355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вагаршак Мхитарян » Год - тринадцать месяцев » Текст книги (страница 10)
Год - тринадцать месяцев
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:55

Текст книги "Год - тринадцать месяцев"


Автор книги: Вагаршак Мхитарян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Открытки с видом на решетку

Трудно представить себе вестибюль школы без нашей Даниловны и ее незлобно-сварливого голоса:

– Тряпку, тряпку не видишь? А коли видишь, так не переступай! Зачем за собой чахотку в класс тащишь?

Едва я вступил на заветную тряпку, как Даниловна зазвала меня в швейцарскую.

– Держи-ка! – протянула она мне газетный сверток. – Открытки тут. У твоего отняла. Самый длинный и худючий он у тебя.

– Со шрамом на лбу?

– Не приметила. Да я тебе его покажу. Собрал он тут мальцов в кружок, я думала, он им те открытки для интересу показывает, а потом гляжу, детишки ему деньги суют, значит торговля идет. Ты разберись: нечистое дело. По глазам его шустрым видать было.

– Спасибо, Даниловна, разберусь.

«Длинных и худючих» у меня двое: Вовка Радченко и Витька Сомов. Первый отпадает. Значит, Витька. В пачке около ста открыток. Откуда им быть? Неужели снова сорвался?

После нагоняя за Приморск Витька заметно переменился, стал активнее, подтянулся в учебе. Да а Сашка Кобзарь, присматривавший за ним, ничего подозрительного не замечал. Но вот в моих руках вещественное доказательство. И все-таки хотелось думать, что злосчастные открытки упали с неба и Витька сумеет доказать это.

Я поднялся наверх. Сомова нигде не было. На урок он не явился. Удрал. Я уже знал по прежнему опыту, что Витька запросто может махнуть куда-нибудь, ни с кем не попрощавшись. Одна надежда: погода «нелетная».

Я решил ничего не говорить ребятам, пока не повидаюсь с Сомовым.

После уроков отправился к нему домой, но никого там не застал. Встретил я Витьку случайно на трамвайной остановке.

С полквартала мы прошагали молча. Витька напустил на себя обычное сонливое безразличие. Не заговори я – он и рта не раскроет.

– Почему на уроках не был? – прервал я наконец паузу.

– Голова болела.

У Витьки ломается голос. Сейчас он поднялся на такие высокие ноты, на которых икают.

– Ну, а проветрившись, как ты себя чувствуешь?

Витька невежливо молчит.

– Где взял открытки?

– Купил.

– Где?

– В «Старой книге».

– На какие деньги? Опять нашел?

На этот раз Витька не выкручивается.

Мы вышли на главную улицу и скоро очутились у двери магазина «Старая книга». Я вытащил из портфеля сверток с открытками и протянул его Витьке.

– Сам отдашь продавщице.

Витька пугливо попятился от меня.

– Эх ты, бизнесмен! Иди за мной!

В отделе «Ноты», где под наличником я увидел такие же открытки, как у меня, торговала молоденькая продавщица. Я нагнулся над стеклом прилавка, приглашая ее сделать то же самое. Девушка с осторожной смелостью приблизила к моим губам розовое ушко, в которое я прошептал:

– Я учитель. Мой воспитанник стащил у вас вчера открытки. Разрешите мне вернуть их вместе с извинениями.

Девушка просияла и, забыв о конспирации, певучим голосом сообщила в соседний отдел:

– Макар Степанович, открытки вернулись!

– Какие открытки?

– Вчерашние. Помните, женщина видела, как их мальчишка утащил.

– Подождите, я сейчас.

Макар Степанович, подвижной человек с восточными чертами лица, по-видимому, директор магазина, прервал покупку старых книг и направился в нашу сторону. Встреча с кавказским темпераментом не сулила ничего хорошего, кроме окончательного и наверняка бурного разглашения тайны. Я сунул пакет продавщице, сделал ей ручкой и показал спину.

– Бежим, – шепнул я Витьке, который был уже в дверях и меньше всего нуждался в моей команде.

На улице, по моим понятиям, нам следовало раствориться в толпе, но Витька свернул за угол. Привыкший преклоняться перед опытом знатоков, я последовал за ним.

Вскоре мы уже качались в троллейбусе, наслаждаясь безопасностью.

Сошли на конечной остановке. Я привел Витьку в парк.

Здесь было пустынно и уныло. Редкие парочки, тихие и грустные, бродили по главной аллее, как наказанные по школьному коридору. Порывы ветра, настоянного на острых запахах прелых листьев, легко проникали сквозь мое «семисезонное» пальто до самой души и извлекали из нее мысли о бренности жизни. Я же притащил Витьку сюда, чтобы поговорить «за жизнь» не бренную, а полную надежд.

– Ну, как дальше жить будешь, Вить?

Витька сделал вид, что задумался над этой проблемой, потрясающей каждое новое поколение как до, так и после Гамлета.

У меня огромное желание, закатить ему небывалый скандал. Но скандал – это по меньшей мере дуэт, и с молчаливым Витькой его не исполнишь. Еще можно было бы надавать ему хорошенько по шее согласно педагогике Тараса Бульбы: «Я тебя породил, я тебя и убью». Витьку не я породил, но у него нет отца, и от этого у меня на Витьку особые права и обязанности. Все дело в том, что меня самого в отрочестве не били и я не приобрел личного опыта. Остаются слова. Одни из них уже порядком стерлись от частого употребления в школе, другие и вовсе на грани девальвации. Выбираю те, что повечнее.


– Витя, ты маму свою уважаешь?

– Уважаю.

– Зачем же ты ей доставляешь столько горя? Ведь из-за тебя она так извелась, постарела раньше времени.

– Я ей помогаю… Полы мою.

– В свободное от воровства время? Спасибо тебе за такие полы.

Витька не возражает. Я усаживаюсь на скамейку и постилаю ему полу своего пальто. Он в одной куртке, но с виду не мерзнет. Осторожно опускается рядом со мной. Меня и зло разбирает, и жалко этого нескладного, угрюмого паренька, и муторно на душе от своего бессилия перевернуть его с головы на ноги.

– У тебя сейчас как в сказке получается. Налево пойдешь – тюрьма, материнские проклятия, человеческое презрение. Направо пойдешь – школу кончишь, порадуешь мать, станешь работать, помогать ей и дальше учиться, способности у тебя есть. От нормальной жизни повеселеешь, парень ты видный, полюбит тебя хорошая девушка, вроде нашей Оли, и будешь ты, Виктор Сомов, человеком среди людей, а не волком среди волков. Куда же ты пойдешь, Вить?

– Направо.

– Так этот путь лежит через школу, а не через трамвайные остановки и магазины. У тебя что, компаса в голове нет??

– Есть.

– Значит, он испорченный. Надо ремонтировать. Видишь, что тебя влево заносит, остановись, дай себе разик по шее и сворачивай побыстрее к людям. Не пробовал так?

Витька сосредоточенно трет носком ботинка асфальт и, не поднимая головы, прерывисто, икающим голосом говорит:

– Вы думаете, я совсем дурак, да? Ничего не понимаю? Я понимаю, только не могу я… Думаете, я хотел открытки украсть? Я просто так зашел в магазин, увидел открытки, а потом подумал на Новый год всем раздать… Написать что-нибудь и подложить каждому в парту… Потрогал наличник, а он не прибитый… Ну, я вытащил… Я знаю, вы мне не верите. И мама не верит. Только я уже бросил это дело. Не интересно. И бояться стал. Раньше ничего не боялся. Если поймают, начну кричать и кричу, пока отпустят. А теперь боюсь, что кто-нибудь увидит…

Витька зябко поводит плечами и поворачивается ко мне:

– Про открытки знают в классе?

– Девчонки не знают. Но шила в мешке не утаишь. Не про это, так про другое узнают ребята. Бросай ты свой вредный цех. Одна нервотрепка. И без тебя на свете жуликов больше чем надо.

– Не буду я больше… Вот увидите…

«Больше не буду!» Сколько раз мы слышим эту фразу в школе! Она имеет десятки интонаций, и среди них есть только одна-единственная нота искреннего раскаяния. Поди-ка отличи ее! Как часто мы лениво принимаем желаемое за действительное и порождаем тем самым ханжу, который одинаково легко кается и грешит.

Нет, Витенька, на этом наш разговор не закончится, хотя ты сегодня, быть может, ближе к истине, чем когда-либо прежде.

Никуда он не денется!

Я собрал мальчишек на тайное совещание. Оказалось, что тайной было лишь то, что мы собрались по секрету от Витьки. Ребята знали о его второй жизни и особенно хорошо те, кто раньше учился с ним в старой школе. Рассказывали, что у Витьки частенько водились денежки, что он охотно угощал в буфете тех, кто набивался к нему в дружбу. Но закадычных друзей у Витьки все равно не было ни в нашем, ни в других классах. Отсутствие характера – самый жалкий характер. Им-то и обладал Витька. Для ребят он был никто. Уйди сегодня из класса – и не вспомнили бы о нем. Все это я почувствовал по унылому настроению ребят. Даже Вовка Радченко, любитель крайних мер, заявил без особого энтузиазма:

– Сделать ему темную, так будет знать…

– Охота была руки марать, – лениво откликнулся Коля Шушин.

Это пижонство взорвало меня.

– Чего вы чванитесь? Можно подумать, что собрались патриции, чтобы построже наказать плебея. Сомов такой же человек, как и все мы. Вы бы о чем-нибудь дельном подумали.

– А чего мы должны за него думать?! – злится Вовка. – Что он маленький, не понимает, что воровать нельзя. Только звено позорит.

– А ты вот большой, а тоже не понимаешь, что оставлять человека в беде еще хуже, чем воровать. И позору хватит не то что на звено, а на весь Советский Союз.

Я отхожу к окну и подставляю лицо прохладной струе из форточки.

– Вы, конечно, правильно говорите, – слышу я тихий голос Севы Колосова. – Только как мы можем помочь Сомову, если он никого не слушается.

– А я знаю как!

Я обернулся. Меньше всего ожидал я подспорья от непутевого Леньки Горохова. Он с силой провел растопыренной пятерней по густым черным иглам ежика на голове и, сжав кулак, стукнул по парте.

– Надо в гости ходить!

Ребята рассмеялись. Ленька обвел их свирепым взглядом и обрушил на наши головы всю мощь своего темперамента:

– Ну чего вы смеетесь, чего? Я про нас с Васневым скажу. Раньше придешь домой, поешь и сразу на улицу, или на свалку, шкурку искать для жоски, или еще куда-нибудь. А потом мы стали к Валерке в гости ходить. Чем плохо? Придем, сразу уроки поделаем и пожалуйста – хочешь журналы смотри или книжки. У них все стены в книгах, или в теннис играем… Скажи, Валера!.. Только плохо, что всегда заставляют чай пить… аж неудобно.

Ай да Ленька! Первым решил задачу! Разобравшись, в чем дело, ребята дружно поддержали его. Все согласились, что Витька живет сам по себе, на отшибе, а в одиночестве чего только не случится.

Один Сашка Кобзарь скептически ухмылялся. Это было ново. Сашка и равнодушие никогда не сидели за одной партой. В чем дело? Я попросил его высказаться.


– Все это для Сомова зола, я точно знаю. И в гости ходил и еще кое-что применял… – Сашка провел рукой по парте, словно смахнул с нее невидимую золу. – После Приморска давал он слово? Давал. А что вышло? Следить за ним надо – вот что. Знаю я таких. Мой папка, когда сказали врачи, чтобы бросил курить, а то умрет, тоже божился и клялся, что не будет больше, даже пачку «Беломора» порвал. Ну и что? Выйдет после завтрака вроде свежим воздухом подышать, а сам в сарай. Достанет папироску и дует. Я вижу такое дело и давай за ним следить. Он только за папиросу, а я – цап за руку. Все каникулы промучился, зато отучил. Так и за Витьку надо взяться. Только всем вместе. Никуда он не денется!

Сашкина речь вызвала в классе дух великого Шерлока. Ребята принялись фантазировать, как завзятые детективы. Мне не оставалось ничего другого, как войти в роль благоразумного доктора Ватсона. Я предложил синтезировать оба предложения – Ленькино и Сашкино.

Мы тут же составили расписание дежурств у Витькиного дома, а также систему визитов и приглашений в гости.

Все наше предприятие решено было держать в тайне от девочек как дело сугубо мужское.

На другой день поступили первые донесения разведчиков.

– Вышел я на пост в три ноль-ноль, – докладывал Валерка Красюк. – Походил немного по этой стороне улицы, а тут и Витька вышел. Я стал за дерево и смотрю. Витька запер двери и пошел. А в руках у него портфель. Куда, думаю, идет? Может, снова хочет уехать? Я перешел на ту сторону, ткнул Пушка носом в порожки, чтобы он след понюхал…

– А что, у тебя Пушок ученый? – поинтересовался я.

– Так я ж все равно Витьку и сам вижу!

– Для контроля, значит. Понятно. Ну и что дальше?

– Дальше. Витька идет, Пушок за ним, а я за Пушком на поводке. Идем, идем прямо в сторону вокзала, а потом Витька раз и нырнул в баню. Я подумал, что он меня заметил и спрятался. Зашел я за пивную будку и стал наблюдать. Ждал, ждал, аж замерз, и Пушок начал визжать, а тут Витька выходит красный и напаренный. Я сразу догадался, что он мылся в бане, значит никакой опасности. Витька пошел домой, а я за ним. А на углу его Сева встретил, вроде случайно. Они постояли, что-то поговорили…

– Я сам скажу, – перебил Сева. – Я пришел точно в четыре ноль-ноль. Никого нет. И записки от Валерки не было в дупле.

– Забыл я… – роняет Красюк виновато.

– Забыл! – выговаривает приятелю Сева. – Хорошо, что так получилось. Я увидел Витьку и говорю ему: «Идем со мной в библиотеку». А он спрашивает: «Что у тебя за книга?» Я показываю: «Кукла госпожи Барк». – «Читал», – говорит. А я и сам знаю, что он ее читал, и говорю: «У меня дома другая есть, законная». А Витька сразу: «Дашь почитать?» Я же знаю, что он любит такие книжки. Точно все вышло. Приходим мы домой. Я как показал папину коллекцию, Витька и про книгу забыл. Сидит, смотрит. Я потихоньку вышел в другую комнату, написал записку Вовке, чтобы он не ходил зря на пост и шел ко мне. Послал Райку – сестренку к Вовке. Он прибежал к нам. Посидели мы немножко, чаю попили, а тут папа пришел с работы. Он как пообедал, я его позвал, познакомил с Витькой. Папа начал рассказывать про свои экспедиции. Мы и не заметили, как до вечера досиделись. Потом мы с Валерой проводили Витьку до самого дома. А у них уже свет горит, значит мама его пришла с работы. Постояли мы еще немного с Вовкой и пошли себе…

Так прошел первый, явно безгрешный день Витьки Сомова.

Письма с комментариями

Со временем я усвоил еще одну бородатую истину: в нашем классе не тридцать восемь учеников, а тридцать восемь семейств. По отношению к тому, что я делаю в школе, есть дома-друзья, дома-нейтралы и даже попадаются дома-враги. Только по наивности я когда-то думал, что смогу обойтись без знания этих домов и что-то сделать сам, без помощи родителей, а иногда и вопреки им, с помощью ребят.

Надо было срочно изучить все дома, но я никак не мог привыкнуть к миссии незваного гостя и за три месяца не осилил и трети адресов в моем талмуде. То попадешь не в срок – в доме стирка или еще какая запарка. То от радушия хозяев не знаешь, куда деться. Начнут угощать или одаривать, как попа. Помню, застал я большую и веселую семью Шушиных за столом. Отец, рабочий человек, пожилой, авторитетный, налил стопку водки и командует: «Пейте, не то обидимся!» Хорошо, что кругом были симпатичные Шушины. Выпил. Но не в каждом доме пьется.

В нашем деле (работай, работай – результаты потом!) очень трудно что-нибудь сосчитать. Только поэтому я не знаю точно, как много обязан родительскому комитету класса и его главе – Олиному дедушке, Петру Алексеевичу.

