Текст книги "Бич Божий"
Автор книги: Уильям Дитрих
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Глава 27
БИТВА НАРОДОВ
Что я запомнил в ночь перед великой битвой? Не страх, не сон, а песню. Германцы пели замечательно – громко, с чувством и немного напоказ, во всяком случае демонстративнее, чем мы, спокойные и методичные римляне. И пока одно их подразделение за другим, одна дивизия за другой и одна армия за другой маршировали к позициям, указанным Аэцием, и устраивались на ночлег на травянистой равнине, они пели о туманном и легендарном прошлом: о грозных чудовищах и побеждавших их героях, о золотых сокровищах и юных волшебницах. А ещё они пели о том, что каждому человеку необходимо в эту ночь, решающую ночь, убедить себя в единственно достойном выборе – разгромить врага или погибнуть. Тогда умершие на поле боя попадут в иной мир – некую смесь языческого чертога и христианского рая – и займут свои места в пантеоне героев и святых. А если они уцелеют, то навсегда лишатся страха. Слова как будто поднимались в летнее звёздное небо, воздух был тёплым и влажным от так и не разразившейся грозы, и песни не умолкали, вселяя мужество в наших солдат.
Гунны тоже пели. Я знал, что их, вторгшихся с востока, запомнят как нелюдей или истинное наваждение. Да они с их невероятной жестокостью и впрямь казались сатанинскими отродьями или старыми, тёмными богами. Или Бичом Божьим, как называл себя Аттила. И хотя я понимал, что мы непременно должны их победить, месяцы, проведённые в Хунугури, не прошли для меня даром. Я успел узнать этих людей – гордых, свободных, заносчивых и тайно страшившихся цивилизованного мира, который они собирались завоевать. Слова их песни трудно было разобрать на расстоянии, и к тому же их заглушало пение германцев, но в гуле голосов улавливалось нечто ласковое и печальное. Они пели как будто из самого нутра своих приземистых туловищ. Я всё же понял, что там говорилось о давно покинутом доме, о степной воле и о простой жизни, к которой они больше не смогут вернуться, как бы далеко ни уехали. Гунны пели и об уходящем времени: кто бы ни победил в этой битве, оно всё равно не замедлит свой бег.
Римляне на первых порах вели себя спокойно и старались уснуть или, если им это не удавалось, затачивали оружие и подкатывали к месту будущего сражения сотни баллистических орудий, способных одновременно уничтожить дюжину противников. Они привыкли повиноваться приказам и молчать. Однако ближе к концу этой самой короткой ночи в году они всё же решили последовать общему примеру и тоже запели, выбрав новые христианские псалмы. Епископ Аниан сопровождал наше войско после сражения на стенах Аурелии и теперь расхаживал среди грубых, закалённых солдат, одетый как простой странник. Он благословлял и исповедовал христиан и пробовал приободрить тех, кто ещё не расстался с прежними верованиями.
Солнце взошло таким же, как и закатилось прошедшим вечером, – багрово-красным, в окружении тёмных, словно горящих облаков. Оно сверкнуло нам прямо в глаза, и Аэций отдал приказ своим генералам и королям-союзникам укрепить наши разрозненные ряды на случай, если гунны воспользуются преимуществом – солнце светило им в спины – и нападут, когда нас ослепит его сияние. Но враг тоже не был готов к битве, по крайней мере не больше, чем мы, что неудивительно: подобное количество войск ещё никогда не собиралось на поле боя, и обе стороны заметно растерялись. Но вот отряды начали выступать вперёд, ворча и жалуясь на затянувшееся ожидание. А солнце поднималось всё выше, и день обещал быть жарким. Между выстроившимися армиями протекал небольшой, но подающий несбыточные надежды ручей. Он находился на расстоянии полёта стрелы, и никто не решался к нему приблизиться. Вместо этого женщины, проскользнувшие между рядами, принесли кожаные мешки и кувшины с водой, набранной в реке позади нас. Мужчины жадно пили, по их кольчугам струился пот, а вскоре они отправлялись по малой нужде, и к полудню на поле битвы уже пахло, как в отхожем месте.
– Когда же всё начнётся? – бурчали мы.
Противоборствующие стороны расположились чётко одна против другой. Аттила поставил себя и своих гуннов в центр линии, явно надеясь использовать конницу – самую беспощадную и ударную часть их армии – и расколоть надвое наши войска.
Остготы Аттилы во главе с королём Валамиром, равно как и разгромленные гепиды и мятежные багауды, стояли справа от кагана, глядя на наших римлян слева. А значит, франкский принц Клода, стремившийся завладеть короной, столкнётся лицом к лицу со своим братом Антом.
Племена ругов, скиров и тюрингов, ставшие союзниками гуннов, находились по левую сторону от Аттилы. