Текст книги "Записные книжки"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

1937

Быть непосредственным в суждениях о литературе донельзя трудно. Ведь практически невозможно, чтобы на твое мнение не повлияла оценка критики и общее мнение. Еще труднее это сделать, если речь идет об общепризнанно великих произведениях: ведь их величие в какой-то мере создано и общественным мнением. Попытаться прочесть стихи глазами их первого читателя – все равно, что попытаться увидеть ландшафт вне окутывающей его атмосферы.

* * *

Генри Джеймсу в высшей степени присуще то, что французы, которыми он непомерно восхищался, аттестуют, с пожиманием плеч, «литературностью». Он не жил, а наблюдал жизнь из окна, и слишком часто довольствовался рассказами своих друзей о том, что они видели из окна. Но что можно знать о жизни, если не жил сам? Если не играть роль в этой трагикомедии, непременно что-то упустишь. В конечном счете в Генри Джеймсе нас привлекает не мастерство и не глубина, а его личность – человек он был прелюбопытный, прелестный и чуточку нелепый.

* * *

Вряд ли кому взбредет в голову изучать автомобиль, прочитав роман, действие которого происходит на заводе, а персонажи – рабочие этого завода; уж не думаешь ли ты, что душа человека устроена менее сложно, чем мотор автомобиля?

По полагал, что можно добиться свежести и оригинальности путем долгих размышлений. Какая ошибка! Единственный способ быть новым – самому постоянно меняться; единственный способ быть оригинальным – самому стараться быть крупнее, масштабнее, глубже.

* * *

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь», молят богобоязненные люди. Казалось бы, милосердного и всемогущего должно оскорблять, что его просят о самом что ни на есть необходимом. Если мы вежливо, как собственно и заведено, обходимся с нашим ближним, никакого благодеяния мы ему не оказываем: он имеет на это полное право.

* * *

Правда не только причудливее вымысла, она еще и куда сильнее впечатляет. Если знаешь, что речь идет о действительном событии, рассказ о нем больше волнует, трогает струны, которые вымысел никак не задевает. Чтобы тронуть эти струны, некоторые писатели на что только ни идут, лишь бы внушить, что в их произведениях неприкрашенная правда.

* * *

Встречаются замечательные книги, при этом очень скучные. Прежде всего, на ум приходят «Уолден» Торо, «Эссе» Эмерсона, «Адам Бид» Джордж Элиот, «Диалоги» Лэндора. Можно ли приписать случайности, что они написаны примерно в одно и то же время?

* * *

Писателю следует быть серьезно и разносторонне образованным, однако напичкивать произведения всевозможными сведениями было бы ошибкой. Только наивный человек станет излагать в романе свои взгляды на эволюцию, сонаты Бетховена или на «Капитал» Карла Маркса.

* * *

Застенчивость: смесь скромности и высокомерия.

* * *

В детстве на его долю выпало так мало любви, что впоследствии ему становилось не по себе, когда ему выказывали приязнь. И если ему говорили, что у него красивый нос и загадочный взгляд, он конфузился и испытывал неловкость. Не знал, что ответить, когда его хвалили, а от любого проявления симпатии чувствовал себя глупо.

Тридцать лет спустя.Изрезанное морщинами, изможденное, землистое лицо. Нудная трещотка. Нескончаемая, преглупая болтовня о детях, доме. Одна банальность за другой. Время от времени лукавый взгляд с целью напомнить, что она не забыла, как он сходил по ней с ума. Он содрогался от стыда при мысли, что ради этой дуры мерил шагами улицу в надежде случайно встретить ее, с замиранием сердца ждал стука почтальона в дверь: вдруг он принесет письмо от нее; чтобы быть рядом с ней, ходил на скучнейшие музыкальные комедии, притворно смеялся и восторгался – лишь бы ей угодить. Ради нее изображал интерес к актерам и актрисам, к глупейшим сплетням – и если бы только изображал! – хуже того, и впрямь интересовался ими, потому что они интересовали ее. Какую бы околесицу она ни несла, он зачарованно слушал. Ради нее опустился до того, что просил об одолжениях, о которых постеснялся бы попросить для себя.

