Текст книги "Орлиное гнездо"
Автор книги: Вадим Павчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
12
Семен ходил именинником: сегодня будут спускать на воду первый собранный им катер. Вслед за Семеновым сейнером сойдет с берега в бухту катер, склепанный Федосом.
А Федос Лобода в это время шел в конторку цеха для серьезного разговора с начальством. «Поработал я здесь подходяще, на Камчатку ехать нечего – сезон кончился, пора домой к Евдокии», – рассуждал Федос. Полюбились ему морской простор и увалистые сопки Владивостока, но стоило иной раз глянуть на спокойную гладь бухты, как перед глазами возникала неширокая студеная Чихеза в мглистых тальниковых берегах. И невыразимая тоска начинала терзать душу.
В своем решении возвратиться в село Федос утвердился окончательно после недавней ссоры с Гришкой. Шмякин распустил по цеху слушок, что, снижая расценки, Лобода вредит рабочим. «Ничего мудреного нет, – нашептывал Гришка. – Лобода в Бакарасевке слыл известным подкулачником, врагом колхоза. Он даже с родным сыном из-за артельной жизни не поладил». Кое-кто верил этим шепоткам, Федос старался не придавать значения сплетням. «Собака лает, ветер носит», – отмахивался он. Но в последнее время Шмякин озлобился и стал выгонять Федоса из комнаты. «Пожил – хватит. Я жениться хочу. Съезжай с квартиры», – требовал Гришка и нашел себе союзницу – хозяйку дома. Она, видно, боялась, что Федос сообщит в милицию о картежной игре и торговле червонцами.
Федоса тяготила недобрая отчужденность живших с ним под одной крышей людей. Один лишь Юрий Дерябин не вмешивался в ссоры, стараясь какой-нибудь шуточкой отвлечь жильцов от ругани…
– Значит, это самое, – откашлявшись, начал Федос прямо с порога. – Хочу уволиться.
И, сам не ожидая того, ощутил вдруг злую горечь предстоящего расставания с заводом.
Заведующий цехом сидел на краешке табуретки боком к Федосу и смотрел в окно. Из окна была видна бухта и сильно накренившийся японский лесовоз на рейде. Заведующий цехом даже не повернул головы, наверное не услышав в своей глубокой задумчивости слов Федоса. И тогда Федос снова повторил их, но с меньшей решимостью, чем в первый раз.
Не меняя позы, слегка лишь повернув голову, заведующий спросил:
– Чемоданные настроения? Бежать вздумал? Прекрасно!..
Федос переступил с ноги на ногу. Посмотрел на кособокий пароход за окном и почувствовал потребность выпрямить его, поставить ровно, будто это сам он, Федос, стоит неловко, похилившись набок.
Заведующий сел поудобнее, подтянул к себе запыленную папку с бумагами, уткнулся в заляпанные суриком и угольной копотью наряды. Неожиданно он захлопнул папку, резким движением отодвинул ее в угол и поднялся с табуретки. Подошел к Федосу и, положив на его плечо тяжелую руку старого клепальщика, улыбнулся.
– А зачем, собственно говоря, Федос Игнатьич, уезжать? – спросил заведующий. – Мастер ты хороший, все мы тебя ценим. Чем у нас плохо?
Федосу польстило, что заведующий знает его по имени-отчеству. Остался он доволен и похвалой его труду и уменью. И это окончательно отняло у Федоса решимость, с какой он пришел сюда. Хотелось выложить начистоту, что и по Евдокии соскучился, и жить со Шмякиным под одной кровлей невмоготу больше, и что к заводу он стал привыкать, и сердце у него от всего этого прямо-таки разрывается на части. Но ведь это думается легко, а попробуй изложи все словами!
– Не поспешил ли, Федос Игнатьич? – продолжал выпытывать заведующий цехом. – Может, передумаешь, а?
И, по-приятельски хлопнув каменной ладонью по крутому Федосову плечу, заведующий вышел из конторки в цех, оставив Федоса одного перед столом с пыльными бумагами. За окном с мутными, прокопченными стеклами полыхал ярчайший день приморской золотой осени. Кривобокий пароход развернуло на якоре течением, и сейчас казалось, что он стоит ровно. Слышался грохот лебедок, поднимавших из воды связки красноватых бревен.
Вздохнув, Федос вышел из конторки и направился на площадку. Готовые катера стояли как солдаты на смотру: чистенькие, подобранные, словно застегнутые на все пуговицы. Федос узнал свой катер. Немного поодаль от него, особнячком, стоял сваренный электросварщиками за двадцать четыре рабочих дня корпус первого в стране беззаклепочного катера.
Над Амурским заливом, над сопками Эгершельда медленно плыла освещенная солнцем кудлатая туча снеговой белизны. Глядя на нее, Федосу думалось, что тучу изнутри распирает какая-то неодолимая сила, способная воздвигать в небе высоченные горы, исполинские невиданные сооружения. Одна облачная башенка долго тянулась вверх, постепенно истончаясь у основания, и, наконец, оторвалась от породившей ее тучи, превратилась в самостоятельное облачко. Федос следил за его неторопливым полетом. Было оно такое легкое, что просвечивало насквозь, как распушенный клочок ваты. И чудилось Федосу, что летит это малое облачко в Бакарасевку вместе с его думами.
У Федоса был выходной день, времени осталось много, но он вдруг заторопился, быстрее зашагал в поисках Егора. В трудную минуту он обращался к нему за советом. При всей своей гордости и упрямой самостоятельности, он не стыдился открыть душу перед Егором, выложить наболевшее.
Вот оформит он расчет, получит денежки – и поминай как звали. Деньги? Странное дело: сейчас даже мысль о том, что скопил подходящую сумму, не радовала его, как в первые дни. Когда Федос поступил сюда, казалось, что нет у него другого интереса, кроме денежного. Перебиться, подработать и, если сразу с Камчаткой не получится, отложить поездку на будущий год. Теперь же Федосу все чаще начинало казаться, что он затем сюда и приехал, чтобы строить катера, о которых раньше и слыхом не слыхал. И, может быть, остался бы он здесь навсегда, будь подходящие условия с жильем.
Калитаева Федос отыскал возле сварного катера. Здесь толпились сварщики и несколько клепальщиков. Как нередко в последнее время, они спорили о преимуществах своей профессии. Электросварщикам теперь было легче: за них агитировал сам корпус сварного катера, прошитый тонкими швами электросварки. После опробования корпуса водой ни один шов не засочился, ни одна капля не упала на землю. Сомнения в возможности сварки теперь отпали, зато поползли новые слушки. Поговаривали, что катер будет подвержен сильной вибрации от работы мотора и это может повести к разрушению его на воде. И снова чья-то злая воля застопорила оснащение катера. Так и стоял он без движения на берегу моря, от которого его отделяли лишь несколько метров берегового откоса, пахнущего йодом и морскими водорослями. Сварщики кляли на чем свет стоит «осторожников» из заводоуправления. Сергей испытывал мучительное чувство стыда, горечи и бессильной злости, когда в числе противников беззаклепочного катера называли инженера Изместьева. Сергею казалось, что из-за этого и к нему товарищи по работе стали относиться холодно и отчужденно.
– Что скажешь? – спросил Калитаев подошедшего Федоса, тыча пальцем в узкий валик сварного шва. – Тонкая работа? А ведь покрепче нашей клепки.
Рядом с Егором стоял инженер Изместьев. Судя по всему, у него опять был крепкий разговор. Вопрос Егора был больше обращен к инженеру, чем к Федосу. Изместьев машинально прикасался к шву лиловатыми от осенней свежести пальцами. Федос заметил на руке инженера золотое обручальное кольцо. Егор гладил железо всей ладонью, как поглаживают крепкое тело боевого коня перед тем, как вскочить в седло. Изместьев, едва притронувшись к борту, убрал руку и спрятал ее в карман.
Густо дымя, портовый буксир «Славянка» подтаскивал к причальной стенке завода неповоротливую громаду плавучего крана. Изместьев пошел распоряжаться спуском.
– Пришел на свой катерок полюбоваться? – спросил Егор Лободу.
Федосу неудобно было признаться, что он пришел сюда совсем не за этим.
– А я, Федос, хотел повидать тебя. Дело есть важное, – продолжал Калитаев.
– У меня тоже, – сказал Федос.
– Вот и отлично. Пойдём присядем где-нибудь.
Они пошли в сторону затопленного старого дока.
Вскоре они были возле катера Семена. Такелажники подводили под корпус тросы. Семен, взволнованный, с красными пятнами на щеках, то и дело смахивал ребром ладони пот со лба. Нарядно покрашенный сейнер, собранный когда-то на болты Семеном, стоял под длинными, внаклон поставленными стрелами крана. Семен знал наперечет каждый лист, каждую точку на нем. «Вот скуловой здесь тяжело дался. Однажды чуть в лепешку палец ручником не расшиб, – вспоминал Семен. – А где и впрямь было трудно, так это в кормовом отсеке. Лежал скрючившись в три погибели. Последний болт затянули, даже страшно сделалось: а вдруг не выберусь отсюда?» Семен улыбнулся, вспомнив свои первые страхи, горести и успехи. Он был так занят собственными мыслями, что даже не заметил подошедшего отца.
Федос сказал Семену, что ходил в контору насчет увольнения и что, наверное, не сегодня-завтра они поедут домой.
Но Семен не проявил никакой радости.
– Слушать надо, когда отец говорит, а не глазеть по сторонам, – возмутился Федос.
Семен продолжал смотреть, задрав кверху голову, на сходящиеся в одной точке трубчатые стрелы плавучего крана. Оттуда спускался, подвешенный к стальным тросам, тяжелый железный крюк. Был он похож на кривой коготь сказочной огромной птицы.
Чтобы не осрамиться перед Егором, наблюдавшим с улыбкой за происходящим, Федос махнул рукой и пошел дальше за Калитаевым.
Они присели на согретые солнцем причальные тумбы, вделанные в бетон старого дока. Того самого, на закладке которого оба присутствовали мальцами почти четыре десятка лет назад. В доке давно уже не ремонтировались корабли, он был затоплен и походил на заглохший деревенский пруд. По воде плыли одинокие осенние листья, занесенные ветром из Жириновского сада. Федосу виделось, будто перед ним родная Чихеза, притихшая, печальная, какой бывает она поздней осенью.
Егор запалил самокрутку, глянул в загадочную темноту воды. Она закрывала дно дока, по которому ходил Егор вместе с отцом в свои молодые годы. Он смотрел так, будто пытался разглядеть сквозь неподвижную водную толщу свою далекую юность. Но была бесстрастна спокойная вода, и уже с трудом верилось, что там шла когда-то хлопотливая жизнь, слышался грохот железа, гулко раздавались голоса, отражаемые холодным камнем доковых стен, а на металлических кильблоках стояли корабли Тихоокеанской эскадры, и рабочие обновляли их корпуса, залечивали тяжелые раны, полученные в русско-японскую войну.
Над тихой водой метались стрекозы, садились на обогретый бетон, прижимаясь к нему коричневыми, будто присыпанными ржавчиной телами. Бестолковым роем толклись в воздухе постоянные спутники приморской осени – божьи коровки. Федос посматривал себе под ноги, чтобы ненароком не раздавить букашек, ползавших среди окалины и железа.
– Хочу я тебе, Федос, одну статейку прочитать, – начал Егор, доставая из кармана сложенную вчетверо газету. – Ты видел сейчас наши катера? Так послушай, какую судьбу им готовили наши враги.
В заметке говорилось о том, что в Союзрыбе был разоблачен крупный вредитель из бывших дворян – Ергомышев. Он был связан с заграницей. Ергомышев выполнял поручения своих зарубежных хозяев – братьев Ванецовых. Замышлялся заговор против молодой рыбной промышленности на Дальнем Востоке. Чтобы задержать строительство рыболовецкого флота, Ергомышев всеми силами тормозил реконструкцию Дальзавода и постройку рыболовецких судов.
Егор читал про то, как через одного из братьев Ванецовых в японских портах устраивали поломки советских пароходов. А когда наши суда становились на ремонт в японские доки, их ремонтировали кое-как. Про то, как умышленно срывалось строительство заводов, обслуживающих путину, из-за чего приходилось каждую мелочь покупать в Японии.
– Неужто и заклепки у японцев покупали? – удивился Федос.
– Даже заклепки, – подтвердил Калитаев. – Не зря же их называли у нас золотыми: валютой приходилось платить.
Федос пытался получше уяснить услышанное.
– Скорее бы на сварку катера перевести, – мечтательно сказал Егор. – Освободиться бы от заграничной зависимости.
Федос подумал: перейдут на сварку – ему тут делать будет нечего, не переучиваться же. И только было хотел сообщить о своем желании ехать в Бакарасевку, как Егор сказал:
– А дело у меня к тебе, Федос, вот какое. Хочу просить тебя остаться на заводе.
– Зачем? Людей и без меня хватает, – нахмурился Федос.
– Таких, как ты, много, – сказал Егор. – И если бы все оставались на одном месте, мы давно создали бы крепкий, постоянный коллектив. Посуди сам: мы тебя подучили; если ты еще поработаешь, станешь настоящим мастером. От тебя другие учиться будут.
Федос в душе соглашался с Егором. Чего греха таить – стал привыкать к железу, не хуже самого Егора; здесь люди говорили о железе, как мужики о хлебе.
– Сейчас все дело в людях, – продолжал Егор. – Почти не прогуливает народ, осознал. А если перестанут мотаться с места на место – пятилетку мы наверняка до срока выполним.
Федос, все так же нахмурясь, смотрел по сторонам, не зная, что и отвечать. Все его мысли были в Бакарасевке, дома.
– Ну, скажем, останусь я, – начал осторожно прощупывать почву Федос, – а другие? Они-то могут уйти. Какая от меня одного польза?
– Ежели ты к другим обратишься, как тогда, с расценками, – может, и они передумают уходить, – сказал Егор. – А ты человек заметный, тебя уважают.
Федос припомнил историю со снижением расценок, страсти, разгоревшиеся вокруг этого дела. Вспомнил, как радовался в душе, когда соседи перенимали его почин. А Егор продолжал:
– Не хлебом единым сыт человек, дорогой мой Федос. И работает человек не только ради заработка…
Егор достал кисет, закурил.
– В рабочем человеке живет этакая жилка: знай, мол, наших, вот как я могу сработать вещь! А без этой жилки нет настоящего рабочего. Вот некоторые смеются над Степкиным. Он чурбаки под катера готов чуть ли не шкуркой шлифовать. А он и не может иначе: рабочая гордость не позволяет сделать работу кое-как. Он постоянно думает о тех, кто будет пользоваться плодами его труда. Те люди у него всегда за спиной, как бы наблюдают за ним. Для них нельзя сделать плохо. А людей тех – не счесть. Весь народ. Суди сам, можно ли не думать о народе, когда трудишься для него?..
Федос не задумывался раньше об этих вещах. А теперь вся его, казалось, такая обычная работа предстала перед ним в новом свете. Просто голова кругом пошла от Егоровых слов. Федос по-крестьянски расчетливо прикидывал: вот построил он катер. Стало быть, нет нужды покупать такой же за границей. Сколько золота сберег он, Федос? Или: вредители в Союзрыбе хотели, чтобы Дальзавод не справлялся с постройкой катеров. А Федос помог строить их лучше. Выходит, просчитались враги, не учли Федосовой работы. Он другими глазами взглянул сейчас на свой труд. И опять подумал про Егора: «Что за человек? Есть в нем какая-то цепучая сила: и не хочешь, а тянет тебя в свою сторону. Как магнит. Притянет человека к себе, а тот уже и сам, как намагниченный, притягивает к себе других. Вот еще и Кочкин такой же. Прилип к нему Сенька – не оторвешь. Или взять хотя бы Якима. Тоже из такой же породы: кто возле него побыл, сам начинает агитировать не хуже Якима». Так нигде и не кончалась, не обрывалась эта стальная цепочка. Егор и Яким соединены этой удивительной силой, делающей их стойкими и крепкими во всех невзгодах и трудностях. «Одно слово – партийные» – нашел наконец объяснение Федос.
– Пойду на катер взгляну, – приподымаясь с чугунной тумбы, сказал Федос.
– А как же с моей просьбой? – Егор испытующе посмотрел на него.
Федос помялся, снова сел, достал кисет.
– Очень даже я тебя, Егорий, уважаю, – сказал он. – И за твою заботу спасибо. В долгу я у тебя. А только остаться не могу: Евдокия дома одна, да и жить мне здесь негде…
– Я тебя, Федос, от партии прошу. Как секретарь партячейки цеха. Решили мы обратиться к рабочим, хотим создать надежные кадры, покончить с летунами.
– Ты, значит, партийный секретарь, Егорий? – спросил Федос. И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я давно догадался, что ты секретарь. А когда мой мак в тайге вытоптал, тоже был в секретарях?
Егор рассмеялся, снял кепку, взъерошил кудри, поглядел горячими глазами на Федоса:
– Меня секретарем третьего дня избрали. Не был раньше. Впервые…
Федос был порядочно удивлен: по всем признакам он считал Егора давним партийным вожаком. А, оказывается, он был рядовым партийцем.
– Так, говоришь, партия к рабочим обратилась? – задумавшись, спросил Федос. – И надолго надо остаться на заводе?
– До конца пятилетки, Федос, – ответил Калитаев, все так же глядя ему в глаза.
– Тогда дай подумать, Егорий, – попросил Федос. – Не могу я ответить не подумавши. Дело серьезное. И с Евдокией надо посоветоваться.
Над сейнерами склонились трубчатые стрелы плавучего крана. Хищный коготь крюка нацелился прямо на Федосов катер, вцепился в канатные петли, подхватил и сразу поднял свою добычу в воздух. Сейнер повис над землей, скрипя и слегка покачиваясь. Канаты натянулись струнами, и легкий морской ветерок тронул их, извлекая радостные звуки, заглушаемые сердитым грохотом лебедки.
Когда катер оторвался от земли, Федос почувствовал, как у него внутри будто бы что-то отвалилось: а ну, если не выдержат канаты да рухнет на пристанской бетон его, Федосова, работа?
– Осторожнее, бисовы души! – закричал Федос, не видя перед собой ничего, кроме повисшего в воздухе, казавшегося из-за этого совсем крошечным катера. Через мгновение Федос сорвался с места и побежал к плавучему крану.
Подбежав к самому краю причальной стенки, он успел заметить на окрашенном суриком днище тополиный листок, случайно залетевший сюда и прочно прилепившийся к железному листу. Кран подтягивался на якорях, отплывал от берега, унося с собой повисший на тросах сейнер.
Но вот трос пополз вниз. Сейнер днищем погрузился в воду и, освобожденный от стропов, закачался на легкой волне. На блестящих от свежей краски бортах переливчато посверкивали солнечные блики. Федос успокоился, вытер кепкой вспотевшее лицо. Не отрывая глаз от сейнера, сказал:
– Важно!.. Вроде бы всегда тут был!
Пока сейнер стоял на земле, загороженный мостками, подпертый бревенчатыми стойками, неподвижный, некрашеный, он, собственно, и не был похож на морское судно. Федос не видел его полностью. Он знал каждый лист, каждый шпангоут, мог, закрыв глаза, сказать, где и сколько заклепок расшиб своим неутомимым молотком. Но только сейчас, на воде, он смог в целом охватить взором свою работу. Сейнер предстал перед ним во всей своей неповторимой красоте. Федоса охватила гордость: это его, Федосовых рук работа. Проживет она долго, пока не изржавеет железо. И он увидел создание своих рук уплывающим в дальние моря, что бушуют у заветных камчатских берегов, куда стремился сам он с такой силой. Представил на палубе своего катера белобородого волжского деда, демобилизованного красноармейца, мужика, тосковавшего по деревне, крикуна с верхней полки вагона – всех своих дорожных попутчиков, уехавших на Камчатку. Знали бы они, что уходят на Федосовом сейнере в море! А катер взбирался на крутые водяные холмы, весь он пропах треской и селедкой, не боялся штормов и был чертовски вынослив. И все, начиная с «гербованного» волжанина, восхищались сейнером и с изумлением спрашивали друг друга: «Интересно, какой мастер соорудил этот катерок?» – «Так ведь тут нигде не написано его имени. Но руки у него – золотые», – говорил демобилизованный.
Федосу казалось, что все люди, бывшие сейчас на берегу, радуются за него, хвалят за умелую работу. И только родной сын стоял понурившись, тоскливо глядя по сторонам. Рядом с Семеном, присев на бревно, покуривал Степкин. Тут же сидел и подручный Федоса, тоже пришедший на спуск.
Подбежала Машенька. Она собрала вокруг себя молодежь.
– А ну, братва, запустим нашу комсомольскую ракету! – сказала Машенька.
– Даешь! – дружно ответили девчата и парни.
Дирижерскими взмахами руки Маша рубила фразу по слогам:
– Сла-ва на-шим у-дар-ни-кам!
– Ура! – троекратно отозвались ребята.
Крики смешались с густым, настуженным голосом буксирного гудка: «Славянка» подтягивала кран к берегу за новым сейнером.
Когда ребята разошлись, Федос подозвал сына.
Семен приготовился к бою. Никуда он отсюда не поедет. Хватит, покомандовал им батя. У него свои планы. Не может он отсюда уйти, так и скажет отцу. Не в силах расстаться с морем, с пароходами, с полюбившейся работой. А Кочкин? А Поля? Выходит, она будет жить здесь, а он в Бакарасевке? Нет, пусть ругается и кричит отец, но Семен поворачивать на другой лад не станет…
– Вот что, отец, – решительно сказал Семен. – Я в Бакарасевку не поеду. Закрепился здесь до конца пятилетки.
Федос не поверил своим ушам.
– А отца ты спросил? – только и мог сказать растерявшийся Федос.
– Я и тебе хотел посоветовать не ездить домой. Хватит мотаться с места на место. Я матери написал, чтобы сюда приезжала, – сказал Семен.
Федос словно бы растерял все нужные слова. Что же это такое произошло? Сенька ли перед ним? Когда это он успел ускользнуть, как и Яким, из-под властной отцовской руки? «Матери написал, – мысленно передразнил Федос Семена. – А отцу ни слова…»
Егор стоял в стороне, улыбался, наблюдая за поединком Федоса с Семеном. Калитаев прекрасно понимал, что решение Семена поставило в затруднительное положение Федоса. А тот невесело усмехнулся и сказал Егору:
– Ну, теперь я тебе не нужен. Вот вместо меня Сенька пусть к людям обращается. Видишь, какой сознательный стал. Может, его и послушаются…
– А ты как же? – спросил Егор.
– Я домой. А там – видно будет.
Подошел Чен. Он одобрительно оглядел качавшийся на воде Федосов катер. Федос, чтобы отвлечься от происшедшего, спросил Чена о делах.
– Вся бригада профсоюз вступила. Старшинка Шао совсем тигра стал. Каждый солнца кричит: «Скоро в Харбин списка ударника посылай». Ну, моя тоже его пугай. Моя так говори: «Тебе, Шао, мало-мало спекулянта есть». Он шибко милиция боится, – рассказывал бригадир ударной китайской бригады. Потом спросил Федоса: – Моя слыхал: тебя домой уходи скоро?
– Ухожу, Чен. Вот Сенька остается тут до конца пятилетки.
– Если надумаешь вернуться, с жильем устроим, – сказал Егор. – Горсовет отбирает дома у нэпманов. Семену дадим комнату в особняке Дерябина. Там же и тебе подыщем. Кажется, и мне в том доме будет квартира. В Октябрьские праздники отметим новоселье. Да, Федос, совсем забыл: в Бакарасевку мы тебя сами хотели месяца на три послать с шефской рабочей бригадой. Надо помочь колхозу подготовить инвентарь к весне. Так что можешь считать себя в командировке от завода.
«От этого Егора не так-то легко уйти, – вздохнул Федос. – Вот ведь как все устроил ловко. В бригаду шефскую назначил. А ведь не откажешься…»
«Обязательно вернешься, – подумал Егор, вспомнив Федосовы слова о том, что тот ищет выгодную работу. – Не работу, а место в жизни ищешь ты, дорогой товарищ. Прочное место, на котором бы ты был виден всем людям и полезен им… Поможем…»
