Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
18
Пароход огласил рыдающим медным воплем сопки Русского острова, и в них долго после гудка мыкалось неприкаянное эхо.
Алексей Дмитриевич Изместьев прислушался к неурочному, загадочному гудку. Рейсовые катера «Инженер» и «Стрелок» ходили между Русским островом и Владивостоком в строго определенные часы, расписание никогда не нарушалось. У каждого парохода был свой собственный голос. Подавали они его в положенные часы, и жители Русского острова определяли по гудкам время.
Снова плачущий, встревоженный крик парохода. «Кажется, началось», – подумал Алексей Дмитриевич и подошел к окну.
В предрассветном осеннем сумраке возникло движение: со стороны казарм бежали к пристани, как поднятые по тревоге, солдаты; воздух постепенно оглашался криками, тишину утра растоптали скрипучие, стучащие, звенящие подковами грубые солдатские сапоги.
Подошел внук Алексея Дмитриевича – Сергей. Приник к окошку, вслушивался в сумбурный шум и гомон, сквозь который одиноко и тоскливо пробивалось виолончельное гуденье проводов на телеграфных столбах, шагающих по дороге на Подножье.
– Мы пойдем сегодня ловить рыбу? – спросил Сергей.
– Обязательно. Одевайся, – ответил Изместьев. Ему хотелось узнать, что происходит на пристани.
Обширный плац по соседству с бетонным причалом заполнялся прибывающими солдатами. Алексей Дмитриевич с трудом пробивал себе дорогу в галдящей, матерящейся, пьяно вскрикивающей толпе, ничем не напоминавшей регулярное войско. На офицеров и их команды никто не обращал никакого внимания. Каждый думал лишь о себе, видя в любом соседе справа или слева своего соперника, который, чего доброго, сумеет первым пробраться на спасительную палубу парохода.
Начиналось паническое бегство остатков разгромленной, деморализованной белогвардейщины.
– Алексей Дмитриевич, голубчик, я везде вас ищу, – услыхал Изместьев голос Рядовского. – У меня к вам просьба.
Рядовский, заискивая и унижаясь, просил Изместьева помочь посадить на какой-нибудь из пароходов Добровольного флота свое семейство:
– Вы пользуетесь огромным авторитетом у морской братии. Вам это ничего не стоит. А я – беспомощен. Сам уеду вместе со своей частью. Но мама, жена, сын… Умоляю… На пароход можно попасть либо силой, либо хитростью.
Алексей Дмитриевич хмурился и молчал. Что он мог сделать сейчас, когда рушились отношения, рвались связи, когда за какие-нибудь час-полтора весь остров буквально потерял голову. Старик огляделся по сторонам. По галечному берегу, увязая колесами в мокнущих кучах водорослей, тащился экипаж. В нем сидел тучный мужчина – видный чиновник, близкий друг главарей правительства – братьев Меркуловых. В руках он держал саквояж. «Налегке, однако», – подумал Изместьев.
– Присматривай как следует за домом. Скоро вернемся, – напутствовал кучера тучный чиновник.
Появилась семья Рядовского. Тоже налегке. Мать держала на руках завернутую в гарусную шаль ангорскую кошку. Соседка Изместьева, вдова офицера-колчаковца, растерянная, испуганная, прибежала на пристань с горшочком цветов – какое-то редкое, нежное японское растеньице.
– Ненадолго уезжаем. Все уляжется – вернемся. Американцы не допустят большевиков, – хорохорился кто-то из беглецов. – Здесь остается американская миссия.
– Боже мой, боже мой! – всхлипывала мать Рядовского. – Куда нас гонят?..
К ней подошел полупьяный офицер, звякнул шпорами и, паясничая, сказал:
– Гонят, мадам, к дьяволу в пекло. Не волнуйтесь. – И выкрикнул с надрывом: – Сволочи союзники! Продали. Черта лысого они нам помогут теперь! И миссию американскую вытурят, как нас с вами.
– Не роняйте достоинства! – зашипел на офицера Рядовский. – Солдаты слушают.
Но солдаты не слушали. Они сжимали в руках винтовки, будто собирались идти в штыковую атаку…
Алексей Дмитриевич стоял на берегу: на пристань, где он всегда рыбачил, пройти было невозможно.
– Как же с моей просьбой? – напомнил о себе Рядовский. – Может, захватите моих, Алексей Дмитриевич?
– Но я никуда не уезжаю, – разглаживая свою «макаровскую», на два клина, бороду, ответил Изместьев.
– Вы с ума сошли? – непритворно ужаснулся Рядовский. – Придут красные – вобьют вам гвозди в плечи: вы же носили погоны!
Алексей Дмитриевич поглядел из-под насупленных бровей на Рядовского. Изместьев припомнил в эту минуту своих добрых друзей – семью Калитаевых, представил себе лицо Егора – того самого «красного», от которого бегут все эти люди, и ему стало смешно от слов Рядовского.
– У большевиков служит немало бывших офицеров. И плечи у них не тронуты гвоздями, – ворчливо, по-стариковски сказал Изместьев.
– Очень жаль, что я раньше не знал ваших взглядов, – еле сдерживая себя, произнес Рядовский. – Может, стоило поговорить с вами на Подножье.
Изместьев давно догадывался, что на Подножье – застенок контрразведки, в котором не последнюю роль играют американцы. И вот контрразведчик угрожает ему этим застенком. Нет, не должно остаться здесь ни одного Рядовского!
– Русские пришли сюда в шестидесятом году! – кричал пьяный офицер. – И вот мы, русские, уходим. Край погибнет. Земля наших отцов снова станет пустыней.
При этих словах Изместьев снова вспомнил семью Калитаевых. «Нет, русские не уходят. Они остаются. У них глубокие корни в этой земле», – подумал Алексей Дмитриевич.
На пароход, к борту которого была подтянута и закреплена тросами огромная ржавая баржа, началась посадка. С дикими воплями, русскими и татарскими ругательствами пробивались к сходням обезумевшие, потерявшие человеческий облик солдаты и офицеры, некоторые с винтовками наперевес. Штатские безуспешно пытались протиснуться с берега на пристань. Их встречали угрожающими взмахами прикладов. Кто-то исступленно кричал, слышался плач. «Снимите штыки!» – умолял чей-то осипший голос. Тучного чиновника долго мяли, лицо его стало сизым, глаза закатились.
Рядовский с помощью офицера пропихивал свою семью.
Баржа была похожа на огромную ржавую консервную банку, набитую, как селедками, полуживыми людьми. Алексей Дмитриевич смотрел на нее и вспоминал дни своей молодости, когда он плавал на «Петербурге», душные, ржавые трюмы которого были битком набиты переселенцами. «Мужики ехали с великой надеждой. А у этих вряд ли есть какая-нибудь надежда», – думал старый штурман, провожая глазами отчаливающий пароход, к борту которого прилепилась грязная угольная баржа, до краев наполненная страхом, ненавистью и отчаянием.
19
Петр Степкин сбросил с причального кнехта неподатливо упругую стальную петлю каната, она прошуршала по пристанскому щебню и шлепнулась в густую, осеннюю воду. Матрос на борту торопливо выбрал швартовый трос. Окутавшись паром и дымом, пароход отчалил.
– Еще одного нечистая сила унесла, – прошептал про себя Степкин, провожая воспаленными глазами черную коробку.
Оставшиеся на берегу с завистью смотрели на уходящий пароход. Уедут ли они со следующим рейсом? И будет ли он, этот следующий рейс? Спрашивали Степкина, заискивая перед ним. Старый матрос хмурил лоб, отвечал успокаивающим баском:
– Начальство не оставит. Всех отправим в лучшем виде. – И про себя думал: «На тот свет бы вас отправить, супостаты, вражья кровь…»
Вид у Петра Степкина был внушительный: сивые усы, ярко надраенные орленые пуговицы на бушлате делали его похожим на адмирала. Солдатня с уважением посматривала на матроса, который вот уже вторые сутки бессменно находился на своем хлопотном посту.
На Русском острове Степкин прожил много лет, был у начальства на хорошем счету: политикой не занимался, опасных знакомств не водил, не бражничал, службу нес исправно. Начальство считало матроса честным служакой, кое-кто из матросов величал его «шкурой». Ни те, ни другие не догадывались, что сейчас, когда с Русского острова бегут остатки разбитой белогвардейщины, в домике Степкина вот уже несколько дней живет командир партизанского отряда Егор Калитаев, перебравшийся с побережья Уссурийского залива в самое логово зверя. На Русском острове, охраняемом пушками американского крейсера «Сакраменто», находились бойцы партизанских отрядов. Белогвардейцы были бессильны бороться с неуловимым противником.
Вторые сутки не спал Петр Степкин. Безостановочно продолжалась невероятная, не виданная доселе толчея: пароходы, катера, баржи, шхуны. Они измотанно приваливались к мокрому бетону поспеловской пристани, и едва Степкин успевал закрепить швартовы за ржавые чугунные тумбы на причале, как по сходням, давя и проклиная друг друга, сталкивая в воду слабых, устремлялись пьяные, разнузданные солдаты белогвардейских Ижевского и Камского пехотных полков и Боткинского кавалерийского дивизиона, расквартированных на Русском острове. Оглашая тихий осенний воздух изощренными ругательствами, солдаты лезли первыми на палубы пароходов, вламывались в каюты, хамили и безобразничали. Меркуловские прихлебатели – торгаши, спекулянты, политиканы, – еще вчера стоявшие у власти и сотрудничавшие с иностранными контрразведчиками, глядя со страхом на осатанелую солдатню, опасаясь за целость собственной шкуры и чемоданов с награбленным добром, Христом-богом униженно выклянчивали себе места на палубах, в грузовых вонючих трюмах, в грязных железных ящиках угольных барж.
Позавчера пронесся слух, что японцы закончат эвакуацию Владивостока не позже 25 октября 1922 года. И с того момента не утихало паническое бегство белогвардейщины.
Ни единым движением, жестом – не то чтобы словом – не обнаруживал Степкин бурлящей в его душе радости при виде неповторимых картин отчаяния, страха, злобы и дрожи, какие возникали при каждой посадке на очередной пароход.
Моросил необычный для этого времени года дождь, люди промокли, продрогли, грелись у костров, нещадно выламывая на дрова рощу вокруг поспеловской церкви.
Глядя на подобное святотатство, Степкин улыбнулся, вспомнив, как месяца три назад в этой самой церкви служили молебен о даровании победы христолюбивому воинству, которое благословлялось на успешный поход на Москву.
После молебна был парад. Он происходил на обширном плацу, где сейчас мокли под дождем бывшие участники парада – камцы, ижевцы, воткинцы – солдаты «земской рати», на которых «воевода» Дитерихс возлагал все свои последние надежды. Эти воинские части состояли сплошь из кулаков, купчиков, лабазников, попов, прожженных «барабанных шкур» – фельдфебелей и унтеров, мелких заводчиков и прочей публики. Они прошли путь от Приволжья и Приуралья, отметив его страшными преступлениями, разбоем, насилиями, грабежом, убийствами. В сущности, то была огромная шайка уголовников, облаченных в военную форму.
Ради предстоящего парада интенданты вскрыли вещевые цейхгаузы, извлекли из их цинковых недр запасы обмундирования, сшитого, очевидно, еще во времена туркестанской войны. Ратники облачились в долгополые гимнастерки, просторные шаровары, в фуражки с высоким околышем, с подшитыми на затылке и спускающимися на плечи платками, предохраняющими от солнца. Казалось, что чудом ожила какая-то картина Верещагина: до того солдаты на поспеловском плацу напоминали своим видом собратьев по оружию в те давние времена.
Воевода был в умилении и в восторге от инициативы своих интендантов. Он любил все «истинно русское» и много разглагольствовал о возрождении в земской рати русского духа. «Чтоб Русью пахло!» – заклинал воевода.
Над разогретыми солнцем рядами и в самом деле витал дух, исходивший от проплесневелых гимнастерок и шаровар. Истлевшее обмундирование расползалось по всем швам, и солдатам было приказано не делать слишком резких движений до начала парада.
Жители Русского острова и в их числе Петр Степкин наблюдали это неповторимое в своем роде зрелище…
И вот Степкин с затаенной улыбкой смотрел на остатки белогвардейского войска, разгромленного под Спасском и стремительно отброшенного частью на исходные позиции – во Владивосток и на Русский остров. Некоторые бежали сухопутьем в Китай и Корею. Другие совершали сейчас такое же бегство морским путем. В ожидании пароходов солдаты расположились на пристани огромным ералашным табором.
Пройдя по пристани, Степкин свернул налево, в сторону небольшого деревянного домика, стоявшего невдалеке на берегу. Это была поспеловская чайная, которую содержал для пароходных пассажиров грек Кандараки. Чайная служила местом ожидания рейсовых пароходов: другого крытого помещения на пристани не было.
Торговал грек великолепной простоквашей, которую приготовлял из молока, скупаемого у островных хозяек. Простокваша всегда была с погребным холодком, припудренная толченой корицей и сахаром. Подавалась она в толстостенных белых фаянсовых кружках. Здесь же можно было купить американские сигареты и душистый трубочный табак, приготовленный особым способом, на меду. Кандараки сам был заядлым курильщиком.
Степкин открыл дверь и очутился в небольшой комнате, уставленной некрашеными длинными столами на козлах, какие бывают в солдатских столовых. За стойкой сидел в накинутой на плечи дамской плюшевой шубе с кенгуровым потертым воротником Кандараки. Он резал кухонным ножом коричневый пахучий самосад-маньчжурку.
Скамьи, столы и даже грязный заплеванный пол были заняты спящими офицерами. При появлении Степкина один из них обернулся на стук двери, поглядел на Петра диковатыми спросонок глазами. Это был Рядовский.
– А, марсофлот пришел! Ну, как там, каналья, дела? Когда будет для нас пароход? Какую посудину пришлют, не знаешь?
– Так что капитан с «Чифу» сейчас повез раненых. Сказали, что будет пассажирский пароход «Аркадия».
Рядовский при этом сел, еще страшнее выпучил глаза и рассмеялся:
– Кандараки, ты слыхал? Придет «Аркадия». Ирония судьбы! Степкин, ты знаешь, что такое «Аркадия»? Это – блаженная сказочная страна… Интересно, куда она нас повезет: в Корею, в Китай, на Филиппины или к дьяволу в пасть? Не знаешь? Никто не знает… Кошмар души…
«Хорошо бы – дьяволу в пасть», – подумал Степкин. Оставив дверь приоткрытой, он сел на свободный уголок скамейки. Тяжело привалив к стене огромную в русых курчавых космах голову, он полуприкрыл глаза.
– Не проспи пароход, каналья! – крикнул ему Рядовский и подошел к стойке. – Хозяин, принеси простокваши. Сердце горит, понимаешь?
Кандараки невозмутимо продолжал резать самосад.
– Какой простокваша? Заведение закрыто. Кончилась простокваша. Все кончилось.
– И табачок тоже? – съязвил Рядовский. – На маньчжурку-саморубку перешли? Кончился американский трубочный?.. Принеси что-нибудь, Кандараки. Ну хотя бы воды, черт бы тебя побрал!..
Кандараки, кряхтя, поплелся на кухню. Рядовский скрутил из нарезанной греком махорки толстую цигарку. Вернулся хозяин с кувшином коричневой бурды.
– Пей. Ячменный кофе «Балта». Почти как настоящий мокко.
– Кошмар души! – воскликнул Рядовский, брезгливо глотая горькую жижу, в которой плавала какая-то шелуха…
– Все кончилось, – подытожил Кандараки. – Разве такой кофе я пил дома, в Одессе?..
– Был я в твоей Одессе, – махнул рукой Рядовский. – Ехал оттуда на паршивом пароходишке «Иерусалим». Кошмар души! Сколько морей прошел, океанов, чтобы добраться, как Улисс, на родную Итаку – на этот богом проклятый Русский остров. Настоящая Одиссея, ей-богу! И вот опять предстоит путешествие неизвестно куда…
К утру дождь перестал. На ветках уссурийского клена, росшего под окном чайной, не опадая висели капли, словно стеклянные бусы. Море тоже остекленело и было неподвижно.
