Текст книги "Год - тринадцать месяцев"

Автор книги: Вагаршак Мхитарян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Атаки местного значения

До конца четверти оставалась одна неделя. Борьба за успеваемость пожаром охватила всю школу. Дора Матвеевна преобразилась, помолодела, она была словно генерал, вызванный из отставки прямо на поле боя. Решающие операции проходили в четырех стенах ее кабинета. Верный адъютант Ксения Иларионовна без устали разносила реляции и созывала командный состав на совет. В отличие от педсоветов они шифрованно именовались педсовещаниями и проводились по группе классов, а то и по отдельному классу, если этого требовали стратегия и тактика. В обозе оставались только передовики. Те, кто давал стопроцентную успеваемость. Их не трогали. Всем остальным грозил трибунал Доры Матвеевны за трусость, проявленную перед злейшим врагом школы – двойкой.

Мой класс слушался в одиночку. Как самый тревожный среди пятых. В порядке очереди ответ держала Генриэтта Сергеевна. Законодательница мод в учительской, сегодня она была одета и украшена очень умеренно. В соответствии со строгой обстановкой дня. Или скорее всего в покорность выговору, который она получила от Доры Матвеевны за то, что скалывала шарф вершковой медной булавкой.

Дора Матвеевна, сверяя ведомость с журналом, начала вступительную часть обвинения.

– В первом классе приказом министра вообще запрещено выставление двоек. Очень, разумный приказ. Ваши ученики по иностранному языку тоже находятся в первом классе. Только начинают азы изучать. А у вас уже восемь неуспевающих! Что же дальше будет? Выходит, иностранный язык – самый трудный предмет!

– В этом очень легко убедиться, – беспечно отвечала Генриэтта Сергеевна. – Давайте соберем всех преподавателей, которые по десять лет изучали английский, и я им прочту какую-нибудь статейку из «Москоу ньюс». Тому, кто все переведет, отдаю месячную зарплату!

– Легко получаете зарплату, потому и отдаете, – Дора Матвеевна торжествующе оглядела нас, ища согласия.

– Замечательно как вы сказала! – восхитилась Тина Савельевна.

– И пример не в вашу пользу, – продолжала Дора Матвеевна. – Значит, так учите. Вот тут вас, голубушка, можно поставить в пример. Как не надо работать. В числе восьми неуспевающих вы даете трех одиночек! А знаете, что это такое? Для общих итогов не имеет значения, по одному предмету не успевает ученик или по десяти. И вот полюбуйтесь: вы одна, в одном только классе снижаете успеваемость всей школы на три десятых процента. Всю школу тянете! Совесть у вас есть в конце концов!

– Ай-ай-ай, – покачала головой Полина Поликарповна и спросила: – Сколько раз вы проводили дополнительные занятия?

– Мне говорили, что они запрещены приказом министерства, – оправдывалась Генриэтта Сергеевна.

– Вот видите! Это вы быстро усвоили! – восклицала Дора Матвеевна. Сегодня она вообще забыла свой обычный ровный тон. – А вам не говорили о том, что министр запрещает брак в работе? Не слыхали? Ну, так я вам об этом напомню. Делайте что хотите, но чтобы к концу недели по крайней мере все одиночки успевали. Все трое!

– Почему вы считаете троих? Горохов не успевает и по арифметике, – поправил я, чтобы хоть немного облегчить участь Генриэтты Сергеевны.

– Ваши данные, товарищ классный руководитель, устарели, – Дора Матвеевна потянулась к графину, но ее опередила сидевшая у края стола Тина Савельевна. Наполнив стакан, она подошла с ним к директору. – Спасибо. Вы не в курсе дела, Григорий Иванович. – Дора Матвеевна отхлебнула глоток и поставила стакан. – Я разговаривала с Тиной Савельевной. Она поработает с мальчиком и выведет четвертную тройку.

– Да, да, с готовностью подтвердила Тина Савельевна. – Горохов хоть и лентяй, но способный. Я его еще спрошу. Вытяну. Поддержу.