Будь я вскормлен не на кашах, а на тортах – непременно слыхал бы о Бабушкине еще до встречи с ним в школе. Петр Алексеевич был одним из известнейших в городе кондитеров. В отличие от толстых и глуповатых собратьев, какими их изображают в кино, Петр Алексеевич походил скорее на традиционного профессора медицины: высокий, сухощавый, бородка клинышком, галантный и внимательный. Житейский опыт и внутренний такт с успехом заменяли ему курс педагогики, который читают в институте. Бабушкин охотно и активно исполнял свои обязанности и очень скоро стал своим человеком в домах учеников. Ребят он покорил познавательно-питательной экскурсией на кондитерскую фабрику, где работал до пенсии, а их мам – своим тонким умением дать редкий совет по кулинарии и хозяйству. Ему легко открывались экономические возможности семьи. Изучив материальный базис, Петр Алексеевич без особого труда постигал все надстройки и, таким образом, знал каждый дом не хуже собственного. Он умел вовремя и безобидно помочь нуждающимся ребятам из школьных фондов, а иногда, как я потом узнал, пользовался в тех же целях и собственными.

Петр Алексеевич, почти каждую неделю бывал в школе, а если не мог прийти, передавал с Олей послание вроде этого:

«Уважаемый Григорий Иванович! Хотел зайти к вам, но вчера промочил ноги и теперь безбожно чихаю. Как мы с вами уговаривались, я побывал с «визитом вежливости» в доме Уткиных. Имел беседу с матерью Светланы. Беседа получилась короткой, но не по моей вине. Оказалось, что это не родная мать Светланы. Она держится в стороне от воспитания девочки. «У нее есть отец, – сказала эта черствая женщина, – он за нее отвечает. А я не хочу быть ни хорошей, ни плохой».

Я попытался разубедить ее, но она осталась при своем мнении. Чувствуется, что она побаивается мужа, что ли, не пойму. Но теперь стало ясно, почему Светлана такая нервная и неуживчивая девочка. Как поправлюсь, постараюсь встретиться с самим Уткиным. Хочется посмотреть, чем он начинен.

С приветом Ваш Бабушкин».

В эпистолярном жанре Петр Алексеевич особенно ценил оперативность. Однажды он накупил сотни две почтовых открыток, на одной трети из них написал свой домашний адрес, на остальных – мой, и поровну роздал их всем родителям. Теперь, если бы у кого-нибудь из них возникало срочное желание сказать что-то председателю родительского комитета или классному руководителю, достаточно было протянуть руку за открыткой, исписать ее и по дороге на работу опустить в почтовый ящик.

Признаться, я не сразу поверил в эту стройную систему. Не так-то легко приучить родителей даже к столь упрощенному комплексу.

На всякий случай я предупредил ребят об открытках, чтобы вся эта затея не пахла доносом. В своей щепетильности я перестарался. Кое-кто в тот же день отыскал дома эти бомбы замедленного действия и перепрятал их подальше. Однако сама идея осталась жить. Как рассказывали потом на собраниях, достаточно было в разгар конфликта заявить: «Вот сейчас напишу открытку в класс, пусть тебя там проберут», – и родительская сторона брала верх. Иногда угроза переходила в действие, и я получал открытку.

«Уважаемый Григорий Иванович!

Извините, что беспокою вас, но прошу помочь мне. Юра очень плохо относится к младшему братишке. Правда, малыш тоже крученый, лезет к нему, мешает заниматься. Но нельзя же за это подфутболивать ребенка, как делает Юрка, или привязывать к кровати.

Проберите его хорошенько.

Еще раз извините за беспокойство.

Вертела».

В ответ на это послание я начал готовить классное собрание на тему: «Слабых защищай, сильных не бойся». Подобрал докладчиков. Ничего не подозревавшему Юрке был поручен узкий раздел: «Как я отношусь к малышам».

Нужно сказать, что за время подготовки к выступлению Юрка приобрел кое-какой новый опыт в области своих взаимоотношений с подрастающим поколением. Об этом свидетельствовала заключительная часть его сообщения:

– А чтобы брат ничего не трогал и не приставал, надо с ним по-хорошему договариваться: не будешь лезть – я тебя покатаю. Покатаешь его на себе немного, он целый час слушается. Или сделаешь ему какую-нибудь игрушку, тоже слушается. А если его поколотить, он будет назло еще сильнее реветь и мешать…

Как сказано у Толстого, все счастливые семьи похожи друг на друга. Таким сходством были отмечены многие семьи нашего класса. И это не личная удача классрука. На том стоим.

Но были семьи и без устоев. У Васневых, например.

