Текст книги "Шестая батарея"

Автор книги: Вацлав Билиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Часть четвертая

I

Брыла обычно просыпается первым. Еще темно, комната тонет в густом, убаюкивающем мраке. Глубокая тишина навевает сон. Теплая постель согревает расслабленное тело. Как бы продлить это удовольствие еще на полчасика! Ну хотя бы на пять минут!

Брыла не поддается искушению. Он сбрасывает с себя одеяло и одним махом выскакивает из кровати на середину комнаты, включает свет, прогоняя остатки сна. С шумом умывается. Натыкается на табуретки. Насвистывает какую-то мелодию. Однако Казуба еще спит. Пора его будить, но сделать это не так-то просто. У командира батареи необычайна крепкий сон.

Когда тот наконец просыпается, Брыла уже собирается уходить. Хорунжий с завистью бросает взгляд на спящего Мешковского и исчезает в сумерках наступающего утра. До училища всего несколько сот метров. Утреннюю зарядку заменяет короткая пробежка.

И Брыла и Казуба немного завидуют Мешковскому. У него есть еще время поспать. Ему не нужно, как им, восполнять пробелы в образовании. При случае Брыла шутя говорит ему об этом. Мешковский почему-то обижается. Наутро он совершает «героический» поступок: встает вместе с Казубой. Что-то читает, учит. И это продолжается дня два. На третий день, проснувшись, Мешковский долго лежит на кровати, наконец отворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.

Казуба слегка подтрунивает над ним.

– Что делать – у каждого свои слабости, – ворчит с обидой Мешковский. – Я, например, люблю поспать.

И больше уже не пытается лишать себя этого удовольствия. Тем не менее с того памятного воскресенья он здорово подтянулся. Изучал материальную часть, пополнял знания по тактике. Эти занятия не доставляли ему особых хлопот. Обстановка в квартире способствовала учебе.

* * *

Курсанты быстро привыкли, что Брыла ежедневно является в батарею за полчаса до подъема. Он входит, слегка запыхавшись, принимает рапорт от дневального и, здороваясь с ним, задает один и тот же вопрос:

– Как жизнь?

До подъема они беседуют. Брыла безошибочно угадывает, что интересует курсанта, и время бежит быстро, надо только не прозевать подъем.

Вспоминают детство и школьные годы, довоенную жизнь и гитлеровскую оккупацию. Говорят о своих любимых занятиях и планах на будущее.

Вряд ли кто в батарее догадывается, что эти утренние беседы, задушевные и непринужденные, являются важным фактором воспитательной работы Брылы. Хорунжий придает им огромное значение, они помогают поближе узнать каждого курсанта, понять настроение.

Благодаря этим беседам курсанты относятся к нему с большей симпатией. Ребята видят, что он такой же, как и они, и ничем особым не отличается. После подъема Брыла отправляется в преподавательскую и начинает читать. Но, как только дневальный объявляет построение на зарядку, снова появляется в коридоре, наблюдает за курсантами.

Осенний день наступает поздно, утренний рассвет хмурый и промозглый. Зарядка проводится на плацу перед училищем. Не каждому курсанту удается побороть себя, чтобы выйти без сожаления из теплого помещения на улицу, где слякоть и холод.

Первые дни Брыла молча присматривался к своим подопечным. Однажды во время утренней поверки он подал команду:

– Курсант Куделис! Выйти из строя!

Тот выходит с недоуменным выражением на лице. Он смущен – видимо, совесть у него не совсем чиста.

Брыла говорит серьезно, хотя глаза его светятся улыбкой.

– Расскажите, Куделис, какие тактические приемы вы применяете, чтобы обвести вокруг пальца командира, а самому не ходить на зарядку?

Ну и врезал ему хорунжий! И вообще-то он мастак на такие штучки! Стекла в окнах задрожали от хохота. Куделис стоит красный как рак, пытаясь что-то бормотать в оправдание. А его товарищи все еще продолжают смеяться. Даже старшина Зубиньский, обычно невозмутимый, и тот тихонечко хихикает.

А результаты оказались неожиданными.

Курсанты перестали игнорировать утреннюю зарядку, старшине уже не приходится разыскивать их по разным уголкам, в коридоре и помещениях батареи и силой выгонять на плац. Так Брыла сумел добиться того, за что давно и безуспешно боролись многие командиры.

