вот! А ты хотел, чтобы тебя фрицы подбили! Пятьсот часов отработаем – и будем свободны! Понял? – подмигиваю ему я.

– Здорово придумал, штурман! А Папанин?

– А сказку о колобке помнишь: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

– И от тебя, Иван Дмитриевич, уйду! – перебил меня Кекушев. И мы дружно засмеялись.

В Куйбышеве улицы были хорошо расчищены, автотранспорт двигался по правилам, тротуары желтели, посыпанные песком, заборы пестрели афишами театров, лозунгами, призывами и антигитлеровскими карикатурами Кукрыниксов и Бориса Ефимова. Чувствовалось, что город зажил полнокровной жизнью большого административного центра.

Георгий Орлов нас встретил на аэродроме. Было похоже, что гауптвахта пошла ему на пользу Он посвежел, щеки округлились, порозовели и глаза лучились безудержной энергией.

– Ого, командир, ты как с курорта! – радостно тиская Орлова, говорил Кекушев.

– Врагу не пожелал бы такого курорта. Чего только я не передумал, ожидая вас! – отмахивался Орлов. – То мне казалось, вас сбили истребители, то думал, что обледенели или врезались в торосы! Как же хорошо, что вы вернулись! Теперь поработаем!

– Что, уже есть задание? – спросил я.

– Пока пилить между Куйбышевом и Москвой. А что сказал Папанин?

– Сказал, что вызовет, как только пойдут первые караваны. Вот, знакомьтесь, исполняющий твои обязанности – пилот первого класса Николай Мятлицкий. Замечательный летчик. Согласен быть в нашем экипаже вторым пилотом. – Я подтолкнул к Орлову застенчиво улыбающегося Мятлицкого, и они пожали друг другу руки.

– Вторым! Да его уже тут ждут не дождутся. Я вас поздравляю, капитан Мятлицкий! – перешел Орлов на официальный тон. – Вы назначены командиром личного самолета командующего Войска Польского, вновь формирующегося сейчас. Идите на КП, там все узнаете, и большое спасибо за отлично выполненную ледовую разведку.

Мятлицкий разочарованно протянул:

– Как назначен? А мне так понравилась ваша работа!. Море, корабли, вдумчивая, совсем не шоферская работа? Берете – если мне удастся отбояриться от «шефской» должности?

– Ну, конечно же! – вырвалось у меня.

– Буду очень рад иметь такого второго пилота, – добавил Орлов, – чувствую, вы уже сработались с экипажем. Поблагодарив за согласие, Мятлицкий побрел на КП. Ветры войны надолго оторвали от нас Николая Мятлицкого. Только в конце 1945 года он пришел в Полярную авиацию и стал одним из лучших летчиков дальней ледовой разведки. Он по–настоящему полюбил профессию полярника: океанские льды, неистовые пурги, мрак многомесячных полярных ночей и белое, холодное пламя незаходящего солнца навсегда сделались спутниками его летной жизни.

– Какого мастера потеряли, – глядя на уходящего Мятлицкого, проговорил Кекушев, сокрушенно качая головой.

– Может, еще отпустят? – неуверенно сказал я.

– Отпустят? Да он лучший пилот авиаотряда? Разве таких отпускают! Даже дело о вынужденной посадке прекратили. Так что будем добивать ресурсы моторов без второго, – улыбнулся мне Кекушев.

…Шли грозные месяцы войны. Мы выполняли самые различные задания. Летали к окруженным частям, снабжая медикаментами, продовольствием, оружием. Вывозили раненых, сбрасывали листовки и доставляли всевозможные миссии союзников в Мурманск, Куйбышев, Москву, Архангельск. Нарядная окраска с нашего самолета слезла, машина была похожа на обшарпанную угольную баржу, хозяин которой экономил на ремонте. Но задания мы выполняли четко и своевременно, так что вскоре все «заказчики» знали нас и всегда охотно «приглашали» на работу. И чем сложнее было задание, тем с большей охотой мы брались за него. Полеты полностью захватили нас. Дни, ночи, города – все смешалось. Мы уже забыли, кто же наш истинный хозяин. Управление Полярной авиалинии было далеко, за Уралом, а его представитель редко тревожил нас, и мы все больше и больше втягивались в работу по обеспечению фронта

Однажды нас вызвали в Штаб обороны Москвы и дали задание – выбросить небольшой десант разведчиков к западу от Волоколамска.

Перелетев с Центрального аэродрома на одну из подмосковных баз, где встретились с группой и уточнили задание, темной апрельской ночью мы стартовали на запад. Наши «пассажиры», четверо крепких, широкоплечих парней и одна тоненькая, совсем юная девушка, в комбинезонах с камуфляжем, с ладно закрепленным оружием – автоматами, пистолетами, гранатами и ножами у пояса – скромно расположились в пассажирской кабине на своих парашютах и стали рассматривать карту, перекидываясь между собой короткими фразами.

По положению мы не имели права вступать с ними в разговоры, кроме необходимых команд, связанных с процедурой выброса парашютистов. Однако в открытых симпатичных лицах ребят было столько доброжелательности, что Сергей Наместников не выдержал и сказал:

– Орлы, зачем пацанку–то тянете с собой? Ребят, что ли, не хватает?

Взрыв заразительного смеха, казалось, заглушил рев моторов:

– Это она–то «пацанка»? Твое счастье, что ты родился не фрицем! Давай, лезь в свой курятник, к своей трещотке! Да охраняй как следует нашу «пацанку»…

Говоривший, старший группы, уважительно посмотрел на девушку. А она, кокетливо взглянув на Наместникова, весело и хорошо рассмеялась. Сергей, вытянувшись во весь свой богатырский рост перед ней, как перед командиром, достал из кармана замусоленных кожаных брюк красное, словно муляж, яблоко, обтер его о рукав и, лукаво улыбаясь, протянул девушке. Вспыхнув, она взяла яблоко и сказала:

– Это что, дар прекрасного Париса? Но здесь одна женщина, а не три, как в мифологии.

– И яблоко у меня только одно. А с Парисом, извините, незнаком. Яблоко дипломаты дали, говорили из Африки захватили – выкаблучивался Сергей.

Яркая вспышка сигнала вызова не позволила мне дослушать этот диалог.

– Когда линия фронта? – спросил Орлов.

– По расчету, через двадцать семь минут.

– Садись на правое кресло. Смотри, погода портится При такой видимости можем не заметить ромба из четырех костров…

– До точки выброса десанта еще час девять минут хода. Ведь мы подойдем к ней не с востока, а с запада. Это должно запутать немецкие посты наблюдения. Возможно, нам будет хорошая погода.

Орлов молча кивнул, согласился, но я видел, как внимательно и беспокойно он всматривался в проносящиеся ниже нас клочья облаков. Погода явно портилась и совсем не соответствовала прогнозу. Да и можно ли было винить в неточном прогнозе синоптиков? Для анализа состояния погоды необходимы были сведения метеостанций, расположенных западнее Москвы Прогнозировать приходилось по «обрезанной» карте погоды. За пятнадцать минут до линии фронта мы начали набирать высоту и уже на отметке пятьсот метров вошли в сплошную облачность. Сразу началось обледенение. В машине запахло спиртом, и по фюзеляжу застучали куски льда.

– Подходим к линии, – договорить я не успел. Чуть левее, мимо нас пронеслись гирлянды красных шаров и выше стали разрываться белыми вспышками, окрашивая облачность белым цветом.

– Фронтовая МЗА. Бьют по шуму моторов! Давай правее и ниже! – крикнул я Орлов.

Но тут же гирлянды светящихся красных шаров прорезали облака впереди, правее, и, уходя от них, мы заметались, меняя курс и высоту. Наконец на высоте семисот метров мы были недосягаемы.

– Проскочили, – проговорил Орлов и, передав мне управление, закурил. – Кекушев, осмотри самолет, нет ли пробоин.

– С моторами все нормально. О фюзеляже и крыльях доложу. – Николай вышел.

– Что будем делать дальше, штурман?

– Бери курс триста градусов. Выйдем через двадцать минут к точке, откуда повернем на истинный курс, а там посмотрим погоду – и курсом девяносто градусов от новой точки поворота пойдем к ромбу.

– Не нравится мне погода! – вздохнул Орлов. – Мне кажется, ее не будет и в районе выброса.

– Посмотрим на месте, – предложил я. – Если погоды не будет, пойдем домой. Не будем же выбрасывать ребят через облака, не видя ромба.

В пилотскую вошел Николай Кекушев. По его озабоченному лицу я понял: что–то случилось.

– В самолете опасных пробоин не обнаружил, но запасной бензобак пуст, очевидно, снизу, под фюзеляжем пробило.

– А ребята? Как они? – насторожился Орлов.

– Заправляются тушенкой и недовольны, что пахнет бензином. Особенно девушка. Ворчит. Парашют ей порвало осколком. Наместников отдал свой. Не брала. Тому пришлось уговаривать, объяснил, что возит его полгода, но ни разу не надевал. Прыгать, мол, никогда не будет, даже с вышки в Парке культуры: боится вверять свою драгоценную жизнь шелковой юбке. Старший ей что–то рявкнул по–немецки. Взяла и поцеловала Сергея. Покраснел парень, как клюква, и молниеносно исчез в своей башне…

– Коля, потом на земле все распишешь. Скажи, сколько у нас горючего в основных баках? – перебил я его. Он прикинул в уме.

– Три часа можете лететь смело.

– А в «заначке», Коля? Только честно! – спросил Орлов.

– В заначке? – он смущенно закрутил головой.

Ну еще на тридцать минут, и будет сухо. Только на примус – чаек приготовить.

– Ну, махинаторы! У всех один пунктик: возить припрятанный запас горючего!

– Иногда это, Юра, помогает, – ответил я Орлову.

– Знаю! Сам пользовался «заначкой». Только на взлете, как бес, вертишься, когда не знаешь своего точного полетного веса!

Минутная стрелка бортового хронометра подошла к расчетному времени. Разворот. Мы шли в облаках на высоте. девятисот метров. При подсвете электрофонариком было видно через обледенелое лобовое стекло пилотской кабины, как косые струи снегопада секли машину, и лед бугристыми слоями нарастал на всех выступающих частях самолета.

– Леденеем, но пока терпимо. Будет хуже, уйдем на высоту, – ответил Орлов на мой молчаливый вопрос.

– Поворот влево! Курс девяносто пять. Снижение два метра. Через двадцать пять минут цель! Пошли, Юра! Давление установлено по радиоальтиметру. Высота рельефа местности не превышает двухсот пятидесяти метров.

Орлов кивнул и, уменьшив обороты, пошел вниз.

– А как ребята? – спросил он Кекушева.

– К прыжку готовы. Будут покидать самолет одновременно через обе двери. Белый цвет – внимание, зеленый – прыгать, красный – отставить, – заученно повторил Кекушев.

Снизившись на пятьсот метров, мы все еще шли в сплошной облачности и снегопаде. Стрелка радиоальтиметра прыгала между высотой триста шестьдесят – четыреста метров, но земли не было видно. От усилившегося обледенения самолет начало трясти. Высота триста, двести восемьдесят… Стрелки высотомеров медленно, словно нехотя, ползут вниз. Нервы напряжены до крайности. Ведь где–то тут, почти на линии нашего пути, есть высота с отметкой двести пятьдесят метров. В эти минуты мы не думаем, что под нами враги. Сейчас для нас куда опаснее эта высотка. Мы уже нарушили все правила безопасности полета, но нам нужна земля. Земля, чтобы убедиться, можем ли мы выполнить задание. Высота двести, земли нет. Орлов показывает на высотомер:

– Двести! Штурман, сколько идти до цели?

– Пять–шесть минут. Старший группы просит для прыжка минимальную высоту не ниже двухсот метров. Дойдем до цели, и если облачность не кончится, – курс домой.

– Посмотрим! – вздыхает Орлов. – Но чуда не бывает, там такая же погода!

– Не спорю, но все же посмотрим, а вдруг повезет!

Уже не спускаясь ниже, подходим к цели. Внизу – серая муть, огней не видно. Я вызвал в пилотскую старшего группы и разъяснил обстановку. Тот быстро согласился с доводами и объявил, что у него есть запасная цель, в пятидесяти километрах к северо–западу от Волоколамска. Пересчитав наличие горючего, мы взяли курс на новую точку, без всякой надежды, что там погода будет лучше.

