Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
– А ну, сообрази письмецо домой. Пусть ответят на Егоров адрес. Про пожар в первую очередь пускай отпишут.
Семен попросил у Кати листок из тетрадки, достал из кармана огрызок химического карандаша и, наслюнявив его, принялся сочинять весточку в родную Бакарасевку. Он написал вверху, у самого края, сберегая место: «Письмо от известных вам Федоса Игнатьевича и Семена Федосовича. Пущено из Владивостока…» Неожиданно карандашик сломался. Тогда Катя принесла Семену ручку.
Семен ерошил волосы и отирал рукавом вспотевшее лицо. Макнув перо в чернильницу, он подолгу размахивал им над бумагой, словно хотел заштриховать ее частыми чернильными линиями. Теперь наступила очередь Сергея пожалеть Семена: «Грамотенка невелика, сразу видно…»
Под натиском океанского ветра подрязгивало окно – казалось, в него стучится кто-то настойчиво и требовательно, то шлепая снежной ладонью, то бухая кулаком по неплотно пригнанному стеклу. Гудело в печной трубе, гудели провода на уличных столбах, и весь город представлялся огромным и шумным оркестром, которым управлял снежный тайфун.
– Ишь, как весело поет ветрище! – не удержался Егор. – Чует весну, радуется.
Ветер весны проникал в сердца обитателей дома на вершине Орлиного Гнезда. Он словно возвещал о важных и трудных делах, которые предстояло свершить этим людям.
11
Павел Васильевич Дерябин вслушивался в неистовое гуденье тайфуна. С малых лет боялся Дерябин непонятного, наводящего жуть завыванья ночного ветра. Чувство безотчетного страха в такие часы заставляло его зажигать в комнате свет, будить жену, отнимать у нее сон пустыми разговорами – лишь бы отвлечься, отогнать безрадостные мысли о смерти, которой он боялся с каждым прожитым годом все сильнее и сильнее.
Жена сидела у печки с нескончаемым и бессмысленным своим рукоделием. На столе перед нею стоял берестяной туесок с нитками, потемневший и залоснившийся. Она тоже слушала грохот весенней бури и вздыхала.
– Просто сил нет, – сказала Дерябина. – Как будто над покойником плачут. Ужасно…
Дерябин молча уткнулся в газету и тоже вздохнул. В прихожей раздался нетерпеливый звонок. Пришел сын. «Сейчас начнет петь какую-нибудь гадость, потом станет говорить дерзости матери», – невесело подумал Дерябин, прислушиваясь к нарочито громким, бесцеремонным шагам сына. Вот он умылся на кухне и затопал сюда прямо в грязных охотничьих сапожищах, в которых работал на ремонте шхуны.
В лохмотьях сердце,
А в этом сердце – призрак счастья,
Эй, рвань Харбина, танцуй фокстрот, —
напевал с нарочитым надрывцем Юрий.
– Прекрати сейчас же эту мерзкую песню, – брезгливо поморщилась мать.
– И эта не нравится? – притворно удивился Юрий.
И резко протянул руку к хлебнице с горкой китайских пампушек, часто заменявшим Дерябиным хлеб: его не хватало.
Продолговатое обветренное лицо Юрия было до кирпичной красноты обожжено морозом. От деда Юрий унаследовал большеватый, не имеющий определенной формы рот, а от бабки – ее холодные цинково-серые неласковые глаза. Дерябина всегда удручало некрасивое лицо сына: сам-то он – не в пример отцу своему Василию Тихоновичу – был высок, с крупной лобастой головой, сейчас уже основательно облысевшей, по-матерински горбонос, с мужественным очертанием губ и подбородка. Лишь упрятанные под надбровья, как под застрехи, бесцветные глаза с неуловимым взглядом были такие же, как и у покойного Василия Тихоновича.
– Может, дашь чего-нибудь подожрать? – обратился Юрий к матери, снова протянув руку к хлебнице. – Не успел сегодня зайти в обжорку.
– Боже, опять эти ужасные слова! – возмутилась мать.
Красивое даже сейчас лицо ее изобразило страдание, впрочем в известной степени наигранное, театральное. В пору своей молодости Дерябина подвизалась на сцене владивостокских кабаре, она считалась самой модной и дорогой шансонеткой, а Дерябин был одним из богатых купцов: у него хватило денег, чтобы приобрести это дорогое украшение. Но, став женой Павла Васильевича, певичка заметно утратила свой шик и лоск, окунувшись в домашние заботы. Она жила тем, что создавала мужу уют, устраивала приемы гостей, мечтала дать отличное образование сыну, отправив его за границу. Но вместо этого Юрию пришлось учиться в единой трудовой школе, где его, к ужасу родителей, пичкали обществоведением, разъясняли законы классовой борьбы и заверяли, что скоро на советской земле не останется ни одного частного предпринимателя.
– До каких пор ты будешь терзать меня этими дикими словами? – раздраженно спросила она.
Юрий с ухмылочкой повел плечами:
– Слова – под стать эпохе. Самые пролетарские.
– Дурак! – угрюмо бросил отец. – Это слова босяков и уголовников. А пролетарии, к твоему сведению, собираются осуществлять культурную революцию. И будут образованнее таких олухов, как ты.
– Вот я и хочу махнуть к пролетариям, чтобы получить образование, – отыскивая взглядом неуловимые глаза отца, сказал Юрий и опять запел с наглинкой в голосе.
– Твои таланты, радуйся, – ядовито поддел жену Дерябин, намекая на ее прошлое.
Назревала обычная ссора, каких за последнее время было много под прочной крышей этого большого, с купеческим размахом построенного дома. Василий Тихонович когда-то мечтал, что в его особняке утвердится могучая династия Дерябиных, основатель которой начал свое миллионное дело с туеска чужих гвоздей. Но уже при жизни Василий Тихонович понял, что никто из родни не вспомнит о нем после смерти: слишком чужие люди были рядом с ним. И даже сейчас, под натиском бури, надвигавшейся на дерябинский дом, члены семьи встречали ее, враждуя между собой. И только при посторонних людях здесь разыгрывались идиллические сценки добропорядочности, любви и кротости.
Угрюмое раздражение росло в душе Дерябина. Особенно подлила масла в огонь сегодняшняя газета, говорившая о будущем Камчатки, с которой пора вытеснить последних частников вроде Дерябина. В газете была напечатана статейка бывшего товароведа дерябинской рыболовной фирмы Фрейдмана – робкого, застенчивого человека, от которого Дерябин не услышал и десятка слов за все время его службы. С бухгалтерской дотошностью он подсчитывал, как можно сэкономить на импорте четыре миллиона валюты, если не ввозить из Японии некоторые рыболовные снасти. Автор возмущался тем, что в Японии закуплено огромное количество рогожи, хотя вятская рогожа и дешевле, и лучше и ее, как утверждал автор, хватило бы не только для нужды рыбной промышленности, но еще бы остался подходящий кусок на рогожное знамя для любителей разорительных заграничных покупок.
«Ну и времена! – швырнул газету Дерябин. – Товаровед в роли радетеля за государственные интересы!.. Собственный сын словно квартирант в родном доме – чужой, циничный, безжалостный… Наступление на последних частников…»
«Частник-несчастник», – так сострил однажды Юрий, когда дерябинской фирме пришло очередное извещение о повышении налогов.
– Скоро частникам на Камчатке придется «со святыми упокой» петь, – усмехнулся Юрий, просмотрев отброшенную отцом газету.
– Не твоего ума дело! – разозлился Павел Васильевич.
– Почему же, – спокойно возразил Юрий. – Я ведь тоже газеты читаю. И кое-что уже смекнул своим умом.
– Меня не интересуют твои мысли, – грубовато оборвал сына Дерябин. – Расскажи лучше, как обстоит дело с «Миражем»?
– Гроб. И – гнилой. Съел грибок почти половину шпангоутов. Отодрали сегодня в одну доску обшивку по всему корпусу – кругом труха. Техник сказал, надо менять сгнившие. По-моему, выбросить это корыто будет больше выгоды.
Дерябин слушал насупившись, постукивая пальцами по столу. В душе он проклинал сейчас японскую фирму, продавшую ему гнилую шхуну. С такими трудностями досталась Дерябину эта посудина, с виду прочная и надежная, с отличными мореходными качествами. Он надеялся использовать ее в предстоящую путину для морского лова и – вот, пожалуйста… «Я понимаю, когда японские заводчики устраивают подобные фокусы с большевиками: плохо ремонтируют, продают катера, которые потом Дальзавод переделывает. Но своих надувать – это подло», – говорил себе Дерябин и все громче и дробнее отбивал пальцами чечеточный ритм по столу.
– Не барабань, ради бога, – попросила Дерябина.
– Мама не любит музыку, – иронически резюмировал Юрий. И вернулся к разговору о «Мираже»: – Снаружи кораблик покрашен как картинка. Лаку японцы не пожалели. А вот соли между обшивкой, чтобы уберечь от гнили, не насыпали.
«Мог бы ведь выйти хороший помощник отцу», – думал Дерябин, не без удовлетворения отмечая хозяйственную сметку Юрия. Но делал сын все по настроению, без истинного увлечения делом. На ремонте «Миража» Юрий работал как простой рабочий, отец платил ему, но меньше, чем остальным, и недавно представитель профсоюза потребовал застраховать Юрия наравне с другими ремонтниками. Дерябин запротестовал: «Это мой сын, и уж им-то я могу распоряжаться, как мне будет угодно». Но представитель профсоюза, не обращая внимания на доводы владельца шхуны, доказывал, что если человек работает по найму, то все должно быть оформлено по закону.
Юрий был откровенно польщен вниманием профсоюза к своей личности.
В прихожей позвонили. Юрий поспешил на звонок. Видимо, ждал кого-то.
Пришел новый дружок Юрия – Гришка Шмякин. Дерябин терпеть не мог этого нагловатого парня с жирными волосами, по-приказчичьи расчесанными на косой ряд, падающими на лоб курчавым чубчиком. Одет Шмякин был всегда чистенько, с особым шиком, который отличал определенную категорию молодых моряков торгового флота: синяя грубая тужурка, простроченная белыми нитками двойными швами, на шее – пестрое кашне, черные или синие «чарльстоны» – нелепая помесь обыкновенных штанов с матросским клешем. На голове красовалась «капитанка», или «одесситка» – черная фуражка с огромным лаковым козырьком, надвинутая на самые глаза. И хотя Гришка ни имел ничего общего с торговым флотом и до приезда из Бакарасевки в глаза не видел парохода, он после первой же получки купил эту экипировку на Семеновском базаре у загулявшего «морского волка».
Лицо у Гришки было крупнокостное, огнисто пышущее деревенским здоровьем. Он имел привычку шумно втягивать ноздрями воздух, при этом кожа на широком, похожем на кончик башмака носу собиралась старческими морщинками и лицо Гришки сразу становилось тоже старообразным, с усталым и сонным выражением глаз. Они всегда вызывали у Дерябина непонятное, пожалуй даже тревожное чувство. Происходило это потому, наверное, что Гришкины глаза имели какое-то странное, неправильное строение. На просторном широкоскулом лице они занимали до смешного мало места, тесно прижавшись к переносице, отчего лицо казалось еще шире. Круглые, под бесцветными бровями, они смотрели на человека пристально, изучающе, как бы осторожно и настойчиво всверливались в него, внедряясь в самую душу. И за этот тревожащий взгляд Дерябин недолюбливал Юриного приятеля.
В манере держаться независимо, без заискивания чувствовался крепкий и крутой характер. Его подчиняющей силе, судя по всему, поддался и Юрий. Товарищи всегда влияли на него сильно и неотразимо; от того, с кем Юрий дружил, он незаметно для себя воспринимал привычки, суждения, даже жесты. Гришка совершенно обезличил младшего Дерябина: все, что тот теперь делал, думал, говорил, – все было Гришкино.
Особенно встревожился Дерябин, когда однажды на вопрос о родителях Гришка бесстрастно, как бы между прочим рассказал о своем разрыве с отцом. Павел Васильевич возненавидел Шмякина и делал все, чтобы поссорить, разлучить с ним своего сына. Но Юрий вскипал, требовал, чтобы не вмешивались в его личную жизнь, и, хлопнув дверью, уходил в свою комнату. «Уйдет и этот, – грустно размышлял Дерябин. – Сейчас многие дети отваливаются от своих семей, как отлетают куски штукатурки от старого, разваливающегося дома…»
– Между прочим, отец, – с напускным равнодушием сказал Юрий, – я ухожу. Прошу, так сказать, расчет.
И принужденно, деланно рассмеялся. Дерябин не верил в искренность этого смеха: лицо сына утратило привычное нагловатое выражение, оно было теперь жалким и растерянным.
– То есть как это – уходишь? – не поняла мать. – Куда?
– На первое время – к Грише. А вообще-то совсем.
Дерябина приготовилась было к шумной слезливой сцене, но Павел Васильевич не дал ей разойтись. С брезгливостью и откровенной неприязнью смотрел он на сына:
– Бежишь, как крыса с корабля. Крушение почуял?
– Ну зачем же – как крыса. Они бегут с тонущего корабля. А наш стоит на берегу, – привычно отшутился Юрий. – И вообще прошу меня выслушать без крика и ругани. Мне надоело ходить с клеймом нетрудового элемента. Вы пожили в свое удовольствие, а я только начинаю жить. Куда я с вами попаду? В Туруханск? Или, может, «купеза Шао» проведет нас в Харбин, как некоторых наших знакомых? Я не хочу ни в ссылку, ни за границу. Хочу жить в этом городе и чтобы меня никто не трогал. Живет ведь Григорий. Умный человек. И меня научил. А потом – зачем я вам? Деньги у вас есть, я добытчик плохой…
– Пожалел бы мать, негодяй! – прогремел Дерябин.
– Чего вы, товарищи, сердитесь, – примирительно сказал Гришка. – Уходят же из дому, если, к примеру, поженятся. Отделяются от родителей. Такое ведь можно?
Обрадовавшись неожиданной и умной поддержке, Юрий уцепился за эту версию.
– И верно. Считайте, что я ушел в самостоятельную жизнь. И – всё. Я же не отрекаюсь от вас, как некоторые.
Но тут, вспомнив о Гришке, смутился и попробовал снова перейти на шутливый тон:
– Мама хотела дать мне образование, а сейчас в университет не со всякой мамой возьмут.
И, по обыкновению, развязно запел:
Дайте мне за рупь с полтиной
Папу от станка с машиной…
И грохнул чечетку пудовыми охотничьими сапожищами, с которых отлетали на чистый паркетный пол куски подсохшей грязи.
– Молодой капитана шибко хорошо танцуй, – послышался льстивый, вкрадчивый голос.
На пороге комнаты, стоял Шао.
– Тебе зачем, мадама, дверь не закрывал на улицу? Чужой люди могу ходи, укради чего, – продолжал он.
– Это Юрий забыл закрыть, – объяснила Дерябина и умоляющими глазами посмотрела на сына: может, еще раздумает?
– Ты мне очень нужен, Шао, – сказал, поднимаясь со стула, Дерябин. – Пройдем ко мне.
И они ушли в кабинет.
Закрыв за собой дверь, Павел Васильевич подошел к столу, прислушался к разноголосому пению бурана.
Шао без приглашения сел в кресло, расправив на коленях длинные полы стеганого халата. Он держался свободно, на правах старого знакомого, видно было, что в этом доме он свой человек.
– Моя так думай: тебе хочет червонца продай? – предположил Шао.
Шао давно скупал по поручению японского Чосен-банка советские червонцы крупных купюр. Это была наглая, отлично продуманная афера реакционных кругов, направленная на ухудшение валютного фонда советской страны и, главным образом, на подрыв молодой дальневосточной рыбной промышленности. Чосен-банк тайно скупал на черной бирже крупные суммы червонцев, достоинство которых обеспечивалось золотом, платил за них японскими иенами по значительно пониженному, в сравнении с официальным, курсу. Потом денежные знаки переправляли за границу и снабжали ими японские концессионные фирмы на Камчатке. А те приобретенными за бесценок советскими червонцами оплачивали свои расходы по аренде промыслов. Уже по официальному курсу. Расплачиваясь таким образом, японцы получали высокие прибыли.
Дерябинская фирма была одним из крупных поставщиков червонцев для владивостокского отделения Чосен-банка. Дерябин не только получал выгоду от валютных спекуляций, но и вкладывал в харбинское отделение Чосен-банка тайно денежные суммы: Павел Васильевич собирался удрать за границу и обеспечивал себя заранее.
Дерябин словно бы не слышал Шао, и купец повторил свой вопрос.
– Нет, Шао, червонцев сегодня у меня нет. Я вот о чем хочу попросить… Отведи меня в Харбин. И, пожалуйста, поскорее. Мне здесь больше нечего делать.
Дерябин тоже сел в кресло, закурил сигаретку. Он с тяжелым чувством думал о событиях в его жизни: неудачах с «Миражем», камчатских трудностях, разрыве с сыном.
Шао не удивила просьба Дерябина: за последнее время он не раз оказывал подобные услуги людям дерябинского круга – всякого рода нэпманам, крупным домовладельцам, темным личностям, причисленным к категории лишенцев.
– Тебе один ходи или бери мадама, Юрка? – деловито поинтересовался Шао.
– Пока один, – не сразу ответил Дерябин. – Устроюсь там, а после и за ними пошлю.
– Ладно, моя завтра один люди посылай, проводит тебя в Харбин, – пообещал Шао.
– Нет, сам поведешь. Я тебе заплачу хорошо, у меня там деньги есть. Есть деньги, Шао, есть! – выкрикнул Дерябин неестественно громко, будто простонал, и деликатный Шао понял, как тяжело его старому клиенту расставаться с этим городом, с большим роскошным домом, с женой и сыном – со своим прошлым и настоящим. И не так-то легко и безопасно отправляться теперь за границу тайными таежными путями.
– Ладно. Тебе бойся не надо. Я сам ходи. Тебе хороший знакомый есть, моя понимай. Обмани нету.
Шао церемонно откланялся и неторопливо вышел из кабинета.
Дерябин долго сидел за столом не двигаясь. Он слышал, как прощался Шао с мадам Дерябиной, как поздоровался с вошедшим Изместьевым. «Опять этот нытик приволокся», – с раздражением подумал Дерябин. Но долг вежливости требовал присутствия хозяина среди гостей, и Дерябин направился в столовую. Проходя мимо комнаты Юрия, он увидел, как сын складывает вещи в старенький потертый чемодан, принадлежавший некогда Василию Тихоновичу. Дерябин-старший любил ездить с этим чемоданом по своим многочисленным торговым делам, а в последнее время хранил в нем богатую коллекцию конфетных оберток: старик на склоне дней пристрастился к сладкому. После его смерти чемодан перешел к Юрию, в нем хранился различный инструмент для выпиливания, выжигания, обрезки железа, фанеры, проволока, шурупы, гвозди, куски столярного клея – всевозможная хозяйственная мелочь молодого парня, у которого мальчишеские увлечения ремеслами быстро сменялись одно другим. Сейчас весь этот хлам был вытряхнут на пол, а в чемодан беспорядочно напихивались вещички Юрия, с которыми он уйдет в новую, им самим избранную жизнь.
Павел Васильевич остановился, поджидая, пока сын выйдет из комнаты.
Юрий захлопнул чемодан, приподнял, пробуя вес. В комнату вошла заплаканная мать, сунула сыну свернутые в трубочку деньги.
– Это совсем лишнее, – вяло запротестовал Юрий, но деньги взял.
– Вы берегите его, Гриша, – заискивающе попросила Дерябина.
– Зазря вы, ей-богу, беспокоитесь. Считайте, что всё вроде понарошку. Жить будете врозь, а сердцем – вместе, – успокаивал Гришка.
– Боже, боже! – вздыхала Дерябина. – Предчувствие меня никогда не обманывало. Я ждала несчастья.
Юрий, не обращая внимания на вздохи матери, деловито перекидывался с Гришкой торопливыми фразами, из которых Дерябин понял, что сын поступает на Дальзавод. «Ну, если так, то моя забота кончилась. С голоду не пропадет».
Дерябин слышал, как прошли по коридору Юрий с Гришкой, провожаемые женой, как она бестолково и беспомощно что-то говорила сыну в напутствие. Слышал, как распахнулась в прихожей дверь и гудение ветра ворвалось в дом. «Даже не попрощался с отцом», – возмутился Дерябин и прошел в столовую, где его дожидался Леонид Алексеевич Изместьев.
А Дерябина в это время стояла перед открытой дверью и силилась разглядеть в снежном дыму удаляющуюся фигуру сына. В коридоре летали занесенные ветром снежинки, ничего не было видно, и, постояв немного, Дерябина закрыла дверь и, потрясенная случившимся, оглушенная грохотом и воем тайфуна, прошла в столовую. Заметив комки глины на полу, оставленные сыном после дикой чечетки, Дерябина принесла веник, совок и подмела сор.
Павел Васильевич сидел угрюмый, насупившийся, густо дымил папиросой, барабанил по столу и рассеянно слушал Изместьева. Тот гладил белой, безжизненной рукой с плоскими, словно расплющенными пальцами стриженую голову и пристально смотрел перед собой близорукими темными глазами навыкате. Другой рукою он придерживал янтарный мундштук с самокруткой и курил, не затягиваясь, часто причмокивая тонкими губами, набирал дым в рот маленькими порциями и тут же выпускал его обратно. Вокруг головы Изместьева плавал спокойный сизый дымок, и казалось, что голова дымится.
Изместьев и Дерябин были родственниками: когда-то Дерябина сосватала за Изместьева свою сестру. На правах близкого человека Изместьев посвящал Дерябина во все заводские новости. К ним Павел Васильевич проявлял ревнивый интерес: на Дальзаводе строился рыболовецкий флот. Неудачи на заводе радовали Дерябина, и, зная это, Изместьев охотно потчевал своего родственника такими известиями.
– Смешно сказать, уже год стоят подготовленные под клепку сейнера, а клепать некому. Вот и ходит вокруг них профессор Вологдин, вздыхает и корит нас, что не даем ему испытать на постройке катеров электросварку вместо клепки. Четыре года носится с этим планом, проект даже Москва одобрила, но завод не хочет рисковать. И правильно, – говорил Изместьев.
– А если Вологдину все же удастся уговорить дирекцию и катера станут сваривать. Что тогда? – спросил Дерябин.
– Я не верю, что такое разрешение будет дано. В стране нет опыта постройки сварных судов. Вологдину надо идти своим, неразведанным путем. Но завод – не экспериментальная лаборатория, опыты производить нет времени и средств. Ну а если все-таки допустить возможность электросварки корпусов, – Изместьев погладил безжизненной рукой голову, близоруко посмотрел на Дерябина, – в таком случае, уважаемый Павел Васильевич, при одинаковом количестве материалов, рабочей силы и времени можно сделать четыре сварных катера вместо трех клепаных. Сам понимаешь, какой это козырь. Но самое главное – экономия времени. Тридцатитонный катер можно сварить за месяц. А клепаные мы строим иногда по году. А если установить в цехе конвейер…
Человек хозяйственной сметки, Дерябин знал цену подобным расчетам. Он почувствовал злорадное удовлетворение от неудач сторонников электросварки: если они добьются своего – будет решена проблема рыболовецкого флота. А это означает победу советской рыбной промышленности. На самом трудном участке. В другое время Дерябин зло посмеялся бы над неудачами Вологдина. Но сегодня лишь хмуро бросил:
– Попомни мое слово, тебе еще придется работать по проектированию конвейера.
– Ты веришь, что они добьются своего? – Изместьев пожал плечами. – Во всяком случае, на это уйдут годы. Слишком велики подозрительность, недоверие и косность во всем, что касается электросварки. Ее допускают на ремонте, при постройке наземных сооружений. Но корабль привыкли видеть клепаным. Это – традиция. А традиции нелегко изменять. Так что можешь быть спокоен: с этим делом вряд ли будет успех.
Дерябин покачал головой, хмурясь, в упор смотрел на гостя.
«У него неприятности, – подумал Изместьев. – Ну да я сейчас его развеселю». И, вынув изо рта мундштук, Изместьев выбил окурок, свернул новую папироску, прикурил и, причмокивая губами, будто обсасывая карамельку, сказал:
– Наша партийная ячейка сегодня знаешь какую штуку отчебучила?.. Собрала всех отъявленных прогульщиков и провела с ними нечто вроде конференции! Великолепно, а? – в глазах Леонида Алексеевича блеснули веселые слезинки.
Дерябин даже не улыбнулся и грубовато спросил:
– Ну и что же они говорили?
– Поклялись больше не прогуливать. Приняли такое обязательство и призвали последовать их примеру всех прогульщиков округа… Чушь, игра какая-то, ей-богу!
– Напрасно смеешься, – мрачно заметил Дерябин. – Тут плакать, а не смеяться надо.
– Что с тобой сегодня? Что тут у вас произошло? – недоумевающе спросил Изместьев.
– Ах, боже мой, ведь наш Юрочка ушел из дому, – всхлипнула Дерябина. – Ты ведь ничего не знаешь?..
– Вот оно что, – безразлично протянул Изместьев, бросивший сам когда-то родного сына и потому далекий от родительских чувств. – Ничего страшного. Я видел, как он вчера оформлялся у нас в отделе кадров.
– Ну что еще у вас там? – спросил Дерябин, переводя разговор на другую тему.
– Сегодня поставили в док недавно прибывшую после ремонта в Японии «Тайгу». Японцы все внимание сосредоточили на деревянных надстройках и покраске. А не заменили утончившиеся листы подводного пояса. Не понимаю, где были глаза у Биргера и нашего совторгфлотского представителя в Японии. Больше того, сменили листы в таких местах, где даже слегка молотком ударить нельзя – можно все расшатать вокруг. Пароход старый, ветхий. Начни клепать – потечет в соседнем, ненадежном месте. У нас Вологдин в таких случаях приходит в роли спасителя: сварщики наложат дублирующие листы и – всё в порядке. А японцы клепкой основательно потрясли пароходик… Да, чуть не забыл: завтра очередное производственное совещание. Вопросы серьезные: рыболовецкий флот, реконструкция завода, поиски выхода из прорыва. Представляю, сколько будет убитых и раненных оружием критики и самокритики!
– Смотри, не попади в число пострадавших, – впервые за весь разговор принужденно улыбнулся Дерябин.
Изместьев попросил чаю. Дерябина поставила на стол закуску, графинчик с настойкой. Леонид Алексеевич ел с отличным аппетитом, и Дерябина с чисто женским состраданием смотрела на этого заметно опустившегося человека. Дома ее сестра – женщина легкомысленная и жестокая – держала Изместьева в черном теле. Леонид Алексеевич после работы сам готовил еду, мыл посуду, бегал по базарам, стоял в очередях и не появлялся нигде без судков и хозяйственной клеенчатой сумки. Бессловесный и бесправный дома, он всю накопившуюся желчь изливал на завод и сослуживцев.
После ужина Дерябин вызвался проводить Леонида Алексеевича. Требовалось к тому же побывать у одного нужного человека.
