Текст книги "Лед и пепел"

Автор книги: Валентин Аккуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Со стороны аэродрома, с высоты, в стремительном пике неслась стайка остроносых ЯКов. Заметив подкрепление, «мессеры» бросили «чайку» и быстро ушли на юго–восток, не принимая боя. «Чайка» приблизилась к нам. Мы делаем Афанасию знаки, чтобы не подходил близко, и показываем большой палец. В это время впереди появляется аэродром, «чайка» отваливает влево, а мы с ходу идем на посадку.

Заруливаем к капониру. Вскоре садится и Афанасий. Выключив мотор, он подбегает к нам. На лице виноватая улыбка.

– Понимаете, не заметил, как вошли в облачность, а летать «вслепую» не умею. Вот и прицепился к вам, чтобы не свалиться. Вы мне были как горизонт.

– Мы так и поняли. Страху, конечно, нагнал, но забудем об этом. Прими наши поздравления – самолет сбил. Это первый? – пожал ему руку Орлов.

– Второй, – еще более смутился Афанасий. – Первым был бомбардировщик. Скоростенки бы «чайке» и потолок повыше! Не то бы было! А так нахальством берешь. Я же понимаю.

– Не нахальством, Афанасий, а мужеством, – обнял его Коля Кекушев. – Нахальство – это оружие трусов. А ты настоящий сокол: принял бой с четырьмя «мессерами», когда мог бы спокойно уйти, благо аэродром был рядом.

– Как я мог уйти? Вас бросить? Тоже, додумались! – В словах его было столько острой обиды, что он вновь показался нам совсем мальчишкой.

Шли дни. С невероятной стойкостью Ленинград сражался в кольце блокады. Голод, обстрелы, и бомбежки косили людей. В декабре начались холода. Кончилось топливо. Люди жгли старинную мебель из красного дерева и карельской березы, книги – все, что горело, лишь бы поддержать тепло и жизнь. На снегу, у классических творений Кваренги и Растрелли – лежали исхудалые, скорчившиеся тела умерших. Сердце разрывалось от гнева и ненависти. И нам хотелось хоть чем–то помочь этому городу – такому прекрасному и великому в своих страданиях.

Полеты продолжались ежедневно, менялись лишь часы. Наступившая зимняя непогода помогала нам. Озеро покрылось льдом. В ясные дни мы нередко пересекали его под перекрестным огнем сражающихся истребителей. Но нам везло: наши «ястребки» мужественно прикрывали нас.

В помощь нам пришел из Москвы экипаж Полярной авиации Александра Еременко на скоростном бомбардировщике СБ, в совершенстве владеющий «слепым» полетом. Ему было поручено вывезти ценные научные материалы Арктического института. Был один из серых ненастных декабрьских дней, мы шли без сопровождения, экипаж же Еременко вылетел вслед за нами. Но погода, когда мы подходили к середине Ладоги, неожиданно улучшилась. Продолжая полет на бреющем, мы благополучно сели на аэродроме. Самолет Еременко не появлялся. Прошли все сроки его прибытия – запросили Лодейное Поле, Тихвин, Череповец, не вернулся ли к ним СБ. Ответ был один:

Еременко у них нет. На следующий день, после возвращения из Череповца в Ленинград, мы узнали, что самолет СБ был сбит немецкими истребителями и горящий был вынужден сесть на тонкий лед озера. Неокрепший лед не выдержал его тяжести. Экипаж погиб. Спасся лишь бортмеханик Виктор Макаров, его сняла со льда канонерская лодка.

Потом мы узнали подробности этой трагедии. СБ, выскочив из облачности на хорошую погоду, набрал высоту и уже в виду берега взял курс на аэродром. Неожиданно появились два «мессера» и атаковали его с хвоста. Начался бой. Макаров и радист–стрелок отбивались из пулеметов, но пушечные снаряды истребителей подожгли самолет. До берега было не дотянуть – пожар охватил левое крыло. Решили сесть на лед. Еременко предупредил, что лед тонок и не выдержит и чтобы все приготовились, как только он сядет, немедленно покинуть самолет. Однако лед проломился сразу, как только машина коснулась его, и тут же ушла на дно. Только одному Макарову удалось выбраться на лед. Он уже замерзал, когда его подобрали моряки и доставили в госпиталь.

Шел к концу второй месяц наших полетов. Через Лалоту, контролируемую немецкой авиацией, по еще не совсем окрепшему льду, была проложена дорога для автотранспорта. Тоненькая нить, связывающая осажденный город со страной, настоящая «дорога жизни». Дорога жила и боролась, ощетинившись зенитными пулеметами и орудиями, несмотря на все усилия фашистов прервать этот единственный путь, по которому текли в город продукты питания и свежие воинские силы, а обратно – раненые и дистрофики. Часто, летя параллельно этой ледовой трассе, мы видели, как рвали и переворачивали лед немецкие бомбы, и машины исчезали в пучине, а люди барахтались в месиве битого льда. Поверхность озера – это не поле и не степь. Там можно зарыться в землю, в блиндажи, в щели, в окопы. Здесь же хрупкий, как стекло, лед взламывался под бомбами, а «мессеры» гонялись даже за отдельными автомашинами. Но, несмотря ни на что, караваны шли и шли, обтекая разбитые участки, пролагая новые пути, на ходу отбивались от стервятников.

После всего увиденного, полеты наши нам казались безопасными, и мы с удесятеренной силой продолжали работу. Теперь мы ходили даже в ясную погоду без сопровождения, с целью маскировки использовали все неровности рельефа, надо льдом озера – жались к линии фронта финнов, где меньше было истребителей. Но немецкие летчики уже хорошо заприметили нашу машину. Сбитый нацистский пилот на допросе сказал, что за уничтожение этого самолета командование назначило приз – месячный отпуск в Германию. Мы посмеялись, правда, невесело, но на наши полеты это не повлияло. Меняя часы вылета и пути подхода к ленинградскому аэродрому, нам удавалось избегать встречи с истребителями. Главным же нашим преимуществом было умение летать в нелетную погоду. Эту высшую академию полетов мы прошли в Арктике.

Часто летчики–истребители, опытные и обстрелянные бойцы, давно открывшие счет сбитым ими фашистским машинам, нас спрашивали:

– Как вы не боитесь летать на вашей «лайбе»? Это же летающая мишень.

– А вы? Когда врезаетесь в стаю стервятников, превосходящих вас, разве боитесь?

– Но мы на боевых самолетах! К тому же мы – солдаты! И война, в конце концов, наше рабочее место!

– Мы тоже солдаты. Как и те водители автомашин, которые идут по «дороге жизни»…

– Но почему вы не пересядете на боевую машину? У вас колоссальный опыт полетов в сложных погодных условиях, а теперь и фронтовой. Какой бы из вас получился отличный экипаж дальнего ночного бомбардировщика!

Здесь мы растерянно улыбались и, чтобы нас поняли, рассказывали историю побега на фронт нашего бортмеханика Николая Кекушева. «Стружка», снятая в Политуправлении Главсевморпути, уменьшила его вес на три килограмма, как подтвердила летная медкомиссия. Николай не любил, когда мы рассказывали эту историю как наглядный пример, и хмуро отмалчивался.

Среди нашего экипажа он был старшим по возрасту, но душа у него была самая юная. Никогда не знаешь, когда и на чем он тебя разыграет, но разыграет обязательно. Умно, незаметно и остро. Причем разыгрывал он всех, даже высокое начальство. Дело свое он знал в совершенстве, неплохо водил самолет, хотя пилотского свидетельства не имел. Умный и хорошо воспитанный, он был отличным товарищем, заботливым и внимательным к чужому горю. Свой первый орден – Красного Знамени – Николай получил еще в гражданскую войну, а орден Ленина – за первый полет советского самолета на Северный полюс, еще до высадки группы папанинцев. Даже в боевой обстановке, когда на хвост наседали «мессеры» и трассы пуль шпиговали воздух, бес юмора не покидал его. Как–то в полете он притащил в пилотскую огромную чугунную сковородку и, с серьезным видом вручив ее Орлову, сказал:

– Юра, у тебя на сиденье броневая спинка установлена, а снизу ты не защищен. Возьми, подложи под себя, а то, чего доброго, ударит шальной осколок – худо будет.

– Ну, Николай, спасибо за заботу о потомстве! – рассмеялся Орлов, принимая подарок.

Несколько месяцев спустя эта сковорода нам здорово пригодилась, когда самолет совершил вынужденную по садку на поляне, в лесу, за линией фронта, где мы должны.

были сбросить десантников–парашютистов. Мы жарили на ней картошку – эту пищу богов в любых случаях, от королевского стола до того нашего безвыходного положения, когда кроме невырытого картофеля, обнаруженного нами на этой поляне, есть было нечего.

Наш бортрадист Сергей Наместников в Полярную авиа< цию пришел с подводного флота. Тяжелый, геркулесовского сложения, нарочито грубоватый, с неиссякающим чувством юмора и традициями моряцкой дружбы, он был отличным радистом и верным товарищем. Любо было наблюдать за ним, когда он бросал ключ радиостанции, переходил в башню, становился за тяжелым пулеметом и поливал огнем прицепившегося к нам «мессера». И с каким вниманием и нежностью он относился к нашим пассажирам, как он их называл – «доходягам», и особенно, к детям. Помню, как он подобрал в сугробе у Аничкова моста девочку лет девяти. Дотащив до самолета, он укутал ее в свою цигейку и осторожно вливал ей в рот сладкий чай, а потом бульон из термоса. Девочку звали Лена. В Череповце ее сдали в детский дом, а потом вместе с другими детьми она была эвакуирована в Среднюю Азию. Из слов девочки мы поняли, какую страшную трагедию она пережила. Отец погиб под Колпином, старшая сестра, мать и бабушка умерли от голода. Она боялась оставаться в квартире вместе с трупами, вышла на улицу и, обессилев, упала на Невском, где ее и нашел Сергей.

В последние рейсы, когда мы, перевезя всех сотрудников, занимались вывозом научных материалов и других ценностей института, часто подбирали на улицах обессилевших детей и брали с собой в Череповец, не думая о перегрузке самолета. Потом, после войны, я часто получал письма. Эти письма были от тех самых ленинградских детей, которые уже стали взрослыми. Это ли не было высшей наградой за все пережитое в те огневые дни ленинградской блокады. А однажды, уже в шестидесятые годы, работая на дрейфующей станции в Северном Ледовитом океане, с научной группой под руководством профессора Гаккеля (тогда мы искали подводный хребет, совершая частые посадки и измеряя дно океана), как–то в пуржистый день, когда из палатки нельзя было высунуть носа, мы сидели у газового камелька, предаваясь воспоминаниям о далекой, но всегда родной Большой земле. Сквозь вой ветра издали доносился глухой гром подвижки льда, напоминавший гул далекой канонады тяжелых орудий.

– А вы? Когда врезаетесь в стаю стервятников, превосходящих вас, разве боитесь?

– Но мы на боевых самолетах! К тому же мы – солдаты! И война, в конце концов, наше рабочее место!

– Мы тоже солдаты. Как и те водители автомашин, которые идут по «дороге жизни»…

– Но почему вы не пересядете на боевую машину? У вас колоссальный опыт полетов в сложных погодных условиях, а теперь и фронтовой. Какой бы из вас получился отличный экипаж дальнего ночного бомбардировщика!

Здесь мы растерянно улыбались и, чтобы нас поняли, рассказывали историю побега на фронт нашего бортмеханика Николая Кекушева. «Стружка», снятая в Политуправлении Главсевморпути, уменьшила его вес на три килограмма, как подтвердила летная медкомиссия. Николай не любил, когда мы рассказывали эту историю как наглядный пример, и хмуро отмалчивался.

Среди нашего экипажа он был старшим по возрасту, но душа у него была самая юная. Никогда не знаешь, когда и на чем он тебя разыграет, но разыграет обязательно. Умно, незаметно и остро. Причем разыгрывал он всех, даже высокое начальство. Дело свое он знал в совершенстве, неплохо водил самолет, хотя пилотского свидетельства не имел. Умный и хорошо воспитанный, он был отличным товарищем, заботливым и внимательным к чужому горю. Свой первый орден – Красного Знамени – Николай получил еще в гражданскую войну, а орден Ленина – за первый полет советского самолета на Северный полюс, еще до высадки группы папанинцев. Даже в боевой обстановке, когда на хвост наседали «мессеры» и трассы пуль шпиговали воздух, бес юмора не покидал его. Как–то в полете он притащил в пилотскую огромную чугунную сковородку и, с серьезным видом вручив ее Орлову, сказал:

– Юра, у тебя на сиденье броневая спинка установлена, а снизу ты не защищен. Возьми, подложи под себя, а то, чего доброго, ударит шальной осколок – худо будет.

– Ну, Николай, спасибо за заботу о потомстве! – рассмеялся Орлов, принимая подарок.

Несколько месяцев спустя эта сковорода нам здорово пригодилась, когда самолет совершил вынужденную посадку на поляне, в лесу, за линией фронта, где мы должны были сбросить десантников–парашютистов. Мы жарили на ней картошку – эту пищу богов в любых случаях, от королевского стола до того нашего безвыходного положения, когда кроме невырытого картофеля, обнаруженного нами на этой поляне, есть было нечего.

Наш бортрадист Сергей Наместников в Полярную авиацию пришел с подводного флота. Тяжелый, геркулесовского сложения, нарочито грубоватый, с неиссякающим чувством юмора и традициями моряцкой дружбы, он был отличным радистом и верным товарищем. Любо было наблюдать за ним, когда он бросал ключ радиостанции, переходил в башню, становился за тяжелым пулеметом и поливал огнем прицепившегося к нам «мессера». И с каким вниманием и нежностью он относился к нашим пассажирам, как он их называл – «доходягам», и особенно, к детям. Помню, как он подобрал в сугробе у Аничкова моста девочку лет девяти. Дотащив до самолета, он укутал ее в свою цигейку и осторожно вливал ей в рот сладкий чай, а потом бульон из термоса. Девочку звали Лена. В Череповце ее сдали в детский дом, а потом вместе с другими детьми она была эвакуирована в Среднюю Азию. Из слов девочки мы поняли, какую страшную трагедию она пережила. Отец погиб под Колпином, старшая сестра, мать и бабушка умерли от голода. Она боялась оставаться в квартире вместе с трупами, вышла на улицу и, обессилев, упала на Невском, где ее и нашел Сергей.

В последние рейсы, когда мы, перевезя всех сотрудников, занимались вывозом научных материалов и других ценностей института, часто подбирали на улицах обессилевших детей и брали с собой в Череповец, не думая о перегрузке самолета. Потом, после войны, я часто получал письма. Эти письма были от тех самых ленинградских детей, которые уже стали взрослыми. Это ли не было высшей наградой за все пережитое в те огневые дни ленинградской блокады. А однажды, уже в шестидесятые годы, работая на дрейфующей станции в Северном Ледовитом океане, с научной группой под руководством профессора Гаккеля (тогда мы искали подводный хребет, совершая частые посадки и измеряя дно океана), как–то в пуржистый день, когда из палатки нельзя было высунуть носа, мы сидели у газового камелька, предаваясь воспоминаниям о далекой, но всегда родной Большой земле. Сквозь вой ветра издали доносился глухой гром подвижки льда, напоминавший гул далекой канонады тяжелых орудий.

Кто–то из ученых встал и долго прислушивался к шуму разгулявшейся стихии, а потом сказал:

– Как в Ленинграде, во время блокады, когда немцы били из тяжелых дальнобойных пушек по городу.

Пошли воспоминания. Я рассказал, как в 1943 году с крупнокалиберными бомбами весом по две тонны мы охотились за этими «бертами», установленными к юго–западу от Ленинграда. Потом вспомнил о полетах в блокированный Ленинград и эвакуацию ученых Арктического института.

– Постойте, постойте, – перебил меня Яков Яковлевич Гаккель, – значит, это вы вывезли из города меня, вернее, что оставалось от меня? Я тогда ничего не помнил. Потом пытался искать ваш экипаж. Надо же, где встретились!

Он растерянно и горячо благодарил, называл нас спасителями и поведал, что многие, вывезенные нами, не выдержали последствий дистрофии и умерли. В их числе: Архангельский, Деменченок, Дерюгин, Сперанский, Сарновский, Неволин, Лаврентьев, Добронравов, Кюльвая, Самойленко, Бушев, Арефьев, Войцеховский, Собенников, Мутафи, Аполлонов, Тюртюбек. В своей книге «За четверть века» Гаккель писал: «Целиком были сохранены и эвакуированы на самолете полярного летчика Орлова и штурмана Аккуратова в Череповец, а затем в Красноярск ценнейшие культурные сокровища – научные фонды института и музейные реликвии. Там, в глубоком тылу, институт напряженно работал для обеспечения нужд Военно – Морского Флота и операций на Северном морском пути». Эту книгу Яков Яковлевич подарил мне. Два года под руководством Гаккеля мы носились по дрейфующим льдам, зондируя глубину океана. В результате этой работы коренным образом изменилось понятие о дне Ледовитого океана. Оказалось, что это не глубоководная чаша, как представлялось ранее, а очень неровная поверхность, испещренная подводными хребтами высотой до трех тысяч метров. После смерти Гаккеля одному из хребтов было присвоено его имя. Обнаружение хребтов позволило Гаккелю сделать вывод, что где–то в океане они должны подниматься до поверхности воды и, следовательно, вершины хребтов могут быть еще неоткрытыми островами. В 1953 году с экипажем Ивана Ивановича Черевичного мы искали эти острова. Увы, поиски наши не увенчались успехом. Но Яков Яковлевич до конца своей жизни верил в их существование.

К концу наших полетов в блокированный Ленинград из Москвы приехал Валериан Дмитриевич Новиков, так и не эвакуировавшийся в Красноярск Он несколько раз летал с нами в Ленинград, энергично и толково руководил завершением эвакуации Арктического института. Новиков поблагодарил нас за отличное выполнение задания и сказал, что о боевых наших полетах доложит начальнику Главсевморпути контр–адмиралу Папанину.

Боевые друзья тепло попрощались с нами и проводили с Тихвинского аэродрома. Мы уходили в Москву, где нас ждали новые боевые задания.

В Москве было солнечно и морозно. Мы сели на Центральном аэродроме. Комендант аэродрома полковник Ра–вич приказал нашу машину поставить перед центральным зданием аэропорта. Еще не догадываясь о причине столь высокой чести, мы радовались, что наконец–то после напряженных двухмесячных полетов отоспимся и отдохнем дома.

– Рановато радуетесь, славяне, – мрачно изрек Кекушев, – сейчас на КП подкинут полетик. Зря, что ли, поставили на парадное место!

На КП дежурный майор, узнав, что мы из Полярной авиации, досадливо развел руками:

– А мы хотели попросить вас, чтобы слетали со спецпочтой в Севастополь.

Орлов обернулся к нам. Мы молча кивнули.

– Мы сможем слетать. Наше начальство далеко, за Уралом. Пока дойдет запрос, мы уже будем здесь. Как, штурман, с картами? – спросил Орлов.

– Полный комплект всего Союза.

– Ну и отлично. Разберись с маршрутом на Севастополь, напрямую не пройти.

– Пойдем на Краснодар – Новороссийск, а дальше морем на Севастополь.

Пока оформляли вылет, просматривали погоду по трассе полета и получали необходимые данные о порядке полета, машина была заправлена горючим и пополнен боекомплект. Больше всего мы опасались своей противовоздушной обороны, так как уже не раз попадали под свой зенитный огонь. Связь была неустойчивой, и части ПВО, не получив вовремя данных о пролете своего самолета, не щадили снарядов и били по всем неожиданно появившимся самолетам, принимая их за немецкие. Полковник Равич заверил, что все точки оповещены, и мы можем быть вверены, что свои не обстреляют. Через час мы стартовали, взяв курс на Казань, где должны были подзаправиться горючим и получить подтверждение на дальнейший полет. Погода стояла ясная, а наша удаленность от линии фронта располагала к благодушной беспечности, и мы лениво, между делом, перекидывались рассуждениями о житейских вопросах, так усложнившихся и запутавшихся в военной сумятице. Сергеи Наместников время от времени отрывайся от рации и выходил в пулеметную башню для осмотра невидимого нам горизонта за хвостом самолета. В один из своих выходов он задержался в башне, и вдруг на приборной доске пилотов и штурмана вспыхнул трехцветный сигнал: «Опасность!» В наушниках шлемофона раздался спокойный, даже игривый голос Сергея:

– На хвосте висит До‑17 (Бомбардировщик «дорнье».). Расстояние двести – триста метров. Держу в секторе огня!

– Ты что, Наместников, не выспался?! Какой До‑17? Если до линии фронта восемьсот километров!

– Самый натуральный! С черными крестами! – ответил Орлову Наместников.

Я выскочил в салон, протиснулся в башню и тут же проглотил ядовитую фразу, заготовленную для Сергея Метрах в трехстах, чуть левее, на нашей высоте, следом за нами шел фашистский разведчик До‑17. На крыльях и двухкилевом хвосте четко выделялись нацистские знаки.

– Не подпускай ближе ста пятидесяти метров! – крикнул я Сергею и бросился в пилотскую.

– Ну?

– Да!

– Сколько?

– Один!

– Что он, обнаглел? Запороться в такой глубокий тыл? Пошли вниз? – прогудел Орлов.

– Это лучшее, что можно сделать в нашем положении.

Орлов отдал от себя штурвал, и самолет ринулся к верхушкам простиравшегося под нами леса. Снизившись до бреющего полета, используя рельеф местности, часто меняя курс, мы продолжали наш маршрут, с секунды на секунду ожидая атаки.

– Как там, Сергей? – крикнул я в микрофон

– Идет, наглец, за нами, но дистанции не изменяет! Не пойму его, как–то странно себя ведет! Вот опять покачивает крыльями! Ну, жлоб! Дам я ему сейчас по крестам!

– Что, ближе подошел?

– Нет! Метрах в трехстах и выше метров на сто.

– Тогда не стоит. Не достанешь!!

– Хорошо, пусть только подсунется!

А погода звенела. Ярко светило солнце и, как назло, ни облака. Нервы наши были натянуты до предела, хотелось ясности. Почему же, следуя за нами уже более получаса, он не нападал?

– Может быть, боеприпасы израсходовал? – отвечая на мои мысли, сказал Орлов

– А если он следует за нами с целью маскировки, и как только выйдем на заводской аэродром Казани, сбросит бомбы по цехам?

Впереди блеснула Волга. Тонкий штрих виадуков Сызранского моста рассекал ее.

– Уже Сызрань Скоро Казань.

– Отвалил! Уходит, уходит, гад! – закричал Наместников.

Мимо нас, левее, метрах в пятистах, хищно проскользнул До‑17, держа курс к серебряной ленте Волги. Скорость его была значительно больше нашей. Вскоре он превратился в еле заметную точку

Облегченно вздохнув, Орлов с недоумением проговорил:

– Странный какой–то, обалдел, что ли, или все же прикрывался нами, чтобы проникнуть с разведывательными целями в наш глубокий тыл.

– Это он Сергея испугался. Увидел флотскую тельняшку и обомлел, – улыбаясь, ответит Кекушев.

Вскоре в лучах солнца заискрилась позолота Казанского кремля. Сделав широкий круг, мы пошли на посадку, низко проходя над шпилем башни Сюмбеки.

Подруливая к стоянке, увидели группу летчиков, окруживших двухмоторный самолет с… черными крестами.

– Это же он! До‑17!

Ничего не понимай, мы растерянно смотрели на самолет, около часа преследовавший нас.

Подрулили, нас поставили рядом с ним, а когда мы выключили моторы и спустились на землю, к нам подошли трое летчиков и, улыбаясь, стали благодарить за то, что провели их до Казани.

– Нам поручили перегнать этот трофейный самолет. Вылетели из Рязани и вскоре из–за отказа навигационных приборов потеряли ориентировку. А отклоняться от строго указанного маршрута не могли. Сами посудите, с такими знаками нас сразу бы сбили Уже хотели садиться на вынужденную посадку, подыскивали ровное поле, а тут смотрим, идет по нашему курсу самолет с опознавательными знаками Полярной авиации Ну, думаем, полярники знают, куда идут. Вот и пристроились в хвосте, держались па почтительном расстоянии, все время опасаясь, как бы ваш свирепый морячок не открыл огонь. А когда увидели Волгу и Сызранский мост, тут уже ясно, что Казань рядом. Ну, мы и оторвались от вас…

– Счастье ваше, что не подошли ближе. Угостил бы из УБТ 1 Почему молчали? Не передали по радио? – спросил Сергей Наместников

– Рация не работает. Да и радиста у нас нет. Пилот, штурман и инженер, – извиняющимся тоном закончил командир напугавшего нас самолета.

Мы внимательно осмотрели До‑17. Это был двухцелевой самолет, бомбардировщик и разведчик. Его сравнительно высокие скорости, отличное вооружение: две пушки и шесть пулеметов, а также дальность полета в две тысячи километров – не шли ни в какое сравнение с нашей пассажирской машиной.

– Ну, как машинка, морячок? – хлопнув дружески по плечу Сергея, спросил командир.

– Подошел бы поближе – оценили б, каков металл, – мрачно ответил Сергеи

На КП мы получили подтверждение дальнейшего пролета и стартовали на Краснодар. На этот раз, подключив шлемофон к приемнику дальней связи, Сергей забрался в свою башню и весь путь не выходил из нее, внимательно наблюдая за воздухом.

Утром следующего дня мы сели на аэродроме Херсонесского мыса. Севастополь пылал Черные столбы дыма поднимались вверх, удушливая гарь окутывала город, Севастопольцы не сдавались. Город приковывал к себе крупные немецко–румынские силы, благодаря его стойкости приостановилось продвижение гитлеровцев к кавказской нефти. Одну за другой назначал Гитлер даты взятия города, но атаки его орд захлебывались.

Сдав спецпочту и приняв на борт тяжелораненых, мы вылетели обратно. Первые сто километров нас сопровождало звено истребителей, а в районе Анапы, прижимаясь к складкам гор, мы взяли курс на Краснодар.

В Москве после двухсуточного отдыха мы получили новое задание: обеспечить связь между столицей и Куйбышевым, куда были эвакуированы правительственные учреждения. После живой и горячей работы на линии фронта эти полеты нам казались скучными и нудными.

Работа эта угнетала наше самолюбие, ибо она по духу никак не соответствовала нашему настроению, и мы продолжали выискивать способы, как бы перейти в Действующую армию. Но, увы, любое наше предприятие, как правило, начинавшееся положительно, кончалось не в нашу пользу. Имя Ивана Дмитриевича Папанина было настолько авторитетно, что никто из военачальников не решался входить с ним в конфликт из–за экипажа добровольцев. Отчаявшись, мы решили использовать самые крайние и, конечно, самые неблагоразумные меры, которые, как нам казалось, приведут к нашему изгнанию из Полярной авиации и тем самым откроют ворота на фронт.

И такой момент, как нам казалось, настал, когда комендант Кремля, генерал–лейтенант Хмельницкий дал нам задание – доставить из Куйбышева в Москву англо–американскую дипломатическую миссию с высокими, представителями, которую на Центральном аэродроме столицы в четырнадцать ноль–ноль будут встречать официальные лица во главе с Молотовым. Зная четкость и пунктуальность нашей работы, Хмельницкий, обаятельно улыбаясь, распрощался с нами, пообещав назавтра к восьми прислать за нами машину. Вылет в девять.

Когда мы прилетали в Куйбышев, то жили в школе и ночевали на партах. Ни постелей, ни одеял, конечно, не было. С нами, зачастую в такой же обстановке, приходилось ночевать и дипломатам, и разным высоким лицам советских правительственных учреждений. Но никто на эти неудобства не жаловался, да их просто и не замечали в той сложной обстановке, которая была в декабре 1941 года. Экипаж же, пожалуй, был в лучшем положении, так как мы имели при себе пыжиковые спальные мешки, спать в которых было хорошо, даже на неудобных партах.

Хмельницкий ушел. Оставшись одни, мы затеяли готовить горячий обед, благо захватили с собой картофель и банку говяжьей тушенки. На бензиновом примусе, еще в 1937 году, побывавшем на Северном полюсе, Николай Кекушев быстро сварил великолепный картофельный суп, вернее, густую, божественного аромата, похлебку. Но едва мы расположились к пиршеству – в полумрак школьного класса скользнула женская фигурка, облаченная в беличью шубку.

– Умоляю, товарищи летчики, спасите! Мать, мама погибает в Москве! Вот телеграмма с разрешением вылета. Возьмите меня с собой!

Хорошенькая молоденькая девушка, полная обаяния юной прелести, с мольбой смотрела на нас опухшими от слез глазами. Мы растерянно переглянулись.

– Садитесь, пожалуйста, – подвигая ей парту, ответил Николай Кекушев, первым пришедший в себя, – кто вы, почему погибает мама?

– Я балерина Большого театра. Мы сюда эвакуированы. Мать в Москве тяжело ранена при последней бомбежке.

– Вы разденьтесь, у нас жарко. Давайте с нами обедать, похлебка флотская. Садитесь и спокойно все расскажите, – помогая снять шубку, перебил ее Орлов.

– Вот письмо от дирекции Большого театра с просьбой помочь, – раскрывая сумочку, продолжала девушка.

– А почему вы обратились к нам? Ведь в Москву ходят самолеты Аэрофлота. С ними проще.

– Завтра рейса нет. А моя подруга, которая осталась в Москве и ведет балеты в Большом, жена вашего штурмана Но. я его никогда не видела, – смутившись, закончила она и изучающе стала нас всех рассматривать.

– Это не я! – торопливо ответил на ее взгляд Орлов.

– И не я! – доверительно улыбаясь, сказал Кекушев.

– Увы, не я! – буркнул Сергей Наместников. Четыре пары глаз с удивлением смотрели на меня

– Увы, это я! – пришлось ответить мне. – А вы… наверное, Вера Васильева, подружка Наташи?

– Вы Аккуратов! – глаза ее скользнули по моим доспехам. Лоснящиеся кожаные брюки, потертая замшевая куртка и тяжелый, сорок пятого калибра, «кольт» на флотском ремне.

– Что? Не похож?

– Костюм какой–то партизанский. Я видела ваше фото, вы в морской форме. Спасибо Наташе, это она прислала телеграмму, объяснила, как вас разыскать. Да, чуть не забыла Дирекция театра просит передать вашему экипажу большую благодарность за мешок с балетными туфлями, который вы привезли нам из Москвы. Без них мы не могли ставить балетную программу. Туфли в суматохе забыли, а мастеров этой редкой специальности здесь нет.

Потом мы обедали. Балерина обладала завидным аппетитом, чем окончательно расположила к себе экипаж, особенно Николая Кекушева, нашего добровольного кулинара. Домой, в такую же школу, как и наша, где жили актеры Большого, Веру проводил Орлов. Договорились, что к восьми утра она будет у нас.

Когда Орлов вернулся, сияющий и небывало веселый, Николай, пристально вглядываясь в него, промолвил:

– Э-эх! Сердце не камень, а сорок пять кило не груз! Дружный смех не смутил Орлова. Втискиваясь в спальный мешок, он назидательно сказал:

– Искусство принадлежит народу. Искусству надо помогать. Они сейчас огромную работу патриотическую проводят.

– Юра, мы разве против? Сорок пять кило, да еще в таком обаятельном оформлении, конечно, не перегрузка. для самолета.

– Ладно, Коля! – миролюбиво отозвался Орлов. – Вам только попадись на язык. А подумай – много ли в этом хаосе войны мы видим тепла? Земля холодная, развороченная, небо коварное, так и караулит твои ошибки! То погода, то истребители и зенитки! Должен же где–то блеснуть и солнца луч!

– Не сердись, командир. Это я от зависти, не злой, – с подкупающей теплотой ответил Николай.

– Да разве я сержусь! – улыбнулся Орлов. Мне было хорошо и радостно засыпать под их такие простые и такие необходимые человеческие слова, вдруг на какой–то миг оттеснившие суровые и неумолимые законы войны.