– По-моему, так только веревка поддерживает повешенного! Вы же сами наставили ему двоек, а теперь говорите, что в итоге у него будет тройка. По какой это арифметике? – спросил я Тину Савельевну.

Она отвернулась в сторону директора и развела руками: полюбуйтесь! Дора Матвеевна не стала мною любоваться и, нацелив карандаш, пошла в лобовую атаку.

– Вы что, против повышения успеваемости в собственном классе?

– Какое же это повышение? Это унижение! У Горохова тяжелые условия. Он нянчил братишку. Не учился и отстал. Родительский комитет взялся устроить малыша в детсад. Во второй четверти Горохов будет успевать.

– Так в чем же дело? – опустив карандаш, мирно спросила Дора Матвеевна. – Раз мальчик на подъеме и вы уверены в нем, значит наш долг поощрить его. Тина Савельевна как опытный педагог проявляет к ученику законную чуткость.

– Да не чуткость это, а подаяние. Зачем оно ему? Мы в классе обсуждали каждую отметку и знаем им цену. Во многом сами виноваты. Мы признали это и решили в следующей четверти поправить свои дела. А тут, выходит, без всякого труда и усилий, по щучьему велению нисходит благодать. Что я скажу своим неверующим ребятам? Что есть бог и имя ему, – процент?

Пауза. Дора Матвеевна мелкими глотками допивала воду. Полина Поликарповна безнадежно махнула на меня рукой.

– Любишь ты, Гриша, как историк, красиво говорить. А что говоришь – сам не знаешь. Для кого старается Дора Матвеевна! Для себя? Да у нее все есть: и орден, и почет, и пенсия за выслугу лет. Ради нас с вами она старается, тянет всю школу. Мы же новостройка. Если в первой четверти дадим успеваемость ниже средней по городу, знаешь, какой тарарам поднимется? Ты первогодок, не знаешь. А мы насмотрелись на своем веку. Тут от разных комиссий житья не будет. Вам же, молодым, в первую очередь достанется. Как увидите инспектора, так и убежит душа в пятки. А ты все критикуешь, критикуешь, вроде один тут шелковый, а все остальные ситцевые. Если хочешь знать…

– Я лично хотела бы знать, – прервала неиссякаемый поток Виктория Яковлевна, – какое отношение имеют ваши слова к судьбе Горохова, вполне реального человека?

– Я попрошу прекратить все споры, – постучала по столу карандашом Дора Матвеевна. – Мы и так затянули. У меня не один пятый «В». Можете выставлять что хотите. Это дело преподавателя, и я никому не имею права приказывать. Здесь присутствует председатель месткома, – жест в сторону Полины Поликарповны и ответный кивок. – При распределении часов в новом учебном году мы с ней учтем все обстоятельства. И каждый получит по способностям. По-видимому, мы кое-кого перегрузили, вот и не справляются товарищи.

– В истории это называется: не хотите пряника, получите кнута, – сделал я вслух вывод.

– Я предлагаю вам оставить этот тон! – Лицо директора изменилось, словно в снятое молоко подлили бурачного соку. – Вы пока что на работе находитесь и ведите себя соответственным образом. Давайте заканчивать. Последний вопрос. У скольких учеников предполагается снижение отметок по поведению?

– У двенадцати.

Педсовещание ахнуло. Дора Матвеевна устало посмотрела на меня, как на безнадежного, но все-таки решила уточнить диагноз:

– У вас что, мания противоречия? На все пятые классы должно быть не больше десяти человек с четверкой по поведению, а вы…

– А я передаю решение класса. У нас так: кто несколько раз попал в «журнал дежурного», тот рецидивист и ему снижается отметка.

– Значит, вы уже все сами решили?.. Что же нам остается делать?

– Утверждать.

– Боже мой! – всплеснула полными короткими руками Полина Поликарповна. – Какой-то «журнал дежурного», рецидивисты! Что мы, в милиции? Здесь сидят живые учителя, они сами скажут, кому надо снизить поведение. Я, например, предлагаю поставить четверку Вертеле за безобразное поведение на моих уроках, за разговоры, хождение по классу.