Со стороны Подножья показался дымок. На пристани зашевелились, загалдели: «Идет! Идет!»
Степкин выскочил из чайной, вглядывался в занавешенную тончайшей кисейчатой дымкой даль. Присмотрелся. Шел американский паровой катерок с крейсера «Сакраменто». Под хищным носом катерка росли пышные белые усы.
Через несколько минут катерок – нарядный, покрашенный белой краской, с латунной, до солнечного блеска надраенной трубой – ошвартовался у пристани, Петр закрепил трос за тумбу и принял трап. С катера сошли американцы – человек десять. Все они были в офицерской пехотной форме: узенькие френчики с куцыми рукавами, штаны, заправленные в голенища высоких – до колен – башмаков на шнурках, широкополые коричневые ковбойские шляпы.
Американцы громко разговаривали, бесцеремонно разглядывали оборванное человеческое стадо, сгрудившееся вокруг потухающих костров. Защелкали фотоаппараты.
Потом американцы зашли в чайную. Офицеры, лежавшие на скамейках и на полу, безразлично смотрели в сторону заокеанских «союзников».
Кандараки угрюмо молчал. После только что услышанного из уст Рядовского хвастливого рассказа о том, как все эти офицеры и часть солдат, что жмутся сейчас возле костров на берегу, вместе с американцами расстреливали на Подножье и на канонерке «Манчжур» несколько дней подряд пленных партизан, политработников, захваченных в облавах коммунистов и комсомольцев, Кандараки била нервная лихорадка. И чтобы утишить озноб, он продолжал резать маньчжурку. Нет, он раздумал. Он никуда не поедет с ними, будь что будет! Придут красные, спросят его, что он делал? Ничего плохого не делал. Но почему ты не работал, как такой труженик Степкин? – спросят. Любил легкий заработок? Ну что ж. Любил, врать не стану. Надо с кем-то посоветоваться. Может, со Степкиным: он знает Кандараки давно. Пусть научит, что делать…
Из тяжелого раздумья грека вывел хрипловатый голос Рядовского:
– Господа, пароход!..
Все кинулись к выходу.
К пристани причаливала «Аркадия».
Пока укрепляли трап, приставляли часовых, чтобы соблюдался порядок при посадке, Степкин вел вполголоса разговор с пароходным матросом.
– Во Владивостоке белых уже нет – смылись подчистую, Японцы сегодня тоже уезжают. А этот пароход – последний. В порту – ни одной целой посудины: все угнали.
– Куда повезете? – спросил Степкин матроса.
– В Гензан, в Корею.
– Там остаться думаешь?
– Кто ж его знает. Дело казенное. Вся команда под дулом работает… Тут, папаша, нет какой хибары спрятаться, пока эта калоша уплывет?
Степкин молчал. Черт его знает, что за тип. Может, провокатор?
– Нет, братишка, не знаю я такого места.
– Я знаю, – услышал Петр приглушенный голос за спиной. Склонившись к уху матроса, Кандараки шептал. – Видишь чайную? Иди туда. За домом – сарай. Залезай, сиди, не дыши. Никто не увидит – смотри, что сейчас здесь будет. – И громко, во весь голос спросил: – Господин капитан, это что, последний пароход?
Капитан молча кивнул головой.
– Братцы, последний пароход. Да-а-вай!!
Человеческая серая лавина, ощерившаяся штыками, устремилась к трапу. В центре ее вертело, как щепку, капитана Рядовского.
Пользуясь суматохой, матрос с «Аркадии» скрылся.
Мимо Поспеловского маяка прошел сидящий по самую грузовую марку последний транспорт с японскими солдатами. Следом за ним, как бы боясь отстать, спешила зловещая канонерка «Манчжур», ставшая в последние дни интервенции плавучим застенком белогвардейской контрразведки. А мимо раздвоенной скалы Ослиные Уши шел к корейским берегам обшарпанный, видавший виды пароход «Аркадия».
К Степкину – доброму другу всех мальчишек Русского острова – подошел Сергей Изместьев. Степкин часто бывал у Изместьевых. Матрос, служивший когда-то вместе со старым штурманом, любил вместе с ним рыбачить, ходить по грибы. А Сережа дружил с ребятишками Степкина.
– Гляди, Сергун, запоминай. Полезная картинка для понимания жизни, – сказал Степкин и, многозначительно подмигнув, спросил: – А ваши чего ж не бегут?
Сергей ответил, что дед никуда не собирается, потому что ему бояться некого.
– Правильный старик! Это верно, – одобрительно отозвался Степкин, и эта похвала из уст молчаливого и строгого человека, показалась Сергею очень важной и значительной.
Сергей стоял на пристани, рядом со Степкиным, и смотрел на воду. Она была прозрачна и спокойна. И только там, где недавно был причален пароход, плавал мусор и шлак.
Степкин посматривал то вправо, в сторону Уссурийского залива, куда шел японский «Мару», то влево, где по оловянистой глади Амурского залива стлался грязный дым «Аркадии».
– А ты вот туда погляди, Петр Васильевич, – раздался сзади Степкина веселый голос Егора Калитаева. И он указал рукой на Крестовую гору Эгершельда.
В серой дымке октябрьского дня Степкин различил алый огонек флага.
– Ну вот, Владивосток наш, – сказал Калитаев.
Степкин пошел готовить шлюпку. По дороге он оглянулся. «Аркадия» скрылась за поворотом. Только клочья грязного дыма медленно истаивали в ясном осеннем воздухе.
20
Первая после бегства белых ночь на Русском острове была по-осеннему темной. Электростанция не работала, керосина не было. Изместьевы сидели на кухне с огарком елочной свечки. За черным окном слышался раздирающий душу крик: «Са-а-ани-тар!» Это бушевал за решеткой психиатрического отделения военного госпиталя сумасшедший поп поспеловской церкви, брошенный вместе с другими душевнобольными на произвол судьбы…
Утром Сергей помчался к Степкиным. Остров обезлюдел. Странно и непривычно было смотреть на брошенные, распахнутые настежь дома. Сергей со степкинскими ребятами заглядывал в окна покинутых жилищ, где еще вчера люди ходили по комнатам, сидели за столами, лежали в кроватях. В доме Рядовских на столе остался холодный самовар, чашки с недопитым чаем, подсохший кусок хлеба, намазанный маслом, со следами полукружия зубов. Сейчас возле этого куска сидела мышь. При появлении ребят она юркнула со стола.
– Разбежались, как те мыши, – хмуровато, явно подражая отцу, сказала Маша Степкина.
А Сергей, увидев в одной из комнат деревянный игрушечный рыцарский меч, принадлежавший сыну Рядовского, вспомнил одну историю.
Было это в одно безветренное январское утро двадцатого года. Сергей взглянул в окно и увидел снег – первый настоящий снег, еще не разметанный ветром. Он пухло лежал на клумбах, на дорожках сада, и сухие стебли цветов выглядывали из-под белого ватного покрывала зимы. Сергея поразила эта нетронутая цельность снежного одеяния.
Прибежал сын Рядовского, лопоухий, большеголовый мальчишка, с деревянным мечом в руках, и стал звать на улицу. Но Сергей болел, и мать не пустила его.
– Давай лучше смотреть в окно, – предложил Сергей. – Смотри, как красиво.
– Что красиво? – не понял Рядовский.
– Снег красивый. Гладкий. Так ровно руками не сделаешь, правда? – с восторгом говорил Сергей.
Он не заметил злорадных огоньков, вспыхнувших в глазах маленького Рядовского. Неожиданно тот выбежал из комнаты. И вот он – под окнами, топчет, разбрасывает ногами белый снежный пух, ковыряет его своим деревянным мечом, перемешивая с черной землей, с вырванными корнями бессмертника и табака.
Сергей заплакал. Он грозил Рядовскому кулаками – ничего не помогало. А когда злой дух, вселившийся в тщедушное тельце любимого сынка Рядовских, перенес его на вторую цветочную клумбу, Сергей увидел по ту сторону забора высокого человека в офицерской шинели, но без погон. Незнакомец серьезно смотрел черными глазами на Сергея и, казалось, понимал его неутешное горе. Потом он укоризненно покачал головой и что-то сказал Рядовскому. Тот нехотя прекратил свой сатанинский танец. Сергей понял, что это человек в шинели остановил злое разрушительство Рядовского, и горячее чувство благодарности захлестнуло маленькое ребячье сердце. А черноглазый незнакомец посмотрел ободряюще на Сергея: крепись, мол, парень, не унывай, стоит ли ревьмя реветь из-за растоптанного снега, – и пошел своей дорогой, в сторону Подножья.
А на второй день Рядовский влетел в комнату Сергея и захлебываясь выложил все, что услышал от старшего брата – юнкера из инструкторской офицерской школы на Русском острове. Тот божился и клялся, что вчера в их школу приходил самый настоящий большевик. «Понимаешь, приходит он один, без охраны, без револьвера. Его могли очень даже просто убить. А он – ничего не боится. Стал всех агитировать. Интересно, да?»
Сергей не поверил Рядовскому, зная его пристрастие ко лжи. Но в тот же день о смелом посещении вражеского логова большевиком рассказал за обедом дед Сергея. А его словам верили все.
– Вот у них там все такие. Они победят, – убежденно сказал дедушка и принялся по обыкновению скручивать «маньчжурскую гавану» – так он называл самокрутки из маньчжурки-самосада…
Дней через десять после того, как с Русского острова ушел последний пароход с белыми, к Изместьеву приехал Егор Калитаев. Он предложил Алексею Дмитриевичу работу в пароходстве.
– Сам я снова на Дальзаводе, – рассказывал Егор, – но у меня один дружок подбирает людей в пароходство, просил помочь. Вот просим вас, если пожелаете.
Изместьев был взволнован: значит, нужен он тем самым красным, которыми стращал его Рядовский.
Старик согласился. Начались сборы.
Была глубокая осень, стояли морозные дни, дров не было, и дед спилил в саду высохший ствол монгольского дуба. Он втащил на кухню холодное дерево, и Сергей помогал его пилить. Старый сухой дуб жалобно стонал под пилой. Острые зубья вгрызались в то место, где Сергей процарапал когда-то перочинным ножом две буквы: «С. И.» – Сергей Изместьев. Царапины на коре зарубцевались, и буквы стали выпуклыми, большими. Попадая на них, пила скользила, не брала, и дед перевернул ствол так, чтобы рубцы букв не мешали пилить.
Когда все вещи были уложены и запакованы, Алексей Дмитриевич пошел к Степкину договориться, чтобы он помог погрузиться на пароход. Сергей отправился вместе с дедом.
Старики прихлебывали чай, разговаривали, курили, а Сергей и Машутка листали газеты, разглядывая рисунки и карикатуры на интервентов.
И вдруг в одном из номеров «Красного знамени» Сергей увидел небольшой портрет. Рядом был напечатан рассказ о страшной, мученической смерти Сергея Лазо.
Сергей всматривался в тусклый, неясный отпечаток, и ему вдруг показалось, что это те самые глаза – черные, с задумчивой усмешинкой. Совсем как у того человека в шинели. И хотя многие тогда ходили в шинелях, с погонами и без погон, и у многих отважных людей были такие же горящие глаза, словно они излучали пламя сердца, – Сергею казалось, что это именно Лазо – никто другой! – устыдил расходившегося Рядовского, когда он растоптал чистый, прекрасный своей белизной снег…
И вот наступил последний день жизни на Русском острове. Когда грузили на баржу вещи, неожиданно рухнули сходни и в воду упал бабушкин комод. В него сложили столовую посуду, и был он настолько тяжел, что сразу же пошел ко дну.
Степкин, помогавший грузиться, удивился. Шутливо спросил:
– Чего в комоде-то было? Неужто клады золотые: больно уж тяжел.
– Там посуда, столовые приборы, венчальные свечи, иконы. Степкин, голубчик, спасите комод, умоляю вас! Вы же моряк, нырните за ним, – плакала бабушка, а Сергей тайком смеялся над ее потешной просьбой.