* * *

Угрызения совести.Он был отчаянно влюблен в эту женщину и ревновал ее к другому, тоже влюбленному в нее. Человек чистоплотный, с правилами, он гордился своей честностью. Но из ревности сделал подлость своему сопернику и таким образом устранил его. Женщина вышла за него замуж. Но мало-помалу мысль о том, как низко, бесчестно он поступил, стала его снедать. Не давала ему покоя. И в конце концов он возненавидел женщину, ради которой совершил подлость.

* * *

В вестибюле одной из гостиниц Уэртинга двое мужчин обсуждали убийство, о котором в те дни писали все газеты. Мужчина, слышавший их разговор, – он сидел неподалеку – попросил разрешения присоединиться к ним. Сел, заказал выпивку. И поделился с ними своими соображениями насчет убийства, которое они обсуждали. «Главное в таких делах – докопаться до мотива, – сказал он. – Отыщется мотив, отыщется и преступник, это лишь вопрос времени». Затем без всякого предварения, так, словно речь шла о чем-то вполне обычном, сказал: «Признаюсь, я и сам однажды убил человека». Рассказал, что сделал это ради забавы, и описал, какое это захватывающее переживание. Он знал, что его никогда не найдут, так как у него не было никаких причин убить того человека. «Я его видел впервые», – сказал он. Допил рюмку, встал, откланялся, толкнул вращающуюся дверь – и был таков. Они оторопели.

1938

Индия. Майор С, высокий массивный мужчина с коротко стриженными каштановыми волосами. Трудно сказать, сколько ему лет. Может, и тридцати пяти не исполнилось, а может, и все пятьдесят. Чисто выбритое лицо, довольно крупное, но с мелкими чертами и куцым тупым носом. Выглядит безмятежно счастливым. Говорит медленно, но гладко и весьма громко. Охотно улыбается, часто хохочет. Держится этаким весельчаком. Отменно вежлив, жаждет всем угодить. Невозможно понять, умен он или глуповат. Начитанностью он явно не блещет. Что-то в нем есть обескураживающе мальчишеское: он совершенно по-детски радуется, когда к нему в комнату входит йог и садится на его стул; майор неоднократно уверял меня, что пользуется в индусской обители такими привилегиями, каких нет больше ни у кого. Он немного напоминает школьника, который хвастается расположением к нему директора школы.

Он живет в обители уже два года и с особого дозволения обзавелся собственной хибаркой с пристроенной сзади кухонькой, где орудует его повар. При этом С. не ест ни мяса, ни рыбы, ни яиц, но закупает в Мадрасе огромные запасы консервов, чтобы разнообразить блюда из овощей, приправленных карри, и творога, которые готовит повар. Не пьет ничего, кроме чая.

В его единственной комнате стоят убогая деревянная кровать, стол, кресло, стул и маленькая этажерка с книгами – штук пятьдесят, не больше. Это переводы веданты, упанишад и тому подобное, а также книги самого йога и книги о нем. На стенах небольшие картины: копия с Леонардова «Христа», несколько на редкость уродливых изображений Вишну, дешевые цветные гравюры и фотография йога. Стены окрашены в зеленый цвет. На полу ротанговая циновка. Майор ходит босиком, одетый в нечто вроде китайской белой куртки из хлопка и такие же брюки.

Он ревностно поклоняется йогу, считая его человеком высочайшей духовности, какую только знал мир со времен Христа. О своем прошлом он рассказывает довольно неохотно. По его словам, в Англии у него никого близких нет; прежде он много путешествовал, но, приехав сюда, понял, что достиг своей цели и больше никуда не поедет: здесь ему хорошо и покойно. Он уверял меня (притом неоднократно), что присутствие и самый вид йога сообщают ему ясность духа, которой нет цены. Я спросил, как он проводит день. В чтении, ответил он, в занятиях спортом (у него есть велосипед, и он ежедневно проезжает по восемь миль) и в медитации. Он часами сидит в комнате возле йога, при этом, бывает, за целую неделю обменивается с ним лишь несколькими словами. Но майор ведь был мужчина крепкий, в расцвете сил, и я поинтересовался, находит ли он достойный выход своей природной энергии. Он ответил, что ему очень повезло: он принадлежит к тем немногим, кто по-настоящему хочет и любит предаваться медитации, и занимается ею всю жизнь. Медитация требует большого напряжения сил, добавил он – после нескольких часов чувствуешь себя совершенно изнуренным, необходимо лечь отдохнуть. Но я так и не сумел добиться от него, что же он имеет в виду под медитацией. Не мог понять, сосредоточивается ли он сознательно на определенном предмете. Когда для сравнения я привел в пример иезуитов, размышляющих на заданную тему, скажем, Страстей Господних, то он заявил, что это совсем другое. По его словам, он стремится к тому, чтобы добиться слияния собственного духа с абсолютным духом, отделив мыслящее «я» от души, которая и есть беспредельность. И если ему это удастся и он в самом деле увидит, точнее, почувствует, что божественное в нем есть часть бесконечного божественного, то он достигнет просветления. С. решил жить там, пока это не произойдет или пока не умрет йог.

Нелегко понять, что он за человек. Во всяком случае, он очень счастлив. Я надеялся по внешнему виду и по речам хотя бы отчасти докопаться до его подлинной сущности, но ушел от него в полном замешательстве.

* * *

Хайдарабад.Проезжая на машине из Биды в Хайдарабад, я увидел большое стечение народу, типичную индийскую толпу: женщины в ярких сари, мужчины в набедренных повязках дхоти, быки, впряженные в повозки, коровы. Я было решил, что они съехались на базар, но сопровождавший меня носильщик объяснил, что тут живет целитель и все эти люди собрались из близлежащих деревень в надежде излечиться от своих хворей, а страдающие бесплодием женщины – в надежде забеременеть. Мне захотелось познакомиться со знахарем. Шофер рассказал, что раньше тот был зажиточным подрядчиком в Хайдарабаде, но, почувствовав призвание к святому отшельничеству, раздал свое состояние родне, а сам поселился здесь. Жил он под священным фикусом и ухаживал за небольшим придорожным святилищем Шивы. Мы протиснулись сквозь толпу человек в триста или четыреста. Больные лежали прямо на земле. Женщины держали на руках захворавших детей. Когда мы приблизились к святилищу, к нам вышел целитель и в знак приветствия смиренно и почтительно поклонился. На нем был несвежий белый тюрбан и рубаха без воротника, полы которой висели поверх дхоти. В ушах серебряные серьги. Лицо чисто выбритое, короткая щеточка седых усов. Маленький, бойкий, быстрый в движениях, веселый, суетливый и жизнерадостный, он с виду казался вовсе не святым, а типичным хитрым и хватким базарным торговцем. Можно было даже принять его за явного жулика, но ведь он и вправду отдал все, и дом, и пожитки, а за свои труды не брал ровно ничего. Питается он рисом и фруктами, которые ему приносят страждущие, и все, в чем сам не испытывает прямой нужды, раздает другим. Он настоял на том, чтобы мы взяли у него кокосовых орехов. Лечит он молитвою, которую творит в святилище, и наложением рук. Я собрался уходить, и он попросил у меня благословения, чем изрядно меня смутил. Я пытался объяснить, что для этого я человек вовсе не подходящий, но он стоял на своем, и под взглядами многочисленных страждущих, чувствуя себя очень глупо и стесняясь своей фальшивой роли, я исполнил его просьбу.

* * *

Суфий.Он жил в крошечном домишке в бедном квартале Хайдарабада. Почти в трущобе. Там мы и ждали, пока наш провожатый выяснял, примет нас святой человек или нет. Прежде чем войти, мы разулись, и нас провели в небольшую комнатку, разделенную, сколько я мог судить, на две части москитной сеткой; за сеткой, по-видимому, располагалась его спальня. Там, где сидели мы, много места занимало некое возвышение, или помост, высотою примерно в полметра, крытое дешевыми коврами, поверх была расстелена ротанговая циновка, а на ней сидел праведник – дряхлый, худущий, с косматой седой бородой; одет он был в белую бумажную куртку и белые брюки, на голове феска, на ногах не было ничего. Глаза на изможденном лице казались особенно большими, над запавшими щеками выпирали скулы. У него были длинные красивые руки, хотя одна кожа да кости, а жесты отличались широтой, изяществом и выразительностью. Несмотря на дряхлость и хилость, он казался исполненным энергии и разговаривал очень оживленно. От него веяло бодростью. Лицо светилось лаской и добротой. Не помню, чтобы он сказал что-нибудь значительное. О суфизме я не знаю ничего и, видимо, поэтому так удивился, услыхав от него рассуждения о единении духа с высшим духом, очень напоминавшие речи индусских проповедников. Он оставил у меня впечатление милейшего, чуткого, доброго, милосердного и терпимого старика.

