Текст книги "Шестая батарея"

Автор книги: Вацлав Билиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– А ты, видать, ревнивый, – говорит она. Подвигается ближе и хочет обнять его. Но Мешковский встает и, повернувшись к ней спиной, останавливается у окна. Она вдруг обрывает смех и говорит каким-то резким, неприятным голосом: – Что тебя так разозлило? Та фотография с немцами? Так знай, я работала в разведке, и мне не раз приходилось бывать в компании фрицев. А ты хам и дурак! И вообще, по какому праву… – Голос ее срывается, и, хлопнув дверью, она выбегает из комнаты…

* * *

Однако они уже связаны отношениями, которые не так-то легко разорвать. И поэтому, когда Беата приходит к нему ночью, наступает примирение.

Но на следующий день Мешковский снова чувствует в душе неприятный осадок. Он не верит в эту побасенку с разведкой, вспоминает слова Чарковского: «Беата? Но она не смогла бы быть верной никому. Изменила мужу, наверное, в первую же брачную ночь…» И он решает окончательно порвать с Беатой. «Она не для меня. Пусть поищет другого».

IX

Мешковский еще раз внимательно оглядывает построившихся в шеренгу курсантов. Затем спрашивает Добжицкого:

– Ничего не забыли? Взяли все необходимое для занятий?

– Так точно! – слышен лаконичный ответ.

– Буссоли?

– Есть.

– Планшеты, карты…

– Есть.

– Угломеры, циркули, бинокли?

– Есть.

Звучит команда:

– Ведите взвод!

Подофицер выходит из шеренги и подает команду. У каждого курсанта какая-нибудь поклажа – треноги, брезентовые футляры с оптическими приборами, большие папки для топографических карт.

Мешковский взглядом провожает взвод, затем обращается к стоящему на обочине советскому офицеру, чтобы доложить о выступлении взвода. Майор дружески говорит ему:

– Ладно, пошли…

Офицеры идут вверх по улице, где на пригорке стоит собор. Сначала оба молчат. Мешковский разглядывает майора. Так вот, значит, как выглядит этот офицер, о котором вчера рассказывал Романов.

Майор Баймагомет – небольшого роста, склонный к полноте брюнет. У него типичное лицо восточного человека: кожа желтовато-оливкового цвета, слегка вывернутые полные губы, сильно выдающиеся скулы. Носит очки с толстыми стеклами, сквозь которые и видны выпуклые, будто слезящиеся глаза близорукого человека. На щеках еще видны следы пудры после утреннего бритья, но вокруг рта уже пробивается синевой новая щетина.

Внешний вид офицера кажется Мешковскому экзотическим. Просто удивительно, как сочетается в нем то, о чем говорил вчера Романов: «Знаток поэзии, любитель французской литературы… Геолог и немного художник…»

Взвод идет быстрым шагом. Майор приказал дойти до луга на другой стороне городка за двадцать минут. Ребята должны поспешить. Больше всего от этого страдает Ожга, самый низкорослый курсант во взводе, который к тому же несет на себе большую деревянную треногу. Он все время вынужден догонять ушедших вперед товарищей.

Офицеры идут метрах в двадцати позади подразделения.

– Вы, кажется, прямо с фронта? – Майор говорит по-русски с заметным акцентом.

Мешковский утвердительно кивает. Майор как бы в шутку спрашивает:

– Не знаете, когда закончится война?

– Ждать осталось недолго…

Баймагомет становится серьезным и говорит тихо, будто разговаривает сам с собой:

– Эх… скорее бы уж. Нас ждет столько работы…

И ни с того ни с сего начинает рассказывать Мешковскому о своей довоенной жизни. Говорит красиво, используя иногда образные выражения, подбирая литературные обороты.

До войны он был участником научных экспедиций, исследовавших геологическое строение Средней Азии. И был, по-видимому, настолько увлечен своей работой, что одно лишь воспоминание о ней вызывает на его оливковых щеках румянец. Рассказывает о природных богатствах, открытых их экспедициями, о предстоящей борьбе за превращение неплодородных песков в вечно цветущие сады. Вспоминает и об археологической экспедиции, к которой был также причастен.

– Понимаете, ту пустыню когда-то называли «садом Азии». И по сей день в ней еще много следов прошлого, памятников старины. Огромным музеем древних культур является сказочный Хорезм… Там процветали наука и искусство, возводились великолепные архитектурные сооружения. А затем все это погребли пески… Скорей бы уж заканчивалась война! Посмотрим, кто сильнее – пустыня или советские люди. Снова должен расцвести «сад Азии»…

В его голосе звучит убежденность, вера в успех в достижении этой цели. Затем бросает взгляд на Мешковского и спрашивает:

– Не верите?

– Почему же не верю? – удивляется Мешковский.

На просветлевшем лице майора, покрытом сеточкой мелких морщин, появляется улыбка.

– Сейчас объясню, почему я спросил об этом. Так вот, живу я у одного железнодорожного служащего. Человек вроде бы с положением, инженер. Ну и вечные у меня с ним приключаются истории. Как только начну рассказывать, он слушает с таким выражением лица, словно хочет сказать: «Все это пропаганда, и больше ничего». Но самое смешное произошло в самом начале нашего знакомства. Он и его жена глядели на меня как на какого-то людоеда. Как-то инженер спрашивает: «Вы, пан майор, не русский?» Отвечаю: «Нет, я казах…» «Ах, казак», – говорит инженер. Начинаю объяснять ему разницу между казаком и казахом. Когда объяснил, его жена спрашивает: «Вы, наверное, из какой-нибудь княжеской семьи?» Я удивился: «Почему вы так решили?» А она, подбирая слова поделикатнее, чтобы меня не обидеть, отвечает: «Ведь народ-то ваш нецивилизованный, а вы вот – образованный человек». Я на это: «Наоборот, наш народ цивилизованный, а я сын пастуха».

Мешковский рассмеялся. Он поглядел на казаха с искренней симпатией. Тот уже больше не казался ему экзотическим азиатом. Он полностью оправдывал данное ему Романовым определение: «советский человек».

Тем временем они миновали собор и окружавший его парк. Дошли до центра города, затем свернули в грязный переулок, где играли чумазые ребятишки, и неожиданно оказались на окраине. Перед ними простирался широкий луг, по которому протекала речка. На другой его стороне, почти у самого горизонта, виднелись какие-то фабричные строения.

– Здесь и проведем наши занятия, – решил майор.

Командир взвода остановил подразделение и после короткого перерыва вновь построил курсантов. Когда он доложил преподавателю о готовности взвода к занятиям, тот приказал:

– Расставьте планшеты и буссоли. Побыстрее, у нас сегодня трудные занятия, а времени в обрез.

Взвод разбили на несколько групп, по три человека в каждой. Они стояли вокруг покрытых белоснежным ватманом топографических столиков. Майор проверил их установку. Затем вернулся к своему планшету, возле которого стоял Мешковский.

– Итак, товарищи, работать без ошибок. Заточите как следует карандаши. И запомните: на планшетах миллиметры – на местности десятки метров. От точности работы топографа зависит многое. Ну, начали! Поставлена задача; определить наше местонахождение, зная положение вон той трубы, – он показал рукой на видневшиеся за речкой фабричные строения, – и водонапорной башни. – Провел рукой по линии горизонта. – А затем определим позиции трех батарей нашего дивизиона.

Курсанты слушали внимательно. Только иногда кто-нибудь шепотом спрашивал товарищей о значении того или иного русского слова.

Четыре часа занятий пролетели быстро. Мешковский, отправив взвод в училище, возвращался с топографом. Ему хотелось еще раз поговорить с ним. В центре городка, как обычно в это время дня, было людно и шумно.

Когда офицеры выбрались из толпы, то увидели похоронную процессию. Посреди мостовой медленно ехал большой, видавший виды грузовик, в кузове которого среди венков и цветов стоял обитый красной материей гроб. За этим импровизированным катафалком шла группа людей: седая женщина, которую поддерживала заплаканная девушка, несколько мужчин в штатском, три железнодорожника и один военный.

– Что там такое? – спросил майор.

– Хоронят кого-то.

– Вижу. А кого? Узнайте, подпоручник.

Мешковский подошел к одному из железнодорожников.

– Кого хоронят? – спросил он.

Железнодорожник, здоровый, крепкий парень с пышными усами, поглядел на офицера, словно не понял, о чем тот спрашивает, не сразу ответил:

– Одного из наших ребят убили.

– Кто? – спросил офицер.

– Кто, говоришь? Бандиты! Поехал в деревню помочь провести земельную реформу, его и застрелили, – сказал парень, затем добавил полным ненависти голосом: – Гады проклятые!

Мешковский подошел к майору и коротко рассказал о том, что услышал. Стоявший рядом с ними молодой мужчина ухмыльнулся и процедил сквозь зубы:

– Нарывался, вот и получил…

Мешковский бросил на него такой взгляд, что тот поспешил скрыться в толпе.

Возвращались в подавленном состоянии. Когда показались корпуса училища, майор заговорил первым:

– Ленин учил нас, что имущий класс будет упорно защищать свою власть. Без жертв тут не обойтись.

Мешковский вздохнул:

– Сколько еще погибнет хороших людей!

Баймагомет повернулся к нему, сказал раздумчиво:

– Нити всех этих убийств, диверсий и саботажа ведут к столицам главных капиталистических держав – Вашингтону, Лондону, Парижу. Оттуда поступают указания. У нас было так же. Капиталисты, сидя в безопасном месте, только дергали за ниточки, а глупые, ослепленные ненавистью марионетки убивали лучших сынов своего народа.

Они шли по сбегавшей вниз, к училищу, тропинке. В лицо дул теплый осенний ветерок, уносивший с собой паутинки бабьего лета.

Майор заключил свою мысль:

– Убийствами не остановить хода истории. Как раньше, так и сейчас все попытки врагов обречены на провал. Что они собой представляют? Это же паразиты на теле народа! Придет им конец! Как говорил Маяковский: «…день твой последний приходит, буржуй!»

X

Курсанты были заняты тем, что обычно делали по субботам: ходили в баню, в парикмахерскую, убирали помещение батареи. Мешковский до позднего вечера просидел в зале артиллерийской техники, настойчиво проводя в жизнь свое решение – тщательно изучить матчасть пушки. Затем более двух часов у него ушло на поверку взвода. Домой вернулся лишь около девяти.

Дверь ему открыла Беата. На ней было то же платье, в котором она очаровала Мешковского в первый вечер. Она, по-видимому, ждала его. Но, к своему удивлению, увидев эту женщину, он не испытал, как прежде, волнующего чувства.

Поздоровался и, получив приглашение поужинать вместе, направился в свою комнату – привести себя в порядок. Долго искал свежий подворотничок, затерявшийся среди белья.

Стоя перед зеркалом, вдруг насторожился. Отложив подворотничок, еще раз осмотрел свои вещи. Подозрение перешло в уверенность. «Так и есть, – подумал с раздражением, – сперва предлагала купить пистолет, а теперь взяла и стащила. Но этот номер у нее не пройдет. Я заставлю ее вернуть, если даже придется применить силу. И за каким только чертом он ей нужен?»

Накинув мундир, подпоручник направился в гостиную. В коридоре второпях застегнул пуговицы.

– Наконец-то! – увидев его, обрадовалась Беата.

Он резко оборвал ее:

– Ты взяла пистолет?

– Какой еще пистолет? – удивленно спросила она.

Когда он подошел к ней вплотную, она увидела, как изменилось его лицо.

– Не притворяйся и не кривляйся, Отдай пистолет, – сказал он неестественно спокойным голосом. – Я знаю, это ты взяла его.

Беата быстро сменила тактику. Она стала веселой, в смеющихся глазах появилось озорство. Пренебрежительным тоном спросила:

– А если и я взяла, то что? Говорила же тебе, что он мне нужен.

– Отдай! – сухо потребовал он.

– Не можешь мне уступить?

– Отдай! – повторил Мешковский.

– Он мне нужен, понимаешь?

– Зачем? Чтобы стрелять в нас из-за угла? – бросил он с яростью.

От этих слов Беата сразу стала серьезной.

– Эх ты, дурачок! – прошипела она. – Тебя, вижу, там здорово обработали. А я-то думала, из тебя выйдет толк…

– Верни пистолет, и закончим эту комедию. – Усилием воли он старался сохранить спокойствие.

Однако Беата еще не поняла, что Мешковский еле сдерживает себя. Рассмеявшись, издевательским, пренебрежительным тоном она бросила:

– И не подумаю! А что ты можешь со мной сделать?

Он посмотрел на часы и сухо заявил:

– Даю тебе пять минут. После этого я уйду и вернусь уже не один, а с теми, кто сумеет найти и отобрать у тебя пистолет…

Мешковский обошел оторопевшую Беату и направился в свою комнату. Закрыв за собой дверь, брезгливо поморщился, подумав: «Как-то по-глупому все вышло. Что я могу с ней сделать, если она не вернет? Не найти мне на нее никакой управы…»

Мешковский и не собирался что-либо предпринимать. Не предполагал и того, что Беата воспримет его угрозу всерьез. В тот момент, когда он уже смирился с потерей пистолета, в комнату вошла Беата.

Подпоручник еще не видел такого выражения на ее лице. Она швырнула на стол пистолет и сказала:

– Будьте добры покинуть мой дом, причем немедленно. Я привыкла иметь дело с честными людьми, а не с доносчиками.

– Я как раз собирался это сделать, – ответил он. – Будьте добры, посчитайте, пожалуйста, сколько я вам должен за все услуги.

На лице Беаты вспыхнул яркий румянец. Она открыла рот, пытаясь что-то сказать, но резко повернулась и выбежала из комнаты. Уже за дверью крикнула со злостью:

– Хам! Невежа!

Мешковский облегченно вздохнул. Теперь эта сцена показалась ему смешной. К свому удивлению, он почувствовал, что разрыв с Беатой ничуть не огорчил его. Быстро собрал вещи и направился к выходу.

Проходя мимо гостиной, приоткрыл дверь и спросил:

– Я вам больше ничего не должен?

– Нет, – ответила Беата, сидевшая, как обычно, у печки в углу комнаты.

«Слава богу, – думал, шагая по улице, Мешковский. – Она и так уже действовала мне на нервы. Такие женщины не по мне, Брыла оказался прав. Он выиграл пари».

У самого училища он столкнулся с Романовым. Увидев Мешковского с чемоданом, тот спросил:

– Что, переезжаете?

– Да. Иду спать в батарею.

– Хозяйка, что ли, выгнала?

– Угадали, – улыбнулся Мешковский.

– Зачем ночевать в батарее, пойдемте-ка ко мне, – предложил Романов. – Я живу вместе с Виноградовым, он сегодня дежурит. Можете занять его кровать.

Мешковский охотно согласился. Романов жил неподалеку, и через несколько минут они были уже дома. Комната была обставлена по-спартански. Единственным ее украшением была фотография, прикрепленная над кроватью Романова. На ней была изображена улыбающаяся молодая женщина с безмятежным выражением лица. На руках она держала маленькую девочку.

Заметив, что Мешковский с интересом разглядывает фотографию, Романов сказал:

– Это мои жена и дочка.

– Как их зовут?

– Жену Ольгой, дочку Шурой, – ответил Романов. Затем склонился над лежавшей на столе тетрадью. И только спустя несколько минут поднял глаза и тихо добавил: – Погибли… в Краснодаре…

Мешковский растерянно поглядел на Романова, но тот торопливо встал и подошел к окну, затем тяжело вздохнул и, будто оправдываясь, сказал:

– Никак не могу прийти в себя. Узнал об этом несколько дней назад…

* * *

Наутро Мешковский проснулся раньше обычного. Сначала никак не мог сообразить, где находится. Комната с голыми стенами, скромная обстановка, все незнакомое, чужое… Вспомнил о Беате. Лежа на спине, уставился в потрескавшийся потолок. С некоторым сожалением подумал о вчерашней ссоре. «Ведь мне с ней было совсем неплохо. Надо было отобрать пистолет, а затем приголубить ее, – рассуждал он. – А может, не все еще кончено? Может, пойти и как-то все уладить, замять ссору?» Но тут перед ним, сменяя друг друга, возникли картины: похороны убитого парня, затем фото Беаты в окружении немецких офицеров… Он вспомнил слова Брылы: «Окрутят вас, втянут…» Потом вспомнил, как недавно опозорился во взводе.

«Э-э, пусть все катится к чертовой матери! Брыла выиграл пари. Недаром мне так не хотелось ехать в училище, – думал он с раздражением. – Ничего себе обстановочка. Друзья, товарищи, все близкие мне люди дерутся на фронте, будут освобождать Варшаву, пойдут на Берлин, а я отсиживаюсь в тылу, как за каменной стеной. На черта сдалось мне это училище?!»

Тем временем проснулся Романов. Вскочил с кровати, натянул брюки и сел за стол. Уложил стопкой книги, прислонил к ним небольшое выщербленное зеркальце и начал бриться.

Мешковский был уже почти одет. Встал у окна и начал завязывать галстук. Бросил через плечо насвистывавшему Романову:

– Знаешь что… Напишу-ка я, пожалуй, рапорт, чтобы отпустили на фронт.

Романов перестал свистеть. Мешковский почувствовал его взгляд, затем услышал:

– Брось ерунду молоть! А кто будет учить курсантов? Это твой долг и твоя обязанность…

* * *

Как обычно по воскресеньям, курсанты батареи читали, учили. Кто получил увольнительную, более тщательно, чем обычно, приводил себя в порядок. Мешковскому нечего было делать в училище, и он решил прогуляться по городу.

Не спеша шел по заполненным празднично одетой публикой улицам. Настроение было подавленным. Он задумался и ничего не замечал вокруг. Все сильнее охватывала тоска по тому времени, когда он был на фронте, по боевым друзьям.

Миновав центр городка, Мешковский услышал, как кто-то окликнул его. Он оглянулся и увидел ковылявшего в его сторону человека с забинтованной головой. С военной шинелью как-то не вязались серый госпитальный халат и войлочные домашние туфли на босу ногу.

Мешковский обрадовался, увидев раненого:

– Томицкий! Вот это да! А говорили, что ты дуба дал…

– Почти что, только со мной этот номер так легко не пройдет… Сейчас вот начал поправляться. Нахожусь на излечении.

– В госпитале здесь, в Хелме?

– Да, уже почти месяц.

– Осколок? – Мешковский с сочувствием глядел на товарища. – Серьезное ранение?

– Фриц промазал, немного не рассчитал, – улыбнулся Томицкий. – Врезал мне в лоб. Но это все ерунда. Хуже, что размозжило локоть. Наши эскулапы уже два раза копались в нем. Но я не очень-то и надеюсь, что помогут. Сустав, наверное, так и не будет сгибаться.

Оба не спеша направились к ближайшему парку. Янек поддерживал товарища за здоровую руку. Лицо у Томицкого было бледно-желтым, губы синие, бескровные. Раненый шел медленно, с трудом, повиснув всем телом на идущем рядом товарище.

– Выходить в город разрешают? – спросил. Мешковский, удивляясь, как это Томицкого выпускают в таком состоянии на прогулку.

– Э-э, где там! Но я вырываюсь регулярно, через день. Не могу лежать. Не хватает воздуха, давит какая-то тяжесть на грудь… Скорей бы поправиться.

Командиру взвода стало не по себе. Он был здоров, а этого человека война превратила в калеку. Томицкий, по-видимому, угадал его мысли. Внимательно поглядел на Мешковского и сказал:

– А тебе, судя по твоему виду, везет. Только вот одет неважнецки.

– Отдал мундир портному на переделку, – пояснил Мешковский и тут же пожалел, что сказал об этом.

Раненый язвительно заметил:

– Ну конечно… Надо следить за собой. Позавчера видел тебя с одной красавицей. Они на это падкие. Где сейчас служишь?

– В офицерском артиллерийском училище.

– В какой должности?

– Командир учебного взвода.

– Вот как! Ну это ты здорово устроился, ничего не скажешь! До конца войны здесь тебя ни одна пуля не достанет.

Минуту шли молча. У первой же скамейки Томицкий остановился и сел.

– Погрею немного кости, погляжу на мир и людей. Знаешь, иногда появляется такое ощущение, будто бы вылез из могилы… – Он помолчал, затем, подняв на Мешковского холодный, недружелюбный взгляд, добавил: – Будь я здоров, не отсиживался бы в тылу…

Мешковский воспринял эти слова как оскорбление. Оно было незаслуженным. Он не мог больше выдерживать неприязненный взгляд товарища и, быстро попрощавшись, направился в училище.

«Надо проситься на фронт», – окончательно решил подпоручник.

Это решение казалось Мешковскому разумным, только как обосновать свою просьбу в рапорте командованию? На лестнице он столкнулся с майором Роговым.

– Можно вас на минутку, подпоручник? – позвал его преподаватель. – Мне нужно вам кое-что сказать.

Взяв Мешковского под руку, он повел его через вестибюль в темный коридор.

– Хорошо, что встретил вас… У меня есть к вам одно предложение.

В зале, где размещалась техника, было совсем темно. Рогов зажег свет, подошел к большому, недавно смонтированному стенду, вынул из кармана какой-то металлический предмет и примерил его.

– Нормально… Подходит… – сказал он удовлетворенно. Затем подошел к заваленному схемами и чертежами столу и сел на стул. – Садитесь, подпоручник… – предложил майор. – Не догадываетесь, зачем я вас пригласил?

– Нет!

– Вы учились в политехническом? Любите технику?

Командир взвода кивнул.

– Та-а-к, – протянул Рогов, обдумывая, как лучше сказать командиру взвода о своем решении. – Та-а-к… Ну что же, хочу предложить вам совместную работу.

– Совместную работу? – удивился Мешковский.

– Ну да. Хочу, чтобы вы начали читать лекции по материальной части.

Увидев удивленное лицо подпоручника, майор быстро добавил:

– Ничего страшного! Подучитесь месяц-полтора и сможете вести занятия. Я помогу вам к ним подготовиться, а вы тем самым снимете с меня часть нагрузки… – Рогов внимательно поглядел на Мешковского: – Ну так как, договорились?

Мешковский молчал. Рогов воспринял это как знак согласия.

– Видите ли, мне как старшему преподавателю по артиллерийской технике положено иметь по штату еще трех преподавателей. Я едва справляюсь. Полковник Ольчик говорит: «Ищи среди офицеров, подучи их…» И он прав. Я вспомнил, что у вас техническое образование, и подумал, что вам будет нетрудно освоить материальную часть. А я всегда помогу…

Предложение Рогова застало Мешковского врасплох. Поначалу тот уже готов был согласиться. Предстоящая работа показалась ему интересной и заманчивой. Но, вспомнив о своем намерении подать рапорт, неуверенно ответил:

– Знаете, товарищ майор, я сегодня подам рапорт об отчислении меня из училища.

Рогов не понял:

– Какой рапорт?

– Хочу вернуться на фронт.

Наступило молчание. Майор снял фуражку и озабоченно почесал затылок. Он хотел было что-то сказать, но передумал, резко встал и начал ходить по залу.

– Причина? – спросил он.

Этого вопроса Мешковский боялся больше всего. Чувствуя, что говорит неубедительно, принялся объяснять, что хочет сражаться с гитлеровцами, что его место на фронте. Выслушав его, майор сказал:

– Я не хотел бы оказаться на вашем месте, когда явитесь со своим рапортом к Ольчику.

– Это почему же?

– Почему?.. Попомните мои слова. Уж Ольчик вам объяснит, что война – это не танцульки, где можно выбирать друзей и партнерш.

Мешковский смутился и невольно вспомнил свою первую встречу с полковником Ольчиком. Ему сразу стало жарко, отпало всякое желание писать рапорт об отчислении из училища.

А Рогов, словно угадав его мысли, остановился и, перейдя с официального «вы» на дружеское «ты», начал уговаривать:

– Советую тебе – брось ты все это… Подумай, какие могут быть последствия. Это несерьезный поступок. Только выставишь себя на посмешище. Скажи-ка лучше, что толкнуло тебя на этот шаг?

Мешковский вспомнил свои неудачи, потом разговор с Томицким. Как же обо всем этом рассказать майору? Но тут же в голову пришла спасительная мысль.

– Видите ли, товарищ майор, если остаться в училище, то, боюсь, придется распрощаться с мечтой о гражданке. И все пойдет насмарку!

Рогов поглядел на него. Мешковскому показалось, что в его взгляде он уловил понимание.

– Ах вот оно что…

– Военная служба меня не интересует.

– Даже во время войны?

– Ну нет… Во время войны – другое дело.

– Почему же? Не вижу никакой разницы.

– Во время войны это долг… Родина в опасности…

Рогов подошел к Мешковскому и положил руку на плечо.

– Неправильно рассуждаешь. По-твоему, после окончания войны родине уже ничто не будет угрожать?

Мешковский молчал.

– Ты забываешь, что существует капитализм, что на Западе наверняка найдутся последователи Гитлера. Нечего обольщаться! И после войны армия будет иметь важное значение. А знаешь почему? Потому что она будет защищать завоевания народа, завоевания, за которые было заплачено жизнью миллионов людей, морем крови и слез. Армия станет оборонительным щитом народа. Так что ты не прав.

Мешковский продолжал молчать.

– Вот такие-то, брат, дела! – говорил далее майор. – Вот об этом и надо думать. Учти еще одно – если тебя отзывают с фронта, значит, здесь, в училище, ты нужнее… Согласен?

– Да…

– А на фронте мог бы погибнуть. В любое время – сегодня, завтра, через неделю… Твой долг сражаться с врагом. Но разве ты не обязан подготовить новых защитников родины, отдать этому делу все свои знания и опыт?

Мешковский тяжело вздохнул.

– Сегодня утром я встретил фронтового товарища, и он мне сказал, что я отсиживаюсь в училище, избегаю опасности. А я хочу драться!

– Ах так! – понял майор. – Может, по-твоему, ты один такой в училище – кто рвется на фронт? А ты знаешь, что лейтенант Романов из вашей батареи несколько дней назад подавал рапорт с такой же просьбой? Я случайно оказался тогда у полковника Ольчика. У Романова был более веский довод, чем у тебя. Он получил известие, что гитлеровцы истребили всю его семью. И знаешь, что сказал на это Ольчик? «А кто будет обучать курсантов вашего взвода? Воюйте здесь, за улучшение качества подготовки офицеров». Лучше забудь о своем рапорте.

Рогов взял фуражку и собрался уходить. Мешковский еще колебался. Майор подошел к нему и протянул руку:

– Ну так как? Поможешь?

Мешковский уже принял решение. Он встал и пожал Рогову руку.

– Постараюсь.

– Вот это дело! – обрадовался Рогов. – Приходи после обеда, обговорим все подробно.

В офицерской комнате батареи Чарковский готовился к дежурству. Здороваясь с Мешковским, он спросил:

– Что, не живешь больше у Беаты?

– Нет, – лаконично ответил Мешковский. У него не было желания продолжать разговор на эту тему. Но Чарковский был явно заинтригован и не хотел отступать.

– И кто же кого бросил? – Он не сводил с Мешковского изучающего взгляда. Не дождавшись ответа, усмехнулся и подмигнул понимающе: – Беата мне кое-что рассказала…

Мешковскпй не слушал болтовню Дады, который не замечал или не хотел замечать этого.

– Говорила, что ты устроил ей сцену из-за какого-то капитана-танкиста…

– Что?.. – В голосе Мешковского прозвучало неподдельное удивление. – Я устроил сцену?!

– Ты же ревновал ее.

Мешковский от души рассмеялся. Однако Чарковский глядел на него недоверчиво. По-видимому, верил тому, что рассказала Беата.

– Я ведь говорил, что ее нельзя принимать всерьез, – начал объяснять он. – И не надо было порывать с ней сразу. Жаль. Согласись, что как женщина она просто прелесть.

Вся эта болтовня изрядно надоела Мешковскому. Разозлившись на Чарковского, он вышел из комнаты. За ужином, сидя за одним столом с Брылой и Казубой, признался им:

– Знаете, хотел вот подать рапорт с просьбой направить меня на фронт.

Казуба удивленно взглянул на него, Брыла слегка улыбнулся.

– Знаю даже почему.

На этот раз удивился Мешковский.

– Ну?

– Сердечные дела…

«Неужели Дада наболтал?» – подумал Мешковский и деланно воскликнул:

– Интересно, как ты пришел к такому выводу?!

Брыла рассмеялся.

– Очень просто. Романов говорил мне, что ты сегодня ночевал у него. Отсюда вывод – поссорился с хозяйкой. Видимо, это можно назвать сердечными делами?

И все трое рассмеялись. Первым стал серьезным Брыла.

– Значит, тебе так и не удалось отделить любовь от политики? Признавайся…

Мешковский пожал плечами.

– С меня причитается. Ты выиграл пари.

– А женщина она действительно что надо, у тебя губа не дура. Может, не стоило рвать с ней окончательно?

Мешковский ответил раздраженно:

– У тебя что, нет других забот?

– Чего злишься? Вот думаю, правильно ли ты поступил. Такие женщины не часто встречаются. Может, лучше было бы наплевать на свое самолюбие и извиниться перед ней? Ради такой девушки не грех забыть ненадолго о своих убеждениях.

– Ты это. Брыла, брось… Хочешь поссориться со мной?

– Ладно, не сердись. Это я нарочно. Просто хотелось слегка подзадорить тебя.

– А где ты собираешься жить? – вмешался в разговор Казуба.

– Найду себе где-нибудь квартиру.

– Зачем искать? В нашу комнату можно поставить еще одну кровать – и проблема решена, верно? – предложил Брыла.

– Если это устраивает Мешковского, – охотно согласился Казуба. – Для нас это было бы удобно. Втроем-то всегда веселее.