Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
5
Ледокол вышел из ремонта даже раньше срока. Сварщикам пришлось работать без сна и отдыха. Кандараки раздобыл где-то термос и привозил на ледокол обеды и ужины, кормил заработавшихся ребят, заставлял их выпивать обязательную порцию профилактического молока и без конца ахал, удивляясь тому, как работали люди. В приказе по цеху среди других были названы и фамилии Изместьевых: отца – за предложенный им рациональный способ ремонта, сына – за хорошую работу. Сергею было немного совестно перед Андреем и другими товарищами: какая уж там работа у новичка-подручного! Разве можно было сравнить это с тем, что делали сварщики…
Ледокол после починки вышел в пролив Босфор Восточный. Там у ледяной кромки сгрудилось несколько иностранных кораблей. Ледокол провел их в порт. У Коммерческой пристани ошвартовался японский пароход «Цуруга-мару», зафрахтованный акционерным Камчатским обществом. Он должен был отправиться первым рейсом на Камчатку вместо «Тайги», стоявшей после японского ремонта в сухом доке.
В трюмах «Цуруги» громоздились штабеля ящиков с купленными в Японии банками для крабовых консервов. Оставшиеся свободными трюмы заполнялись рыболовными снастями, оборудованием, продуктами. «Цуруга-мару» стал под погрузку в дни, когда бухта еще была скована льдом. А накануне отплытия парохода бухта Золотой Рог полностью освободилась от зимнего панциря. Весна наступила развернутым фронтом.
В начале апреля, когда в небесной голубизне уже прочно утвердились по-летнему клубастые кучевые облака, выпал последний снег. На солнцепеке властвовала весна, и только в теневых закоулочках держался обманчивый снежный покров. Но стоило ступить ногой на чистый свежий снег, как позади оставался сочащийся водой черный след.
Ефим шел вдоль железной стены пристанского пакгауза по сырому, непрочному снегу, оберегая от воды свои истрепанные тряпичные бурки. Но тень уже не спасала снег от таяния, а Ефимовы обутки – от холодной, ломящей ноги мокрети.
На спине у него горбом торчал Федосов мешок с привязанным к нему баулом. Хорошута приделал к мешку веревочные лямки, и вид у парня был как у заправского вербованного, собравшегося в дальний путь.
Со злосчастного мешка и начались все беды Ефима на владивостокской земле. Стрелку железнодорожной охраны хлопец показался подозрительным: одежонка рваная, беспризорничья, а мешок – новый, хозяйственно набитый под завязку добром. Ясное дело – краденый. И в ту минуту, когда Ефим вслед за Семеном собирался перешагнуть через порог владивостокского вокзала, он был задержан стрелком и остался по другую сторону двери.
Опыт подсказал Ефиму, как надобно действовать. Назовись он своим настоящим именем – отправят в колонию. Ефим решил врать напропалую.
– Я с батей еду на Камчатку, мы завербовались. Лобода моя фамилия. Батя вперед ушел.
Но стрелок, не слушая болтовню задержанного, довел его до отделения милиции и сдал дежурному. А тот тоже не торопился с выяснением личности беспризорника, хотя Ефим божился и клялся, что он не вор, а его родитель находится здесь на вокзале. Все эти копеечные хитрости были хорошо известны многоопытному вокзальному милиционеру, и он не доставил на вокзал ни Ефима, ни находившегося при нем мешка с баулом.
Поверхностное ознакомление с содержанием мешка не рассеяло, а, наоборот, усилило подозрения дежурного: в мешке кроме продуктов находилась добротная одежда. Милиционер призадумался.
– Что ж он у тебя жадный такой, папаня? – осуждающе спросил дежурный, держа в руках две пары почти новых сапог и глядя на грязные клочья ваты, торчащие из рукавов халата, приспособленных Ефимом вместо обуток.
Ефим, при всей своей находчивости, не мог объяснить скупости своего отца. О существовании этих великолепных сапог бедняга и не подозревал.
– Вот придется тебе отсидеть за покражу, малец, – строго и назидательно произнес дежурный, водворяя сапоги обратно в мешок и не придавая значения тому, что их пахучие голенища, смазанные дегтем, покоятся отныне на румяных ржаных сухарях. – Ничего не попишешь. Нельзя воровать.
И милиционер тяжело вздохнул. Вздохнул и Ефим. Видя, что милиционер не верит ни одному его слову, парень решил попробовать испытанное оружие: он расплакался. Это подействовало: решено было отправить Ефима на вокзал в сопровождении милиционера, на поиски отца. Но когда было принято это решение, Федоса на вокзале уже не оказалось.
Среди вокзальных обитателей Ефим узнал волжского рыбака и шагнул к нему. Старик и сообщил ему, что Федос недавно ушел устраиваться куда-то.
– Мальчонка его сын? – поинтересовался милиционер.
– Ехали вместе, один хлеб ели. Видать, родня. Не чужой, – догадавшись о грозивших «скитальцу морей» неприятностях, сказал рыбак.
– Пускай тогда он остается здесь – может, батько еще зайдет сюда. А не зайдет – поможем его найти, – сказал милиционер, поручая Ефима заботам старика и считая свое дело завершенным.
– Пущай остается, – в тон ему ответил волжанин.
Когда милиционер ушел, старик и демобилизованный, подошедший позже, учинили Ефиму пристрастный допрос. Убедившись в честности парня, они посоветовали ему побыть с ними и выждать, пока Федос где-нибудь определится. А уж потом начать розыски.
Но проходили дни, а о Федосе ничего не было слышно.
Ефима подкармливали волжане, но парню было неловко объедать чужих людей. Он нарочно уходил на весь день, говоря, что будет искать Федоса: может, встретятся где на улице. Возвращаясь, Ефим уверял, что поел на заработанные деньги: вещи кому-то донес или помог разгрузить машину. Но Ефим врал: никаких денег он не зарабатывал. В нарпитовских столовых всегда находился добрый человек, делившийся куском хлеба с голодным парнишкой. Некоторые, однако, ругали его при этом: почему, мол, не идешь на работу? Разве мог Ефим рассказать о своих планах?
Вскоре подоспел пароход «Цуруга-мару», на котором собирались в отъезд старик и его компания. В день отплытия «Цуруги» Ефим распрощался с волжанами и решил после отхода корабля идти в милицию, чтобы там навели справки о местожительстве Федоса.
На пристани было мокро и грязно. Ефим выбирал теневые закоулки, где еще держался снег. Найдя сухое место, он присел отдохнуть. Отсюда ему были хорошо видны пароходы у причала.
6
Капитан «Цуруги» привычным движением руки потянул за трос гудка. Над Золотым Рогом раздался сиплый прощальный рев парохода.
Это был последний гудок – сигнал к отплытию. Пассажиры столпились у борта, отчего пароход заметно накренился.
На пристани стоял Хосита, только что покинувший «Цуругу». Он был доволен: из-за нерасторопности каких-то работников порта пароход имел большие простои под погрузкой. А сама погрузка велась необдуманно: грузы для ближних пунктов попали на самое дно трюмов, а поверх них лежали дальние грузы. «Эта неразбериха очень выгодна нам», – улыбнулся Хосита. Он безразлично скользил взглядом по ржавому борту парохода, думал о судьбе, которая ожидает эту старую посудину, когда она доберется до берегов Камчатки.
Недавно у Хоситы состоялся важный разговор с Биргером. Капитан сообщил, что его «Тайга» вряд ли успеет выйти из ремонта к началу камчатской навигации. Для первого рейса на север акционерному Камчатскому обществу наверняка придется зафрахтовать японский пароход. Хосита обрадовался этому известию. «Море коварно, Биргер-сан. Штормы, туманы, подводные скалы…» – Хосита вздохнул, прикрыв глаза. «Поса́дите пароходишко на рифы, оставите большевиков без снастей, банок, продуктов, да еще и страховочку сорвете?» – подумал Биргер, и Хосита отлично понял его мысли. «На японском корабле хозяин – Япония, – сказал Хосита. – А хозяин может сделать со своим добром все, что ему угодно. Ради интересов дела не жалко посадить на камни дряхлый торговый пароходик, которому и так пора на кладбище… Мы не пожалели в четырнадцатом году крейсера „Асама“, когда специально посадили его на мель в Черепашьем заливе. Это позволило, под предлогом спасения „Асамы“, сосредоточить у американских берегов целую военную эскадру. Великолепно было это сделано, господин Биргер! Вашингтон сразу увидел, что Япония уже господствует на Тихом океане…»
Хосита заметил, что на «Цуруга-мару» поднялась странная беготня. На капитанский мостик взбегали какие-то люди. Трап не убирали. На борт парохода поднялся представитель порта. «Что-то случилось», – подумал Хосита и тоже направился к трапу.
– Неприятность, Хосита-сан, – сокрушенно развел руками капитан. – Вышел из строя один котел. Совершенно неожиданно.
Механик с помощью Хоситы, как переводчика, объяснил представителю порта характер аварии.
– Образовался свищ в нижней части переднего днища парового котла, – сказал механик. И, помолчав, добавил, как бы оправдываясь: – Котел стар, давно капитально не ремонтировался…
– Можно исправить повреждение на месте? – спросил представитель порта.
– Дырка небольшая, но для ремонта надо спустить воду, погасить топку. Наверно, придется поставить пароход в завод.
Портовик ушел, пообещав вызвать специалистов.
Через час на пристани появился старенький дымливый грузовичок, в кузове которого стоял электросварочный агрегат. Из кабины вышел инженер, из кузова выпрыгнул Андрей, и оба они устремились к трапу.
– У русских есть пословица: «Нет худа без добра», – улыбаясь сказал капитану Хосита. – Пароход будет стоять в ремонте, а пароходная компания – получать валютный фрахт за каждый день простоя.
Пассажиры беззлобно подшучивали над старой посудиной, которая так торжественно возвестила об отплытии, но не сумела даже отойти от стенки.
Когда-то пароход бороздил воды всех морей и океанов. Потом он зачастил на Камчатку. В годы интервенции его часто видели в Золотом Роге. Много русского награбленного добра: леса, рыбы, хлеба, угля, золота, пушнины – перевез в Японию «Цуруга-мару» в своих обширных трюмах. Много тайфунов прошумело над мачтами «Цуруги», побелели от морской соли его давно не крашенные борта, незаживающими ранами алели покрытые суриком проржавленные места, стали похожи на морскую губку источенные древесными жуками палубные надстройки…
Заводской инженер попросил судового механика проводить его к месту аварии. Механик повел приехавшего в кочегарку. Туда же спустился и капитан «Цуруги», следом за которым, стуча каблуками по железному трапу, семенил Хосита.
– Прискорбная дырка, если не возражаете, – на ломаном русском языке произнес механик.
Инженер внимательно осмотрел повреждение, постукал молотком вокруг образовавшегося свища, потом сказал:
– Придется немного снизить давление.
– Почему немного? Пожалуйста, будем снижать совсем. Будем спускать вода. Очень капитальный ремонт, большая задержка. Очень прискорбно…
– Воду спускать не нужно, – возразил инженер.
Механик с удивлением поглядел на него. Не мог понять, шутит с ним этот русский или говорит серьезно. Как это не спускать воду, если надо все разбирать, перебирать, клепать! Как он тут думает работать?
– Я печально ошибался. Вы не сознаете огромной технической трудности работы. Это очень нас будет огорчать.
– А вы не огорчайтесь раньше времени. Лучше прикажите матросам, чтобы помогли протянуть сюда кабель.
Механик объяснил капитану, что приехавший, очевидно, хочет исправить повреждение на месте, при помощи электросварки.
– Не допускать, – приказал капитан.
– Капитан имеет возражение, – перевел механик. – Надо серьезный ремонт. Повреждение следует заклепать, – он с трудом подбирал нужные слова.
– Мы и без того отремонтируем надежно, – спокойно и вежливо сказал инженер и направился к трапу. Механик был обескуражен. Он посмотрел в сторону Хоситы. Но важный японец молчал, и его молчание было непонятно. Почему он не вмешивается?
Они вышли на палубу. Хосита разглядывал работавший на соседнем причале конвейер для погрузки. На железных фермах его трепетал от ветра кумачовый лозунг: «Выполним первую пятилетку в четыре года!» Полотнище вылиняло от снега и частых туманов, в ткань въелась портовая копоть и пыль. Но от этого еще отчетливее выделялись боевые призывные слова.
– Между прочим, – сказал капитан, – это электросварный конвейер. Я видел, как они его строили. Они построили эстакаду за двадцать дней, Хосита-сан, – продолжал капитан парохода. – У них это называется темпы.
Хосита ощущал, как растет в нем чувство раздражения. Злили пароходные запахи, рассердила эта конвейерная эстакада, озадачили действия инженера и электросварщика. «Русские изобретательны. И предприимчивы, – думал Хосита. – Не прошло и десяти лет, как на Дальнем Востоке утвердилась их власть, а сколько здесь перемен. Чего стоят хотя бы эти лозунги с вызывающими словами о пятилетке в четыре года. Русским нельзя этого позволить. Их пример дурно влияет. Японские рыбаки на Камчатке восхищаются советскими порядками, и кое-кто становится красным…»
Пока Хосита предавался невеселым размышлениям, инженер с Андреем готовили свой агрегат к работе. Андрей прицепил к ногам монтерские «когти», слазил на столб, подключил проводку. Теперь надо было проложить кабель на пароход.
Увидев сидящего у пакгаузной стены Ефима, Андрей подозвал его.
– Поможешь? – и показал на свернутый кабель.
Ефим охотно согласился и попросил, чтобы шофер покараулил его мешок.
Но как только парень взялся за работу, Андрей внимательно посмотрел на вспотевшее бледное лицо Ефима…
– Давно не жевал? – спросил он.
Ефим виновато улыбнулся и утвердительно кивнул головой.
– Тогда сиди здесь, жди, – приказал Андрей и один потянул тяжелый, одетый в резину провод.
Капитан наблюдал с мостика за всеми этими приготовлениями и злился: деньги были почти в руках, они виделись ему не только в виде дополнительного платежа пароходной компании, но и в качестве надбавки к капитанскому жалованию. Но русские опять спутали все карты.
Через полтора часа повреждение было устранено: свищ залатан, котел опять мог работать нормально.
Когда инженер и электросварщик покидали пароход, к ним подошел Хосита:
– Позвольте полюбопытствовать, это очень надежно?
– Совершенно надежно, – ответил инженер и подумал про себя, что их заплатка куда надежнее и крепче, чем вся эта ржавая коробка.
Корпус «Цуруга-мару» вздрагивал от работы машины. Пахло перегретым маслом, дымом, смешавшимся с отработанным паром, остро и солено пахло морем.
Хосита поспешно спустился на пристань.
«Цуруга-мару» еще раз, нарушая норму, погудел, буксирный катер оттащил его от причальной стенки, и он медленно направился к выходу из Золотого Рога. Еще не выйдя в открытое море, уже в Босфоре Восточном «Цуруга-мару» встретил крупную, злую волну.
Ефим проводил глазами пароход, с грустью вспомнил о своем намерении отправиться в северные края.
– Я ведь тоже собирался туда, – сказал он Андрею и показал рукой в сторону уходящего парохода. – Только история одна помешала.
И рассказал все как было.
Выслушав Ефима, Андрей сказал, что Федос Лобода работает на том же заводе, где и Андрей. Ефим обрадовался: отдаст ему мешок, объяснит все, чтобы не считали его вором. А там попробует пробраться на какой-нибудь пароход.
– Едем со мной, – предложил Андрей. – Пообедаешь, а там решим, что делать дальше.
Они устроились в кузове, закурили папиросы «гвоздики» – тонкие, жесткие, гаснущие после каждой затяжки. Шофер безуспешно пытался завести закапризничавший мотор. Пользуясь остановкой, Ефим следил за движением судов в бухте. К одному из пароходов подошел красивый корабль с наклонно поставленной желтой трубой и длинным белым бушпритом. Ефим глазам своим не поверил, прочитав название парохода: «Литке». Так вот он каков, этот ледорез! Он спросил Андрея, не собирается ли ледорез «Литке» на Север. Андрей грустно усмехнулся:
– Он теперь у нас водовозом в порту. Нашли головотяпы подходящее дело богатырю, ничего не попишешь.
Ефима огорчила эта новость: после легендарного плавания превратиться в водовозную бочку!..
– Я на нем хотел на остров Врангеля рвануть! – разоткровенничался он.
– Опоздал ты, брат, – выпустив колечко дыма, заметил Андрей. – Был тут один заяц. В день отплытия на Врангеля залез какой-то беспризорник в спасательную шлюпку под брезент. А в море его обнаружили, вернули во Владивосток с попутным пароходом.
У Ефима дрогнуло сердце: значит, сумел кто-то опередить его. Но зависть к счастливцу быстро угасла. Не добрался и он на остров Врангеля. Вернули.
На заводе Андрей сходил с Ефимом в столовую, потом к председателю завкома, договориться насчет жилья. Но свободных мест с общежитии не было, и предзавкома посоветовал устроить Ефима в комсомольской бытовой коммуне. Если, конечно, ребята не будут возражать. Оставив Ефима пока в комитете комсомола, Андрей пошел в цех. После работы, взяв с собой Машеньку, он отправился определять Ефима в комсомольскую коммуну. По дороге рассказал, как Ефим почти месяц бродил с Федосовым мешком.
– Понимаешь, в мешке сало, сухари, одежда. А парень голодный и босиком почти. Ни одного сухаря не взял и сапог не тронул. Видно, хлопец стоящий. Надо ему помочь.
В тесную холодноватую комнату комитета пришли члены бытовой коммуны и просто любопытные. Заявился и Федос за своим мешком.
Увидев отощавшего, оборванного вконец Ефима, Федос растерялся и почувствовал угрызения совести. Он смотрел на обведенные копотью и голодной синевой глаза Ефима и думал, что вот выходит-таки хлопец на правильную дорогу в жизни.
– Перво-наперво одеть надо товарища, – сказала Машенька, и Федос не узнал в ней обычной пересмешницы: говорила она серьезно, по-взрослому.
Федос развязал мешок, достал Сенькины запасные сапоги, смазанные дегтем, и протянул их Ефиму:
– Обуйся. А то рвань на ногах, глядеть невозможно. Страм один.
И, взвалив мешок на плечи, вышел из комнаты.
7
Задолго до конца смены компрессорная неожиданно прекратила подачу воздуха. Пневматическое сверло лениво крутнулось в стальной обшивке катера и остановилось. Семен, разгоряченный работой, чертыхнулся: опять сломалась машинка. Ох и даст же он жару инструментальщикам!
Торопливо отвернул шланг. В его резиновом чреве обычно бушевал стремительный воздушный поток. Невидимой глазу струей он, вырываясь наружу, сметал вокруг стружки, шлак, клочки парусины. Но сейчас со слабым свистом выплеснулись остатки воздуха. Семен понял, что напрасно сердился на ребят из инструментальной.
– Почему воздуху нет? – с нетерпением разохотившегося к работе человека крикнул он.
– Шабаш, – спокойно откликнулся с соседнего катера Шмякин. – Компрессор сломался. Пишем простой.
Семен работал теперь самостоятельно, с подручным. Он страшно гордился этим, старался изо всех сил и – чего уж греха таить – немного важничал.
Он выбрался из катера, сел на пустующий рядом кильблок, отер рукавом вспотевшее лицо.
– Упарился? – с притворным участием поинтересовался Гришка, присаживаясь рядом. – Отдохнем малость. За такой отдых денежки платят. Ты сидишь сложа руки, а зарплата идет. Великое дело – колдоговор.
Гришка достал из кармана завернутый в газету кусок хлеба с салом, из другого кармана извлек яйцо, не спеша облупил его, посыпал крупной серой солью. Подошел и Федос. Увидя, что Гришка расположился с едой, Федос притащил свою клеенчатую сумку, вынул бутылку с молоком, хлеб. Семена мучила жажда от горячей работы, во рту пересохло, есть не хотелось.
Он отказался от еды, скользнул взглядом по Гришкиной руке. Гришка держал голубовато-белое яйцо грязными, заскорузлыми пальцами, сильно сдавив его.
– Черта глаза вылупил? – разозлился Гришка. – Рабочих рук не видал?
И с остервенением отправил яйцо в рот, сокрушительно задвигал челюстями.
Семен отвернулся, не сказав ни слова, стал смотреть на остекленевшую гладь бухты. От вида воды жажда больше усилилась. Но идти в цех он поленился.
После остановки компрессора на площадке воцарилась тишина: смолкли говорливые пневматические молотки и сверла, утихло шипенье переносных горнов. И только на другом конце кильблочной подставки раздавались звонкие удары ручников: там работали разметчики. Ребята кернили упругие стальные листы – намечали места будущих отверстий. Перестук молотков напоминал Семену работу деревенской кузницы. Временами постукивание заглушалось веселым смехом. В железный звон вплеталась тоскливая, в три ноты, песня грузчиков, набивавших на рейде ненасытные трюмы японских лесовозов раскисшими в воде красноватыми бревнами.
Семен с интересом рассматривал все, что попадалось на глаза. Не часто выдавалась свободная минута, чтобы полюбоваться бухтой, облаками, отлогими сопками мыса Чуркина. Работа подхлестывала, подгоняла, некогда было глазеть по сторонам. И однако же, сколько ни старался Семен, а дело подвигалось медленно. И не у него одного. Многие из собранных коробок до сих пор стояли несклепанными: не хватало рабочих. Несколько дней назад прислали бригаду клепальщиков китайцев. Бригадир – веселый, подвижной, сухопарый человек – сразу же сказал Гришке: «Вызываю на соревнование. Давай, понимаешь, принимай вызов». Гришка надулся, но, чтобы не ударить лицом в грязь, согласился… «Да, много еще будет мороки с этими катерами», – думал Семен, оглядывая стоящие на деревянных подставках собранные коробки.
К разметчикам подошли Егор и Степкин. Плотник стал тут же отчитывать Дерябина:
– Ты, милок, убирайся-ка отсюда с куревом. Не видишь – дерева сколь кругом?
– Да разве ж это дерево? Это же чистейшее железо. Оно не горит.
– Я тебя, милок, не спрашиваю, что горит, а что не горит. Сказал – брось папироску, значит – брось, – не унимался Степкин.
Юрке захотелось превратить перебранку со Степкиным в очередное развлечение. Он на ходу сочинил частушку:
Напугался наш Милок,
Что сгорит его кильблок.
Степкин, когда сердился, называл человека не иначе, как «милок». И его за глаза кое-кто тоже называл Милком. Юрий ждал, что шутка вызовет смех. Но никто даже не улыбнулся.
– Вот что я тебе скажу, парень, – сердито нахмурив брови, сказал Калитаев. – Во-первых, он тебе никакой не Милок, а Петр Васильевич Степкин, старый рабочий, уважаемый человек. Запомни это. Второе: частушки сочиняй для пользы дела, а не зубоскальства ради.
Дерябин презрительно фыркнул.
– А здорово он тебя, – посмеиваясь сказал Ефим Хорошута.
Дерябин надулся, но возражать Ефиму не стал: бывший беспризорник пришелся Юрию по душе с первого дня, и между парнями возникла искренняя дружба. Ефим сочувствовал Юрию в его личной нелегкой истории.
Егор тем временем подошел к Федосу, протянул ему конверт:
– Получай письмо. Сегодня пришло на мой адрес.
Федос давно ждал весточки из дому, переживал из-за непонятного молчания Евдокии.
Егор присел рядом, достал из кармана кисет:
– Ты, Петр Васильевич, больно строг насчет курева. Верно ведь – железо кругом, а огня тут и без цигарок хватает. Смотри, в горнах чего делается. Может, разрешишь все-таки закурить?
– Ладно уж, кури. Позволяю, – крикнул Степкин.
Юрка Дерябин вовсю частил ручником, наверстывая время, потерянное на перебранку с плотником. По собственному выражению, Дерябин «выколачивал деньгу» разметочным молоточком.
Егор со вкусом затянулся махоркой. Потом ушел в цех. Степкин тоже здесь не задержался. Федос, Семен и Гришка остались возле катера. Федос читал письмо, Гришка ел сало, а Семен наблюдал за полетом чаек.
– Чего ворон считаешь? – спросил Гришка.
Семен не ответил, но на чаек уже не смотрел, уставясь глазами в землю. После яркого веселого неба она показалась грязной, скучной. Всюду валялись ржавые обрезки, перегорелые заклепки, щепки и стружки. Носком сапога Семен расчистил перед собой клочок земли. И увидел совершенно новый болт, какими собирали катера. Семен поднял его, очистил от грязи и бросил в ящик. Жила в парне деревенская привычка к железному добру, воспитанная отцом: в хозяйстве любой гвоздь мог пригодиться… Потом увидел еще один болт. Он лежал далеко, и Семену пришлось встать, чтобы пойти за ним. Рядом с Гришкиным катером болтов валялось великое множество: когда-то на них держалась обшивка, затем их вынули, заменяя заклепками. Некоторые болты были погнуты, с сорванной резьбой, но большинство годилось снова в работу. Болты, гайки и подкладочные шайбы валялись вокруг сотнями. До недавнего времени они были скрыты под снегом. «Вот черти, сколько болтов пораскидали», – сокрушаясь подумал Семен и вспомнил Катю Калитаеву, старательно нарезавшую эти болты на своем станке. «Интересно получается: дивчина работает, а мы ее труды – в землю ногами. Красиво…» И он поднял еще несколько штук. Теперь он ходил между катерами с ящиком, собирая болты, гайки и подкладочные шайбы, как грибы в лесу.
Семен обрадовался этому неожиданному занятию. Он чувствовал себя скверно в вынужденном безделье, руки просили работы. Если уж работать, то работать. А отдыхать – так отдыхать.
Найденных болтов набрался целый ящик. Можно было собрать больше.
– Ты чего, деревня, в земле роешься? – посмеивался Шмякин. – Иль золотишко нашел?
Семен сделал вид, что не слышит обидных слов.
Шмякин по старой деревенской привычке продолжал измываться над Семеном. Сын отцовского батрака оказался здесь совсем некстати. На заводе Гришка рассчитывал сделать большую карьеру. Семен отлично видел, что Гришка живет двойной жизнью: в цехе называет себя пролетарием, а дома, в Рабочей слободке, превращается в прежнего деревенского Гришку. На работе Шмякин разыгрывает активиста, подлаживается. А дома вымещает зло на безответном Семене.
Семен поставил ящик возле катера, подсел к отцу, заглянул через плечо в письмо. Но Федос сердито отпихнул сына, продолжая читать по складам послание из дому. Гришка изредка посматривал на письмо в руках Федоса, вспоминая письмо отца, вложенное в посылку и написанное тревожными намеками и недомолвками. «А солому пришлось спалить, бо погнила вся скрозь… Огонь достал до скворечника, и теперя скворцам по весне жить негде… А что касаемо табаку, то еще остался, а спичек не хватает… Будет возможность – запаси спичек поболе», – писал Харитон. И Гришка кое-что понял…
Шмякин доел сало, обгрыз шкурку и швырнул ее на ящик с болтами.
– Охота же тебе спину гнуть? У завода этой ржавчины хватит.
Семен упрямо молчал, смахнув сапогом шкурку с ящика.
– Ну и пес с тобой, – посмеиваясь сказал Шмякин. – Собирай барахло – может, тебе за это грамотку выпишут. Товарищу Лободе за усердие и за его пролетарскую сознательность. Собрал десяток болтов в пользу индустриализации.
И он пнул ногой ящик. Болты рассыпались, прикрыв яичную скорлупу, белевшую на том месте, где завтракал Гришка.
У Семена перехватило дыхание. Он готов был броситься на обидчика, сбить его с ног, втоптать в землю.
– Пожалеешь, – тихо, но с угрозой сказал Семен.
И принялся собирать разбросанные Гришкой болты.
Изредка Семен взглядывал на Шмякина, который принялся жевать второй кусок сала. На сердце у парня было тошно, словно сдавил его Гришка, как сжимал недавно своими черными пальцами облупленное яйцо. Память подсовывала все жестокое, обидное, унизительное, что позволяли Харитон с Гришкой против отца и Сеньки. Он вспоминал это и не мог простить. Особенно кипела в сердце Семена вчерашняя обида. Он сел писать письмо Поле, а Гришка стал смеяться на весь дом. Семен опешил. «Ты чего смеешься?» – спросил он упавшим голосом. «А то, что ты сочиняешь любовные письма чужим девкам. Ведь я тебе морду за это могу набить». Семен не верил ни одному Гришкиному слову: он слишком хорошо знал Полю, чтобы не принять всерьез услышанного. Не подозрение, а обиду почувствовал Семен – за Полю и за себя. Он пошел с кулаками на Гришку, но отец прикрикнул и не дал завязаться драке. И вот снова зажгло под сердцем…
– Хочешь подсоблю? – услышал Семен позади голос Маши Степкиной.
Не дождавшись ответа, девушка принялась собирать болты. Она делала это стоя на коленях. Лицо ее было совсем близко от склоненной головы Семена. Временами Машенькины волосы, нагретые солнцем, солоновато пахнущие морем, касались его щек. Семену было хорошо и неспокойно от этого прикосновения.
– Ты настоящий молодец, Сенечка! – восторженно воскликнула Маша, управившись с подборкой. – Ты такое замечательное дело придумал, что даже и не представляешь. Мы всех комсомольцев обяжем собрать годные болты, гайки, заклепки.
– Опять шутки шутковать пришла? – сказал посмеиваясь Гришка.
– Никакие не шутки. Совершенно серьезно, – ответила Машенька.
– Не забудь Сеньке грамотку схлопотать, – продолжал язвить Гришка. – За усердие…
– А ну заткни поганую свою пасть! – гаркнул вдруг Федос, замахнувшись кулаком на Гришку. – Замолкни, покуда я тебя не прикончил, кулацкое отродье!
Шмякин соскочил с кильблока, отпрянул в сторону. Лицо его побледнело.
Семен и Маша с недоумением смотрели на расходившегося Федоса. А он, держа в дрожащей руке письмо, наступал на Гришку. И тогда между отцом и Шмякиным встал Семен.
– Не надо, батя. Еще отвечать из-за него придется, – сказал Семен, зная характер отца и боясь, как бы не вышло драки.
Федос успокоился, сел. Гришка тоже пришел в себя. Он с затаенной тревогой поглядел на конверт в руках Федоса.
– Якимку поранил, бандит проклятущий! – шумел Федос. – Харитон подстрелил его на дороге под сопкой. И дом свой спалил. А сам сбежал. За кордон, видать, подался, волчья душа…
– Я давно знал, что он бандит, потому я и ушел из дому, – сказал Шмякин так, словно речь шла не об отце, а о ком-то постороннем.
Федос с отвращением посмотрел на Шмякина, на его вымазанные салом губы.
Юрий внимательно наблюдал за происходившим… В душе он радовался за посрамление Гришки: в последнее время Шмякин стал изводить Дерябина своими обидными шуточками, точно так же, как делал это с Семеном.
Семен взял письмо. Оно было написано рукой Поли. «Яким не велел писать, пока ему не будет лучше. Он не хотел, чтобы вы волновалась. А сейчас уже дело пошло на поправку, и это письмо я пишу по его просьбе. Самому ему некогда, живет в поле. С рукой было плохо, пуля задела кость. Врачи хотели даже отрезать руку поначалу. Но Яким не дал. И все обошлось. А Шмякин Харитон, видимо, ушел за границу. Мои вещи все сгорели, и спасибо тете Евдокии, она перешила кое-что из своего на первый случай. В райисполкоме дали ордер на мануфактуру, сошью платьев. А за здоровье Якима не беспокойтесь, он уже окреп…»
Дальше шли бакарасевские новости. И в самом конце письма было несколько строчек, обращенных к Семену. Он перечитал их дважды и бережно вложил письмо в конверт.
Вдруг из шланга рвануло тугой воздушной струей: компрессорная заработала.
Машенька стремительно сорвалась с места, побежала к своему катеру. Семен прикрутил шланг к сверлильной машинке. Федос, угрюмо посматривая на Гришку, поднял с земли подбойку и взобрался на подмостки.
И здесь поджидала Федоса новая беда. Пока он читал письмо и воевал с Гришкой, на их катер пожаловал контрольный мастер и жестким росчерком мела забраковал всю последнюю работу – один из скуловых листов.