Рельеф трассы стал спокойнее. Высоты не превышали девяноста метров. Когда снижались до ста пятидесяти метров, сквозь облачность кое–где проглядывала земля. Мы решили, если обнаружим условный сигнал – письмо, из пяти костров, – наберем высоту триста метров и по расчету сквозь облака, сбросим десант. Старший группы дал свое согласие.

Вскоре мы подошли к цели, но, увы, даже со ста сорока метров земли не было видно.

– Все! Хватит экспериментировать. Пошли домой, – заявил Орлов, – горючего осталось только–только!

– Курс сто двадцать градусов. Пройдем через первую цель. Посмотрим, может быть, за это время там изменилась погода.

Орлов молча кивнул. Надо использовать последний шанс, хотя оба мы в него не верили: было ясно, что теплый фронт циклона пришел раньше, чем его ожидали, и закрыл весь район выброса десанта.

Теперь старший группы стоял в проходе между нашими креслами и сам наблюдал за обстановкой. Погода ухудшалась. Все чаще приходилось менять обороты и шаг винтов, чтобы помочь спиртовому антиобледенителю сбросигь нарастающий лед с лопастей. Натужный вой моторов от перемены углов лопастей и грохот льда, бьющего по фюзеляжу, неприятно резали слух, словно бормашина у плохого зубного врача.

– Женщина на борту всегда приносит неудачу… – ни к кому не обращаясь, проговорил Кекушев.

Орлов строго взглянул на него, но промолчал.

– Это так всегда говорил полярный летчик Фарих, – виновато объяснил Николай.

– Наша девушка, наоборот, всегда приносила нам уда-. чу, – ответил ему старший.

– Район цели номер один, – перебил их я.

– Все! Никакого просвета! Пошли на базу! Пусть Сергей свяжется с КП аэродрома.

Я дал новый курс, и мы стали набирать высоту в надежде, что там обледенение прекратится.

– Линию фронта будем пересекать севернее на тридцать километров, чтобы не попасть под огонь фашистов, заприметивших нас два часа назад, – сказал я Орлову.

– Понял. Когда предполагаешь быть перед входом на базу?

– С учетом маскирующего маневра – через час десять, а напрямую – всего сорок минут хода.

– Ясно. Горючего осталось на два часа, плюс Колина «заначка» тридцать минут.

– Командир, побольше чем на тридцать минут, – пряча глаза, сказал Кекушев.

– Ну, конечно, товарищ бортмеханик! Это я понял еще при взлете. Еле оторвался от полосы.

Мы рассмеялись. Николай, смущенно помолчав, тоже присоединился к нам.

На высоте тысяча восемьсот метров обледенение прекратилось. Мы шли в прослойке облаков и, меняя курсы, приближались к линии фронта.

Вошел Сергей Наместников и доложил, что связь с базой установлена, погода у них пока держится, но начала портиться и там. Просят ускорить прибытие. Запасным аэродромом, на случай закрытия, дают Рязань. Решение не выбрасывать десант считают правильным.

– А вы ворчали против «заначки». Дойдем и до Рязани, горючего вполне хватит! – победоносно поглядывая на нас, заявил Кекушев.

– Зачем нам Рязань? Сядем на базе. Побереги свою «заначку», чиф, до следующего полета, – ответил ему Орлов.

И вдруг нижние слои облаков под самолетом осветились, и кругом замелькали огненные шары.

– А-а, черт! Никак нащупали?! – крикнул Орлов и резко бросил машину на снижение.

– Давай левее, Юра, и ниже! Здесь у них базируются истребители. Наткнулись на заградительный огонь! – Не успел я договорить, как ослепительная огненная вспышка перед носом самолета полоснула по глазам, и в кабине резко запахло бензином и чем–то острым и ядовитым.

– Горим? Вот тебе, Коля, и твоя «заначка»! – с какой–то отрешенностью сказал Орлов, внимательно наблюдая за приборами моторной группы.

– Очагов пожара нет! Но вдарил явно по бензобакам! Из–под крыльев так и садит горючее. Если не вспыхнет от выхлопного огня – минут через десять все вытечет, – спокойно доложил Кекушев.

– До линии фронта тридцать километров, – сказал я. – Возьми курс сто десять, командир. Это кратчайшее расстояние, и не снижайся ниже пятисот метров. Оставь гарантийную высоту на случай, если загоримся, придется прыгать.

– К немцам? – насмешливо взглянув на меня, ответил Орлов.

– Под нами лес! А нас восемь мужиков, да и девушка! Это же сила!

– Как там десантники? – спросил Орлов.

– Удивительно спокойны. Говорят, лишь бы был лес, а там все будет в порядке. Они знают, где партизанские отряды, – ответил Кекушев.

Выскочив из–под огня, мы готовились к наихудшему – покинуть самолет, но где–то в глубине таилась надежда дотянуть до своей территории. Сергей сообщил по радио о нашей возможной вынужденной посадке на базу, указав курс В предполагаемое время пересечения линии фронта. Я включил радиокомпас, стрелка прибора начала беспорядочно крутиться по циферблату.

– Что такое? Почему радиокомпас не дает отсчета направления радиостанции? – спросил меня Орлов.

– Похоже, что перебита антенна. Орлов промолчал, потом сказал:

– Вряд ли радиокомпас нам потребуется, на бензочасах одни нули и давление бензина падает…

Не успел он договорить, как правый мотор захлопал и встал.

– Во флюгер! – дал команду Орлов.

Кекушев перевел винт правого мотора во флюгер, чтобы уменьшить сопротивление, но тут же начались перебои и левого мотора.

– Все! Приехали! Сколько до линии фронта?

– Не более трех минут! – крикнул я и посмотрел на высотомер. Стрелка медленно скользила к пятистам метрам. Самолет шел со снижением в сплошных облаках. Судорожно кашлянув несколько раз, левый мотор тоже встал.

В кабине сделалось непривычно тихо, и от этого до боли тоскливо.

– Приготовиться оставить само…

– Земля! – закричал я.

Впереди в разрыве облаков отчетливо вырисовывался лес, с белыми, заснеженными полянами, освещаемыми вспышками осветительных ракет.

– Фронт! Будем тянуть и сядем подальше от ракет, ближе к своим! – крикнул Орлов.

Я глянул на высотомер. Миновав цифру триста, стрелка быстро бежала вниз. Мы шли над лесом, судя по темному, почти черному цвету, хвойным. Высота стремительно падала. Самолет с остановившимися моторами бесшумно скользил над лесом к белеющему впереди длинному полю, в конце которого узкой черной лентой вилась речушка. Ракеты взвивались уже где–то сбоку и сзади.

– Сажусь на это поле. Дальше не дотянем! Сажусь сразу, как кончится лес! – крикнул мне Орлов и тут же дал команду Кекушеву: – Шасси?

– Шасси выпущено! – спокойно ответил Кекушев.

– Всем в хвост! – приказал командир.

Мы остались с ним в кабине вдвоем. Мелькает граница леса, и, слегка подвесив машину, Орлов на три точки сажает ее. Машина мчится по полю, черная полоса речки приближается. Начинаем тормозить, машину тянет на нос, и, резко качнувшись вперед, она останавливается у самого берега. Какое–то время мы молча сидим, не веря, что самолет не скапотировал и не вкатился в реку.

– В лес! Хватай оружие – и скорее из самолета! Это голос кого–то из десантников. Он выводит нас с Орловым из шокового состояния.

Отвязавшись от сидений и отстегнув лямки парашютов, захватив автоматы и заранее приготовленные рюкзаки с продуктами и боеприпасами, мы выскакиваем из самолета и бежим к опушке леса.

– Карты, документы? – на ходу кричит Орлов.

– Все со мной! – отвечаю я.

Снег глубокий, а под ним вода. Но вот и лес. Мы скрываемся в его мраке и останавливаемся, внимательно следя за самолетом. Тихо–тихо. Слышно, как шуршит ледоход на речке, и совсем по–мирному шелестит хвоя, да изредка к северу, над лесом, вспыхивают одиночные ракеты, зыбким, мертвенным светом освещая горизонт.

– Где сидим? – спрашивает Орлов.

– В семидесяти километрах к юго–востоку от точки, где нас обстреляли, – вполголоса отвечаю я.

– Немцы?

– Не поймешь! Судя по ракетам – они, а по времени полета – линия фронта позади.

– Нужна разведка, – вмешивается в разговор старший группы десантников. – Если сели за линией фронта – сжигаем самолет и уходим в лес. А пока понаблюдаем, не подойдут ли немцы к самолету для его захвата. Они наверняка видели, как мы шли на посадку. С минуты на минуту появятся у такого заманчивого объекта.

В течение часа, затаившись у опушки леса, мы всматривались в белое пространство, где черным пятном выделялся наш самолет. Пошел мокрый снег, он быстро запорошил наши следы и темное пятно машины. За это время мы подсчитали наличие оружия, продуктов питания и распределили обязанности на случай встречи с врагом. Кроме автоматов, гранат и личного оружия у нас была радиостанция, работающая от батарей.

– Надо вернуться к самолету, снять пулемет и забрать нашу аварийную радиостанцию, которая работает не только от батарей, но и от ручного электроагрегата, – предложил Наместников.

– Сейчас, четверо, по двое в группе, отправятся к опушке леса, – сказал старший десантников. – Если следов немцев не обнаружат, вернемся к самолету и заберем, что надо.

– Кто пойдет? – спросил Орлов.

– Двое – от нас и двое от экипажа.

Десантники распаковали один из своих мешков и достали четыре маскхалата. От экипажа вызвались идти Сергей Наместников и я.

– Отлично, – забирая инициативу в свои руки, сказал старший десантников, – штурман снимет и кроки. Поскольку мой народ в разведке имеет опыт, предлагаю: радист пусть идет с моим старшим сержантом, а штурман – в паре с Крючком.

– С каким крючком? – задаю я вопрос.

– Ну, с нашей девушкой. Это ее кличка.

– Берегись, штурман! Как бы этот крючок не зацепил тебя намертво! – лукаво улыбаясь, предупреждает Кекушев.

– Везет же некоторым! – нарочито тяжело вздыхая, добавляет Наместников. И все сдержанно смеются.

– Если немцы – немедленно возвращайтесь. Хорошо бы достать языка. Дальше границы реки и поляны не углубляться. Все! – проинструктировал нас старший десантной группы.

– Пошли, полярники! – девушка строго взглянула на мои собачьи унты, насмешливо улыбнулась и сказала: – Сойдет! Зато снимаются быстро и легко.

Пригнувшись, она скользнула за стволы сосен и тут же скрылась.

– Подождите же! Сейчас завяжу халат! – вполголоса позвал я, прыгая по весенним сугробам и ориентируясь на следы этой невидимки.

– Я пойду впереди, а вы прикрывайте, на всякий случай, – сказала она, неожиданно появившись из–за толстого ствола березы.

– Хорошо, но как вас зовут?

– Зовите Крючок, как все! – тихо ответила она и заскользила от дерева к дереву, прячась за их стволами.

Я старательно ступал след в след. Минут через десять мне пришлось остановиться, чтобы стянуть ремнями сползавшие унты, а когда поднял голову, девушки нигде не было, и только цепочка следов тянулась вдоль опушки. Вскоре следы оборвались. На мой тихий свист неожиданно громко раздался резкий крик: чуфори… чуффы… «Глухарь затоковал, – подумал я, – как же он уцелел в этом пекле?» И тут же увидел свою спутницу. Она стояла в десяти метрах, прижавшись к стволу березы, и тихо смеялась.

«Крючок! Так это она в роли влюбленного глухаря? Здорово! А я подумал, весна!»

– Кто же свистит в разведке? Эх, темнота пилотская! Ну, я и заглушила ваш свист. А если близко немцы? Насвистели бы на свое горе! Пошли дальше, и не отставайте, дистанция – пять метров. Я пойду тише.

Минут через тридцать она неожиданно остановилась и присела, давая мне знак оставаться на месте. Я втиснулся в сугроб и затих, внимательно прислушиваясь к шелесту леса, впиваясь глазами в белесую тьму, изредка прорезываемую светом далеких ракет.

Вдруг мой слух уловил тихое поскрипывание наста, и тут же я увидел, как по опушке в нашу сторону медленно двигалась человеческая фигура.

– Видите? Совершенно один, редкий случай. Надо брать языка.

Спрятавшись под могучей, разлапистой елью, мы ждали, когда немец приблизится. Теперь было ясно видно, что это солдат, одетый в шинель и пилотку.

– Идет к самолету, маскируясь опушкой. Хитрый, боится нарваться на огонь экипажа. Как только пройдет мимо ели – вяжем руки и уводим.

– А если крикнет, будет сопротивляться?

– Не будет. Я‑то их хорошо изучила. Только мне непонятно, почему этот чертов немец идет один и не боится леса. Ну, а если что… придется убрать, – жестко закончила она, доставая бесшумный пистолет с толстым надульником, и добавила: – Останавливаю я, обезоруживаю, вяжете вы. Все ясно?

Я кивнул, и все вдруг мне показалось нереальным, какой–то репетицией детского школьного драмкружка. И эта маленькая девушка, и таинственная фигура скользящего вдоль опушки леса немецкого солдата, и этот темный, таинственный лес с его весенним шелестом и запахами хвои, с тающими сугробами. «Это же война», – остро пронзила мое сознание мысль, и я энергично тряхнул головой, ясно представив свое положение.

Тяжело дыша, солдат подходил к ели, за которой мы прятались… Набросив ремень автомата на шею, я достал свой медвежий нож, с которым всегда летал в Арктику. Холод и тяжесть его рукоятки как–то сразу успокоили

Немец уже рядом. Крючок пружиной вылетает ему навстречу и тихо, но внятно говорит: «Хенде хох!» – и что–то еще коротко и жестко.

Немец отпрыгивает от нее, и я со всего размаха бью рукояткой ножа его по голове. Как в гангстерском кинофильме, тот оседает на снег и, раскинув руки, переворачивается на спину.

Связываем руки парашютным шнурком и рот забиваем свернутой пилоткой. Девушка осматривает его голову и– с упреком говорит:

– Зачем же так сильно? Ведь не медведь. Так можго и потерять языка.

Я молча взваливаю немца на плечи, и мы идем обратно. Теперь шествие замыкает девушка. Она часто отстает, внимательно просматривает местность, догоняет и помогает мне, когда, чтобы передохнуть, я сваливаю ношу в снег.

– Вот, языка принесли, – говорит она своему старшему, когда мы приходим на место. – Штурман его угостил. Посмотрите, жив?

– Жив, гаденыш! Смотрите, как зло вращает глазами,

Видно, не осознал еще, где находится! А ну–ка, поговорим по душам!

Старший выдернул изо рта пленника кляп. Немец сплюнул на снег кровью и, приподняв голову, разразился таким красочным русским матом, полным яростной витиеватости, с перечислением всех колен родства, что наш Крючок стрелой отскочила за сосны, а мы обалдело смотрели на продолжавшего изощряться в словотворчестве пленного.

– Ты что… не немец разве? – выдавил растерянно Кекушев.

– Я‑то не немец. А вы–то кто? За что шарахнули бревном по голове, чертовы летчики! Глухарь затоковал, пошел подбить, жрать–то нечего…

– Тихо, отец! Разберемся! Где немцы?

– Немчура–то? Да два дня назад как отошли. Ударила по ним наша артиллерия – и побежали…

– Постой, постой, а почему на тебе форма фашистская? Полицай? Предатель?

– А вы, значит, точно наши?! – радостно заголосил дед. – Пришли, наконец–то! Развязывайте, все расскажу.

Он встал и протянул руки. Наместников развязал шнур, старик по–хозяйски поднял его и, аккуратно свернув, засунул в карман шинели.

– Из деревни я Петровки, в пяти километрах отсюда. Как ушли немцы, побросав все, мы всей деревней и приоделись. Все ждали своих, а они не идут и не идут. Стратегия, я понимаю. А с вечера–то прошел самолет, низко–низко, какая–то новая конструкция, без моторного шума, мы порешили – разведчик, оставшихся немцев выискивает, скоро танки или пехота придут. Ну, я в лес пошел, там у реки поле ровное. Не сел ли на нем, думаю. Иду это и самолет уже вижу – на самом берегу примостился. А тут как затокует глухарь. Ну, думаю, чудно! Откуда ему здесь взяться. Задумался и тихо так краем леса подбираюсь к самолету. А потом что было – не помню. Шарахнуло что–то по голове. Вот ведь как встретился–то со своими.