Текст книги "Шестая батарея"

Автор книги: Вацлав Билиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

VII

Пролетели первые дни пребывания в училище. Батарея уже не являла собой сборища посторонних, случайно встретившихся людей. Жизнь бок о бок, учеба, интересы и прежде всего совместная работа сближали курсантов и способствовали их сплочению, установлению искренней и крепкой дружбы между ними. Взводы становились своего рода семьями в небольшом коллективе – батарее.

Артиллеристы открывали друг у друга достоинства и недостатки, веселый нрав и способности. Вся батарея гордилась тем, что в ней служит талантливый художник-график Кшивка, смеялась над вечно голодным любителем добавки Вирчиньским, переживала по поводу амурных похождений постоянно влюбленного Вихшиньского, особенно тогда, когда из-за распорядка дня срывались его встречи с той или иной девушкой. Во взводах царила атмосфера взаимного доверия и товарищеской солидарности.

Такие настроения благоприятствовали работе Добжицкого. Имевшиеся в каждом взводе преданные ему люди приступили к тщательно продуманной агитации. Добжицкий понимал необходимость скрывать свое истинное лицо и обращал на это внимание своих людей. Их деятельность не бросалась в глаза, хотя именно они были инициаторами различных дискуссий на политические темы, стараясь придать им такую направленность, чтобы вызвать разброд и шатания среди курсантов.

В батарее не было ребят, которые во время гитлеровской оккупации были связаны с ППР или Армией Людовой. Тем не менее значительное большинство их вступили в армию в искреннем порыве, увидев в Люблинском правительстве законную власть, и с первой же минуты заявили о своей поддержке демократического строя.

Но все же работа Добжицкого приносила свои плоды, поскольку в батарее почти не было политически зрелых людей, сознательных и закаленных, способных противостоять испытанным приемам, применявшимся Добжицким и его приспешниками. Не прошедшие школу политической борьбы курсанты не чувствовали опасности, не замечали вражеской работы. Дискуссии, умело направляемые людьми Добжицкого, казались им проявлением демократии, основанной на свободе слова.

Отношения сложились бы иначе, если бы командиром батареи был человек, который по политическому опыту и идейным качествам смог бы противопоставить себя группе Добжицкого. За передовым командиром, за идейным и умным воспитателем пошло бы большинство ребят. Но такого воспитателя не было, хотя эта роль отводилась Слотницкому.

* * *

Подпоручник Слотницкий ни дома, ни в школе не приобрел никакого политического багажа. Годы войны научили ею избегать опасности, не лезть на рожон, И он спокойно пережил гитлеровскую оккупацию. В армию пошел добровольцем. После освобождения части страны от фашистов тоже поддался охватившему молодежь энтузиазму. Добровольно поступил на офицерские курсы по подготовке замполитов. На этот раз он действовал уже из корыстных побуждений, полагая, что таким путем будет легче сделать карьеру, которая была его заветной мечтой.

Слотницкий обрадовался, получив назначение в Хелм, в артиллерийское училище. Подальше от фронта, думал он без тени смущения, решив в то же время воспользоваться любой возможностью, чтобы пробить себе дорогу наверх.

Однако первое же столкновение с курсантами охладило его пыл. Он быстро сообразил, что ребята – по крайней мере многие из них – превосходят его умом, знаниями, жизненным опытом, Слотницкий не мог противопоставить им ни настоящей идейной закалки, ни политических знаний. В то же время он был достаточно самокритичен, чтобы уже после первых бесед суметь правильно оценить расстановку сил. Ему все чаще казалось, что во время бесед его хотят на чем-то подловить и скомпрометировать. Он начал докладывать вышестоящему начальству о своих подчиненных, что они реакционно настроены, затрудняют его работу, что зачастую не соответствовало действительности.

Непосредственным его начальником был поручник Лис. Слотницкий направлял все усилия на то, чтобы завоевать расположение Лиса. Часами просиживая в канцелярии дивизиона, заводил с командиром беседы на ту или иную тему. Это были, собственно говоря, даже не беседы. Лис, страстный книголюб, все время листал книги и лишь изредка вставлял короткие фразы. Слотницкого же отличало однообразное многословие. Он критиковал реакцию, высмеивал политическую близорукость своих соотечественников, выражал сомнение, выйдет ли что-нибудь путное из «его» курсантов. Постоянно повторялся, прибегая к одним и тем же избитым фразам.

В батарее он проводил политическую работу по установившейся когда-то схеме – чтение газет и пропагандистских брошюр, беседы. Курсантов утомляли бессодержательность и формализм таких занятий. Они без особого труда усвоили скудный запас догм, который велел им вызубрить Слотницкий. Вскоре к нему прилипло прозвище «преподаватель закона божьего», которым наградил его балагур батареи курсант Сумак.

Как-то раз после очередной беседы Слотницкого он рассмеялся:

– Ну прямо как наш ксендз! Осталось только надеть на него сутану и выстричь тонзуру…

Обстановка в батарее накалилась, когда Слотницкий начал проводить рекомендованные ему Лисом «индивидуальные беседы», больше смахивавшие на допросы. Ребята относились к таким беседам как к тяжкому наказанию. Они уже видели в Слотницком не безобидного зануду, а настоящего инквизитора.

В то же время курсантам нравились строевые занятия, высокая подготовка и самоотверженная работа преподавателей училища. Несмотря на отдельные недостатки, жизнь в подразделении нормализовалась.

И вдруг ни с того ни с сего на батарею обрушились несчастья…

Как-то раз после обеда, когда курсанты были заняты самоподготовкой, Слотницкий, проходя по коридору, заметил торчавшую из кармана одной из висевших шинелей бумажку. Ради любопытства вытащил ее и, прочитав, чуть не упал в обморок. Он бросился к Лису, а с ним – к Орликовскому. Когда страсти улеглись, он возликовал в душе: сбылись его предсказания, батарея настроена враждебно и непримиримо. В разговоре с Орликовским он недвусмысленно дал понять, что на ней нужно ставить крест.

Ему поручили провести расследование этого дела. Он начал с тех, кто сознался в принадлежности к Армии Крайовой.

– Кто подбросил листовки? – был его первый вопрос к каждому допрашиваемому. Ребята не знали. Слотницкий попытался вызвать их на откровенный разговор. Расспрашивал, кого они подозревают. Те молчали. Их поведение приводило его в бешенство.

– В лесу, в АК, вы все понимали, все видели, а здесь нет! Как будто ослепли! А если прижать вас, то наверняка скажете, – говорил он с угрозой в голосе.

Весть о расследовании и методах его проведения молниеносно облетела батарею. У всех было удрученное, подавленное настроение, даже Чарковский стал неразговорчив. Казуба, увидев результаты такого расследования, отправился с жалобой к Лису. Слотницкий в разговоре с Лисом пытался оправдаться:

– Что-то Казуба стал таким добреньким… И по уши влюблен в аковцев…

Заместитель командира дивизиона молча поглядел на него и прекратил разговор на эту тему.

VIII

Появление листовки оказалось для Добжицкого не менее неожиданным, чем для политотдела. Значит, кроме его группы в батарее действует еще кто-то. Как он понял из разговора с Роттером и намеков его сообщников, это была их работа. Он не пытался разубеждать их и после долгого раздумья пришел к выводу: «Тем лучше для дела, а руководство я не отдам никому».

Тем временем обстановка в батарее осложнилась еще больше. Слотницкий действительно обладал удивительным даром восстанавливать людей как против себя, так и против провозглашаемых им идей.

В тот день, когда он проводил расследование, Добжицкий отвел в угол Роттера и Целиньского.

– Ну и что вы думаете по этому поводу? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Видите, какое настроение в батарее? Это прекрасно. Вот уж не думал, что Слотницкий будет играть нам на руку.

– Как это нам? Ребята перетрусили и теперь притихнут, – возразил Роттер.

Добжицкий посмотрел на него, презрительно скривив губы.

– Ну какой из тебя политик!.. Завтра или послезавтра увидите, какую шутку я над ними сыграю… Но дело не в этом. Мы должны еще глубже уйти в подполье. Я превращаюсь в демократа, вы остаетесь на прежних позициях. И прекратим наши дружеские отношения. Как будто поссорились и расстались навсегда.

* * *

В это время в училище стали поступать обмундирование, боеприпасы, оружие, топливо и продовольствие. Охрану прибывающих эшелонов прежде несли батареи рязанского дивизиона. Поскольку приближался ожидавшийся с таким нетерпением день их выпуска, начальник училища, желая освободить курсантов-выпускников от караульной службы, приказал недавно сформированным батареям принять на себя охрану эшелонов.

В группе, заступившей на охрану прибывших на станцию цистерн с бензином, оказался и курсант Добжицкий. Начальник назначил его разводящим. Выставив посты, Добжицкий остался наедине с курсантами Лубиньским и Станецким в будке обходчика, временно занятой под караульное помещение. Выбрав удобное время, он заговорщицки прошептал:

– Подойдите-ка поближе, я должен вам кое-что сообщить. Я считаю, что вы честные люди и не выдадите меня. – Он внимательно поглядел на них, чтобы убедиться, какое впечатление произвели на них его слова. Когда, к своему удовлетворению, заметил, что оба побледнели, продолжал, медленно цедя сквозь зубы: – Вам лучше отсюда смотаться… Иначе… – и жестом показал, как затягивается петля на шее.

– Почему? – сорвавшимся от испуга голосом спросил Лубииъский.

– Потому. Я случайно слышал разговор Слотницкого с Лисом. Вас хотят посадить.

– Нас? За что?

– Тебя, Станецкий, за АК. Подозревают, что это ты подбросил листовки.

– А меня? Меня-то за что? – нервно допытывался Лубиньский.

– Им известно, что твой отец служил в полиции. За то, что ты скрыл это от них…

– Кто же это мог им сказать? Ведь только вы об этом знали… – прошептал Лубиньский.

– У них своя агентура, – ответил Добжицкий и добавил: – Я предупредил вас на свой страх и риск. А теперь, если не хотите попасть к белым медведям… – Что же нам делать? – спросили они.

– Я иду проверять посты. Когда вернусь, чтобы духу вашего здесь не было. И ваших винтовок. Поторапливайтесь. Вернусь и сразу же подниму тревогу.

– Куда же идти? – Станецкий нерешительно топтался на месте.

– Если не знаешь, то жди. Слотницкий найдет место, куда тебя доставить…

Лубиньский, уже решив, резко оборвал Станецкого: – Хватит валять дурака! Собираем манатки и сматываемся…

* * *

Известие о дезертирстве было вторым ударом по батарее.

На этот раз Слотницкий понял, что дело зашло слишком далеко и вряд ли закончится для него благополучно. На него как на воспитателя курсантов батареи ложилась ответственность за дезертирство.

После некоторых размышлений он написал рапорт с просьбой перевести его на другую должность и отправился с ним к Орликовскому, надеясь, что заместитель начальника училища правильно воспримет его поступок и оставит в училище.

Однако этому не суждено было сбыться. Орликовский как раз составлял донесение в Люблин и без колебаний принял решение по рапорту Слотницкого. Он тут же дописал: «Заместителя командира батареи, в которой произошло дезертирство, направляю в распоряжение вышестоящего начальства».

Наутро Слотницкого уже ее было в Хелме.

Зато осталась шестая батарея, внутри которой велась ожесточенная борьба. Орликовский настаивал на ее расформировании, но полковник Ольчик категорически возражал против этого. Он даже заявил своему заместителю, что, по его мнению, такая обстановка в училища вызвана отчасти его бюрократическими методами работы.

Вместо Слотницкого занятия вел Лис. От этого они не стали интереснее. Лис говорил сухим, казенным языком… При этом заместитель командира дивизиона и не скрывал своей неприязни к курсантам. Те сразу почувствовали это. Их будущее казалось им совсем беспросветным.

Несколько дней спустя после случая дезертирства тяжело заболел лейтенант Чернюк. Казуба разузнал, что врачи не обещают его быстрого возвращения в строй. Второй взвод остался без командира.

Ребят из шестой батареи охватило подавленное настроение. Им казалось, что все относятся к ним враждебно. Опозоренные, бессильные что-либо предпринять, не имея доказательств своей непричастности к этим происшествиям, они постепенно свыклись с мнением остальных, что являются противниками народной власти… Эти настроения использовала группа Добжицкого. По батарее расползлась, словно гнилая, вонючая плесень, сплетня о том, что во взводах сидят шпики, которые доносят о каждом разговоре, что батарея вот-вот будет распущена, а курсантов отправят в штрафные батальоны…

Такова была обстановка в шестой батарее, когда в училище прибыли подпоручник Мешковский и хорунжий Брыла.

Часть третья

I

Батарея спит. В казарме тишина. У дверей, «выстроившись», стоят сапоги. Их безупречно ровные ряды, блеск голенищ и ровно сложенные портянки свидетельствуют, что дневальный следит за порядком.

В спальнях близко друг к другу стоят двухъярусные койки. Хотя окна распахнуты настежь, воздух в небольших комнатах к утру становится плотным, тяжелым…

У двери спальни второго взвода торопливо и неслышно одевается Добжицкий. Он встает раньше всех. С подъема ему положено следить за соблюдением распорядка дня во взводе. Через несколько минут он проверит, как заправлены койки. Только на первый взгляд это кажется пустяком, а на самом деле – испытанный способ укрепления дисциплины. Кроме того, между взводами в этом отношении ведется как бы состязание.

Не спит еще один курсант. Его койка стоит у самого окна, парень стойко борется со сном, хотя глаза у него слипаются. У него на подушке тетрадь, и он беззвучно шевелит губами, что-то заучивая. Когда же сон все-таки одолевает курсанта и голова падает на тетрадь, тут же просыпается. Трет глаза руками, затем снова принимается за чтение.

Остальные спят. Их ровное дыхание не нарушает тишину, а наполняет жизнью. В помещении душно. Сейчас, когда до подъема остаются минуты, приходит самый крепкий и сладкий сон.

Резко врывается в тишину звонкая команда дневального: «Подъем!» Курсанты вскакивают с коек. Натянув одним махом брюки, выбегают в коридор за сапогами, затем наперегонки мчатся в умывальную комнату. Кто окажется там первым, тот выигрывает несколько ценных минут. Их можно использовать, чтобы более тщательно заправить койку, поговорить с товарищами или заглянуть в учебники.

Заместитель командира взвода внимательно наблюдает за своими подчиненными. Вдруг его лицо принимает суровое выражение. Подойдя к одной из коек, он резким движением срывает с нее одеяло. Под ним, согнувшись калачиком, спит маленький, худенький паренек. Добжицкий тормошит его за плечо:

– Вставайте, Ожга! Может, прикажете для вас устраивать подъем отдельно, а? – Он буквально стаскивает заспанного курсанта с койки. – Если еще раз придется так поднимать вас, получите два наряда вне очереди.

Стоящий рядом с Добжицким Ожга совсем похож на ребенка. Он трет, как маленький, глаза кулаками, морщится, будто вот-вот расплачется. Не очнувшись еще совсем ото сна, смотрит на командира. Проходит немало времени, прежде чем до него доходит, что он не дома. Только тогда курсант начинает торопливо одеваться, бормоча что-то под нос.

В умывальной комнате стоит шум голосов.

– Ну и сон мне приснился! – с сожалением в голосе говорит высокий, стройный брюнет. – Ну и девочка мне снилась – чудо! А грудь, а ножки…

– Ну и как, договорились встретиться? – любопытствует заспанный блондин.

– Малость времени не хватило. Надо же было дневальному объявить в этот момент подъем!

– Действительно, черт побери, не мог уж подождать, – сказал кто-то с досадой.

Кто-то в шутку замечает:

– Э-э, если бы он ждал, пока Вихшиньский нацелуется, то подъем устроили бы в восемь и мы наверняка остались бы без завтрака.

Стекла в окнах дрожат от взрыва хохота, сопровождаемого плеском воды, пофыркиванием и покашливанием курсантов. Кто-то нетерпеливо подгоняет: «Ну, быстрей, быстрей! Видите, люди ждут!»

Тем временем в спальнях идет заправка коек. Этим ответственным делом руководят заместители командиров взводов. От их глаз ничего не скроешь!

Через несколько минут койки заправлены, и курсанты собираются небольшими группами в коридоре. Дневальный объявляет:

– На зарядку, в две шеренги, становись!

Коридор гудит от быстрого топота ног. Беспорядочная толпа быстро превращается в две ровные шеренги курсантов.

* * *

Когда Брыла и Мешковский вошли в комнату, они застали там одного из командиров взводов. Тот, увидев Брылу, доложил, что он дежурит по батарее. Русская фамилия Романов и ломаный польский язык выдавали в нем советского инструктора. Мешковский вспомнил, что Чарковский говорил ему вчера о нем.

Небольшого роста, коренастый, широколицый, курносый, полноватые губы, выдающиеся скулы и ясные, улыбающиеся глаза… Таков был его облик, дополнявшийся добродушным и веселым лицом.

Польскую форму он носил так же, как привык носить свою, советскую. Фуражка на голове не набекрень, как носят поляки, а прямо, с опущенным на глаза козырьком. На груди поблескивал орден Красной Звезды, а рядом видавший виды гвардейский значок с потрескавшейся эмалью.

Романов испытующе приглядывался к вновь прибывшим. Отдав рапорт, перешел на русский:

– Ну, наконец-то прибыли! Долго ждали вас. Наверное, фронтовики?

– А как же! Фронтовики, – подтвердил Брыла, – А вы давно в училище?

– Давно, – кивнул Романов. – Да вот хочется обратно на фронт!

Немного поговорили о батарее. Потом дежурный офицер вышел проверить спальные помещения.

– Как устроились? Нашли квартиру? – обратился Брыла к Мешковскому.

– Да, и неплохую.

– Значит, мое предложение отпадает?

– Честно говоря, лучше жить у красивой хозяйки, – улыбнулся Мешковский.

– Вот оно что! Сразу бы так и сказали. Это совсем другое дело. А я остановился у командира батареи. Вы еще с ним не знакомы?

– Нет. Ну и как он? – поинтересовался Мешковский.

– Толковый мужик, только немного чудаковатый, носа от книжек не отрывает. Хочет наверстать упущенное и занимается с утра до поздней ночи. А так – приятный собеседник и хороший офицер.

– Надо бы ему представиться. Не знаете, когда он прибудет?

– Только на занятия. Тогда и познакомит нас с батареей. Сейчас сидит дома над книгами. Надо отдать ему должное – волевой человек.

Из-за закрытых дверей доносился шум становившихся в строй курсантов. Слышны были топот ног, команды, расчет по порядку номеров. Затем еще одна команда – и послышалось хоровое пение. Вскоре курсанты отравились на завтрак.

– Не пора ли и нам подкрепиться? – спрашивает Брыла. – Вы еще не были в столовой?

– Нет.

– А талоны у вас есть? – Брыла только сейчас заметил странное выражение лица Мешковского. Изучающе поглядев на него, спросил: – Что это вы так сегодня выглядите?

– Как? – удивился командир взвода.

– Ну, знаете… какой-то бледный…

– Это вам кажется.

– Ну нет уж, давайте выкладывайте, только без вранья, – улыбнулся хорунжий. – Вы выглядите так, как будто хозяйка взяла с вас плату за полгода вперед.

Мешковский засмеялся и, взяв хорунжего под руку, направился к двери.

В столовой было шумно. За столиками сидели офицеры, постоянно входили и выходили люди. Кивали друг другу в знак приветствия. Мешковского и Брылу никто здесь еще не знал. Они подсели к столику, за которым сидел усатый капитан, и молча приступили к завтраку. Уже собрались было уходить, когда в дверях появился Казуба. Увидев Брылу, улыбаясь, подошел к нему. Мешковский представился. Казуба сразу покорил ею неподдельным радушием.

– Брыла говорил мне о вас. Рад, что будем работать вместе, – сказал он. – Посидите еще немного. Подождите меня, поднимемся наверх вместе.

Он ел быстро, с жадностью. Брыла, глядя на него, пошутил:

– Зачем так спешить, это вредно.

Командир батареи улыбнулся.

– Я все так делаю – в темпе. И всегда почему-то не хватает времени…

Мешковский приглядывался к нему с любопытством. Вдруг он увидел, как в зал вошел Чарковский. Хотя их сосед по столу, капитан, уже ушел и место освободилось, Дада сел за один из дальних столиков.

Казуба проглотил последний кусок, уже поднимаясь из-за стола. Он поставил стул на место и, не дожидаясь товарищей, направился к выходу. В коридоре и на лестнице Мешковскому пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним.

Когда они входили в офицерскую комнату, батарея вернулась с завтрака.

Казуба теперь уже официальным тоном обратился к Брыле и Мешковскому:

– С расписанием занятий, наверное, уже познакомились?

– Так точно, – раздался дружный ответ.

– По поводу проведения политзанятий, товарищ Брыла, обратитесь в политотдел. А вам, товарищ подпоручник, – повернулся он к Мешковскому, – нужно ознакомиться с новой техникой. Поэтому на этой неделе занятия будем проводить по сокращенному плану. В пятницу покажете мне конспект занятий по артиллерийской стрельбе на следующий понедельник. – Он вынул из кармана блокнот и сделал какую-то пометку. – Согласны?

– Так точно, – ответил Мешковский с улыбкой. Командир батареи все больше нравился ему.