– Вот это конкретное предложение, – сказала Дора Матвеевна, делая в ведомости пометку. – Еще кому?

– Кобзарю, Дора Матвеевна, за пререкание с учителем, – ябедничала Тина Савельевна.

– Все? Два человека.

– Значит, остальным тридцати шести я должен выставить пятерки? Отличное поведение? Тогда почему мы говорим о дисциплине как о проблеме?

– Григорий Иванович, честное слово, мы уже устали от ваших наивных реплик, – искренне вырвалось у Доры Матвеевны.

– Может, мне лучше уйти?

– С вашим классом мы все закончили, а как к предметнику у меня к вам пока претензий нет. Так что…

– Благодарю вас.

Я вышел из кабинета и тут же пожалел. Надо было все-таки выяснить, почему мои вопросы показались наивными.

Вальс

Вечером восьмого ноября местный комитет устроил праздничный прием. Никак иначе этот вечер Полина Поликарповна назвать не соглашалась. Она лично встречала гостей в вестибюле. Невысокого роста, плотная, с коротко, по-пионерски, стриженными волосами цвета красного перца, густо посыпанного солью, разрумянившаяся и нарядная, Полина Поликарповна излучала радушие. Сердечно пожимая всем руки, поздравляла с праздником и провожала в зал. Тронутые гостеприимством, мы единогласно избрали весь местком в президиум. Наверное, на этом и кончилось то, что называлось приемом. Дальше все пошло по-привычному. Дора Матвеевна обратилась к коллективу с приветственным словом.

«Слово» было отпечатано на нескольких листах.

Я начал разглядывать зал. В центре президиума сидела Полина Поликарповна рядом с мужем. Его выбрали от гостей. Сухой и высокий, он держался прямо и вместе с супругой составлял букву «ю», с которой начинается их фамилия – Юдины. Удобно!

Если меня самого поставить рядом с Викторией Яковлевной, получится та же конфигурация. Только фамилии у нас разные. Я – Горский, она – Корнева. Неэкономно. Проще было бы иметь одну фамилию на двоих. Мою, конечно..

Виктории Яковлевны в зале нет. Она наверху накрывает банкетные столы. Я набивался в помощники, но женщины выставили меня.

Больше всех мне нравится сегодня Даниловна, помолодевшая и неузнаваемо важная в новом пышном платье из темно-синего кашемира. Даниловна по должности швейцар, а по положению что-то вроде негласного директора, по крайней мере в глазах малышей, населяющих первые этажи школы.

Неподалеку от меня, в соседнем ряду, я вижу правильный профиль женщины с пышной прической. Это жена Василия Степановича, учительница соседней школы. Ее зовут Вера Ильинична. Когда Василий Степанович, знакомил нас, она сказала: «Таким я вас и представляла». Видно, Василий Степанович рассказывал ей о своем шефстве надо мной.

Что-то тихо стало. Читается приказ директора. «Объявляю благодарность следующим товарищам…» Так, так. Знакомые все фамилии, но моей, красивой, среди них нет. А ведь я почти стопроцентник. Суета сует… А все-таки…

Наконец последнее слово. Оно на редкость коротко для ораторской манеры Полины Поликарповны. Поздравив от имени местного комитета всех с праздником, она широким жестом хозяйки пригласила нас к столу.

Форсировав лестницу со скоростью опаздывающих на урок, мы вошли в учительскую. Руками мужчин она была преображена неузнаваемо. Вместо унылых шкафов и длинного стола по, всей комнате красовались жизнерадостные буфетные столики, сервированные на четыре человека.

Я остановил метавшуюся в последних хлопотах Викторию Яковлевну.

– Можно, я постерегу вам стул, пока вы заняты?

– Да. Пожалуйста. Спасибо. – И побежала дальше.

– Григорий Иванович! Сюда! К нам идите! – донеслось до меня сквозь шум возбужденных голосов.