Вид на звезды из конуры

Митя Васнев явился в школу мятый и грязный, как старая промокашка. Бывали в его наряде перемены от блеска к нищете, но такого Митю еще никто не видывал. Наташа своей мощной фигурой загородила перед ним двери класса. Горохова не оказалось поблизости, а в одиночку Митя не решился атаковать санорга. Отвернув от дверей, он попался мне на глаза. Я увел его в туалет, заставил умыться и помог почистить одежду. Больше всего меня озадачили слетавшие с Митькиных плеч ошмотья собачьей шерсти. На мои расспросы он отмалчивался. Я не стал донимать его, решив сегодня же встретиться с матерью и выяснить, как ей удалось отправить сына в школу в таком виде.

После уроков я велел Мите отнести мой портфель ко мне домой и ждать меня там. В записке, переданной с ним, я просил маму занять гостя до моего прихода.

Отзаседав в новогодней комиссии, я отправился к Васневым. Небольшой уютный дворик, куда я вошел, встретил меня басовитым собачьим лаем. Из дверей низкой саманной хаты вышла пожилая женщина в наспех накинутом на плечи платке.

Я представился. Женщина сказала, что Васневой нет дома, она вот-вот должна вернуться с работы, и зазвала меня в свою маленькую чистую горницу посидеть, подождать ее.

– Учитель, значит! – обрадованно говорила женщина, хлопотливо помогая мне раздеться. – Это хорошо. Хлопцам мужской догляд нужен. Митенька рассказывал мне про вас. Хорошо, что пришли. Очень даже вовремя. Я, правду сказать, сама хотела прийти к вам, да все тянула. А сегодня совсем было решилась. Нет моих сил смотреть, как она измывается над сыном. Верите – нет, я утром Митеньку из собачьей будки вытащила.

– Откуда? – не понял я.

– Из конуры, – показала она в сторону окна и поднесла кончик фартука к глазам, наполнившимся слезами.

– Как же это могло случиться? – недоумевал я.

– Без отца да с такой матерью что хочешь может случиться с дитем, голубок.

Женщина смахнула пыль со стула, пододвинула его ко мне и села напротив, за столом.

– Митя внук вам?

– Был бы внуком, кабы не война проклятущая.

Уловив мой вопросительный взгляд, она сказала:

– Кирилла-то, Митиного отца, мой Степа в двор привел. В аккурат перед войной в отпуск из училища вместе приезжали. Был он, Кирилл, детдомовский, и хотел ему Степа удовольствие сделать, чтобы он, значит, в семье пожил. А заодно и невестой, видать, хотелось сыну похвалиться перед дружком… У него с Лелей все уже обговорено было. Ждали, пока он училище свое кончит. Да не так все вышло. Не вернулся Степа с войны, повенчался с Черным морем на веки вечные…

Женщина умолкла. Тонкие блеклые губы ее задергались, рука снова поднесла фартук к глазам.

– Простите, потревожил я вас.

– Что вы, что вы! – замахала она на меня руками и скрепя сердце улыбнулась, – Вы на это не смотрите. Я рада, что вы пришли. Я вам все как есть расскажу, чтобы вы правильный подход к Мите имели.

Женщина совсем оправилась и неторопливо продолжала:

– Приехал Кирилл на второй год войны, по ранению отпустили. На ту пору Леля сама себе хозяйкой была. Отца и мать ее, как они оба были врачи, на фронт взяли. Стал Кирилл захаживать до нее. Таились они от меня, не хотели обидеть за Степу. Да я их и не судила. Какая их вина? Перед тем, как ему обратно на фронт ехать, расписались. Через время и Митя родился.

А тут горе за горем. Леле похоронная пришла: попали под бомбежку и отец и мать. Немец в город зашел.

Перебралась Леля ко мне с малым ребеночком. Живем, перебиваемся, вещички распродаем.

Ну, как известно, после ночи день приходит. Засветлело и на нашем дворе. Как фрица прогнали – письмо за письмом от Кирилла. Очень рад был, что сын родился.

Потом замолчал на долгое время, думали, что погиб, и аж перед самым концом войны заявился без предупреждений, на костылях, без ноги.

И скажу я вам, вроде тот и не тот человек. Сильно горю поддался. Выпивать стал. Все больше через то, что за Лелю боялся, думал, бросит его, калеку. А она, по правде сказать, и в мыслях того не держала.

Работал Кирилл поначалу на пристани. А потом встретил какого-то знакомого, тот его в военторг устроил, не то кладовщиком, не то еще кем-то.

Стали тут к нему разные дружки прилипать. Пошли выпивки да гулянки чуть не каждый день. Вижу я, дело нечистое и добром не кончится, потому где водка, там и сатана рядом. Стала я Лельку корить, а она – фырк на меня: мол, не ваше дело.

Известно, сначала бог у человека разум отнимет, а потом уже наказание шлет. Ей-то, дуре, лестно, что, значит, в котиковую шубу вырядилась, а откудова та шуба, об том и мысли нету.

А Кириллу лишь бы она была рада и довольна. Но сам-то, видать, про себя переживал, что на такую дорожку стал нехорошую.

Один раз, помню, принес мне кофту, в подарок значит, а сам выпимши крепко. «Возьмите, – говорит, – Николаевна, от всего чистого сердца». А я ему: не чисто, мол, у тебя на сердце, и в кофте твоей не нуждаюсь.

Обиделся он значит, плакать начал по пьяной лавочке да оправдываться. «Я, – говорит, – свое бы не тронул, не думайте. А это все чужое, германское, с трофейного склада. С фрицом, – говорит, – у меня свой расчет».

Ну, что вам долго рассказывать, сами понимаете: сколько ни махлюй, а бог шельму метит, и всякому такому делу конец подходит. Докопались и до нашего Кирилла. Большая недостача вышла. С работы сняли. А через время вызывают его на партийный комитет для отчету, значит: как, мол, так партийную совесть потерял.

И как ему сказали про то, чтобы, значит, билет на стол положить, он и слова не ответил, наган свой вытащил да тут же и пристрелился.

Ну, про это дело мало кто знает. Мы и соседям всем сказали, что, мол, разрыв сердца получился. Правдой тут делу не пособишь. Он-то, непутевый, погиб, царство ему небесное, а сыночку пятно будет. И вы уж, пожалуйста, Мите не обмолвьтесь как-нибудь. Очень он отца-то любил.

– Не беспокойтесь, Николаевна, не проговорюсь. Это нетрудно. А вот как нам делу помочь? Сегодня он в будке ночевал, а завтра на улицу пойдет…

– Пойдет. Это как пить дать. Характерный он очень, несмотря что тихий. И про это сколько раз я матери говорила.

– А она что?

– Молчит. Задумается и молчит. Обновку купит Мите, денег даст, попритихнет недельку-другую, а там обратно за свое… Кабы б не эти ее стрикулисты, чтоб им пусто было! Взять хоть этого зубного техника, с которым она теперь путается. Ведь ни рожи, ни кожи. Потрепанный, ровно из мусорника кто вытащил да в богатый костюм нарядил.

Мы его тут прозвали «ковер-самолет». Как заявится, сейчас первым делом ковер на стенку, чемодан под кровать, пол-литру на стол и – свадьба. А через время обратный ход: ковер со стены, чемодан под мышку и айда до новой свадьбы.

А дитячее сердце какое? Все видит да переживает. Этого черта лысого, техника-то, Митя видеть не может, так его невзлюбил. Не кончится это добром. Ведь что было вчерашний день. Пришел он со школы, а тут как раз лысый заявился, пир у них. Мальчонка, понятное дело, в дом не зашел.

Вечером приходит – опять все одно. Вот и пошел бродить. А ночью вернулся, хотел ко мне прийти переночевать, а я, как на грех, у дочки задержалась. Домой постучаться духу не хватило, вот и проблукал всю ночь по двору, а устамши, влез в собачью конуру да там и заснул.

Женщина умолкла, задумавшись, потом посуровевшим голосом добавила, грозя пальцем:

– Вы ей так прямо и скажите: кто ты? Мать или мачеха? И кто тебе, мол, дороже: сын или этот лысый, чтоб ему пусто было!

Стукнула калитка. Коротко пролаяла собака. Женщина, заглянув в окно, вдруг перешла на шепот:

– Вот она в аккурат сама заявилась. Легкая на помине. Дождались. Погодите маленько. Дайте ей в дом зайти, а тогда и вы придете, вроде как с улицы прямо. Про меня ничего не сказывайте. Я-то ее не боюсь, своим хлебом живу, а все ж так лучше будет. Она и то на меня грешит, будто я Митю к себе переманываю и вроде бы ее топлю. То ей невдомек, что сама себя по дурости топит…

Я послушно выждал положенное и, поблагодарив, вышел из хаты и направился к стеклянной веранде небольшого каменного дома.

Отворив двери на мой стук, хозяйка посмотрела на меня выжидающе.

– Я к вам, Елена Марковна.

– Пожалуйста.

Мы молча прошли переднюю и очутились в крохотной светлой комнатке.

– Раздевайтесь и поскучайте минутку.

Оставшись один, я огляделся. У окна горбилось с детства ненавистное зубоврачебное кресло, рядом стоял столик с инструментами, слева – тахта, два стула. Я разделся и взял в руки старый «Огонек». Но было не до чтения.

Елена Марковна вернулась в белом халате, сшитом по ее крупной, стройной фигуре.

– Прошу в кресло, – пригласила она, завязывая тесемку на рукаве халата.

– Вы напрасно беспокоитесь, Елена Марковна. Зубы у меня пока что целые. Я классный руководитель вашего сына.

– Митин учитель? – растерянно проговорила она и, рассмеявшись, добавила: – Здорово вы меня разыграли. Что ж, очень приятно познакомиться.

– Разрешите усомниться в этом. Ведь вас трижды приглашали в школу на родительские собрания.

– Извините, я очень занята. Весь день в клинике. И дома, как видите, приходится тем же заниматься. Кругом одна. Надеяться не на кого… Знаете что? Давайте перекусим чего-нибудь. Я ведь с работы. Да и вы, наверное, не обедали еще. Кстати, и выпьем немножко ради знакомства. Пойдемте к столу.

Елена Марковна с бесцеремонной кокетливостью потянула меня за руку.

– Спасибо. Не беспокойтесь, – упирался я. – Боюсь…

– Неужели я такая страшная? – стрельнула она глазами.

– Боюсь вам аппетит испортить. Пообедайте сами. Я подожду.

Елена Марковна разжала ладонь, устало опустилась на тахту и, достав из, кармана халата папиросы, невесело сказала:

– Давайте хоть перекурим.

Елена Марковна наклонилась к огню моей спички. Я увидел близко льняные волосы, потемневшие в корнях, синие круги под глазами, скобку мелких морщин у мочки уха. Годы перегоняли себя на этом все еще миловидном лице.

Сделав глубокую затяжку и широко откинув руку с папироской, на которой осталась помада, она глухо сказала:

– Я слушаю вас.

– Мы с вами сотрудники. Я в школе, вы дома, оба трудимся над тем, чтобы из Мити вышел хороший парень. Не знаю, как у меня, а у вас дела идут плохо. Очень плохо.

– Мой сын. Как умею, так и воспитываю, товарищ сотрудник.

– Он был ваш сын, пока вы его кормили собственной грудью. С тех пор как он ест продукты, выращиваемые колхозниками, носит одежду, которую ткут ткачи, ходит в школу, которую построили рабочие, – он уже не только ваш сын. Всем этим людям, которые отдают ему свой труд, не безразлично, каким он вырастет. Плохой сын – это не только ваши слезы. Это горе всему обществу.

– Как вас зовут?

– Григорий Иванович.

– Григорий Иванович, а в чем, собственно говоря, вы обвиняете меня?

– Где эту ночь провел ваш сын?

– У няни… Старушка живет во дворе.

– Вы уверены в этом?

– Вчера у нас с ним вышла небольшая неприятность. Когда он на меня дуется, то уходит к ней. Она милая женщина, любит Митю, и я не беспокоюсь за него.

– На этот раз вышло по-другому. Митя провел ночь в собачьей конуре.

– Где?

– В собачьей конуре. Во дворе у вас. Вот и решайте сами: кто вы после этого, мать или…

– Ну, ну, договаривайте. Я уже давно отвыкла от деликатностей. Мне плюет в душу каждый, начиная с собственного сына! Что я ему сделала? Одет, обут, сыт. Ради этого я не жалею себя. Но я тоже человек. Имею я право построить свою личную жизнь? Или я должна запереться в четырех стенах только потому, что он, эгоист, видеть не может мужчину, который входит в дом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю