Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
На подъезде к Бакарасевке переселенческому обозу пришлось спешно свернуть с дороги на обочины: мужиков нагнал царский поезд – коляски, экипажи, пролетки, тарантасы, линейки. Это возвращался в Москву цесаревич со своей свитой из поездки в Японию и на русский Дальний Восток.
Конные казаки, сопровождавшие поезд, усердно расчищали путь высочайшей особе. Бородатый, краснорожий казак с намасленным чубом, негромко зло матерясь, чтобы не услышали важные путешественники, сгонял подводу Федоса с дороги. Лошадь упрямилась, упиралась.
– Я тебе покажу, как уросить, – яростно нахлестывая конягу нагайкой, приговаривал казак до тех пор, пока напуганная, издерганная лошадь не шарахнулась в сторону, опрокинув телегу. Не устояв на ногах, упала и лошаденка.
Свалившийся на землю Федос выбрался из-под узлов в ту самую минуту, когда мимо опрокинутой телеги промчалась, разбрызгивая застоявшуюся в колеях воду, коляска наследника. Федос увидел, как обычно равнодушные глаза щуплого рыжеватого человечка вдруг сделались веселыми, наверное от созерцания забавного зрелища: в болотной жиже беспомощно барахтается заморенная лошадь с перевернутой арбой рядом, а вокруг нищенские узлы, над которыми растерянно суетятся двое – мужик и мальчонка.
Федосов отец с трудом выпряг коня. Тот стоял, тяжело поводя мокрыми боками, пугливо скашивая на дорогу глаз. Потом осторожно потянулся к бледной весенней травке. Федос с жалостью разглядывал своего будущего кормильца, на спине которого лежала измочаленная, пропотевшая веревочная сбруя с медными толстыми кольцами, истершими лошадиную шерсть до самой кожи. Зеленая медная окись несмываемо окрасила плешины в тусклый травяной цвет.
Прогрохотала по дороге последняя пролетка царского поезда, и следом за ней заковыляли тощие, притомившиеся лошаденки переселенческого обоза. Впереди него оказалась арба Игната Лободы. Он по-прежнему был неразговорчив и только иногда сердито сплевывал, недовольно поглядывая из-под насупленных бровей в ту сторону, куда удалялась последняя повозка из числа свиты цесаревича. «Навязался на мою голову, будь ты неладен», – ворчал отец, и Федос так и не мог понять, кого имеет отец в виду – царевича, бородатого казака или своего заезженного коня.
По обе стороны дороги лежали немереные, бесконечные поля. Одни чернели весенней пахотой, другие были покрыты бурой стерней с островками прошлогодней соломы.
Федосу стало грустно от этого щемящего пустынного раздолья и безлюдья. Только две неторопливые вороны пролетали над землей, устало взмахивая крыльями. И вдруг – на рёлке, возвышавшейся над равниной, словно бы махнула белым приветным платочком небольшая хатенка – точь-в-точь как украинская мазанка. И радостно забилось сердце при виде этого крохотного живого островка: тут человек, а значит – жизнь…
Подъехали ближе, и за увиденным домиком появились другие – добротные, крепкие хаты-пятистенки под цинком, вдоль широких, прямых улиц. Вид села смутил многих: уж больно богато выглядели дома в Бакарасевке. А на окраине села, среди вырубленного, но не раскорчеванного леса, меж пней и огромных сваленных стволов горбатились едва приметные над землей двускатные шалаши, крытые корьем и дерном. Окутанные сизым, стелющимся дымом, эти жалкие приюты чьей-то нелегкой жизни тоже смутили приезжих. Между богатством и бедностью здесь была резко очерченная грань: по одну сторону – зажиточность, спокойная сытость, по другую – откровенная нищета. И, глядя на вросшие в сырую землю шалаши, Федосов отец услышал безмолвный ответ на часто задаваемый в последние дни вопрос о том, какая жизнь ждет его в этом обетованном краю…
Приезжие остановились на окраине Бакарасевки, по соседству с лесными шалашами. Выбрали ходоков, послали их к старосте.