* * *

Праведник.Сэр Акбар Хайдари послал за ним свою машину, и в назначенный час тот вошел в комнату. Одет он был богато, на плечах свободно висел большой алый плащ из дорогой материи. Это был высокий человек средних лет, красивой наружности, с изысканными манерами. Он не владел английским, и сэр Акбар взял на себя обязанности переводчика. Гость говорил звучным голосом, плавно и красиво. Излагал он то, что я уже слышал от других раз двадцать. В этом главная беда индийских мыслителей: они твердят одно и то же теми же самыми словами; и даже понимая, что нелепо от этого раздражаться – ведь если они обладают истиной (в чем они убеждены) и истина эта едина и неделима, то вполне естественно, что они повторяют ее, как попугаи, – все же неизбежно досадуешь, беспрерывно слушая одни и те же постулаты. Хорошо бы эти проповедники придумали хотя бы другие метафоры, сравнения и притчи, кроме тех, что приводятся в упа-нишадах. Тоска берет, когда тебе в очередной раз преподносят историю про змею и веревку. От слишком частого повторения притча эта изрядно поблекла.

Я спросил у праведника, как мне овладеть искусством медитации. Он посоветовал уединиться в затемненной комнате, сесть, скрестив ноги, на пол и пристально, не отводя глаз смотреть на пламя свечи, не думая абсолютно ни о чем, чтобы ум совершенно освободился от всяких мыслей. Если я буду это проделывать по пятнадцать минут ежедневно, сказал он, то вскоре испытаю необычайные переживания. «Делайте так в течение девяти месяцев, – заключил он, – а потом приезжайте, я дам вам другое упражнение».

В тот же вечер я исполнил все, как он учил. Долго готовился. Потом очень долго сидел в предписанной позе и наконец решил, что наверняка превысил положенные пятнадцать минут. Глянул на часы. Прошло ровно три минуты. Но они показались вечностью.

* * *

Неделю или две назад кто-то рассказал мне один случай, чтобы я написал на его основе рассказ, и с тех пор он не выходит у меня из головы. Ума не приложу, как тут быть. А случай такой. В горах, на чайной плантации работали два парня; почту туда возить было далеко, поэтому письма доставлялись довольно редко. Один из молодых людей, назовем его А., с каждой почтой получал множество писем, штук десять-двенадцать, а то и больше, другой же, Б., не получал ни единого. Он всякий раз с завистью смотрел, как А., взяв целую пачку, принимается за чтение – он мечтал тоже получить письмецо, хотя бы одно, и однажды, когда вот-вот должны были привезти почту, Б. сказал А.:

– Слушай, тебе всегда приходит целая куча писем, а мне вообще ни единого. Плачу пять фунтов, если отдашь мне одно письмо.

– Идет, – ответил А. и, получив почту, выложил перед Б. все свои письма: – Выбирай любое.

Вручив А. пять фунтов, Б. просмотрел письма, выбрал одно, а остальные вернул. Вечером, после ужина, за стаканчиком виски с содовой А. как бы между прочим поинтересовался:

– Кстати, а что там было, в том письме?

– И не собираюсь говорить, – отрезал Б.

Не ожидавший такого поворота А. все-таки спросил:

– Ну, хоть от кого оно?

– Это мое дело, – ответил Б.

Они немного поспорили, но Б. стоял на своем и наотрез отказывался сообщить что-либо о купленном письме. А. забеспокоился всерьез и в последующие недели всеми силами пытался убедить Б. показать ему письмо. Б. упорно не соглашался. В конце концов, измученный сомнениями, тревогой и любопытством, А. понял, что терпеть больше не в силах; он пришел к Б. и сказал:

– Слушай, вот твои пять фунтов, отдай мне мое письмо.

– Не отдам, хоть умри. Я купил его на свои кровные, это мое письмо, и отдавать его я не намерен.

Вот и все. Наверное, если бы я принадлежал к писателям современного толка, я бы описал все, как было, и тем удовольствовался бы. Но это противно моей натуре. Я хочу, чтобы рассказ был законченным по форме, а это, на мой взгляд, невозможно без развязки, дающей ответы на все вопросы. Ведь даже если у писателя хватит духу бросить читателей в полном недоумении, едва ли он захочет остаться в недоумении сам.

* * *

Как-то днем меня пригласили на обед к наследному принцу и принцессе Берара. За столом принц завел беседу о моем путешествии.

– Вы, полагаю, уже бывали в Бомбее? – спросил он.

– Да, – ответил я, – бывал.

– Останавливались в Яхт-клубе? – Да.

– А теперь едете в Калькутту? – Да.

– Остановитесь, наверное, в Бенгальском клубе?

– Надеюсь, – ответил я.

– А вы знаете, в чем между ними разница? – спросил принц.

– Нет, – ни о чем не подозревая, отозвался я.

– В Калькутте в Бенгальский клуб не пускают ни собак, ни индийцев, а в Бомбейском Яхт-клубе ничего не имеют против собак; туда не пускают только индийцев.

Я не нашелся тогда, что на это сказать, и по сию пору ничего путного так на ум и не приходит.

* * *

Индусский проповедник.На нем были монашеские одежды шафранового цвета, не желтого, а, скорее, розоватого оттенка, на голове такого же цвета тюрбан, на плечах накидка. Одеяние это выглядело чересчур жарким. На ногах у него были белые носки и очень изящные коричневые туфли, напоминавшие обувь для танцев. Он был довольно высок ростом, склонен к полноте, лицо большое, мясистое, за очками в золотой оправе сияли красивые глаза, рот крупный и чувственный. Говорил он громко, звучным голосом, становившимся, когда он выступал с поучениями, чуточку резковатым. Улыбка почти не сходила с его лица. Держался он с вкрадчивой благожелательностью. Он производил впечатление чрезвычайно самодовольного человека. Таял от примитивной лести и очень любил поговорить о себе. Как-то я спросил, не жалеет ли он об удовольствиях, доступных людям светским.

– С чего бы мне о них жалеть? – удивился он. – Я насладился ими в прошлой жизни.

* * *

Странствующие монахи-факиры.Церемония происходила на мусульманском кладбище, где за несколько веков до того был похоронен один из их святых. Главный монах – крепкий мужчина с крючковатым носом и умным, внушающим почтение лицом, одетый в белоснежный тюрбан и арабское одеяние из тонкой коричневой ткани – сидел на земле. Перед ним стояла маленькая жаровня с горящими углями, на которые он беспрестанно капал благовониями, и лежали разнообразные орудия, которыми положено пользоваться дервишам во время демонстрации своего могущества.

Напротив, метрах в четырех-пяти от него уселись в ряд остальные монахи. Они были самого разного возраста; одному на вид едва исполнилось лет четырнадцать, но были там и юноши, и молодые мужчины, однако наибольшим почтением, по индийским обычаям, пользовались длиннобородые седые старцы. Очень странное то было зрелище: все длинноволосые, украшенные цепочками и серьгами, закутанные в длинные разноцветные полотнища ткани.

Действо началось с долгой молитвы, которую главный монах читал нараспев, а остальные время от времени подкрепляли дружными возгласами. Затем один из дервишей вышел вперед и, взяв шпагу футов, наверное, двух длиною, поводил ею над благовонием, затем протянул главному монаху, чтобы тот коснулся ее, а потом проткнул ею щеку и толкал все дальше, пока она не вышла самое меньшее на пять сантиметров из другой щеки. Дервиш прошелся перед собратьями, демонстрируя им свое достижение, затем осторожно вынул шпагу, легонько потер те места, где шпага пронзала щеку – не было не только крови, но даже и намека на рану. Вперед вышел другой, взяв шпагу, проткнул ею шею позади дыхательного горла и вытащил обратно. Затем третий, нелепо помахав руками и издав несколько воплей, коротким тупым кинжалом выдавил себе глаз и принялся расхаживать перед остальными; глазное яблоко тем временем висело у его щеки – отвратительное зрелище. Потом он сунул глаз на место, немного потер и, судя по всему, перенес эти манипуляции безо всякого ущерба. Еще один воткнул кинжал себе в живот, другой пронзил себе язык. При этом они явно не испытывали боли. Действо продолжалось с полчаса и завершилось опять долгою молитвой. У одного-двух монахов показалось немного крови, капля-другая, но вскоре кровотечение прекращалось.

* * *

Мистик.Это был маленький человечек с круглой головой и круглыми глазками за стеклами очков, очень велеречивый. Он побывал на войне, дослужился до майора. Много поездил по свету. Он был христианином, усердно изучал работы Парацельса и Элифаса Леви. Различал белую магию и черную. Презирал чудеса, одновременно утверждая, что способен парить в воздухе. Неизменно повторял, что любой показ магических возможностей только для удовлетворения людского любопытства убавляет силу мистика. А сила его чисто духовного свойства. Уверял меня, что умеет исцелять больных, заметив вскользь, что жена его (пришедшая ко мне вместе с ним) обладает еще большими возможностями. Это была немолодая, одетая в сари индуска, молчаливая и настороженная. Уходя, она предупредила, что иногда будет мне являться, а является она-де людям всегда в темно-синем сари.

* * *

Вероятно, корень нашей испорченности именно в нашем «я», но ведь в нем же и источник создаваемой нами музыки, живописи, поэзии. Как тут быть?

* * *

Ахмед Али, секретарь сэра Акбара, рассказал мне следующую историю. К нему привели укушенную скорпионом женщину и сказали, что если он напишет на земле число 16, а потом сотрет его башмаком, то женщина исцелится. Хотя Ахмед и не поверил, но исполнил все в точности. Чуда не произошло. Женщина ушла, и тут кто-то заметил, что написал он не 16, а 13. С тех пор он всякий раз пишет только 16 и уже излечил несколько человек.

* * *

Йогу понадобилось перебраться через реку, но у него не было ни пенса, чтобы заплатить перевозчику, и тогда он просто зашагал по поверхности воды. Услышав эту историю, другой йог заявил, что такое чудо стоит ровно один пенс, цену переправы.

* * *

Йогу понадобилось съездить куда-то на поезде.Денег у него не было, и он спросил начальника станции, нельзя ли ему поехать бесплатно. Начальник станции отказал, и йог уселся на платформе. Настала пора отправления, но поезд не трогался с места. Решили, что в двигателе какие-то неполадки, и послали за механиками. Те сделали все, что было в их разумении, но поезд по-прежнему не двигался. Наконец начальник станции рассказал служащим про йога. Йога попросили сесть в поезд, и состав немедленно тронулся.

* * *

И мистик, и Ахмед Али дружно утверждали, будто на линии работает начальник станции, умеющий лечить от змеиных укусов; по их словам, ужаленный змеею человек имеет право бесплатно послать телеграмму этому начальнику станции, а уж тот, отбив ответную телеграмму, исцелит больного.

* * *

Я устроил небольшой званый обед.Гостей было всего шестеро – философы, брамины, ученые. Разговор зашел о тех возможностях, которые развивают в себе йоги дисциплиною и аскетизмом, и гости рассказали мне об одном йоге, который дал замуровать себя на дне высохшего колодца, велев открыть свой склеп через полгода. Если темя его будет теплым, предупредил он, значит, он жив, и тогда следует привести его в чувство, а если темя будет холодным, значит, он умер, и тогда его тело можно будет сжечь. Так и сделали, а открыв колодец, обнаружили, что йог жив. Его быстро привели в чувство, и он по сей день, шестнадцать лет спустя, крепок и бодр. Мои гости либо видели его сами, либо знали видавших его людей. Всю эту историю они считали совершенно достоверной.

* * *

Павлин.Мы ехали по джунглям. Заросли были не слишком густыми, и вдруг среди деревьев мы заметили павлина, распустившего свой роскошный хвост. Гордое великолепное создание, он ступал по земле чуть замедленно, с каким-то особым изяществом, и поступь его была столь изысканна, исполнена такой изумительной грации, что напомнила мне Нижинского, который ступал по сцене «Ковент-Гарден» ровно с тою же изысканностью, грацией и изяществом. Не припомню более восхитительного зрелиша, чем тот павлин, в одиночку расхаживавший по джунглям. Мой спутник приказал шоферу остановиться и схватил ружье.

– Попробую подстрелить.

Сердце у меня замерло. Он выстрелил. Промахнулся, с надеждой подумал я, но он не промахнулся. Выскочив из машины, шофер принес мертвую птицу, которая еще минуту назад радовалась жизни. Горько было смотреть на нее.

Вечером нам подали на ужин павлинью грудку. Мясо оказалось белым, нежным и сочным – приятное разнообразие после тощих кур, которыми из вечера в вечер потчуют в Индии.

* * *

Бенарес.Ни с чем не сравнимое впечатление оставляет лодочная прогулка по Гангу в предзакатную пору. Дух захватывает от вида на город. Особенно хороши два минарета мечети, высящиеся на фоне бледного неба. На душу нисходит удивительный покой. Вокруг стоит глубокая тишина.

Но вот едешь по городу на заре, до восхода солнца – магазины еще закрыты, на мостовой спят, прикрывшись ковриками, люди, несколько человек с медными сосудами в руках поодиночке тянутся к реке совершить положенное омовение в священных водах. Садишься в барку – целый плавучий дом, которым правят трое, и барка медленно, на веслах, плывет мимо гхатов. В рассветную пору еще прохладно. На священных площадках у воды кучками, где-то больше, где-то меньше, собрались люди. На одной почему-то целое столпотворение. Поразительное зрелище эта толчея на ступенях и у кромки воды. Купальщики по-разному совершают обряд омовения. Для многих мальчиков это лишь забава, они ныряют в воду, вылезают и ныряют снова. Для других это процедура, которую надо закончить поскорее; быстро бормоча молитвы, они механически проделывают ритуальные движения. Некоторые совершают обряд со всею серьезностью. Они кланяются восходящему солнцу и, воздев над головой руки, истово читают молитвы. После омовения кое-кто принимается болтать с друзьями, и становится понятно, что ежедневный религиозный долг дает им возможность обмениваться новостями и сплетнями. Другие сидят скрестив ноги и предаются медитации. Их неподвижность почему-то поражает: возникает ощущение, что среди толпы они сидят в храме уединенности. На лице у одного старика белым пеплом были нарисованы большие круги вокруг глаз, широкая полоса на лбу, квадратные пятна на щеках – казалось, он надел маску. Совершив омовение, многие тщательно скребли и начищали медные сосуды, в которых собирались нести домой святую воду.

Это трогательное, на редкость волнующее зрелище; суета, шум, снующие взад-вперед люди создают впечатление бьющей ключом жизни, а неподвижные, углубленные в самосозерцание фигуры кажутся по контрасту особенно безмолвными, оцепенелыми, совершенно отчужденными от мира.

Солнце все выше поднимается в небе, сероватый свет, окутывавший эту сцену, становится золотистым, и проступающие цвета придают ей пестрое великолепие.

* * *

Это был невысокий крепыш с развязной походкой самоуверенного бодрячка, круглая лысая голова, ярко-синие глаза в густой сетке морщин, лицо лучится радостью жизни. Он служил правительственным инженером, строил дороги, дамбы, мосты. Его одноэтажный домик выходил фасадом на реку. В гостиной удобные кресла, а посреди резной стол индийской работы; на стенах висели деревянные резные многофигурные изображения мифологических сцен, головы убитых им животных и фотографии в рамках. Между верандой и рекой тянулась узкая полоска сада, и одно из деревьев поразило меня своею красотой. Листва на нем была довольно редкая, и просвечивающие ветви создавали на фоне неба изысканный рисунок. Какое прелестное дерево, заметил я и по реакции хозяина понял, что до той поры он его вообще не замечал; думаю, он про себя удивился, что я завел речь о таком пустяке.

Разговор зашел об охоте, и он мимоходом сказал, что он как-то подстрелил обезьяну.

– Ни за что не стану их больше стрелять, – продолжал он. – Я тогда строил дорогу, а работяги, все шестьсот человек, забастовали: заболел десятник, и они испугались, что он умрет; вот и решили бросить работу и уйти вообще. Чего я только не делал, чтобы уговорить их остаться. Наконец они согласились, но при условии, что я убью обезьяну, а они кровью ее сердца вылечат десятника. Что поделаешь, не мог же я допустить остановку работ – взял ружье и пошел по дороге. Вокруг обычно резвилось множество обезьян, знаете, маленьких, с черными мордочками, и вскоре я приметил одну. Прицелился, выстрелил, но только ранил ее. Она бросилась ко мне, ища защиты, и все плакала, совсем как ребенок.

– А десятник-то выздоровел? – спросил я.

– Да, представьте, выздоровел. Одним словом, дорогу я тогда достроил.

* * *

Ван X.Ему около шестидесяти; это массивный мужчина с большим животом, крупным мясистым лицом, крупным носом, седобородый и седовласый. Говорит охотно, правильно, хотя и с небольшим акцентом. Едва ли он в молодости был хорош собою, а уж теперь, небрежно и убого одетый, да еще заплывший жиром, он, при всех своих солидных размерах, не внушает никакого почтения, даже грузность его не удивляет и не поражает. На Востоке он прожил свыше тридцати лет. Сначала поселился на Яве. Он неплохой языковед, знаток санскрита, хорошо разбирается в восточных религиях и в греческой философии. В последней его, естественно, более всех интересует Гераклит, и на полках у него собрана вся существующая ныне литература по Гераклиту. Квартира битком набита книгами. На стенах висят тибетские хоругви, там и сям стоят медные изделия тибетской работы. В Тибете он прожил довольно долго. Ван X. – большой любитель поесть, кружку-другую пива тоже выпивает с удовольствием. Под влиянием Ледбитера он стал теософом, отправился в Индию и несколько лет проработал библиотекарем в Адъяре, но потом поссорился с миссис Безант. Я его спросил, что он думает о теософском понятии «махатма». Он ответил, что, по его мнению, доказательств существования этих «посвященных» примерно столько же, сколько и доказательств противного. Хотя он давно разуверился в теософии, по-прежнему глубоко восхищается Ледбитером, считая, что тот обладал сверхъестественными возможностями. Теперь, мне кажется, он искренне верует в буддизм.

В молодости, еще на Яве, он как-то нанял слугу. Девять месяцев колесил с ним по острову, и однажды слуга поведал ему свою историю. Он оказался потомком одного яванского султана, имел жену и ребенка; жена с ребенком умерли, и, убитый горем, он удалился в джунгли, чтобы вести там праведную жизнь аскета. Потом он присоединился к артели угольщиков и несколько месяцев провел с ними. В конце концов они сказали ему, что негоже так жить потомку принца, и уговорили пойти к одному необыкновенному человеку. Это был яванец лет сорока, владелец чайной плантации; но согласно легенде, в него не просто перевоплотился знаменитый мятежник, таинственно исчезнувший после разгрома повстанцев (как то было с Нана Сахибом), нет, то был сам тот мятежник, собственной персоной, живой и здоровый спустя сто с лишним лет. Этот-то человек и велел юноше отправляться в Батавию; там он найдет-де белого человека, которому должен служить все девять месяцев, что он там пробудет. И назвал даже день, в который туда приедет его будущий хозяин. Подивившись, что все вышло в точности, как предсказывал чайный плантатор, Ван X. сам отправился к нему. Он увидел заурядного на вид человека, которого, однако, все очень почитали; сам он ничего о себе не рассказывал, не подтверждая, но и не отрицая того, что действительно является тем старинным героем, за которого его принимают. Ван X. спросил его, по какому наитию дал он указания, следуя которым будущий слуга Ван X. поехал в Батавию и поступил к нему на службу. Вот каков был ответ: