Текст книги "Лед и пепел"

Автор книги: Валентин Аккуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

На войне, как на войне

Шел ноябрь 1941 года. В Москве было тревожно. Город напоминал готового к отпору белого медведя, осажденного сворой взбесившихся псов. Чувство смертельной опасности сдерживало их от последнего прыжка.

Раннюю ноябрьскую темноту нарушал вой сирен воздушной тревоги, но днем фашистские стервятники уже не решались бомбить город. Лишь под покровом ночи отдельные вражеские самолеты прорывались к столице. Преследуемые зенитным огнем и истребителями, они испуганно и беспорядочно сбрасывали бомбы. Часть этик бомб не взрывалась, так как электродетонаторам, взрывателям бомб, перед сбросом требовался импульс тока от бортовой электросети, но от страха быть сбитыми штурманы не успевали следить за небом и бортовой электросетью, забывали включать необходимую кнопку, и бомбы, как железные болванки, зарывались в землю или застревали в стене какого–нибудь здания. Фашистские асы стали явно бояться за свою жизнь.

Москва жила суровой жизнью прифронтового города, Окраины щетинились ежами, надолбами, дотами, баррикадами из мешков с песком и дзотами. Созданные из, населения отряды истребителей по борьбе с вражескими десантами, несли вахту в пригородах, бдительно следили за небом. Организованно проводилась эвакуация заводов, фабрик, учреждений, институтов и школ. Такого перемещения еще не знала история. В лесах Подмосковья накапливались силы резерва Главного Командования из сибирских и дальневосточных частей. Город был опоясан кольцами противотанковых рвов. Руки москвичей превратили столицу в неприступную крепость.

После возвращения из США уже на третий день мы приступили к полетам по заданиям военного командования. Снабжали окруженные части боеприпасатяи, вывозили раненых, ходили в разведку. Но неожиданное осложнение раны, полученной в апреле 1940 года при аварии самолета СБ в Архангельске, уложило меня в госпиталь, из которого я вышел на костылях. В это время Главсевморпуть и Полярная авиация со всеми своими сотрудниками и семьями эвакуировались в Красноярск. Я лежал уже дома, когда зазвонил телефон.

– Слушаю, – снял я трубку.

– Это ты, Валентин? Говорит Эрнст Кренкель. Немедленно приезжай с семьей на станцию Площадь Революции. Поезд наш уже стоит на перроне вокзала. Все в сборе. Отбываем в Красноярск через два часа.

– Эрнст, пойми, я не могу! – взмолился я. – Жена выехала с фронтовой бригадой артистов Большого театра…

– Это приказ Папанина…

– Жену я не брошу! Она должна вернуться на днях! Ты понимаешь, что ты говоришь?

В телефоне пауза. Я слышу только тяжелое дыхание.

– Ты прав. Ладно, оставайся, как–нибудь улажу. Только смотри, не сбеги в армию, как Коля Кекушев.

– Он же прав, Эрнст!

– Прав, не отрицаю. – В телефоне одобрительный смех. – Ну, будь здоров! Не отдавай Москвы! Чую, что сбежишь в армию!

– На костылях?

– А тебе не привыкать! Ты уже летал на костылях в ледовую. Гуд–бай! Не подходи к телефону в течение двух часов! Как же я тебе завидую!

– До скорой! Там, за Уралом, крепите оборону!

– Не издевайся, и так тошно!

– Извини, Эрнст! У самого на сердце айсберг. Будь здоров и спасибо!

Кренкель резко бросил трубку, но я еще долго слушал короткие гудки, и мне казалось, что это сигналит затертый льдами корабль, просит помощи. Ему, прославленному радисту Первой дрейфующей Полярной станции, Герою Советского Союза Эрнсту Теодоровичу Кренкелю тоже в эти дни было нелегко, так как он был ответственным за эвакуацию.

Через неделю из фронтовой поездки вернулась жена. Это было не первое ее выступление на фронте, но если раньше она возвращалась удрученная и напуганная, то сейчас она была полна радостной уверенности и возбужденно рассказывала:

– Знаешь, можешь быть спокойным. Такое творится с людьми! Я такое видела! Даже на душе стало празднично. Бит будет немец!

И исчезла. То репетиции, то спектакли, то концерты, и вновь готовилась с фронтовой бригадой в командировку, вызывая во мне зависть.

Как только поджила нога, я опять отправился в Краснопресненский военкомат. Комиссар доброжелательно выслушал меня; но когда заглянул в мое личное дело, строго сказал:

– Нет, не могу. Папанин снимет голову. Вы все, полярные летчики, забронированы. – Увидев, как я сразу скис, он сочувственно добавил: – У вас же там свой фронт. Работайте по своей специальности – от вас будет куда больше пользы, чем воевать.

Козырнув, я ушел. Дома на столе записка: «Не волнуйся, уехала с бригадой на две недели, выздоравливай, целую, люблю, твоя Наташка».

В эту же ночь я вел трофейный немецкий самолет «дорнье» на авиационный завод в Казань, а оттуда предполагал поездом добраться до Красноярска, где находилось эвакуированное Управление Полярной авиации. Но в КП Казанского аэродрома мне вручили радиограмму за подписью одного из замов Папанина: «Вам надлежит войти в состав экипажа летчика Орлова и следовать в Москву, где получите дополнительные указания. Каминов».

До гостиницы в городе было далеко, а транспорта не предвиделось. Решил ждать экипаж на аэродроме. В полдень приехал Орлов. Мы обнялись с ним, как старые друзья. Георгий Константинович участвовал в высадке папанинской четверки на Северный полюс, и был одним из тех немногих летчиков, кто умел не только летать, как говорят в авиации «держаться за баранку», но по–настоящему любил и понимал Арктику, посвятил ей всю жизнь. Накануне войны он целый год зимовал на острове Рудольфа Земли Франца – Иосифа.

Экипаж его двухмоторного самолета ПС‑84 был укомплектован, можно сказать, наполовину, и состоял из трех человек: самого командира, бортмеханика Николая Кекушева, все же возвращенного из ВВС Папаниньш, и бортрадиста Сергея Наместникова. Все трое полярные летчики из Московской авиагруппы особого назначения, мои старые коллеги по полетам в Арктике. Второго пилота на борту не было, не было и штурмана. Они шли в Москву из Красноярска по особому заданию, которое должны получить по прилете.

Случайная встреча в Казани соединила нас на целый год. Потом до самого конца войны мы воевали с Орловым в одной дивизии – авиации дальнего действия, хотя и в разных полках.

В Москве начальник Политуправления Главсевморпути Валериан Дмитриевич Новиков рассказал нам о сути предстоящего задания:

– Вам надлежит выполнить несколько десятков полетов в блокированный Ленинград – вывезти сотрудников Арктического института и его ценнейший архив в Череповец. Положение в городе тяжелое, люди гибнут от голода, от постоянных бомбежек и артиллерийского обстрела. Город, как вы знаете, окружен. После прилета в Тихвин или Новую Ладогу, на месте уточните с военным командованием все условия полетов. Там же вам дадут в прикрытие истребители. Действуйте сообразно обстановке и помните – другого самолета для выполнения этого задания у нас нет. – Он внимательно посмотрел на каждого из нас. – Ясно?

– Ясно, Валериан Дмитриевич, – не по–военному ответил Орлов.

– Это задание получено от товарища Микояна. Кстати, какое вооружение на самолете? – озабоченно спросил Новиков.

– Одна центральная башня с тяжелым пулеметом УБТ и личное оружие.

– Не богато. Без истребителей не вылетать.

– Самое надежное наше оружие – плохая погода, а то, что на борту, – для успокоения психики. Боюсь, что истребители сопровождения только привлекут внимание фашистских самолетов, – заметил я.

– Валериан Дмитриевич, будем действовать согласно обстановке на месте. Штурман прав, – согласился Орлов.

– Ну, хорошо. Осмотритесь на месте. В ваши тактические действия не вмешиваюсь. Надеюсь на ваш опыт, но будьте внимательны и осторожны. В одном из полетов я обязательно с вами буду, – сказал на прощанье Новиков.

Утром следующего дня мы были уже в Тихвине, где и представились командиру части, доложив ему о нашем задании. Не спросив подтверждающих документов и не удивившись нашему партизанскому виду – военной формы мы не имели и одеты были в видавшие виды кожаные костюмы, – он приказал заправить наш самолет горючим, а нас повел в столовую обедать.

– Придется вам денька два поприпухнуть. Погода совсем испортилась, мы уже не летаем третий день. За свою машину не бойтесь, после заправки отбуксируем в капонир. Налеты не часты. Вот только смущает ее белый цвет: издали приметна, – говорил он за столом.

– Нам такая погода подходит. Немецких истребителей не будет, лишь бы принял Ленинград, – ответил Орлов.

– С Ленинградом у нас прямая связь. Договоримся. Но погода… – командир части покачал головой.

– В такой погоде наше спасение. Пойдем по низам. Будет хуже в ясные дни. Вы получили приказ о сопровождении? – спросил Орлов.

– Есть общее указание – прикрывать транспортные машины истребителями. В хорошую погоду над Ладогой идут воздушные бои. «Мессера» все время барражируют над коридором. Ваша машина как белая ворона. Фрицы сразу набросятся. Да вы не расстраивайтесь, – поспешно добавил он, – прикрытие будет надежное. Мои орлы не дадут в обиду. А знаки на хвосте – голубой вымпел Севморпути – обязательно закрасить. Нарисуем звезду.

Часа через два, получив «добро» Ленинграда, мы вылетели. Сергей Наместников, забравшись в башню стрелка, наблюдал за обстановкой в воздухе, хотя это и было излишним – горизонтальная видимость упала до пятисот метров, а иногда и того меньше, шли над самыми вертушками леса. Наконец выскочили на Лодейное Поле и вскоре уже «брили» над волнами Ладоги. На подходе к Марьину маяку погода стала улучшаться. Теперь мы не боялись столкнуться с мачтами встретившегося корабля или постройками на берегу. Нас поджидала другая опасность – истребители фашистов. Но, очевидно, низкая облачность задержала взлет вражеских самолетов. Еще двадцать минут полета – и, не делая круга, Орлов с ходу посадил машину на зеленую полосу аэродрома.

Подруливая к месту стоянки самолета, мы с любопытством осматривались. Все самолеты стояли в глубоких капонирах, закрытых сверху маскировочными сетками, чуть поодаль от аэродрома торчали стволы зенитных орудий и счетверенных пулеметов. Поле было обезображено воронками от авиабомб и снарядов. Нас сейчас же определили в один из свободных капониров, и тут же подъехал бензозаправщик. Кто прилетел, зачем – об этом не спрашивали. Окружившие нас летчики из истребительного полка недоуменно рассматривали нашу машину, окраска которой так не вязалась с мерами маскировки. Подъехавший на «газике» комендант аэродрома, не поздоровавшись, закричал:

– Что за фазан прилетел? Вам что, жить надоело? Вы же демаскируете нашу точку! – и с подозрением начал рассматривать нас.

Орлов по форме доложил о цели прилета и передал адресованный в штаб обороны Ленинграда пакет. Посмотрев на адрес, комендант смягчился.

– Отчаянные вы головы! А я‑то думал, кто это летит к нам в такую погоду. Вот что, товарищи… званий ваших не знаю и не вижу. Пакет будет немедленно передан по назначению, а вы пока – на отдых. Машину вашу будем камуфлировать. Кстати, немедленно в столовую, через сорок минут начнется очередной артобстрел. Немцы в этом деле очень пунктуальны.

Получив расписку за сдачу секретного пакета и пронаблюдав выгрузку самолета, мы отправились в столовую. Есть не очень хотелось. В Тихвине нас накормили, но мы решили узнать, чем кормят в осажденном городе, да еще летный состав, норма питания которого значительно выше, чем в остальных родах войск. В столовой, размещенной в большой землянке, со столами, накрытыми белоснежными скатертями, худенькие девушки с бледными лицами, приветливо улыбаясь, подали нам жиденький суп, где вместо мяса плавало по два–три кусочка картофеля, а на второе – по ложке пшенной каши. У каждой тарелки лежал кусочек хлеба неопределенного цвета и вкуса, весом не более ста граммов и стояла на четверть наполненная кружка с водкой.

– Сто граммов фронтовых вам положено. Вы же прилетели с задания, – объяснил нам дежурный офицер.

Суп и каша под водку проскочили незаметно, а хлеб, по молчаливому взаимному согласию, мы оставили для девушек. Весь обед не занял и десяти минут, хотя об артобстреле мы и не думали.

На командном пункте, где мы пытались связаться с Арктическим институтом, услышали, вернее, почувствовали первый разрыв снаряда. Глубоко под землей звук еле слышен, но стены задрожали и посыпался песок из щелей потолка в три наката. Все машинально посмотрели на часы. Было пятнадцать часов двадцать минут.

– В пятнадцать тридцать пальба прекратится. Стреляют по норме, – проговорил комендант и тут же начал звонить по наблюдательным точкам, выясняя, где падают снаряды и есть ли попадания.

Действительно, в указанное время разрывы прекратились. Все снаряды летели в зоне аэродрома, но ни один самолет не пострадал, уцелели и постройки.

– Вот так ежедневно. Шуму много, а дел на копейку. Бьет километров за двадцать. Накрыть бы его там, да нечем. Но долго не поозорничает, прибудут «петляковцы» – дадим ему! – спокойно, с чувством глубокой ненависти, говорил комендант.

Несколько позже на этом же поле мы увидели, что может наделать такой артиллерийский обстрел, даже с двадцатикилометрового расстояния.

В ожидании ответа из Арктического института мы расположились в землянке, но не прошло и двух часов, как, в сопровождении солдата, к нам вошел штатский – бледное, изможденное лицо, обтянутое сухой, словно пергаментной, кожей, он неуверенным шагом подошел к скамейке у дощатого стола и тяжело сел.

– Вы извините, сейчас отдышусь, доложу, – сказал он

– Вы из института? – спросил Орлов, подавая ему кружку с водой.

– Да! Моя фамилия Фильчаков. Когда назначен вылет и сколько людей можете взять?

– Вылет с рассветом, как только откроется аэродром в Череповце. На борт можем взять двенадцать взрослых, а детей – тридцать.

Глотнув воды, он жадно схватил кусок хлеба с копченой колбасой, предложенные Кекушевым, и, глядя благодарными глазами, тут же начал с какой–то нечеловеческой быстротой есть

– Все дистрофики, – наконец сказал он. – Еле ходят, а часть лежачие. К шести утра привезу. Командованию аэродрома дано указание обслужить вас, а для охраны выделены истребители из Тихвинского полка.

Заметя наши усмешки, Фильчаков спросил:

– А кто вас сегодня сопровождал?

– Господь бог и непогода, – ответил Кекушев. Фильчаков застыл, забыв о еде.

– Видите ли, нам значительно безопаснее летать в нелетную погоду, когда истребители не могут подняться в воздух. А еще лучше ночью, но Ленинград категорически запрещает ночные полеты, так как под нашу марку могут прийти немцы. Не волнуйтесь – все будет хорошо, – попытался успокоить его Орлов.

– Завтра здесь будет директор института. Он хочет уточнить: сколько рейсов вы можете сделать, – проговорил Фильчаков. – Главное – успеть вывезти людей. Мрут от голода. Особенно мужчины. Умирают на ходу.

Он упал головой на стол и сжал виски. И столько в этом было муки и боли, что все затихли. Потом мы увидели весь этот ужас собственными глазами. Видели и не могли поверить, точно в страшном кошмаре, перед которым бледнеют все картины Дантова ада, изображенные Гюставом Доре.

В шесть утра была доставлена первая партия работников Арктического института и членов их семей. Больно было смотреть на эти скелеты, обтянутые кожей серо–желтого цвета. Кое–кого мы знали раньше, летали вместе в Арктику или встречались в Москве на совещаниях, конференциях, но сейчас мы находили их только по фамилиям. В списке значился профессор Борис Федорович Архангельский – мы увидели живую мумию. Когда я с ним познакомился, это был цветущий, жизнерадостный мужчина, полный сил и здоровья. Теперь он не мог даже стоять. Я взял его на руки, чтобы перенести в самолет. Он благодарно посмотрел на меня, узнал и тихо прошептал:

– Спасибо, Валентин Иванович. Смотрите, что сделала со мной просвещенная немецкая нация!

– Борис Федорович, это сделал фашизм! Он не ответил. Слезы медленно скатывались по иссохшей коже. Весил он тридцать семь килограммов. Я положил его на спальный мешок и дал полчашки черного кофе. На борту самолета продукты были, но врачи категорически запретили кормить эвакуированных, так как неправильное питание грозило им смертью. Еще тяжелее было смотреть на детей. Бледно–синяя прозрачная кожа, и огромные, полные взрослой тоски, боли и печали глаза.

Как мы ненавидели в этот миг всех этих фашистских выродков! Гнев жег душу.

Погоды для истребителей не было. Низкая облачность и моросящий дождь. Видимость на аэродроме не превышала километра, над озером туман Череповец сообщил, что погода у них летная, нас принимают, но не позже пятнадцати часов.

Уговаривать летное руководство аэродрома долго не пришлось, подписав «добро» на вылет, дежурный офицер все же предупредил:

– В такую погоду фашистские истребители не летают, но отдельные асы могут ходить в одиночку. Смотрите, чтобы не перехватили вас на подходе к Лодейному Полю.

– При встрече уйдем в облака. На худой конец будем отбиваться: в башне стоит тяжелый пулемет, – ответил Орлов.

– Лучше уходите в облака. Ваш пулемет – против пушки их истребителей!.. Ну, счастливо! Ждем обратно завтра.

Как только вышли к берегу Ладоги, перешли на бреющий полет и только перед лесом на противоположном берегу поднялись на пятьдесят метров, взяв курс на Лодейное Поле. Тяжелые облака местами свисали до верхушек сосен, видимость по горизонту падала, мы поднялись на сто метров; под нами все время просматривалась земля, это позволяло ориентироваться по редким дорогам, озерам и поселкам. Выше мы не уходили – радиомаяки не работали, а без них в облаках легко потерять ориентировку. Только перед Лодейным Полем, когда заработала «проводная станция» на нашем аэродроме Полярной авиации в Череповце, мы набрали девятьсот метров и до посадки шли в облаках.

Передав пассажиров представителю Главсевморпути и пополнив баки горючим, мы ушли в Тихвин на ночевку, чтобы утром вылететь в новый рейс. Командир базы встретил нас тепло, как старых друзей, отвел нам отдельную землянку с телефоном на командный пункт; к самолету, отбуксированному в капонир, поставил охрану, а потом озабоченно сказал:

– Не знаю, что мне с вами делать? То ли считать вас партизанами, то ли военным экипажем? Формы у вас нег, аттестатов – тоже. Одна бумага на обеспечение горючим и боекомплектом для пулеметов! – Подумав, он хитро улыбнулся. – Ну, ладно. Полеты ваши боевые – будем их считать разведочными. Зачисляю вас на все виды фронтового довольствия, включая сто граммов.

Он, видимо, остался доволен своим решением, весь просиял, озорно щелкнул каблуками и, вскочив в «газик», крикнул:

– До утра, профсоюзники! Отдыхайте!

Выглядели мы, конечно, среди фронтовых частей странно. Будучи забронированными от фронта, мы постоянно находились на линии огня, однако не носили военной формы, и нашими основными документами были паспорт, служебное удостоверение и профсоюзный билет.

К утру циклон прошел. Ясное высокое небо гудело от рева истребителей, взлетавших с аэродрома и уходивших на боевые задания к линии фронта и в сторону Ленинграда. Потом снялись пикирующие бомбардировщики. Нас выпустили последними в сопровождении четырех истребителей И-16 и одной «чайки». Перед стартом мы договорились о порядке полета и поведении в случае атак «мессеров». Летчики–истребители – молодые ребята, не старше двадцати пяти лет, насидевшиеся за эти четыре, дня, рвались в бой и уверяли нас, что сумеют прикрыть от огня, хотя мы и отличная цель для фрицев. Наш радист – он же по совместительству стрелок единственного нашего пулемета – Сергей Наместников, покровительственно хлопал их по плечу, говоря:

– Вы, пацаны, занимайтесь своим делом, но только близко к нам не подходите. А свой хвост мне есть чем оборонять, – и гордо показывал на тяжелый пулемет, торчащий из прозрачной башни на спине фюзеляжа.

Договорились: как только выйдем к Ладоге, мы переходим на бреющий полет и так будем идти, пока не пересечем озеро. Истребители, же идут в два яруса, на высоте две и три тысячи метров, два впереди и три сзади.

Не сделав традиционного круга после взлета, мы взяли курс на Ленинград. Сергей Наместников быстро связался там с аэродромом, передал, что в десять пятнадцать будем у них, и перешел в пулеметную башню. Через час подошли к Ладоге, и, как договорились, перешли на бреющий полет. Синее небо, по–осеннему прозрачное, и тихая гладь озера никак не располагали к думам о войне. Нам казалось, что мы идем на ледовую разведку, в мирное время, и вот–вот должны встретить корабли, идущие полным ходом по Печорскому морю, где–то на подходах к Мезени. Далеко впереди маячили наши два «ястребка». Но вдруг «ястребки» как–то резко, один за другим, пошли вверх, и тут же мы заметили, как с юго–востока к нам стремительно приближались четыре самолета.

– Ну, вот и пожаловали! – как–то буднично произнес Орлов и стал прижимать самолет к воде.

– Четыре «мессера» идут на сближение с головными И-16, хвостовые пошли на набор высоты, «чайка» прикрывает наш хвост! – докладывал Сергей Наместников.

«Мессеры» разделились на две пары, первая завертелась в бешеной карусели с головным И-16, а вторая пара была перехвачена наскочившими сзади двумя другими нашими истребителями. Короткие стремительные атаки, перехлестывающие струи трассирующих очередей пулеметно–пушечного огня. Более быстроходные, но менее поворотливые «мессеры» после каждой атаки далеко проскакивали вперед, а наши «ястребки», ловко разворачиваясь, смело заходили им в хвост и били из пулеметов. Вскоре все скрутилось в бешеный клубок. На горизонте тонкой черточкой показался берег, бой истребителей остался позади.

Орлов сбросил газ и, виновато улыбаясь, сказал:

– Чего мы жмем? Все равно лишних пятьдесят кило–адетров скорости нам не помогут, а моторы запорем. В это время раздался голос Сергея Наместникова:

– Один «мессер» оторвался, идет на нас, в хвост… От треска нашего пулемета самолет завибрировал.

– А-а, сволочь! Подходи, подходи, сейчас получишь по заслугам! – послышался в шлемофонах голос Сергея сквозь шум коротких очередей.

Мимо нас проносились веера трассирующих снарядов «мессера», но как–то еще не верилось, что стреляют именно по нас. Вдруг стрекот нашего пулемета прекратился, и в наушниках раздался голос Сергея.

– Ушел, отвалился! «Чайка» с ним возится! Дали ему прикурить!

– Сергей, а как наши, все целы? – спросил я.

– Одного И-16 не вижу! Нет и «мессера»! В этот момент мы выскочили на берег, прямо у маяка, а через пять минут увидели аэродром и с ходу пошли на посадку. Не успели мы подрулить к капониру, как один за другим сели все пять истребителей. Зенитки аэродрома забили по «мессерам», пытавшимся штурмовать сидящие на земле самолеты. Огонь отогнал стервятников, но было видно, как они хищно кружили над озером и скрылись только тогда, когда с аэродрома взлетели два звена наших истребителей.

Зарулив на стоянку, мы выскочили из самолета и помчались к нашим сопровождающим:

– Ну, как? Живы, профсоюзники? – разгоряченные боем, радостно улыбаясь, обступили нас они.

Наперебой стали пересказывать эпизоды схватки с «мессерами».

– Трижды они пытались прорваться к вам. Но мы их перехватили! Навязали бой на малой высоте, а этого они не любят! Ох, и не любят!

– Один прорвался! Я уже зашел к нему в хвост, но в этот момент ваш стрелок ударил из пулемета и помешал мне. Пришлось уходить в сторону, чтоб» не попасть под ваш огонь, – говорил пилот «чайки», жадно затягиваясь самокруткой.

Невысокого роста, худой, с задорно вздернутым носом, выглядел он совсем мальчишкой, и если бы не орден Красного Знамени с облетевшей эмалью, его можно было принять за десятиклассника.

– Но ты прав, что открыл огонь, – говорил он Сергею Наместникову. – Слишком близко подошел, медлить было нельзя. А я не мог догнать его: скорость у «мессера» больше, чем у моей «чайки».

В это время на «газике» подъехал командир базы. Он поздравил нас с боевым крещением, пожал всем истребителям руки и, сокрушенно качая головой, сказал:

– Эх! Хороши были «ишаки» и «чайки» в Испании, а теперь устарели. Ну, ничего. Скоро ЯКи подбросят, тогда посмотрим!

– А «китти–хаук» и «томагавки», переданные союзниками, как они? – спросил я.

– Конечно, современнее «ишаков» и «чаек», но в скорости и маневренности уступают «мессерам». Яки нам нужны! Тогда над Ладогой будем хозяевами.

У землянки нас уже ждала новая партия отправляемых. Через два часа мы были в воздухе. На этот раз тактика истребителей была изменена. Вначале вышли «томагавки» и на высоте пяти тысяч метров стали барражировать над Ладогой. Фашисты не появлялись. Тогда вышли мы в сопровождении своих истребителей. На этот раз до Тихвина дошли спокойно, не видя противника. Над Тихвином мы попрощались с нашей славной пятеркой, а сами без посадки ушли в Череповец. Утром следующего дня мы вновь были в Тихвине, где нас ждали истребители.

Два месяца изо дня в день ходили мы в Ленинград. В летную погоду с истребителями, а в нелетную для истребителей погоду – одни, и были дни, когда «ишаки», отчаянно защищая нас, становились жертвами фашистских стервятников, а наша «лайба», как прозвали ее военные летчики, не раз получала выбоины. Залатанная и камуфлированная под бомбардировщик, она стала пользоваться большим авторитетом на аэродромах, где мы производили посадки. Когда на командном пункте говорили: «Летит наша «лайба», – слова эти звучали тепло, и дежурные офицеры с особым вниманием следили за нашим полетом. Летчики истребительных полков считали за честь сопровождать нас.

Особенно нам полюбился лейтенант Афанасий Афонский – командир «чайки». Спокойный и рассудительный на земле, в воздухе он был отчаянно смелым. Немецкие летчики уже знали его и боялись. Его тихоходная, но верткая машина из воздушных поединков выходила победительницей. Особенно Афанасий сдружился с С^р^еем На–местниковым, хотя на земле они часто и переругивались, выясняя, кто больший урон нанес «мессерам»: очереди из пулеметного огня частенько били в одну цель.

Но однажды Афанасий заставил нас понервничать даже больше, чем фашистские истребители. Мы вылетели с Лодейного Поля в ясную погоду, а на подходе к Ладоге погода резко изменилась. Облачность спустилась до пятидесяти метров, а видимость упала до пятисот. Погода для истребителей стала явно нелетной. Все «ишаки» развернулись и пошли обратно. Сергей Наместников доложил нам об их уходе, а мы, снизившись до тридцати метров, продолжали полет к Ленинграду.

Минут через десять в пилотскую влетел Сергей.

– Он с ума сошел! С нами идет! Вы только посмотрите, что делает этот мальчишка!

Орлов передал мне управление, вышел. Через минуту он вернулся и мрачно сказал:

– Похоже, что это наш последний полет. Сходи посмотри. Только как бы инфаркт не хватил.

Я вышел в пассажирский салон. В широкий иллюминатор было видно, как «чайка», пристроившись между левым крылом и хвостовым опереньем, словно привязанная, шла с нами. Я ясно видел напряженное лицо Афанасия. Заметив меня, он улыбнулся, а я, почему – не знаю» показал ему большой палец и, тихо пятясь задом, вышел, заняв свое место.

– Ну? Видел? – чертыхнулся Орлов.

– Значит, у него не было другого выхода, – сказал я. – Запоздав с разворотом назад, вошел вместе с нами в облачность и теперь держится за нашу машину, как за естественный горизонт. Выйдем на хорошую погоду, он сейчас же оторвется. Ты пойми, у него На приборной доске нет ни гироскопа, ни искусственного горизонта. Один «пионер»! Но этот прибор без опыта «слепого» полета мало ему поможет. Вот он и избрал единственный возможный вариант, чтобы не свалиться в штопор, держится за нас, как за матку.

Мы помолчали. Положение было крайне сложное, не предусмотренное никакими правилами самолетовождения. Помочь мы ничем не могли. У нас оставалась одна надежда: сам Афанасий сумеет продержаться до берега, а там, по последней сводке, полученной Сергеем, было ясно.

– Сколько осталось до берега, штурман? – спросил Орлов.

– Шестьдесят километров, пятнадцать минут хода. Через десять минут набери высоту сто метров, но не резко: один метр в секунду, чтобы Афанасий нас понял»

– Что этот дьяволенок делает? – говорил Николай Кекушев, улыбаясь, а на лбу крупные капли пота».

– Наверное, никогда «вслепую» не ходил. Летную школу–то окончил полгода назад.

– Но наш Афанасий – орел! Хорошо соображает. Слушай, Юра, и ведь никто не поверит такому, если расскажешь, – обратился я к Орлову.

– Ты надеешься, что кому–нибудь сумеешь рассказать? Оптимист! В Ладоге достаточно воды. А в сводке короткое сообщение: «с боевого задания на базу не вернулись». Кто узнает причину? В коде нет такого шифра, чтобы объяснить наше положение.

– Ладно. Давай набирай высоту поосторожнее, а я посмотрю, как он будет вести себя на подъеме.

В полуоткрытую дверь я увидел ту же картину, которая могла потрясти по своему неправдоподобию любого летчика. «Чайка» шла впритирку, синхронно повторяя все плавные эволюции нашего самолета. Поверхность озера скрылась в облаках. Теперь оба самолета, словно слитые воедино, шли «слепым» полетом. Лицо Афанасия было сосредоточенным, но не растерянным. Я прикрыл дверь и вернулся в пилотскую. Орлов скосил на меня глаза, глубоко вздохнул, но ничего не сказал. Вдруг словно невидимая рука раздернула облачный занавес, и мы выскочили на солнце. Впереди нас, пониже, покачиваясь с крыла на крыло, стремительно скользила «чайка»; сделав глубокий вираж, она пошла на набор высоты. И столько в ее полете было радости, что мы сразу забыли все тревожные минуты.

– Вот чертенок! А ведь и впрямь орел! – восхищенно произнес Орлов.

Четыре пары глаз любовно и восторженно следили за Афанасием. Вот он, серебристой точкой поблескивая в лучах солнца, ринулся в пике, оставляя за собой шнур белого конденсата – и тут же сделал «бочку».

– Немцы! Один, два… четыре! – крикнул Сергей Наместников и бросился в свою башню.

Со стороны солнца хищно неслись «мессеры». Два из них, заметив нас, ринулись вниз, заходя в хвост, а два пошли наперерез «чайке».

– Кажется, доигрались! – крикнул Орлов, пикируя к земле.

Прижав машину к верхушкам деревьев, он скользнул к широкой просеке, маскируясь высокой стеной леса, проносящегося слева по борту.

Афанасий вовремя заметил подкрадывающихся к нему истребителей. Подпустив их на дистанцию огня, он перевернулся через крыло и оказался сзади «мессеров». Длинная, трассирующая очередь его крупнокалиберного пулемета впилась в задний истребитель. Видно было, как от фюзеляжа отлетели куски, черный шлейф дыма вырвался из мотора, и самолет стремительно стал падать. Оба «мессера», атакующие нас, бросились на помощь своему оставшемуся в одиночестве истребителю. Теперь «чайка» и три «мессера» закрутились в бешеной карусели.

– Наши, наши! Это же ЯКи, ЯКи 1 – радостно закричал Сергей по внутренней связи.