Текст книги "Шестая батарея"

Автор книги: Вацлав Билиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

XIII

Оставшись один, Мешковский распаковал вещи, принял душ и прилег на тахту. От мрачного настроения, которое преследовало его с самого утра, не осталось и следа. Ему теперь казалось, что все уладится и скучать особенно не придется.

«В конце концов, из того, что рассказал Чарковский, можно сделать вывод, что жизнь в училище не такая уж ужасная, – размышлял он, уставившись на разноцветную лампу, висевшую под потолком, – всегда можно выкроить немного времени и для себя. Ничего, как-нибудь освоюсь. А славный малый этот Чарковский – помог найти действительно отличную квартиру. Так я еще никогда не жил…»

Он вспомнил взгляд Беаты, и на душе стало неспокойно. Правда, он не был невинным юношей, но большим опытом в общении с женщинами не обладал. Беата же произвела на него сильное впечатление. Мысли о ней заставляли учащенно биться сердце, будоражили кровь. Он потянулся так, что затрещали суставы, и соскочил с тахты. Как много нового принес ему этот день!

Подпоручник подошел к окну. Отсюда открывался вид на всю территорию училища.

В это время из главного корпуса выбежала группа курсантов. Несмотря на порядочное расстояние, можно было различить у них в руках котелки. Они один за другим исчезали в бараке, где помещалась столовая. Спустя какое-то время из-за угла корпуса появилась еще одна группа.

«Идут на обед», – догадался Мешковский и тут вспомнил, что с утра ничего не ел, почувствовал голод. Вначале решил было пообедать в училище, но потом передумал. В вещмешке оставалось еще немного провизии, которой щедро снабдил на прощание старшина его батареи.

Не успел он вытащить из вещмешка банку консервов, хлеб и кусок колбасы, как в дверь постучали и в комнату вошла Беата.

– О! Вы, я вижу, собираетесь устроить пир, – рассмеялась она, увидев разложенные на столе продукты.

Смущенный Мешковский не нашелся что ответить, а Беата продолжала:

– Спрячьте все это. Приглашаю вас пообедать с нами. Заодно познакомлю с моей теткой.

Она взяла офицера под руку и повела в столовую. За столом, накрытым на три персоны, сидела старая худая женщина.

– Тетушка, разрешите представить вам моего нового квартиранта подпоручника Мешковского. Наш человек… – Последние слова она произнесла с особым выражением.

Мешковского усадили напротив костлявой старухи с серыми строгими глазами и ссохшейся, пергаментной кожей лица и рук. Она почти все время молчала, сохраняя на лице неприятное, надменное выражение.

Беата была полной противоположностью тетки, и Мешковский с удовольствием смотрел на нее. Ему нравились ее отменный аппетит и тонкий юмор.

К концу обеда разговор вдруг перешел на неприятную тему. Беата бросила не имеющую прямого отношения к их беседе реплику:

– Они отняли у тети все.

– Кто? – не понял Мешковский.

– Как это кто? Красные! – раздраженно ответила Беата. – У тети было имение неподалеку отсюда. Когда пришли большевики, хамье сразу же подняло голову…

– А, ну да… – растерялся офицер. Дальше он уже почти не слушал ее, думая лишь о том, как бы поскорее закончить этот разговор.

– Представьте себе, они стали такими наглыми и агрессивными, что бедная тетушка вынуждена была бежать ночью из своего имения. И во всей деревне нашлись только двое, кто помог ей спасти хотя бы часть вещей.

Мешковский посмотрел на тетю. Ее ястребиный профиль, подкрашенные губы и мумиеобразный вид вызывали у него отвращение. Вместо того чтобы прикинуться сочувствующим, он с упрямым удовлетворением думал про себя: «Значит, крестьяне сами избавились от этого живого трупа…» И с трудом погасил появившуюся при этой мысли улыбку. А Беата продолжала разглагольствовать:

– Все, что теперь происходит, – хорошо, даже очень хорошо. Чем хуже для них, тем лучше для нас…

Мешковскому стало не по себе. Он беспокойно заерзал и хотел возразить, но Беата воинственно закончила свою речь:

– Еще до войны я считала, что мы зря либеральничаем. Нужны были другие методы, более энергичные. Нам нельзя было соглашаться даже на малейшую видимость демократии. А теперь приходится расплачиваться за это.

Мешковский не помнил ни «либеральничания», ни «видимости демократии». Тема была весьма щекотливой. И он не имел никакого желания вступать в политическую дискуссию. Беата нравилась ему, спорить с ней не хотелось, как и высказывать ей все, что думает по этому поводу. В результате он оказался в глупом положении. Молчал, пытаясь изображать сочувствие, что, впрочем, ему никак не удавалось, и ждал подходящего момента, чтобы сменить тему разговора. Добившись этого, облегченно вздохнул.

После обеда тетя первой поднялась из-за стола и удалилась. Мешковский отправился к себе, Беата, прощаясь, напомнила ему:

– Не забудьте про вечер!

Оставшись один, он мысленно вернулся к разговору за обедом. Значит, Беата из богатой семьи? Он невольно вспомнил, как она горячо рассуждала о политике. Это воспоминание неприятно кольнуло его. «Да, характером бог Беату не обидел! Это сразу видно, – размышлял он. – А собственно говоря, чего я ломаю себе голову над этим вопросом? Какое мне дело до ее политических взглядов?» Но тут же почувствовал, что неискренен с самим собой. Ему не хотелось признаваться, что откровения Беаты были неприятны, и, пытаясь заглушить эти мысли, он заключил: «Главное, что она мне нравится как женщина, а беседовать с нею о политике я не собираюсь».

XIV

Закончив подготовку к завтрашним занятиям, заместитель командира взвода Добжицкий аккуратно сложил карту и тетради. Он собирался было подняться с неудобной, чересчур маленькой для него скамейки и выйти покурить, но в это время в аудиторию вошел Казуба в сопровождении незнакомого офицера.

– Встать! Смирно! – подал команду Добжицкий.

– Вольно, вольно! Садитесь! – приказал Казуба и, обращаясь к стоящему позади хорунжему, сказал: – Это второй взвод, которым будет командовать Мешковский.

Строгое лицо Добжицкого выражало готовность к выполнению дальнейших указаний. Всегда серьезный и малоразговорчивый, он сумел завоевать авторитет у начальства. Казуба и другие командиры считали, что из него выйдет хороший офицер. Коллеги же вначале обижались на его сухость и замкнутость, но потом прониклись к нему уважением. Теперь он смотрел на офицеров холодными, бесстрастными глазами и думал: «Это и есть наш новый политрук. Деревня, по роже видно, с ним особых хлопот не будет. Справились со Слотницким, справимся и с этим, как его там… Брылой. Интересно, чем она привлекают к себе людей? Слотницкий, понятно, мечтал о карьере. А этого дурака наверняка соблазнили офицерскими погонами».

Тем временем Казуба тихо сказал Брыяе:

– Мне надо: забежать в учебную часть, а вы, если хотите, можете пойти на квартиру и отдохнуть.

Брыла заколебался.

– Рановато, – сказал он неуверенно и вдруг решился: – А знаете что, я останусь здесь, поговорю с ребятами…

Казуба обрадовался, но не показал этого. С удовлетворением подумал: «Этот Брыла нравится мне. Похоже, он действительно собирается честно работать».

Заканчивалось время, отведенное на самоподготовку, в большинство курсантов уже не занимались. До прихода офицеров в аудитории царили приглушенный шум, разговоры и смех. Теперь же, когда появилось начальство, все снова взялись за учебники и тетради. Коротко остриженные головы склонились над ними с подчеркнутым усердием.

Брыла медленно прошел вдоль столов, с интересом разглядывая курсантов. Потом вернулся на середину и остановился возле свободного стола. Присев на его крышку, спросил:

– Ну, ребята, как жизнь в училище?

Курсанты подняли головы. Брыла перехватил их любопытные, но не слишком доброжелательные взгляды и подумал: «Откуда в них эта настороженность?»

За всех, как старший по званию, ответил заместитель командира взвода:

– Хорошо! – и тут же добавил: – А почему должно быть плохо?

– Из каких мест прибыли? – задал следующий вопрос Брыла, раздумывая одновременно о том, как преодолеть равнодушие курсантов.

Снова за всех ответил Добжицкий:

– Большинство здешние, из Люблинского воеводства…

И вдруг кто-то из курсантов неожиданно спросил:

– А вы, товарищ хорунжий, судя по акценту, наверное, с востока?

Брыла усмехнулся:

– Я? Да нет… из Дембицы.

Добжицкий поинтересовался:

– Из Дембицы? У меня был там друг. Может, знаете его? Учился в гимназии…

– А как его фамилия?

У Добжицкого никаких знакомых в Дембице не было, и задал он вопрос преднамеренно.

– Как же его звали? – делая вид, что пытается вспомнить, проговорил он. – Закончил гимназию в тридцать девятом. Высокий такой блондин…

– Я в гимназии не учился, – сказал Брыла. – Работал подмастерьем у слесаря…

В этот момент Добжицкий нагнулся за книгой, которую умышленно столкнул локтем со стола, а когда выпрямился, на его лице уже не было улыбки.

«Безграмотный мужик, – подумал он, – тем лучше…»

Брыла не отступал. Несмотря на первую неудачу, он решил расшевелить ребят, втянуть их в разговор. Взглянул на лежавшие на столах учебники и спросил:

– А вам артиллерия нравится?

Взвод оживился. Сидевший ближе всех к нему курсант воскликнул искренне и неподдельно:

– Очень!..

– Это, наверное, самый интересный из всех родов войск, – добавил другой.

– А преподаватели?

– Отличные… – раздалось несколько голосов.

Брыла удовлетворенно улыбнулся.

– А ваш любимый предмет?

Курсанты старались перекричать друг друга:

– Техника!

– Топография!

– А политическая подготовка? – спросил Брыла.

В аудитории воцарилось неловкое молчание. Из угла донесся чей-то неуверенный голос:

– Тоже…

Брыла спрыгнул со стола и, смеясь, направился к кафедре.

– Чувствуется, что политика порядком надоела вам. Верно?

Снова тот же голос ответил неубедительно:

– Не-ет…

– Вижу, вижу! И знаете, что я об этом думаю? Что это, по-видимому, какое-то недоразумение. Не может быть, чтобы вас не интересовали ни ваша жизнь, ни ваше будущее. А ведь на наших политзанятиях мы будем говорить именно об этом. – Окинув взглядом ребят, догадался, что они не поняли смысла его слов. – На наших занятиях речь пойдет о том, какую Польшу мы хотим построить после победы, каковы были причины наших поражений. Думаю, что это должно вас интересовать.

Добжицкий ухмыльнулся. После недавних событий в училище он был почти уверен, что батарея неохотно примет нового замполита. Верил, что в сложившейся ситуации ему нетрудно будет помешать политической работе и довести дело до нового конфликта.

Тем временем завязался оживленный разговор. Когда хорунжий уже начал было сомневаться, удастся ли ему наладить контакт с курсантами взвода, недоверие вдруг исчезло. Возможно, на это повлияла атмосфера, в которой велся разговор, а может, открытое, добродушное лицо хорунжего. Во всяком случае, ребята теперь говорили свободно, улыбаясь и подшучивая друг над другом,

Добжицкий заметил эту перемену и помрачнел. Хотя на лице застыла привычная маска равнодушия, мозг его лихорадочно работал: «Что это они так быстро с ним подружились? Смотрите-ка, как он запросто с ними беседует. А может, он и не такой уж лапоть? Его дружеское расположение к ним может стать впоследствии очень опасным. Правда, и эти щенки не оправдали надежд. Достаточно нескольких теплых слов, и они уже готовы идти за кем попало».

Один из курсантов – Заецкий – с деланной серьезностью рассказывал Брыле о политзанятиях, которые вел подпоручник Слотницкий.

– Видите ли, товарищ хорунжий, у нас были до этого определенные трудности с политзанятиями и из-за голоса подпоручника Слотницкого…

– Из-за голоса? – удивился Брыла.

– Ну да, из-за голоса. – И Заецкий посмотрел на окружавших его товарищей, словно ища поддержки.

Сидевший рядом с ним курсант Чулко кивнул.

– Верно, – проворчал он.

– Продолжайте! – настаивал Брыла.

Заецкий наконец решился:

– Подпоручник Слотницкий читал на занятиях свои конспекты так монотонно, что, несмотря на все усилия, любого бросало в сон. Знаю это по себе. Как только начнет читать лекцию, минут десять – пятнадцать еще слушаешь, а потом глаза сами по себе закрываются. А через минуту я уже вижу не одного, а двух подпоручников. И если мой сосед не толкнет меня, то, как бы я ни старался бодрствовать, все равно засыпаю.

Ребята от души смеются. Заецкий рассказывает это совершенно серьезно, без тени улыбки, поэтому Брыла тоже смеется.

Затем хорунжий переводит разговор на другую тему. Он доволен, что узнал еще об одной причине неудач своего предшественника, но не желает допускать насмешек в адрес отсутствующего коллеги.

– У нас так не будет, – обрывает Брыла Заецкого. – Во-первых, я не собираюсь читать вам конспекты. Но не это главное. А во-вторых, когда я увижу, что вы клюете носами, устроим перерыв и будем заниматься гимнастикой… После пятнадцати – двадцати приседаний вряд ли вы захотите спать.

Ребята уже доброжелательно смотрят на нового замполита. Тот начинает рассказывать какую-то новую интересную историю.

Вдруг из коридора доносится голос дневального:

– Приготовиться к ужину!

Хорунжий прерывает рассказ.

– Ну, что поделаешь, закончу в другой раз, – говорит он, вставая. – Приятного аппетита.

Когда дверь за ним закрылась, в аудитории разгорелась оживленная дискуссия. Сравнение со Слотницким говорит в пользу Брылы. Но некоторые еще сомневаются. Кто-то бросает реплику: «Офицер, а в гимназии не учился».

Разговор о новом замполите они заканчивают уже в коридоре, строясь в две шеренги. Добжицкий слышит, как кто-то за его спиной говорит приглушенным голосом:

– Производит впечатление неплохого парня. Посмотрим, каким окажется на самом деле…

Заместитель командира взвода оборачивается и бросает резким тоном:

– Разговорчики в строю!

XV

Чарковский появился ровно в семь и наделал столько шуму, что Мешковский сразу же проснулся. Не успел он одеться и причесаться, как Дада вошел к нему в комнату, а следом за ним Беата и какая-то молодая женщина.

– О, вижу, что вы уже основательно устроились! Позвольте, Мешковский, познакомить вас с Иреной, Иренкой или Ируней, как вам больше нравится. Эта девушка обладает многими достоинствами и горячим темпераментом, – представил Дада свою спутницу.

Мешковский взглянул на женщину: ему было интересно, как она прореагирует на это, как ему показалось, чересчур фривольное обращение с ней. У Ирены было красивое кукольное личико, она глупо улыбалась, глядя с восхищением на Даду. А тот болтал не умолкая.

– Смотри, несчастный, что мне удалось раздобыть, чтобы достойно отметить твое новоселье. Литр водки и бутылку ликера в придачу. И какого! «Драй кронен ликер», – прочитал он по слогам. – Да ты знаешь, что это такое? Это же поэма, симфония, нектар… Но разопьем его лишь при одном условии, – он повернулся к Беате, – что ты выставишь свой припрятанный кофе, согласна?

– Хорошо, хорошо, – засмеялась Беата. – Когда ты разговоришься, у окружающих начинает гудеть в голове. Идемте в гостиную.

Приглашение было адресовано всем, но Мешковского Беата выделила особо. Она взяла его под руку и повела, оставив Даду и Ирену одних.

– А они? – спросил офицер.

– За них не беспокойтесь. Нацелуются и придут, – рассмеялась Беата. – Это его новое увлечение, а Дада любит целоваться…

– Откуда ты так хорошо знаешь мои привычки? – послышался за их спиной голос Чарковского. – И на этот раз ты ошиблась…

Они, улыбаясь, вошли в гостиную, и Мешковский, ожидавший увидеть здесь тетю, облегченно вздохнул. Однако на всякий случай решил убедиться:

– А где тетя?

– Тете сейчас не до развлечений. Я думаю, вы понимаете. Пережить такое…

Беата не теряла времени даром и приготовила отличный ужин. Стол был заставлен закусками, посредине возвышалась хрустальная ваза с цветами. На пианино стоял патефон и лежали грампластинки.

– Предлагаю по старому польскому обычаю поднять бокалы. – Дада подошел к столу, отодвинул часть столовых приборов, переставил вазу с цветами на пианино, а на освободившееся место поставил бутылку водки. Потом встал на стул и водрузил бутылку ликера на печку. – Здесь она будет в безопасности. Да-да, не смейтесь! Когда Беата выставит кофе, разопьем ее. Но не раньше!

Женщины и Мешковский, развеселившись, наблюдали за его шутовскими движениями.

– Ну а теперь – расчеты, к орудиям! – скомандовал он и, не дожидаясь остальных, уселся, взял со стола бутылку и сильно ударил ладонью по дну. Пробка выскочила, и на платье Беаты брызнула водка.

– Осторожнее, растяпа! Испортишь мне платье!

– Черт с ним, с платьем! Водку жалко. А тебе эти несколько капель алкоголя тоже пригодятся, лучше сохранишься.

Мешковский, еще не совсем придя в себя ото сна, только теперь разглядел как следует Беату.

Темное платье, плотно облегавшее фигуру, еще больше подчеркивало все ее прелести, а туфли на высоких каблуках – стройность ног. Но больше всего его пленяли глаза Беаты – большие, ясные, бездонные.

Когда все уселись за стол, Дада, наполнив рюмки, торжественным тоном объявил:

– Сейчас вы станете свидетелями торжественной церемонии – не имеющий опыта офицер запаса удостоится чести выпить на брудершафт с довоенным кадровым офицером.

– Так вы резервист? – обратилась к Мешковскому Ируня.

В ответ он кисло улыбнулся. Шутка Чарковского не понравилась ему, но он не хотел этого показывать.

Когда выпили, Дада крепко обнял его и расцеловал. Он благоухал хорошим туалетным мылом, а кожа благодаря тщательному уходу имела приятную свежесть.

– А наш Янек, Беатка, видимо, совсем неискушен в этих делах, как целомудренная девица. Если это подтвердится, то думаю, что я заслужил от тебя какую-нибудь награду, – продолжал он. – И вообще, я не вижу причины, почему бы тебе сразу не выпить с ним на брудершафт! Чем скорее начнете целоваться, тем лучше. Время теперь военное, нельзя терять ни минуты.

Беата не возражала. Мешковский обнял ее и жадно впился в губы. Это продолжалось довольно долго, пока она, задыхаясь, не вырвалась из его объятий. Вытирая носовым платком рот, хозяйка обратилась к Даде:

– Ничего себе целомудренная девица! Прокусил до крови губу…

Через час Дада торжественно вынес из комнаты пустую бутылку.

– Не люблю мертвецов, – пошутил он.

Когда Беата подала кофе, он снял с печки бутылку ликера.

– А теперь приступим к художественной части программы. Беата, сыграй нам что-нибудь и спой!

Хозяйка играла на пианино темпераментно, у нее было звонкое меццо-сонрано. Она спела сентиментальное танго, потом веселую фривольную песенку. Вдруг обернулась к Янеку.

– А теперь кое-что для тебя… Мелодию твоих родных мест. К сожалению, потерянных, но, надеюсь, ненадолго.

И полились звуки украинских думок. У Мешковского слегка кружилась голова, его все больше охватывало блаженное настроение.

Когда стоявшие на буфете часы пробили половину десятого, Дада моментально сбросил с себя шутовскую веселость.

– Ну, детки, мне пора! Ирена, пошли…

– Почему? Ведь… – запротестовала девушка.

– Замолчи, несчастная! – попытался опять пошутить Чарковский, но выражение его лица было кислое, недовольное. Коротко объяснил: – В десять я должен быть в училище. Надо решить один очень важный вопрос. А ты иди и согрей-ка мне постельку…

– Но ведь у тебя сегодня выходной…

– Я же тебе сказал, что у меня важное дело… – резко оборвал ее Чарковский и начал прощаться.

Хозяйка и Мешковский проводили гостей до прихожей.

Беата закрыла за ними дверь, оперлась о дверной косяк и выжидающе посмотрела на Янека. Тот, целуя ее, шепнул:

– Идем ко мне…

– Не сейчас. Пусть тетка ляжет спать… – ответила она тоже шепотом.

* * *

Табачный дым смешивался с резким запахом ружейного масла и потной одежды. В комнате было темно. Сноп яркого света от стоявшей на столе лампы освещал разбросанные на нем бумаги. Лица разговаривающих тонули во мраке.

Чарковский, стоя у двери, закурил. Дрожащий язычок пламени зажигалки на минуту выхватил из темноты его угрюмое лицо. Он ожидал, по-видимому, неприятного разговора.

– Зачем вызывал? – спросил подпоручник приглушенным голосом.

Мужчина, сидевший за столом, рассмеялся.

– Умнее вопроса не мог придумать? Просто хочу с тобой поговорить.

– И о чем же?

– Хочу знать: ты с нами или нет?

– С вами? – На лице Чарковского появилась ироническая улыбка. – Это с кем же?

Мужчина за столом нервно заерзал.

– Хватит, Чарковский, паясничать. У меня к тебе серьезный разговор. Надеюсь, ты понимаешь, что я торчу здесь не ради своего удовольствия. Мы не сложили оружия и будем продолжать борьбу…

– По-нят-но, – пробормотал Чарковский. Вдруг оживившись, подошел поближе к собеседнику и со злостью процедил сквозь зубы: – Чтобы ты знал, на меня вы не рассчитывайте. Не хочу теперь иметь с этим ничего общего. Не выдам вас, но и сотрудничать с вами больше не собираюсь. Сыт всем по горло. Не хочу…

– Не хочешь? – Вопрос прозвучал почти равнодушно.

– Нет. Надоела вся эта конспирация, надоело рисковать своей жизнью, надоело все это донкихотство! Хочу жить, понимаешь? Жить! Не хочу ввязываться в новые, авантюры ради чьих-то амбиций. Впрочем, я уже больше ни во что не верю. Ради этого не стоит умирать. Везде только интриги, амбиции, подлость!

Человек за столом спокойно слушал его нервные, отрывистые фразы. Смотрел прищуренными глазами на красивое лицо офицера и думал: «Вот и вылезло шило из мешка! Вот он, Чарковский, во всей своей красе. Ни капельки не изменился. Элегантный мундир, холеная морда, хороший одеколон, девушки, спорт. Трус, ничтожество – и больше ничего…»

Чарковский нервно продолжал:

– Не рассчитывайте на меня. Во всяком случае, теперь. А позже, когда действительно наступит решающий момент, я не останусь в стороне. А играть в конспирацию не собираюсь! Я уже для этого не гожусь.

Мужчина резким движением направил сноп света в лицо Чарковскому и зловещим шепотом произнес:

– Хочешь остаться в сторонке? Сохранить свою драгоценную жизнь? Да грош ей цена!

– Послушай… – пытался возразить Чарковский.

– Замолчи! – забыв о предосторожности, громко крикнул остававшийся в тени человек. Но тут же взял себя в руки и спокойным, тихим голосом продолжал: – Ты, кадровый польский офицер, давший присягу на верность родине и поклявшийся бороться с ее врагами, выслуживаешься теперь перед большевиками, чтобы спасти свою шкуру. И самое смешное, считаешь, что все как-то уляжется, сойдет тебе с рук. Затаишься, переждешь… Не выйдет! Ты забыл про нас, а мы сумеем заставить тебя выполнить присягу. Впрочем, пока ты нам не нужен. Можешь делать что хочешь, только держи язык за зубами. Но помни: ты должен быть готов явиться по первому нашему зову. Когда сочтем ото необходимым, мы дадим тебе знать.

Чарковский нервно расстегнул крючки воротничка, вытер ладонью липкий от пота лоб. Он знал, что протестовать опасно, а спорить – бесполезно.

– Ну, если возникнет такая необходимость, – буркнул он и натянуто улыбнулся.

Сидевший в полумраке человек пропустил эти слова мимо ушей. Встал из-за стола и, повернувшись спиной к Чарковскому, бросил через плечо:

– И запомни еще одно. Не знаю, насколько ты низко пал…

– Да ты что… – возмутился офицер.

– Так вот, заруби себе на носу: если предашь нас, мы разыщем тебя даже на краю света. От нашей мести никто и ничто тебя не спасет. За это тебя ждет смерть! А теперь иди. Разумеется, мы по-прежнему незнакомы.

Выйдя из здания, Чарковский облегченно вздохнул. Вспомнив неприятный разговор, выругался тихо:

– Палач! Каким был, таким и остался.

* * *

Затерявшийся в ночном мраке мир кажется нереальным, как бы несуществующим. Комната выглядит бархатно-черной. И только яркий голубоватый свет луны, проникающий через окно, рассекает густую тьму, мягко ложась на пушистый ковер перед тахтой, выхватывая из темноты обнаженное плечо женщины и ее лицо.

Ночь теплая, как в июле. Правда, к утру похолодало. Беата закрывает окно. На фоне освещенного луной прямоугольника ее тело напоминает Метковскому скульптуру Венеры, которую он когда-то видел.

Светает. Из темноты проступают очертания предметов, их видно все больше, постепенно они заполняют всю комнату. Зеленые фосфорические стрелки часов неумолимо пожирают время. Ночь подходит к концу. Еще час, еще полчаса…

Наконец Мешковский поднимается с тахты. Беата, аавернувшись в одеяло, спит. Офицер быстро одевается, хватает свой планшет. От двери бросает прощальный взгляд на спящую и выходит. Надо спешить. До подъема осталось всего несколько минут. На лестнице, ведущей в главный корпус училища, встречает Брылу.

– А вы знаете, что мы оба попали в одну батарею? – спрашивает замполит, не скрывая своего удовлетворения.

Дневальный приглушенным голосом докладывает Брыле:

– Товарищ хорунжий, дневальный по шестой батарее капрал Ожеховский…

– Объявляйте подъем! – приказывает Брыла.

Снизу, из помещений других батарей, долетают команды дневальных.

Капрал Ожеховский поворачивается и бежит по коридору, крича звонким, мальчишеским голосом;

– Подъем! Подъем!