Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Вадим Павчинский
Орлиное гнездо
РОДНОМУ ВЛАДИВОСТОКУ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Часть первая
Город у океана
1
Открытый всем ветрам, стоял на вершине Орлиного Гнезда срубленный по-деревенски, обмазанный глиной и побеленный известью с щедрой добавкой синьки домик Егора Калитаева. Цвет стен его был схож с васильковой голубизной неба в погожий день, а окраска наличников окон не уступала густой синеве моря.
Словно опасаясь, как бы океанскими тайфунами не разметало сложенные в лапу стены, домик по самые оконца врос в каменистый грунт сопки. Тесовая крыша, потемневшая от времени и сырых приморских туманов, сдвинулась слегка набок, будто насунутая набекрень шапка – вся в изумрудных, бархатных лоскутах мха.
Над кровлей навесисто распростер могучие, черновато-серые ветви старый монгольский дуб. Ствол его был невысок, объемист в обхвате и у комля дуплист. Корнями дерево узловато и цепко оплетало торчащие из-под земли камни, глубоко внедрясь между ними; непросто было здесь пробиться к животворной почве и влаге. А в давние времена, когда шумела тут вековая, не тронутая человеком тайга, лежала на этой сопке тучная перегнойная лесная земля, звенели студеные родники, и тысячам деревьев хватало и почвы и воды. Но теперь леса не было, его вырубили подчистую, а дождями смыло в бухту землю, обнажились камни, и только кое-где редкие деревца возле отдельных домов беззащитно гнулись под напором ветров с океана, да небольшая рощица у подножья Орлиного Гнезда, на Покровском кладбище, стояла как одинокий зеленый островок среди каменного сопочного моря.
Дом срубил дед Егора – Прохор Федорович Калитаев еще в ту далекую пору, когда красовались здесь тысячелетние леса. Он оставил нетронутым росший возле дома дубок. Прохору нравилось гордое, упрямое дерево, не похожее ни на одно другое. Березы, тополя, клены, маньчжурский орех – все деревья здешних мест – извечно роняли осенью листву. А дуб не страшился холодов, его листва не опадала от морозов, она оставалась на ветвях и лишь меняла цвет, становясь буровато-желтой. Всю зиму гремел дубок поржавелыми листьями, не уступая ни одного из них ветрам и непогодам. И только нарождавшиеся по весне новые листы были в состоянии сбросить старые, и они безропотно падали под натиском молодой неуемной силы и лежали на земле, как богатырские ржавые доспехи, отслужившие свою службу. Прохора всегда удивлял и тревожил необычный весенний этот листопад.
Прохор оберегал свое любимое дерево. Пришлось оно ему по душе, вероятно, потому, что и сам-то он был упрям и силен и не страшился жизненных непогод.
Пролетали над Орлиным Гнездом облака и ветры. Время одело лежавшие вокруг каменные глыбы серо-зеленым лишайником, состарило калитаевский домик, под крышей которого жила и здравствовала родня Прохора, и, подобно дубу, что рос рядом, глубоко пустила корни в здешнюю землю.
Много бурь пронеслось над замшелой кровлей, немало бед сотрясало стены старого дома. Но так же как тайфуны не могли сокрушить могучий ствол монгольского дуба или сорвать зимой его упорные железные листья, так и все невзгоды не сломили духа и воли к жизни и борьбе калитаевского рабочего рода. Его глава Прохор Федорович был потомком одного из многих пугачевцев, сосланных самодержавной властью на каторжные работы в Сибирь, в Нерчинские серебряные рудники. От мятежного предка, поволжского землепашца, связавшего некогда свою судьбу с великим делом Емельяна Пугачева, Прохор унаследовал неукротимый нрав, немалую силу, богатырский рост и калмыковатый облик: в каком-то поколении к русской крови примешалась кровь красавицы степнячки. Каторжная, голодная жизнь родителей Прохора и его самого не погасила в их сердцах буйный пламень, горевший еще с тех времен, когда бунтарское крестьянское войско под верховодством казака Пугачева поднялось на яростную войну против помещичьей кабалы и рабства. Хватило этого огня и внуку Прохора – Егору. Был парень ни дать ни взять – дед: высок, ладен в плечах, кудрявоголов, с азиатским косоватым разрезом глаз, с непокорным, горячим характером. За эту схожесть с собою Прохор жаловал внука особой любовью.