Я пробрался к окну на зов Василия Степановича.

– А четвертый стул не занят? – спросил я с тревогой.

– Нет, если вы никого не пригласили, – улыбнулась Вера Ильинична.

Я наклонил его к столу – занято – и облегченно вздохнул. Иногда и стул может взволновать человека (хотя он и не электрический).

К нам подошел с подносом Игорь Макеевич и галантно выставил на стол бутылку.

– Прошу вас отведать коктейль «Антидора». Высшей марки.

Марочный коктейль имел свою историю. Когда перед праздником на профсоюзном собрании обсуждался вопрос о вечере, Дора Матвеевна заявила:

– Хотя я здесь и рядовой член профсоюза, но, как директор, водку категорически запрещаю. Только вино и только некрепленое.

Профсоюзные лидеры сначала дрогнули, но, как всегда бывает, в конечном итоге одержали верх над администрацией. Они вынесли тайное решение подавать водку в лимонадных бутылках. Так появился на тех столах, за которыми были мужчины, коктейль «Антидора».

– То-ва-ри-щи! – Полина Поликарповна похлопала в ладоши, требуя внимания. – Товарищи! Прошу всех налить бокалы полнее обычного.

– Уже налито! – послышались из угла, как из пустыни, жаждущие мужские голоса.

– Друзья, – продолжала Полина Поликарповна, высоко подняв бокал, – я предлагаю первый тост за наш молодой, но дружный коллектив в таком вот семейном составе. Чтоб нашему месткому не разбирать никаких там конфликтных дел…

– И побольше выдавать путевок, – подсказал кто-то.

– Пусть лучше и так все будут здоровы! – заключила Полина Поликарповна.

Заговорили вилки, ножи и прочий инструмент.

Наконец и мы, дождавшись Виктории Яковлевны, подняли бокалы.

– Ну что ж, за дружбу? – сказал Василий Степанович.

– За дружбу!

Когда гастрономические страсти немного поутихли, наш сосед Юдин проявил инициативу. Став во весь свой баскетбольный рост и поправляя узелок галстука на длинной шее, он сказал:

– Товарищи! Минутку внимания! Так как за этим праздничным столом много гостей, то предлагаю избрать тамаду, чтобы он умело и, так сказать, объективно руководил…

– Правильно! – перебил его незнакомый женский голос. – Чтобы хозяева не очень хозяйничали. Я предлагаю выбрать тамадою вас!..

Избрали тамаду, и тосты пошли по очереди, дисциплинированно.

Потом из дальнего угла послышался густой, с хмелью, голос Даниловны:

– Распрягай-айте, хло-о-о-пцы, ко-о-ней…

Многие «хлопцы» помоложе поняли эти позывные как сигнал к танцам. Игорь Макеевич, взяв за руку Генриэтту Сергеевну, скомандовал хорошо поставленным голосом учителя физкультуры:

– Кто на танцы! Выходи строиться!

Я тоже встал и изрек:

– Ки мэм ме сюи!

После коктейлей меня всегда тянет на французский. Вероятно, от смелости.

– Здорово сказано! – засмеялась Виктория Яковлевна. – Если бы еще перевести!

– Насколько мне не изменяют старые познания, – сказала лукаво Вера Ильинична, – Григорий Иванович привел одну из самых смелых даже для французов пословицу: «Кто меня любит, тот последует за мной». Нам с Василием Степановичем ничего не остается, как подняться. А вы как? – она протянула руку Виктории Яковлевне.

– Не в моих правилах изменять компании.

Мы прошли в соседнюю комнату, которую старшеклассники на своем вечере оборудовали для отдыха.

– Вася, поставь вальс, – попросила мужа Вера Ильинична.

Как сказал бы Сашка Кобзарь, «по этикету» мне следовало бы пригласить Веру Ильиничну, но я потянулся к маленькой руке Виктории, и мы закружились.

За свою жизнь я сделал немало километров в вальсе. Бывало и тяжело, и весело, и скучно, и радостно. Но никогда я не чувствовал себя так легко, как на этот раз. Не меняя ритма, без передышки, лавируя среди встречных пар, мы проделывали виток за витком.

Виктория кружилась, чуть откинувшись назад.

– Виктория Яковлевна, знаете, как мои ребята зовут вас?

– Интересно!

– Недавно я подслушал, как дежурный, увидев вас, закричал: «По местам! Викторушка идет!»

– Безобразие! И классрук не принял мер?

– Принял. Решил тоже так звать тебя. Можно?

– За что такая честь?

– Ведь ты единственная… кто не жалуется на моих ребят.

– Ах, вот как! Значит, ты всех людей воспринимаешь через отношение к классу?

– И его руководителю.

– Рискуешь много потерять от такой самооценки. Может быть, как танцор ты гораздо выше, чем классрук?

– Ах, и ты тоже!..

– Выходишь из танца?

– Не жди никакой пощады!

Подлетев к радиоле, я, не отпуская ее руки, сдвинул мембрану, – и пластинка закружилась сначала. Многие пары вышли из круга. Стало просторнее. Я не менял ритма.

– Люблю вальс! – сказала Виктория, отбрасывая белокурые волосы, волной спадавшие на открытые плечи. – Девчонкой я на спор могла выдержать без отдыха несколько пластинок, а теперь от одной кавалер двоится в глазах.

Голос ее был слишком искренним для приглашения на банальный комплимент, от которого трудно было удержаться, глядя на ее маленькую, крепкую фигуру в белом платье выпускницы. Даже в лучиках морщин возле глаз, по которым обычно, как по кольцам на срезе ствола дерева, читаются годы, – ничего не разобрать…

– Что ты так пристально смотришь?

– Красота – общенародное достояние. Как картина в Третьяковке. Кто хочет, тот и смотрит.

– Тебе не идет гусарство, Гриша.

– А что мне идет?

– Мальчишество.

– Спасибо.

Я кружил Викторию до тех пор, пока она не запросила пощады. Я усадил ее на диван и пошел за лимонадом. Но, вернувшись, Викторию в комнате не нашел. Игорь Макеевич сказал, что видел, как она спускалась вниз. Отдав ему бутылку и бокалы, я вышел из комнаты.

Я застал ее в вестибюле одетой.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Я иду домой.

– Хотя бы попрощалась по этикету.

– До свиданья.

Я оделся и догнал Викторию во дворе. Мы шли молча. Она опустила голову, словно прислушивалась к стуку своих каблуков. Я поглядывал на высокие звезды поздней осени. На трамвайной остановке Виктория протянула мне руку. Я спрятал свою за спиной и предложил идти пешком.

– Нет. Я поеду. Так будет лучше.

– Откуда тебе знать, как лучше? Ты всего лишь учительница литературы, а не пророк.

Она настаивала на своем. Мы поехали трамваем. И снова шли молча, пока остановились под деревом, раздвоенным как рогатка.

– Вот мы и пришли, – облегченно сказала Виктория.

– Да, действительно, – поддержал я «оживленный» разговор.

Виктория посмотрела на часы.

– Ты знаешь, который час? – спросила она.

– Когда не хотят поцеловать, спрашивают, где у тебя щека.

– Это тоже французская пословица?

– Нет, греческая.

– Но тоже смелая в твоих устах.

– Мальчишки все смелые.

– И девчонки тоже. А женщины моего возраста в этот час пьют чай и укладываются спать.

– Мальчишки тоже пьют чай, если их заставляют.

– Я бы с удовольствием напоила тебя, но уже поздно. Люся спит.

– Кто эта вредная Люся?

– Она еще не успела никому сделать вреда. Ей пять лет. Она моя дочь.

– Дочь!..

Виктория пристально посмотрела мне в глаза и сказала твердо:

– Да. Моя дочь. Ну, я пойду.

– Подожди.

– Она меня ждет. Может быть, не спит. Спокойной ночи.

Я еще долго стоял под деревом-рогаткой. Кто-то пустил в меня камнем из этой рогатки. Кто? Неужели Люся?

Осиновый кол

После праздников Сомов и Кобзарь не явились в школу. А еще через день, утром, я увидел их возле класса в тесном кругу мальчишек нашего этажа.

– Дай попробовать. Ну что тебе, жалко? – клянчил что-то у Сомова Митя Васнев.

– Открой рот!

Митя изготовился, как галчонок. Сомов сплюнул, вытащил изо рта белый комочек и сунул его Мите на язык. Черт знает что!

Заметив меня, Сомов опасливо покосился и отошел.

– Ты всем раздаешь конфеты?

Сомов молчал. Несколько человек, выплюнув на ладони комочки, любезно протянули их мне.

– Попробуйте, Григорий Иванович.

– Это не конфеты. Это резинка.

– Американская!

– Путешественники привезли!

– А сладкая, так и хочется проглотить.

– Витька, дай Григорию Ивановичу новую.

Спасибо деточкам, не дали помереть, не повидав знаменитую американскую жвачку. Я повертел в руках резинку в аккуратной белой обертке и, вернув ее оделившему меня Кобзарю, спросил:

– Где достали?

В ответ послышались восторженные голоса ребят вперемежку с дискантом каких-то незнакомых младшеклассников.

– Так они в Приморск ездили!

– А чего? Погода летная!

– Они на крейсере катались!

– Настоящих американцев видели!

– Сашка даже разговаривал с ними: хау ду ю ду!

Мне стало не по себе, как той девице из притчи, которая сидела под высоким деревом и плакала. «О чем ты плачешь?» – спросили девицу. «Как же мне не плакать, – отвечала она, – я люблю хорошего парня, и скоро мы поженимся. Родится у нас сын, славный мальчик. А мальчишки известно что за люди! Залезет мой сын на это высокое дерево и сорвется с него. Как же мне, несчастной, не плакать?»

Я почувствовал себя таким же безутешным. Воображение уже крутило скоростной фильм. В кадре Сомов и Кобзарь. Они вдохновенно рассказывают о своем путешествии. Затемнение. Новый кадр. Группа моих ребят на крыше вагона мчится в сторону моря. Тревога! Ребята бегут от злого проводника на другой вагон. Один, прыгнул – удачно! Второй… Третий… Сорвался! Упал между вагонами! Кто это? Затемнение…

И все это случилось потому, что я не принял вовремя нужных мер. Но что я могу сделать? Обсудить Сомова и Кобзаря на собрании? Бесполезно. Победителей не судят. Наказать? Но кто в силах наказать юную колдунью, зеленоглазую Романтику? Надо как-то задержать события. Остановить. А там видно будет. Василий Степанович – вот кто меня выручит!

– Кобзарь и Сомов, пойдемте со мной!

Василий Степанович только что пришел и раздевался. Я вкратце рассказал ему суть дела. Он оценивающе оглядел путешественников и обратился к Сомову:

– Найди, пожалуйста, Игоря Макеевича, передай ему эти списки и возвращайся назад.

Василий Степанович нашел на столе тетрадку и протянул ее Сомову.

– Кстати, и твоя фамилия есть в списках. В сборной команде по легкой атлетике.

Сомов торопливо вышел из кабинета. Я понял, что Василий Степанович выпроводил Сомова, чтобы сначала поговорить с Кобзарем.

– Ну, рассказывай, – нейтрально начал Василий Степанович. – Как вам гулялось?

– Неплохо, – отвечал в тон Сашка. – Иллюминацию на кораблях смотрели. Ночью знаете как здорово!

Зря я поднял панику! Мальчишки отлично придумали. Надо было всем классом съездить. Сколько впечатлений привезли бы!

– Что же вы сами поехали, а нам ничего не сказали? – не удержал я обиду.

Но еще большую обиду услышал в ответ:

– А чего? Я же теперь не староста, чтобы за всех думать. Пусть Бабушкина…

– Родителей предупреждали? – перебил Василий Степанович.

– Я написал записку, чтоб не волновались. А Сомов брату говорил.

– Денег много истратили?

– Не очень.

– А все-таки?

– Я не считал.

– А кто считал? Сомов?

Сашка умолк и машинально задергал застежкой «молнии».

– Что-то Сомов задерживается, Григорий Иванович, – кивнул головой на двери Василий Степанович.

Витьку я захватил уже у ворот школы. Выполнив поручение, он навострил лыжи, даже забыв захватить книги. Мы молча вошли в кабинет.

– Сомов, – обратился к нему Василий Степанович. – А ты зачем ездил в Приморск?

– К тетке на праздник ездил, – был неохотный ответ.

– А Кобзаря за компанию прихватил?

– Я про него ничего не знаю. Мы там встретились.

– Как фамилия тетки?

– Сомова.

– Зовут?

– Кого?

– Тетку?

– Наталья Васильевна.

– А адрес ее?

– Я знаю, где живет. А адреса не знаю.

– Сейчас узнаем.

Василий Степанович спокойно снял трубку и набрал номер.

– Междугородная? Соедините меня, пожалуйста, с адресным столом города Приморска… Да, да… пожалуйста.

Я с глубоким уважением посмотрел на фантастический пока еще телефон, который без предварительных заказов в минуту связывал с иногородним абонентом. Василий Степанович с заправским видом детектива хранил непроницаемую мину, пока «ожидал» ответа. Вот он оживился и снова громко заговорил в трубку:

– Адресный стол? Девушка, отыщите, пожалуйста, адрес Сомовой Наталии Васильевны. Что? Возраст?..

Силен старик! Даже детали не забыты.

Прикрыв ладонью трубку, Василий Степанович обратился к Сомову:

– Сколько лет тетке?

– Не знаю.

– Приблизительно? Как я будет?

– Будет.

– Алло! Вы слышите? Сорок пять. Да. Хорошо. Подожду. – Снова небольшая пауза. И финал. – Что? Нет такой? Не проживает? Спасибо. Извините за беспокойство.

Василий Степанович медленно опустил трубку на рычаг.

– Так вот, Сомов, нет у тебя никакой тетки в Приморске.

Послышался звонок. Я ушел на урок.

Когда я вернулся, в кабинете появилось новое лицо. Небольшая худенькая женщина в поношенном пальто сидела напротив Василия Степановича. Она обернулась, и я узнал мать Виктора Сомова. Она мне запомнилась другой, гораздо моложе, когда на спартакиаде, радуясь за сына, опускавшего флаг, жала мне руку от полноты чувств, приговаривая: «И моему сыну хоть раз почет выпал! Каков орел? А?»

Теперь она сидела с опущенными плечами, бледная и заплаканная. Поздоровавшись, сделала попытку улыбнуться и виновато развела руками:

– Рано я радовалась, Григорий Иванович. Думала, в новой школе все по-новому пойдет. А вот видите…

– Почему вы нам сразу не сказали, что он уехал? – спросил я.

– А что бы вы сделали? Я в милицию сообщила. Там его хорошо знают.

– Он и раньше бегал?

– И бегал, и воровал, и в милиции сидел… Всякое было. В прошлом году по той же дороге на крыше вагона ехал, так чуть голову не снесло в тоннеле. Еле живого привезли. Из-за того год потерял. С четвертого класса пошла у него такая жизнь. Как кто подменил.

– А кто? Дружки, наверное?

– Нет. Отец. Бросил меня с двумя. Первое время я растерялась. Не работала. Жилось трудно. Вот он и начал бродяжить по базару. Сначала с лотков таскал, соседи видели, потом и дальше пошел… Я оправилась, нашла работу. Живем теперь не так уж плохо. Стараюсь, тяну… да уже поздно, видно. Засела в нем эта зараза. Я уж и по-плохому и по-хорошему, всяко с ним пробовала. Верите, на коленях просила…

Сомова разрыдалась, утираясь мокрым платком.

– Ну что ж, давайте на этом и решим, – заключил Василий Степанович прерванный моим приходом разговор. – Напишите о своем согласии, я со своей стороны приму меры и определим его в трудколонию…

На этих словах Витька взвыл. Не хныкал, не плакал, а выл каким-то дурным голосом на одной-единственной ноте. Я тряс его за плечи, кричал и просил, но он словно не видел никого и продолжал свою музыку.

Василий Степанович встал и молча вышел из кабинета. Вскоре он вернулся в сопровождении школьного врача Анны Семеновны. Василий Степанович защелкнул двери, включил электроплитку, которую принес с собой. Анна Семеновна поставила на нее стерилизатор с двумя шприцами. Витька скосил в сторону плиты глаза и моментально приглушил свою сирену.

Уцепившись за руку врача, он часто заговорил:

– Не надо делать уколов! Не надо!

– Почему же ты кричишь, как ненормальный?

– Я не хочу в колонию! Не пойду туда! Я больше не буду! Мама, скажи!

Сомова встала и, подойдя вплотную к сыну, гневно спросила:

– Где ты взял деньги? Отвечай?

– Нашел.

– Опять нашел! Как зимой? Да? Когда твою руку вытащили из кармана старой женщины. Нет! Нет! Больше ты меня не уговоришь! Ты мне и Славку испортишь! Из-за тебя людям в глаза стыдно смотреть!..

Я усадил Сомову. Василий Степанович протянул стакан воды, и сказал:

– Успокойтесь, пожалуйста. Решим, как договорились.

Витька бросился к столу.

– Василий Степанович, не надо в колонию! Я больше не буду. Вот увидите! Последний раз, честное слово!

– Товарищи, поверим ему на этот раз, – не выдержал я униженного Витькиного вида, его сухих глаз, бегающих по нашим лицам.

Василий Степанович посмотрел на Сомову. Она встала, поправила сбившийся платок и устало проговорила:

– Я пойду. На работу опаздываю. – Взглянув на сына с глубокой неприязнью, она добавила: – Делайте с ним что хотите. Моих сил больше нет.

Анна Семеновна вывела Сомову из кабинета.

Взяв со стола лист бумаги, Василий Степанович протянул его Витьке.

– Держи. Напишешь все, что обещал, и вернешь мне. Не выдержишь – будет обвинительный документ против тебя. Отправляйся в класс.

Витька схватил с поспешностью бумагу и вышел.

– Ну, – обратился Василий Степанович к Сашке, забившемуся в угол и с угрюмой ухмылкой наблюдавшему всю сцену. – Это точно, что твоих нет дома?

– Точно. Отец в санатории, мать на работе. Я не Сомов, чтобы врать.

– Да, ты не Сомов, – спокойно согласился Василий Степанович. – А праздники прогулял на сомовские денежки. Или, может, не знал, какого они происхождения?

Кобзарь скучно глядел в сторону окна и молчал.

– Как вы эту жвачку приобрели? – спросил я.

– Туристы в порту разбрасывали пацанам.

– А другие в это время фотографировали, как несчастные советские дети грызутся из-за паршивых резинок. Продал ты, Сашка, и честь свою и мою веру в тебя. Думал, что ты мне опора. Выходит, ошибся. Ты хоть понимаешь, что натворил?

– Я все понимаю, Григорий Иванович.

– Это слова. Дело хочешь?

– Какое?

– Надо Сомова отучить от воровства.

– А как его отучишь?

– Было б твое желание. Подумаем вместе. Согласен?

– Ладно.

– Иди в класс.

На летучке я не стал подробно распространяться насчет беглецов. Сказал только, что за самоволку и попрошайничество перед иностранцами Сомов и Кобзарь строго предупреждены. В случае повторения проступка они будут определены в трудколонию для малолетних преступников. Резкость решения высоких инстанций и сугубо официальный тон моего сообщения были восприняты классом как нечто естественное и неизбежное. На перекрестке бродячих дорог был вбит осиновый кол с надписью: не сметь!

Надолго ли?