На утренней поверке хорунжий обращает внимание курсантов и на их внешний вид. Те постепенно подтягиваются, выглядят стройнее. Впрочем, не только они.

Как-то вечером, за ужином, Брыла спросил Казубу:

– У тебя есть костюм?

Командир батареи посмотрел на него с удивлением.

– А почему это тебя интересует?

– Я разговаривал со старшиной… Надо подогнать твой мундир.

Казуба настолько удивился, что даже отложил вилку.

– Тебе что, делать нечего?

– Да ты посмотри, мундир висит на тебе как на вешалке.

Чтобы скрыть обиду, Казуба склоняется над тарелкой и тут же иронически замечает:

– Я и не стремлюсь соперничать с Чарковским…

– Дело не в этом. Ты должен иметь приличный вид. Нельзя относиться к этому небрежно, – категорическим тоном заявляет Брыла.

Командир батареи молчит. Настроение у него испорчено на весь день. Но Брыла от своего не отступает. И через несколько дней Казуба является на построение в хорошо подогнанном мундире, вызвав тем самым сенсацию во всем училище. Теперь все видят, какой представительный поручник Казуба.

Брыла все чаще думает о нем: «Золото, а не парень…» Это определение как нельзя лучше подходит к Виктору Казубе. Прекрасный товарищ, опытный наставник, хороший, хотя порой и чересчур уж мягкий, командир. Главная черта его характера – настойчивость. Учился он много и упорно, стремясь постичь тонкости артиллерийской науки. Казуба не ограничивался книгами. Он присутствовал на всех полевых занятиях и совещаниях. Его кумир – полковник Воронцов, поражавший его глубиной знаний вопросов тактики.

После завтрака начинаются занятия. Брыла побывал на самых важных. Он поставил перед собой нелегкую задачу: в короткий срок овладеть артиллерийской наукой в объеме офицерских курсов.

Курсанты замечают, что политработник учится вместе с ними. Некоторые пытаются подсмеиваться над этим, но большинство относится к этому с уважением. После лекций – самоподготовка. Брыла ведет семинар в одном из взводов. Ребята охотно участвуют в дискуссиях.

Наконец ужин, затем немного свободного времени – и вечерняя поверка. Чаще всего бывает так, что батарея уже спит, а хорунжий только возвращается домой.

Все вечера трех проживающих вместе офицеров похожи один на другой. Брыла корпит над какими-нибудь трудами по общественным наукам. Казуба учит тактику, Мешковский изучает материальную часть.

Командир батареи все время приносит домой новые учебники. Бисерным почерком заполняет тетради. Из всех карманов у него торчат блокноты. Читает конспекты за завтраком, обедом и ужином, в перерывах между занятиями и даже по дороге в училище.

– Вы просто одержимый, – не без уважения подтрунивает над ним Мешковский, – ведь так можно и загнуться!

– Ничего со мной не случится, – философски отвечает Казуба, – поймите, что я поставил перед собой цель…

– Знаем, – опережает его Брыла, – стать преподавателем.

Чаще всего Мешковский ложится спать первым и тут же засыпает, Брыла следует его примеру где-то через час, нередко и позже. Последним засыпает Казуба.

Брыла шутит:

– Могу спорить, что каждую ночь тебе снится твоя любимая…

– Это кто же? – не понимает Казуба.

– Любимая тактика…

Их рабочий день длится семнадцать часов.

II

Перекрывая уличный шум, Кшивка с жаром рассказывает о своих невзгодах во время гитлеровской оккупации:

– …и тогда брат крикнул мне: «Беги, а я их задержу!» Я не хотел оставлять его одного, но он как врежет мне под ребро! «Сматывайся! – кричит. – Сматывайся!.. Хоть один из нас останется в живых!» У меня не было оружия, и ничего не оставалось делать, как уходить, хотя сердце подсказывало другое. Я перепрыгнул через забор, а там дворами…

Брыла слушает с большим вниманием. Воспоминания разволновали Кшивку, лицо покрылось пятнами.

Офицер и курсант идут по главной улице Хелма с покупками. Сумка Брылы набита тетрадями, акварельными красками, мелками и тушью. Кшивка несет огромный рулон ватмана и пакет с бритвенными принадлежностями, которые просили купить товарищи.

Миновали перекресток. Разговор пришлось прервать, поскольку их разделила толпа, а шум стоял такой, что слов не разобрать. На противоположной стороне улицы толчея была не меньше.

– Такая давка, что трудно пробиться, давай лучше свернем в какой-нибудь переулок, – предлагает Брыла.

В это время посреди площади, в том месте, где больше всего народа, раздается выстрел. За ним второй, третий… Шум тут же смолкает, а спустя минуту одновременно с новыми выстрелами раздается истерический крик. Мимо двух военнослужащих несется куда глаза глядят охваченная паникой толпа. Бегут мужчины, женщины, дети… Люди толкаются, стремясь поскорее оказаться подальше от этого опасного места. Брыла отскакивает к стене и тянет за собой Кшивку.

На площади, где стоят подводы, продолжают греметь выстрелы. Кто-то строчит из автомата над головами людей. Невдалеке со звоном падает стекло. Весь этот шум перекрывает чей-то истошный вопль. Через минуту стрельба затихает так же неожиданно, как и вспыхнула.

Площадь опустела. Слышен лишь топот бегущих. Другие испуганно жмутся к стенам. На проезжей части, среди брошенных подвод, стоя на четвереньках, кричит человек.

На противоположной стороне улицы, на ступеньках у дома с вывеской «Коммунальный банк», лицом вниз лежит мужчина. Пальцы его вытянутой руки судорожно царапают тротуар.

Брыла подбегает к стоящему на четвереньках человеку, вместе с Кшивкой поднимает его и укладывает на траву. Это крестьянин среднего возраста, приехавший, видимо, на ярмарку. Он ранен в грудь и уже умирает. Слегка загорелое лицо его приобретает желтоватый оттенок…

– Ой, боже ты мой…

Стон постепенно стихает.

Улица и площадь снова заполняются народом. Притихшие люди окружают раненых плотным кольцом. Появляются милиционеры, кто-то приводит врача. Тот склоняется над раненым и говорит:

– Надо перенести его в аптеку напротив.

Несколько мужчин поднимают умирающего, медленно и осторожно несут через дорогу. Слышится громкий женский плач.

Брыла с Кшивкой направляются к банку. И здесь собралась толпа. Подъезжает офицер милиции, несколько человек в штатском.

Лежащий на ступеньках человек мертв. Из-под полы его черного грязного сюртука вытекает струйка крови.

Офицер милиции велит внести убитого в здание банка. Кшивка видит его старческое лицо, широко открытые глаза. Курсанту кажется, что никогда он не забудет эти глаза, перекошенный от боли рот, седые сбившиеся волосы.

Тело вносят в помещение банка. У входа поставили молоденького милиционера.

– Прошу разойтись! – покрикивает он время от времени.

Вдруг из толпы выбегает женщина. С обезумевшим выражением лица она бросается ко входу в банк.

– Нельзя! – останавливает ее милиционер.

– Там мой муж! – кричит срывающимся голосом женщина. – Пустите меня! Там мой муж…

– Успокойтесь, пожалуйста… Туда нельзя, – пытается объяснить милиционер, но седая худенькая старушка вырывается и с криком бежит к двери.

– Пропустите ее, товарищ милиционер. Это жена убитого, – обращается к нему стоящий поблизости мужчина.

Кшивка спрашивает его:

– Кого убили?

– Бухгалтера или кассира.

– За что?

Тот пожимает плечами:

– Откуда я знаю? Сейчас такие времена, что убивают друг друга неизвестно за что.

В разговор вмешивается милиционер:

– Сволочи! Бандюги! Погубили невинных людей!

– Кто это сделал? – допытывается курсант.

– Как это кто? Лондонские! Кто же еще… Узнали, что у кассира при себе большие деньги, как это обычно бывает в базарный день. Из всех банковских служащих только этот старик поднял тревогу. Выбежал даже сюда, тут его и кокнули…

– А за что того парня?

– По-видимому, случайно… Попал, наверное, под руку тому, кто автоматом прикрывал отход…

Слушая его пояснения, Кшивка горестно размышлял: «За что убили этих людей? Пережили немецкую оккупацию, чтобы погибнуть от рук поляков…»

III

Когда хорунжий явился на построение, старшина доложил ему о численности личного состава, затем устроил разнос двум курсантам за то, что недостаточно тщательно вычистили оружие. После этого к курсантам обратился Брыла:

– Мы решили выпустить стенгазету. Для этого батарея должна избрать редколлегию – по одному курсанту от каждого взвода. Они будут готовить материалы для газеты. Это не означает, что только они должны писать заметки. Итак, выбирайте. Кто от первого взвода?

Батарея зашумела. Ребята совещались между собой. Кто-то засмеялся, в дальних рядах разгорелся спор. Не прошло и нескольких минут, как первый взвод назвал своим кандидатом веселого, симпатичного верзилу Ирчиньского. Тот не проявлял особого восторга по этому поводу. Он протестовал, раздавая направо и налево тумаки. Но Брыла уже перешел ко второму взводу.

– А вы кого предлагаете?

– Кшивку! Кшивку! – раздались голоса.

– Тихо! – прикрикнул Добжицкий и, повернувшись к Брыле, сказал: – Кшивка подходит больше других. Он хорошо рисует.

– У Кшивки и так будет много работы. В редколлегию нужно избрать кого-нибудь другого, – не согласился Брыла.

Курсанты взвода посовещались еще минуту.

– Чулко! – назвали другую кандидатуру.

– Вы что? Я с учебой еле справляюсь, а тут еще стенгазета… – попытался отбиться Чулко. Но его протесты не помогли.

– От нас Ожеховский, – услышал Брыла фамилию курсанта из третьего взвода. В отличие от других, он, казалось, был доволен своим избранием.

Четвертый взвод выбрал курсанта Клепняка.

После поверки Брыла созвал членов редколлегии и Кшивку на короткое совещание.

– Садитесь, – указал он на места за столом. – Сегодня у нас понедельник. Газету надо вывесить в четверг утром, согласны?

– Времени маловато, – обеспокоенно сказал Чулко.

– Достаточно. Вы должны привыкать делать газету оперативно, чтобы материал не потерял актуальности. Например, после учений. Значит, утром в четверг, договорились? А теперь я хотел бы сказать несколько слов о предыдущих стенгазетах, – продолжал Брыла. – Знаете, что они мне напоминают? – Курсанты с интересом поглядели на офицера. – Рекламные плитки шоколада в витринах кондитерских магазинов. На них красивая, яркая упаковка, блестящая фольга, только внутри вместо шоколада кусок доски. Так же выглядели и ваши предыдущие газеты. Стенгазета должна учить, воспитывать. Понимаете? А ваши газеты? Нарисовал Кшивка хорошо, вот и все. А содержание?..

– Были и заметки, – возразил Ожеховский.

– Какие-то туманные, неясные. С сегодняшнего дня будем помещать только дельные материалы, затрагивающие важные для всех вопросы. Одним словом, наша газета должна иметь четкую идеологическую направленность.

– Не любят ребята писать… – Клепняк, по-видимому, выразил мнение всей редколлегии, потому что остальные согласно закивали.

– Редколлегия для того и существует, чтобы научить их писать. А как вы это сделаете – ваше дело. Вы должны заинтересовать товарищей. И еще одно. Первый номер выйдет без художественного оформления. Договорились?

На лицах курсантов застыло удивление.

– Посмотрим, что из этого выйдет, – заключил Брыла. – Если мы заинтересуем батарею такой стенгазетой, тем интересней будет читать очередные номера, уже красочно оформленные. Ну а теперь о содержании заметок. Предлагаю первому взводу тему «Почему армия с радостью приняла декрет об аграрной реформе?», второму – «Об Июльском манифесте», третьему – «О случае дезертирства в нашей батарее» и четвертому – «О братстве по оружию с воинами Советской Армии». Согласны?

Курсанты беспокойно переглянулись. Ошеховский снова выразил опасения присутствующих:

– Не захотят писать…

– Это уже ваше дело, перед вами стоит важная политико-воспитательная задача. Есть еще вопросы?

Все молчали.

– Хорошо. Итак, завтра вечером дадите мне подготовленные заметки. Помните, что вы должны тесно взаимодействовать. Надо почаще собираться и отоваривать актуальные вопросы, чтобы каждое событие тут же находило отражение в газете. Ну, за работу!

Когда все двинулись к выходу, Брыла попросил Кшивку задержаться.

– Останьтесь, хочу поговорить с вами.

После ухода курсантов Брыла, критически глядя на висевшего на стене вырезанного из бумаги орла, обратился к Кшивке:

– Это ваша работа?

– Да.

– Почему у него обрезанная голова?

Кшивка смутился и неуверенно пробормотал:

– Это все подпоручник Слотницкий… – и замолчал.

– Что? Отрезал у него корону?

– Так точно.

– А зачем вы изобразили его с короной? Вы что, монархист?

Курсант усмехнулся:

– Нет, ну что вы… Просто так, по привычке.

– Вы, наверное, знаете, что символом нашего демократического освободительного движения был орел без короны.

Кшивка молчал.

– Слотницкий говорил вам об этом?

– Нет. Он велел лишь срезать корону.

– Ну хорошо. Поговорим об этом еще раз со всеми курсантами батареи. А теперь хочу обсудить с вами замысел плаката, который вам предстоит нарисовать. Я это вижу так: на переднем плане – простой молодой парень, рядом энэсзетовец сует ему в руку револьвер, показывая на идущего человека в рабочем комбинезоне. Вам ясна идея плаката?

Курсант кивнул.

– Сегодня вы сами воочию убедились, как они действуют. Несколько дней назад застрелили молодого парня, рабочего, отца маленького ребенка. За что его убили? За то, что на заводском собрании осмелился сказать, что никогда больше не вернется власть капиталистов, что мы будем бороться за свободу против немецких и своих фашистов. Вот памяти этого человека и посвятите свой плакат.

– Не знаю, сумею ли…

– Сумеете.

После минутного молчания Кшивка вынул из кармана карандаш и на листке бумаги стал делать набросок размашистыми, смелыми штрихами. Брыла с интересом наблюдал за его работой.

– Вот так… Именно так я себе это и представлял. Замечательно!

* * *

Члены редколлегии приступили к работе сразу же после возвращения курсантов с совещания. Однако начало не предвещало ничего хорошего. Ирчиньский отправился в свой взвод. Курсанты сидели за книгами и тетрадями.

– Кто из вас напишет к завтрашнему вечеру заметку в стенгазету об аграрной реформе? – спросил он.

Курсанты на миг подняли головы, но тут же вернулись к своим занятиям – желающих не оказалось. У Ирчиньского вытянулось лицо. Он попытался было уговорить их:

– Надо написать… Хорунжий поручил…

– Пусть редактор и напишет! – сказал кто-то язвительно.

Потеряв всякую надежду, Ирчиньский обратился к Берендорфу:

– Скажи им, может, тебя послушают…

– А мне-то какое дело? – безразлично пожал плечами заместитель командира взвода.

После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:

– Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…

– Отстань, у меня своих дел невпроворот.

– Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?

– Напиши, Карчек, – засмеялся кто-то в углу.

– Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.

– А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! – вспылил Карчек. – Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!

– Не грози, а напиши, – добавил Берендорф. – Не спеши и не делай орфографических ошибок.

Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.

– И чтобы к завтрашнему дню, – бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.

Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:

– Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.

И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…

В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела – о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.

Вечером по батарее разнеслась весть, что Кшивка рисует какой-то плакат. Интерес возрос еще больше, когда прошел слух, что художник «ушел в подполье». Ему отвели преподавательскую, куда вход курсантам был запрещен, а когда туда заходили заместители командиров взводов, Кшивка прикрывал плакат. Его освободили даже от поверок, и он с удовольствием рисовал допоздна.

Около одиннадцати часов вечера в комнату вошел старшина батареи. Тихо подошел к столу, на котором лежал лист ватмана с рисунком.

Заметив старшину, Кшивка встал.

– Сидите, работайте, работайте, – сказал тот, с интересом разглядывая плакат. – Ну и придумали… Смотрите, как бы вас за это не кокнули.

– Я никого не боюсь.

– Ну-ну… А карьеру сделаете наверняка. В этом нет никаких сомнений, – проворчал Зубиньский.