На сопке, недалеко от домика лежал гладкий обломок камня, поместительный как скамья Прохор любил в свободное время посидеть здесь с внучонком Егоркой, поглядеть в зовущую даль открытого моря, распростершегося в сиреневой дымке за сопками Русского острова, угадывать пути едва приметных кораблей на горизонте, вдыхать просоленный, пахучий воздух, влажный от морских испарений, порассказать парнишке разную бывальщину, а заодно и по-стариковски поучить его уму-разуму.
– Видал, паря, раздолье какое, простор каков! Воздуху-то здесь сколь, ну прямо как на самом небе живем, ей-богу! – восхищался Орлиным Гнездом Прохор Федорович.
И хотя Прохор видывал в Забайкалье настоящие поднебесные горы, а Орлиное Гнездо было сопкой небольшой, возвышавшейся над бухтой Золотой Рог на каких-нибудь сто саженей, но старик хвалил ее и был доволен тем, что именно здесь поставил свой домик.
Немалый путь проделал Прохор Калитаев от Нерчинских серебряных рудников до бухты Золотой Рог. Никогда и в мыслях не держал Прохор, что удастся когда-нибудь покинуть лихие каторжные места, где он с двенадцати лет, будучи сыном приписного крестьянина, был забрит, как рекрут, на заводскую работу. Прохор отлично знал, что с того дня он должен был – по законам Горного ведомства – тянуть крепостную лямку тридцать пять лет, а то и больше, пока не иссякнут силы и не погибнут безвозвратно лучшие годы.
Но однажды произошло событие, круто изменившее судьбу не только Прохора, но и многих других вечных каторжников – государственных крепостных крестьян в Нерчинске. Стараниями генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева рекруты Горного ведомства были поверстаны в казачье сословие.
Россия продвигалась на Амур, к Тихому океану. Ей нужна была военная сила, способная не только защищать новообретенные земли в случае иностранного вторжения, но и на первых порах осваивать, обживать безлюдные, дикие места, расчищать дорогу последующим переселенцам. Вот и стал горный служитель Прохор Калитаев забайкальским казаком. Его зачислили в пеший батальон.
Был Прохор весьма умелый плотник и потому попал в число участников первого сплава по Амуру. Работал на Шилкинском заводе на постройке лодок, барж и плотов для предстоящего похода по великой восточной реке.
В каждом деле даже среди отличных работников всегда найдется истинный умелец, в руках которого ремесло обращается в искусство. Прохор был именно таким человеком. Гнездилось в его душе вечное стремление удивлять людей своей работой, заставить их изумляться. Без этого постороннего восхищения он наверняка не смог бы работать с таким завидным мастерством.
Первая лодка, сооруженная на Шилке Прохором, получилась прочной и ладной, отличной от других, построенных некоторыми плотниками порой наспех, кое-как, без особого прилежания к делу. Работа Прохора понравилась даже строгому начальству, не баловавшему строителей похвалами. Одобрили уменье Прохора сам Муравьев и капитан Козакевич, на плечах которого лежала вся тяжесть подготовки каравана судов к открытию плавания по реке Амур. Капитан хорошо запомнил молодого рослого плотника и постоянно держал его на примете, поручая сложные работы.
Прохор гордился оказанным ему доверием. И уж старался изо всех сил.
Однажды работавший рядом солдат Василий Дерябин спросил Прохора:
– Чего ради ты из себя все жилы вытягиваешь? Работал бы как другие прочие: тяп да ляп – вышел кораб…
– Не могу, – ответил Прохор. – Вот возьму топор в руки, и ровно бы кто тебя наущает: «А ну, удиви-ка всех, коли сможешь…»
– Стало быть, хвастовства ради спину гнешь? – упрекнул Прохора солдат.
– Чего бы и не похвастать, ежели людям на пользу? – рассмеялся Прохор. И, уже посерьезнев, добавил: – Батя мой первеющий был мастер на рудниках. Всегда, бывало, говорил: мол, работа землю украшает. Ты, говорит, работай хорошо, чтобы перед людями совеститься не пришлось.
– Не для людей, для себя стараться надо, – не унимался солдат, с недоумением глядя, как Прохор тщательно и любовно вытесывает какую-нибудь стойку, для которой двух-трех ударов топором было бы достаточно.
Понял ли Дерябин что-нибудь из разговора с Прохором – гадать трудно. А только дерябинская лодка потекла, едва ее спустили на воду.
Прохор сурово и осуждающе смотрел, как Дерябин фуражкой вычерпывает воду из щелистого суденышка. Солдат стыдливо прятал от Прохора глаза, а тот, сдвинув брови, молча глядел на его позор и нерадение.
Наконец караван был готов к дальнему походу. Лодки, баржи, паромы, плоты, баркасы потянулись друг за другом, и казалось, не будет им конца-края: на две версты по реке змеилась вереница судов. Впереди всех на лодке, сработанной Прохором, плыл генерал-губернатор Муравьев. А в самом хвосте каравана, перед носом неповоротливого, тяжелого на ходу парохода «Аргунь», впервые построенного на Шилкинском заводе, шли рядом лодки Прохора и солдата. Калитаев расположился на собственноручно сделанной добротной лодке, а солдат – на своей, из которой всю дорогу вычерпывал – теперь уже берестяным туеском – просачивавшуюся во многие щели воду. Прохор на своем суденышке не ведал забот: оно не протекало, не боялось крутой волны и, наверное, выдержало бы самые трудные испытания. Кроме нескольких сделанных им лодок Прохор успел еще помочь товарищам возвести дощатый домик на одном из плотов. Плот шел в середине каравана, оконца на хатке были домовито завешены ситцем, и Калитаев оглядывал творение рук своих как человек, который сумел утвердить среди людей славу необходимого и умелого мастера.
Но с особой силой почувствовал Прохор эту свою необходимость и полезность людям за станицей Усть-Стрелка, где Шилка и Аргунь соединяют свои воды, чтобы дать жизнь новой реке – Амуру. Когда флотилия вышла на амурский плёс, была дана команда, и все встали в лодках, баркасах, на плотах и баржах, сняли шапки, троекратно перекрестились. А Николай Николаевич Муравьев, наклонясь с борта, зачерпнул в стакан амурской водицы и, волнуясь, громко поздравил всех участников первого сплава по Амуру с открытием плавания по великой реке.
Прохор стоял в лодке, держа в руках солдатскую бескозырку. Майский прохладный ветерок дул в лицо, обожженное весенним солнцем, и незнакомое дотоле чувство медленно наполняло душу. Прохор прислушивался к той торжественной и строгой тишине, какая воцарилась сейчас на реке, смотрел как бы впервые на сработанные его руками небольшие речные кораблики и всем сердцем понимал, что он, простой неграмотный русский мужик, замордованный трудной и голодной жизнью, гнутый и ломанный непосильной крепостной рекрутской работой на рудниках, сделал с товарищами своими большое и важное дело на пользу своему народу. И хотя сердце не прощало прошлых обид и не потухал в нем ни на час неспокойный огонь, горевший со времен дедовских бунтарских походов с пугачевским войском, однако же в тот миг все постылое и горькое словно туманом заволокло. И вместе со всеми Прохор Калитаев крикнул боевитое, задорное русское «ура!».
И еще раз подобное же волнующее чувство посетило душу Прохора, когда флотилия сделала остановку на том месте, где более полутора веков назад стоял Албазинский острог – русская крепость на Амуре, поставленная неутомимым землепроходцем Ерофеем Хабаровым. Здесь жили некогда русские люди, пришедшие на Амур, они в поте лица трудились на этой земле, храбро защищали ее, и многие сложили на ней свои непокорные, буйные головы.
Веселый кустарник курчавился на остатках крепостного вала, росли высокие травы в осыпавшихся рвах. Печальные звуки оркестра и пение молитвы скорбно и торжественно плыли над полем былой русской воинской доблести, и Прохору все время чудилось, что бок о бок с ним стоят удалые люди, неудержимо стремившиеся когда-то в восточные пределы большой и привольной русской земли. И вслед за Муравьевым, вместе с другими участниками похода Прохор в суровом и строгом молчании преклонил колена на священном Албазинском валу перед прахом отважных защитников крепости. Что ждало его, Прохора Калитаева, на этой земле? Может, и он сложит свою голову, как те безвестные русские мужики, чьи косточки лежат под этими крепостными холмами, поросшими лиловым багульником и сердитой игластой бояркой? А может, иная судьба уготована ему в этом просторном раздольном краю?..
Спор Прохора с солдатом, затеянный на шилкинском берегу при строительстве лодок, завершился за устьем Уссури, где на флотилию обрушился разрушительный тайфун. Штормовой волной разбило в щепы лодку, построенную Дерябиным. Вместе с грузом она пошла ко дну. Возле калитаевской лодки барахтался Василий, и рядом с ним плавал берестяной туесок для вычерпывания воды.
Прохор выволок Дерябина из разгулявшейся реки и устроил его в своей лодке. Веслом ухитрился Прохор подцепить и туесок. Мокрый солдат сидел, накрывшись холщовым парусом, и выжимал воду из одежды. Он, как и тогда в Шилке, прятал от Прохора глаза и молчал.
Так они добрались до Николаевского поста, куда обоих назначили на службу.
Вокруг поста стояла непроходимая тайга. Новоприбывшие принялись за порубку леса для строительства флигелей и казарм. Прохор подружился с Дерябиным и работал с ним в паре. И здесь, как и на постройке судов для амурского сплава, Прохор верховодил плотниками. За что бы он ни брался, все у него ладилось споро и крепко. Наблюдавший однажды завидное уменье Прохора начальник Амурской экспедиции Геннадий Иванович Невельской по достоинству оценил плотницкое искусство нового мастерового. Невельской понимал, что плотники особенно необходимы в здешних дебрях, и потому брал на примету каждого умельца из числа служивших под его началом солдат и матросов. Так он присмотрел и Прохора и стал поручать ему самые важные работы.
Но случилось так, что Прохора в скорости у Невельского забрали. На фрегат «Диана», присланный из Кронштадта на смену «Палладе», понадобился плотник первой руки. На «Диане» отправлялся в Японию адмирал Путятин для дипломатических переговоров с японцами, и ее командир капитан второго ранга Лесовский основательно готовил корабль к серьезному плаванию. О судовых плотниках Лесовский проявлял особую заботу: дело шло к осени, а в это время года в Японском море случаются сильнейшие штормы. Мог повстречаться фрегат и с англо-французскими вражескими кораблями. И кто знает, не потребуются ли после этого починочные работы…
Прохор явился к Невельскому вместе с Дерябиным. Оба вытянулись в струнку, хотя вызывали одного Прохора.
Геннадий Иванович изучающе оглядел Калитаева. За плечами у него висело на сыромятном ремне ружье, а за пояс был заткнут бережно завернутый в тряпицу топор. От постоянного пребывания в руках топорище блестело как отполированное.
– Бережешь топор, это хорошо, – похвалил Прохора Невельской. – Плотник ты искусный, и расставаться с тобой, прямо скажу, весьма жаль. Я рассчитывал на тебя в предстоящей постройке шхуны «Лиман». Она будет нужна для перевозки сюда с мыса Лазарева батареи. Ты, говорят, в судостроительстве усвоил многое. Но вот не довелось – забирают тебя. Не припомнишь ли, кто среди вашей партии мог бы сослужить в этом деле пользу?
Прохор колебался с ответом.
– На Шилке были мастера, да только они сюда не попали, многие на Камчатке служат. Так что не могу знать…
– А дружок твой каков мастер? – поинтересовался Невельской, указывая на Дерябина.
– Дружок учится пока. Я как раз за него просить хотел. Нельзя ли нам вместе?
– Нет, – решительно возразил Геннадий Иванович. – В людях большая нужда. Вот его мы тоже поставим на строительство «Лимана».
Уходя от Невельского, Прохор озабоченно сказал:
– Видал, паря, какое дело серьезное – шхуну строить будешь. Это тебе не лодка. Старайся. Может, приеду когда, к тебе в ученье пойду.
Прохор расстался с Дерябиным в конце сентября 1854 года. «Диана» взяла на буксир остов фрегата «Паллада» и отправилась в путь.
С борта «Дианы» Прохор рассматривал фальшивые пушки «Паллады», сработанные им вместе с другими плотниками для обмана противника. Пушки выглядели как настоящие, и Прохор остался доволен своей работой.
Оставив «Палладу» в Императорской гавани на зимовку, «Диана» продолжала путь в Японию. Прохор не сидел без дела: на корабле работы хватало. А в то же время на мысе Куегда Дерябин стучал топором на постройке шхуны-баржи «Лиман», шутливо прозванной «Бабушкой».
Капитан Лесовский благополучно привел «Диану» в Японию. Но в один из декабрьских дней того же 1854 года случилось необычайное происшествие, превратившее Прохора, как и всех остальных членов экипажа «Дианы», в участников большого и трудного дела. И если оно явилось для русских людей испытанием их мужества, проверкой находчивости и мастерства, то для японцев оно открыло первую страницу в истории их отечественного судостроения. А случилось вот что.
В бухте Симода, где стоял фрегат «Диана», разразилось морское подводное землетрясение огромной разрушительной силы. Город Симода был обращен в развалины. Море поглотило и тяжело израненный фрегат.
Когда на борту «Дианы» стало очевидным, что гибель фрегата неизбежна, команде было приказано оставить корабль. Ожидая своей очереди на спасательную шлюпку, Прохор заметил, как лейтенант Можайский – любимец команды – бросился вдруг в свою каюту, хотя путь к ней преграждала вода. Напугавшись, как бы с лейтенантом не случилось беды, Прохор кинулся вслед за ним. Можайский хватал с полки какие-то книги. «Видать, очень важные, коли он так из-за них рисковал», – подумал Прохор.
Можайский и Прохор с трудом выбрались из каюты. Лейтенант держал над головой книги, оберегая их от воды.
Когда весь экипаж перебрался на берег, Прохор спросил Можайского про спасенные книги. Лейтенант рассказал, что книги эти – «Морской сборник». В одной из них подробно описана шхуна «Опыт», имеются и чертежи к ней. «Попробуем по ним построить шхуну, да и возвратимся домой», – сказал Прохору Можайский.
Команда погибшей «Дианы» поселилась теперь в бухте Хеда. Здесь только и было разговоров, что о предстоящей постройке шхуны. Умелых мастеров – судоплотников, кузнецов, такелажников, слесарей – для этого дела было много: недаром же Степан Степанович Лесовский с таким тщанием и дальновидной предусмотрительностью комплектовал команду. Мастеров, подобных Прохору Калитаеву, капитан выискивал успешно, у него на умельцев был наметанный глаз. Вопрос заключался в том, разрешат ли японцы строить на их территории русский корабль, и если даже разрешат, то найдутся ли для этого необходимые материалы.
Разрешение на постройку было получено, и вскоре на берегу закипела работа.
Шхуну, заложенную в Хеде, кто-то сразу же окрестил по имени бухты, где она строилась. В создании «Хеды» участвовали и японские мастера. Они внимательно приглядывались, изучали, спрашивали, записывали, рисовали. Видно было по всему: они учились. Русские моряки не собирались делать из строительства корабля никакого секрета. Офицеры и матросы охотно и бескорыстно объясняли, показывали, помогая японцам освоить передовое для своего времени кораблестроительное дело. Посланцы России предметно обучали японских судостроителей секретам постройки килевых кораблей для плавания в открытых морях. До русских японцы подобных судов никогда не строили, они умели делать лишь плоскодонные небольшие корабли для плавания в пределах своей родины. Но не только созданию прочного килевого корпуса научили наши моряки японцев, а и различным подсобным работам, без которых невозможно судостроение: токарной обработке дерева, паровому гнутью досок для обшивки, смолокурению, спуску корабля на воду и многому другому. А когда «Хеда» была построена, ее создатели великодушно подарили японским мастерам сделанный матросами токарный станок, различные приспособления и инструменты.
Прохор трудился с упоением, постройка большого корабля была для него новым, неизведанным делом. Он все время старался держаться поближе к Можайскому, расспрашивал его обо всем, чего не понимал или же хотел получше усвоить. Александр Федорович по достоинству оценил любознательность и усердие Прохора и не скупясь объяснял ему многие тонкости кораблестроительной науки.
– Интересуюсь очень, – обратился однажды Прохор к Можайскому, – почему так получается: Япония – держава морская, всюду острова да вода, а вот с кораблями у них этакая бедность?
Можайский обстоятельно разъяснил Прохору особенности и причины того затворнического существования, которое вела долгие годы феодальная Япония, упорно отвергавшая попытки других государств завязать с нею торговые и дипломатические отношения.
Среди важнейших мер, обеспечивавших эту затворническую политику, одной из решающих была расправа с крупным отечественным флотом, который только-только начинал свою жизнь. Был издан указ, предписывающий сжечь все японские суда водоизмещением свыше восьмидесяти тонн. Впредь под страхом смерти воспрещалось сооружать большие корабли, приспособленные для дальнего плавания. Плоскодонные суда, разрешенные, в виде исключения, для внутреннего мореплавания, были громоздки, неуклюжи и построены с таким расчетом, что не годились для открытых морей и океанов.
Не выпуская своих соотечественников из страны, лишая ее физической возможности общаться с другими государствами, правительство заявило о своем твердом намерении оградить Японию от влияния и воздействия внешнего мира. Более двух веков просуществовал закон, гласивший: «На будущие времена, доколе солнце освещает мир, никто не смеет приставать к берегам Японии, хотя бы он даже был послом, и этот закон никогда не может быть отменен под страхом смерти».
Но закон этот пришлось все-таки отменить. Под жерлами наведенных пушек «черных кораблей» коммодора Перри был подписан договор между Соединенными Штатами и Японией. Произошло это «открытие» Америкой страны-затворницы весной 1854 года, в дни благоуханного цветения вишни. К тонкому аромату сакуры примешивался удушливый запах корабельного дыма, а к летящим вишневым лепесткам, напоминавшим полет мотыльков или снежинок, присоединялись хлопья холодного пепла из труб заокеанских корветов…
После рассказа лейтенанта у Прохора явилось желание помочь работавшим на «Хеде» японцам выучиться корабельному делу, и он не упускал случая что-нибудь показать этим людям, не знавшим русского языка, но отлично понимавшим молчаливый язык труда.
Спустя два с лишним месяца после гибели «Дианы» была готова «Хеда» и спущена на воду. Прохору особенно запомнился спуск и проводы шхуны. Когда под громовое «ура!» «Хеда» заскользила по спусковой дорожке к воде, множество японцев, пришедших на берег, тоже радостно кричали, восхищаясь мастерством русских людей, и в знак благодарности за науку низко кланялись нашим морякам.
Плавание до Петропавловска было сопряжено с опасностями: у входа в Авачинскую бухту маячили вражеские корабли. Под носом у них «Хеда», на борту которой находился Путятин, проскочила в бухту, но наших судов там не оказалось: еще задолго до прихода «Хеды» весь русский флот, погрузив на корабли оборудование, вооружение и личный состав Петропавловского порта, тайно снялся с рейда Авачинской бухты и, обманув бдительность неприятеля, преодолев невероятные трудности, штормы и туманы, благополучно прибыл в устье Амура, где отныне был учрежден военный порт вместо снятого Петропавловского. «Хеда», вторично пройдя в тумане неподалеку от неприятельского шлюпа, легла на обратный курс к Николаевскому посту и в конце июня прибыла в Амурский лиман.
С Можайским Прохор больше не встретился. Лейтенант уехал из Симода раньше на другом корабле и теперь жил в Кронштадте. Но на всю жизнь запомнил Прохор его добрые слова и терпеливые уроки, многому научившие бывшего рекрута Нерчинского горного ведомства.
Прохор не узнал Николаевского поста: сюда со вторым сплавом по Амуру прибыло большое подкрепление. Строились форты, на рейде стояли корабли, переведенные из Петропавловска, среди которых Прохору была показана шхуна «Лиман», построенная на мысе Куегда.
– К сроку вернулся, – сказал обрадованный встречей с Прохором Дерябин. – Тут работы хоть отбавляй.
Слушая Василия, Прохор со снисходительным добродушием улыбался: «Ишь, парень-то каков стал, того и гляди меня поворачивать вправо и влево начнет…»
Прохору казалось, что Николаевский пост это и есть тот самый «край света», куда досягнула Россия: дальше океан и – чужие страны. В одной из них – Японии – он даже самолично побывал. Теперь, выходит, надо здесь окончательно обстроиться и, когда выйдет срок службы, подумать и о собственном доме. И если на новом месте жилось не очень-то сладко, случалось и голодать, и тяжко болеть, и сносить от иных начальников незаслуженные обиды, – Прохор все же не жаловался на судьбу: здесь он чувствовал себя человеком уже хотя бы потому, что видел за эти годы уважительное отношение к своему труду со стороны таких умных и справедливых людей, как Геннадий Иванович Невельской, капитан Козакевич. А тут еще новый знакомец объявился – Степа Макаров, кадет Николаевского морского училища. Парнишке одиннадцать лет, а знает столько, что другому взрослому, пожалуй, не сравняться, да и в грамоте шибко силен. И сам, по своему почину, Прохора взялся учить. А Прохор платит Степе рассказами о том, что успел повидать и чему научился в корабельном деле.
Быть может, и одолел бы Прохор весь букварь, но ученье пришлось прекратить: приказано было собираться в новый поход – в южном Приморье закладывать новые военные посты.
Среди солдат и матросов Николаевского поста уже давно ходили слухи об этих предстоящих походах: шла усиленная подготовка кораблей, провианта, снаряжения. Людям было известно, что завершалась работа по выработке и подписанию договора с Китаем, по которому за Россией признавался Уссурийский край.
Николай Николаевич Муравьев летом 1859 года совершил на пароходе-корвете «Америка» морское путешествие из Николаевска до устья реки Тумень-ула, на границе России с Кореей. Он зорко обследовал все побережье, а южные воды, на берегах которых предстояло ставить военные посты, назвал заливом Петра Великого. Муравьев, как и в дни первого плавания по Амуру, продолжал давать русские названия безымянным местам и переименовывал те, которые получили имена от случайных, залетных путешественников. А в южных приморских водах побывал однажды такой непрошеный гость – английское судно «Винчестер». Оно разыскивало ушедшую из Петропавловска русскую эскадру. Англо-французам было невдомек, что она благополучно пребывала в лимане Амура. Вражеские корабли шныряли по заливам и бухтам, теряясь в догадках по поводу непонятного исчезновения русского флота. Ведь неприятель не знал, что существует проход из Татарского пролива в Амурский лиман и что великим открытием Невельского, опрокинувшего многолетние представления различных путешественников и географов о том, что Сахалин – полуостров, воспользовались русские военные моряки. Командование «Винчестера» не скупясь одарило впервые увиденные им берега именами британских королевских особ и разных знаменитостей. Одна из бухт, удобно расположенная между сопок небольшого полуострова, была названа по имени штурмана корабля Мэя. Вот эти-то имена и заменял Муравьев, начав с мыса Горнет, назвав его Поворотным.
Муравьеву особенно понравились две бухты: та, которая называлась портом Мэй, и вторая – в заливе Посьета. Именем этого русского капитана назвал Путятин залив, открытый во время плавания на «Палладе». В облюбованных гаванях генерал-губернатор и решил ставить военные посты в навигацию 1860 года. Устройством их завершалось занятие всех пунктов новой границы на тихоокеанских рубежах России.
Во время этого вояжа Муравьев побывал и в Японии. Там он не без удовлетворения узнал, что японцы строят по типу «Хеды» три килевых шхуны: «Преподала Россия-матушка урок, это весьма лестно сознавать…»
Прохора и Дерябина, числившихся теперь в третьей роте четвертого восточносибирского линейного батальона, назначили, как отменных плотников, в команду прапорщика Комарова, которому поручалось устройство военного поста в заливе Петра Великого. Команду комплектовал Петр Васильевич Козакевич. Прохора он вписал в список первым, отлично помня о нем еще по Шилкинскому заводу, по дням подготовки флотилии к первому амурскому сплаву.
Тяжело переживал предстоящую разлуку с Прохором Степа Макаров. Для молодого кадета, будущего моряка, Калитаев был образцом спокойного мужества, силы и уменья. Мальчик боялся за Прохора:
– Береги себя, Прохор Федорович… Там, говорят, плавают английские корабли, – может, воевать придется…
– Не дай бог. Мы уже постараемся так, как по Амуру прошли: чтоб порохом и не пахло…