Ходоки вскоре вернулись с пустыми руками. Все сельское начальство, потеряв голову, было занято приемом высочайшего гостя, которому пришлось сделать в Бакарасевке вынужденную остановку: дорогу по соседству размыло вышедшей из берегов речкой Чихезой. «Можно проехать только на быках», – докладывал станичный атаман одному из руководителей царской свиты. Об этом сообщили цесаревичу, и он согласился «следовать предложенным образом», как о том было официально написано в распоряжении.
Пока по окрестным селам собирали быков, атаман распорядился устроить казачьи пляски, петь песни, играть игры для развлечения царского сынка.
В толпе бакарасевцев Федос и отец узнали чубатого казака, из-за которого опрокинулась их телега. Казак вывел на площадь мальчишку лет десяти, в больших, видимо отцовских, сапогах, поклонился в сторону гостей и прошипел пареньку:
– Пляши, Харитошка, шибко пляши!
Мальчишка старательно отплясывал «казачка». Сапоги мешали, он ловко скинул их и, не выпуская из рук, плясал босиком, расшлепывая во все стороны жидкую грязь.
Кто-то вытолкнул из толпы, в пару пляшущему мальчишке, высокую красивую девочку в длинном ситцевом платье, с цветастыми лентами в волосах. Девочка испуганно озиралась по сторонам, не двигаясь с места. Зато малец старался за двоих. Лицо его приняло серьезное, озабоченное выражение.
Царевичу понравился молодой плясун, и ему милостиво был подарен серебряный рубль. Мальчишка, не поблагодарив, сунул монету за щеку и скрылся в толпе.
Через несколько часов Федос снова увидел Харитошку. Вместе с другими жителями села он подталкивал вязнущие в грязи экипажи царского поезда, запряженные быками, словно рассчитывал получить новую награду за усердие.
Федос заметил и ту самую девочку, которую выводили плясать. На ней уже не было нарядной одежды, ее сменило полинявшее платьице. Повязанная под самый подбородок белым платочком, она насмешливо посматривала в сторону набычившегося в натуге Харитошку. Заметив ее смеющиеся глаза, Харитон вытащил царский рубль и хвастливо показал его девочке.
– Пошли домой, Евдокия, – позвала девочку бедно одетая женщина.
Проходя мимо Федоса, девочка с любопытством оглядела его.
– Смотрите, мамо, опять до нас люди приехали, – сказала Евдокия, не сводя глаз с Федоса.
Мать девочки громко вздохнула и ничего не ответила.
За увалом слышались надрывные выкрики: мужики понукали быков, утопавших по брюхо в раскиселившейся грязи.
Вскоре после встречи с будущим «хозяином земли русской» Федосу довелось увидеться еще с одним хозяином. Это был бакарасевский богатей из переселенных на Дальний Восток казаков Войска донского – Аверьян Шмякин, отец Харитона. Он постоянно и безудержно хвастался перед Федосовым отцом тем, что приехал к берегам Тихого океана на свой кошт и что владеет, как и другие самостоятельные хозяева, большим наделом земли.
Отец Федоса поселился в Бакарасевке в ту пору, когда там уже отсеялись. Аверьян Шмякин великодушно одолжил хлебца на первое время, потребовав, однако, за него немалой оплаты: отец обязан был работать в шмякинском хозяйстве, пока обзаведется собственным хлебом и сможет отдать долг. «Вот и стал самостийным хозяином – из кулька в рогожку, – разочарованно сказал Игнат Лобода. – Дома на помещика в экономии горб гнул, а тут – на кулака тяни жилы».
Слепил отец, при посильной помощи Федоса, землянку-дымушку, точно такую, в каких жили многие новоселы, и стали они коротать нелегкие дни сиротской своей жизни на новой земле.
Богатая и трудная была эта земля. Лучшие куски на возвышенных, незатопляемых местах захватили старожилы. А чтобы поднять целину на низинах или лесных участках, не обойтись было без трех, а то и четырех коней да железных орудий. Вот и шли переселенцы на кулацкую землю: одни – батрачить, другие – арендовать. И от тех и от других хозяин имел выгоду: неохватные просторы частных наделов распахивались, засевались пшеницей и овсом. Зерно закупало военное ведомство и платило не скупясь: местному войску требовались хлеб и фураж. Поощряемые этим, кулаки не заботились о сохранности плодородия земли. Они истощали ее посевами пшеницы по пшенице, а когда земля переставала родить – забрасывали ее под залежь и распахивали новую.
Игнат Лобода поначалу с болью в душе наблюдал это надругательство над землей. «Недорого плачено, не больно и жаль», – слышал он не раз чудовищную поговорку бакарасевских богатеев. Еще недавно видел он у себя на Черниговщине, как дрожали незаможные хлеборобы над своими чересполосными, изрезанными межами клочками. И поэтому здешняя небережливость к пахотному раздолью казалась ему греховной. «Когда человек сыт по горло, ему не до еды», – думал Игнат.
Постепенно и сам, потеряв надежду выбиться в самостоятельные хозяева, перестал Игнат осуждать бакарасевских кулаков за их земельное хищничество. К чужому добру батрак не мог чувствовать хозяйского отношения.
9
Спустя два года после второго приезда Макарова на Тихий океан был с пышной парадностью открыт законченный постройкой сухой док, за неотложную необходимость которого так ратовал Степан Осипович.
Выгодность и прибыльность начавшегося строительства сразу же учуял Дерябин. Он всеми правдами и неправдами сумел выторговать у портовой конторы крупный подряд на земляные работы, а заодно – и на постройку цеховых помещений в районе дока. Вольнонаемных рабочих не хватало, и Дерябин, пользуясь срочностью подряда, получал почти даровые солдатские и матросские руки.
Прохор, занятый на постройке мастерской, зарабатывал мало: ставки урезывались под различными предлогами, а рабочий день удлинялся.
Дерябин прикарманивал почти весь нищенский заработок солдат, а оставшиеся к выплате гроши выдавал с вечными задержками. Он был уверен, что солдаты жаловаться не станут, побоятся.
Калитаев однажды в присутствии солдат спросил Дерябина, почему задерживается расчет.
– Солдатики-братики, – паясничал Дерябин, – кошелек пуст, сам копеечки считаю.
– Врешь ты все, – накаляясь от полыхающей ненависти, сказал Прохор. – Красть у рабочего человека мы тебе не позволим. Отдай что положено сегодня же.
Солдаты зашумели, одобряя слова Прохора. Дерябин струхнул. Узкие неуловимые глаза его горели злобой.
– Ты на бунт людей не подбивай, Прохор, я тебе как старому другу говорю. Тут, можно сказать, родина в опасности, войной пахнет, а ты, значит, зла России хочешь?.. Эх, Прохор Федорович…
Прохор, сжимая в руках топор, шагнул к Дерябину, Василий Тихонович попятился, опасливо глядя на Калитаева. Рабочие, побросав лопаты, сгрудились вокруг Прохора.
– Ты, паскуда, меня не совести. – Прохор совладал с собой, старался не унизить себя криком и ненужными словами. – Зря я с тобой дружбу водил. И на Амуре спасал напрасно: много зла от тебя вокруг.
– Зло от таких, как ты, бунтовщиков! – выкрикнул Дерябин, срываясь с голоса.
– Весь ваш корень торгашеский изведем. Тогда и зла не будет, – не обращая внимания на дерябинский крик, спокойно сказал Прохор.
– Я тебя на каторгу мог бы за этакое упечь, скажи я только где полагается. Но ради дружбы нашей прошлой – не трону. Один ведь хлебушко солдатский ели, – пытался выдать себя за добряка Дерябин.
Однако деньги солдатам выплатил.
С того дня Калитаев приобрел у рабочих большое уважение.
– Как бы не пропасть тебе из-за этого поганца, – сочувственно сказал Прохору заморенный, узкогрудый солдатик, перепачканный землей.
– А хоть и пропаду. За правду – не страшно, ответил Калитаев.
Дерябин побоялся связываться с Прохором. Он не тронул его, даже сам замял случившееся. Забастовка, возникни она, грозила бы серьезными неприятностями и крупными убытками.
Егорка вспомнил об этой стычке деда с Дерябиным, когда в построенный док, наполненный зеленой водой бухты, вводили броненосный крейсер «Дмитрии Донской». Странно было видеть стоявший еще несколько часов назад на рейде корабль в каменном ущелье дока, на металлических подставках, когда обнажен весь корпус – до самого днища. Он оброс в подводной части густой зеленью водорослей, обвешан бесчисленными гроздьями ракушек. Теперь, вместе со своими тремя мачтами, крейсер казался недосягаемо высоким, и было страшно глядеть на крохотных людей, бродящих под ним.
Открытие дока было началом трудовой жизни Егора. Совсем недавно парень бегал на завод любопытства ради или с обедом для отца: Степан, отслужив на флоте, поступил в завод на работу. А теперь и Егор спустился по холодным, осклизлым ступеням в погребную камеру дока. Сначала он смотрел, как отец и другие рабочие сменяют изъеденные морем листы корабельной обшивки, как вколачивают в отверстия малиново раскаленные заклепки, как сверлят, чеканят, рубят, пригоняют, режут. А потом взял из рук отца кувалду и принялся бить ею туда, куда показывал отец.
10
Жители Владивостока выходили встречать каждый пароход Добровольного флота с очередной партией переселенцев. Для многих это было такое же зрелище, как если бы они попали в театр.
Заглядывали на берег по большей части вынужденные холостяки: присматривали здесь себе невест или временных сожительниц, нанимаемых под видом домашней прислуги. Офицеры и чиновники не задумываясь связывали свою судьбу с какой-нибудь ссыльной или каторжанкой, осужденной за убийство нелюбимого мужа. А уж переселенки считались женщинами чуть ли не высшего круга. И если удавалось сговорить какую-нибудь несчастную, потерявшую в дороге родителей или мужа, то тут же, у самого синего моря, совершались помолвки..
Егор Калитаев вырядился в новую, сшитую к пасхе рубаху, наваксил сапоги, сдвинул набекрень картуз и отправился на берег: пришел с переселенцами старый работяга «Петербург». Егор любил помогать матросам подавать на баржу трап, следить за порядком при высадке.
Переселенцев свозили на берег. Неповоротливая баржа причаливала к борту «Петербурга», стоявшего на рейде. Доносился шум и гвалт посадки. Матросы злились, жилисто напрягали шеи в натужном увещевающем крике, а когда не помогал голос, не стеснялись пускать в ход кулаки. Но вот с баржи раздался раскатистый бас:
– Комплект! Кончай посадку! Трап подымай!..
– Отчалива-а-ай! – ответили с парохода, и суетливый буксирчик потянул баржу, напичканную людьми, узлами, сундуками, слезами и радостью: кончилась дорога!
Егор ждал баржу с неспокойным сердцем: может, это было предчувствие давно ожидаемой встречи, а может, просто весна и молодость давали о себе знать…
Наконец баржа подвалила к берегу. Егор помог укрепить трап, и сразу же по нему хлынул на землю человеческий поток – будто прорвало запруду. Ошалев от долгого пути, изнуренные морской болезнью, подавленные горем и страхами, люди устремлялись на берег с такой поспешностью, будто боялись, что их оставят навечно в ржавом чреве корабля. Трап угрожающе трещал, с трудом выдерживая идущих по нему людей, нагруженных домашним скарбом, который много весил, но мало стоил.
В шумливой, сутолочной людской мешанине Егор заметил одинокую, стоявшую в стороне от толпы девушку в потертой овчинной шубейке с оборками, в клетчатом шерстяном платке с бахромчатой каймой. В руках она держала ряднинный узелок. Девушку то и дело толкали, а она не двигалась с места, беспомощная с виду, растерянно посматривающая по сторонам.
– Чего горюешь, девка? – заигрывающе-весело крикнул Егор. – У нас скучные не в почете.
Девушка подняла на Егора глаза, и увидел он в них такую неизбывную печаль и боль, что у парня непривычно сжалось сердце. Глаза эти напоминали Егору виденные им в лесах голубоватые цветы, и в них блестели росинки.
Ни бедная одежонка, ни следы томительного пути, ни горе не могли уменьшить скромной, негромкой девичьей красоты, которая, казалось, вся жила в глазах и в них, как в распахнутые оконца, показывалась людям.
– Какая беда стряслась, рассказывай, – стыдясь за свое ухарство, спросил Егор.
Девушка долго молчала, всхлипывала так, будто окуналась в холодную воду. Потом поведала свою невеселую историю. Поехала она сюда с отцом после того, как дома умерла мать. Оставив старшему сыну хату и клочок пашни, отец тронулся в путь. С горя, видно, он крепко запил. Всю дорогу тянул горькую. Однажды утром он не проснулся: судовой лекарь определил смерть от запоя. «Сожег нутро с горя», – объяснила Егору девушка.
И вот дивчина осталась одна-одинешенька. Егор участливо смотрел на нее. Он хорошо знал, какая судьба ожидает девушку на новой земле. Сначала отвезут вместе с другими в переселенческий барак. Выкликнут по списку, узнают, что одинокая, потерявшая родителей, отставят в сторонку: какая может быть земля для бабы? На землю хозяин требуется, мужик. Ну, ясное дело, предложат в кухарки наняться к какому-нибудь офицеру или чиновнику. А это – известно, что за служба. Живут одичалые, почти что без бабьей ласки. Пьянствуют, картежничают, играют в «тигра»: один человек ходит без сапог в темной комнате, а друзья стреляют в него из пистолетов наугад либо по шороху шагов. Или просто сами стреляются от пьяной одури и непереносимой тоски по иной, нездешней жизни…
Егор за последние годы вдоволь нагляделся на чужое горе. Отворачивал иной раз глаза от ранящего душу человеческого страдания. А тут снова раскрылось сердце навстречу чужой беде. Егор с жалостью смотрел на руки девушки, крепко сжимающие ряднинный узелок с сиротскими пожитками.
Снова ошвартовалась у берега баржа. И опять сходни гнулись под тяжестью тел, узлов, сундуков. Толпа стекала на берег, захватила живым водоворотом девушку и бесследно поглотила ее. Егор долго с беспокойством искал ее глазами в толпе среди платков, зипунов, поддевок и казакинов. Но приметить потерявшуюся было невозможно.
На следующее утро, до ухода на работу, Егор отправился к переселенческим баракам. Они были невдалеке от калитаевского домика, у подножья Орлиного Гнезда. Егор заглядывал в каждый угол, смотрел на нищую, убогую жизнь, которая, не стыдясь посторонних глаз, протекала открыто, не отгораживаясь даже ситцевыми занавесками.
Вчерашней девушки нигде не было. Егор обошел все бараки – никаких следов. И вдруг его обуяла тревога: а что, если девка сдуру – с горя и тоски – бросилась, ночью в бухту? Или по пути высмотрел одинокую дивчину какой-нибудь подвыпивший офицерик? Здесь таких охотников много…
И Егор решил вторично обойти бараки. Спрашивал всех и каждого: «Не видали девку в овчинной шубейке? Не видали? У нее батька в дороге помер…» – «Многие померли в дороге», – вздыхая, отвечали ему.
Егор шел, упорно повторяя вопрос. Люди смотрели на него по-разному: одни с любопытством, другие безразлично, третьи с улыбкой. И никто не знал о спрашиваемой дивчине. Иные сердобольные бабы сочувственно вздыхали, спрашивая: «Она тебе родная, хлопец?» Он утвердительно кивал головой.
– А фамилия ей какая будет? – спросил громко, на весь барак, мужик в рваном зипуне. – Фамилия требовается, чтобы, значит, честь по чести.
– Фамилия?.. Фамилии вот не знаю, – сказал растерявшийся Егор.
– Глядите на него, – искренне удивляясь, показал на Егора вопрошавший. – Говорит, девка ему родня, а фамилии не знает!..
В бараке послышался смех. Рядом сочувственно вздохнули. Егору сделалось невесело от этого смеха.
Девушку он нашел в темном углу, заплетенном пыльной домовой паутиной. Она сидела на узелке и, притулившись к щелястой стене барака, дремала. Ветер с залива со свистом проникал в щели и завивал в колечки выбившуюся из-под платка прядку русых волос.
Егор присел прямо на земляной пол, перевел дух, будто все это время безостановочно поднимался на высокую гору. Сердце неукротимо колотилось в груди, словно хотело вырваться на волю.
Девушка почувствовала кого-то рядом, открыла глаза, беспокойно оглядела Егора.
– Пойдем отсюда, – как давней знакомой сказал он и взял ряднинный узелок с вещичками. Другой рукой он коснулся ее теплой после сна руки.
Девушка напугалась, вырвала руку.
– Я тебя искал, – улыбнулся Егор. – Все скрозь прошел. Спрашивал. Говорят: а как имя ей? А я и не знаю. Тебя как звать-то?
– Ганной, – ответила девушка, смягчившись. – Тебе чего от меня надо? Пришел зачем?
В голосе ее слышалась тревога.
– Боязно за тебя. Пропадешь одна…
Накануне вечером Егор рассказал о девушке Прохору. Отцу он побоялся поведать свои сердечные тайны. А дед умел терпеливо слушать и не сердился понапрасну, как бывало это с отцом. Прохор слушал Егора и думал: давно ли, кажется, сын Степан привел в дом жену, которую засватал в деревне Шкотово, разоренной в ту пору разбойным нападением хунхузов? И вот уже и внук загляделся на девичью красу. «Значит, полная выслуга лет тебе вышла, Прохор Федорович», – вздохнул старик, жалея о невозвратимых годах. Прохор вспомнил свою Ксеньюшку, и как она тоже приехала морем, и как он счастливо, но недолго жил с ней под этой старой теперь крышей, и увидел в Егоре себя, свою былую молодость, любовь свою незабываемую, и сказал решительно: «Веди сюда. Пропадет по чужим людям…»
Ганнушка украдкой взглянула на Егора и что-то обнадеживающее, спокойное, чистое уследила в его лице, в словах, в крепких руках. Она верила ему, хотя и не знала его. Он подавал ей руку, спасая от беды. А разве может обидеть человек бескорыстно выручивший тебя в лихую минуту? С бьющимся от волнения сердцем с радостным и тревожным предчувствием чего-то очень хорошего и светлого она вручила ему свою сиротскую судьбу.
Егор уводил Ганнушку из грязного барака, переполненного взбаламученными людьми, покинувшими родные, насиженные места, и радостно было ему и грустно. Радость исходила от встречи с девушкой. Грусть – оттого, что не в силах он увести отсюда всех этих людей. И он с мальчишеской мечтательностью уже подымал каким-то неизвестным, сильным словом изголодавшихся крестьян и их безропотных жен и вел их в просторные, светлые дома, где не дует в щели ветер, а в большие окна смотрит веселое солнце…
А солнце уже начинало свой утренний бег, и надо было спешить на работу.
Вершина Орлиного Гнезда пылала в солнечном огне. Почерневшая от дождей и туманов сторожевая будка казалась в этом огне накаленной докрасна. Дубки роняли прошлогоднюю листву, уступая место родившимся молодым листьям. Внизу виднелась бухта и пароход, на котором приехала Ганнушка. Мачты его были красными в лучах восходящего солнца.
– Ой, лихо-лишенько! – вздыхала Ганнушка, посматривая на сопки, морскую неизмеримую даль и рыжеватую клочкастую овчину тумана, которую зябко натянули еще с ночи сопки Русского острова и теперь постепенно сбрасывали, открывая навстречу солнцу изумрудную листву островных рощ. Все было здесь непривычно против родных мест, не таким, как на далекой Украине, а потому чужим и неласковым. И только шедший рядом парубок с озабоченным лицом казался ей единственно близким и понятным. «Вот послала судьба доброго человека», – подумала Ганнушка, припоминая трудные дни в недосягаемой отдаленности чужих морей.
Дорога была неровной. Ганнушку покачивало после долгого пути в неспокойных океанах. Горбистая тропка вздымала каменные волны, и Ганнушке чудилось, будто она снова плывет по зыбьевому морю.
Лицо у Ганнушки было бледное, исхудалое.
– Тошно тебе с дороги небось? – заботливо спросил Егор.
Ганнушка молча кивнула головой.
Сквозь зеленую листву кряжистого, раскидистого дуба показалась белая стена калитаевской хатки.
– Вот и Орлиное Гнездо. Теперь мы дома.
И он широко распахнул дверь перед Ганнушкой.
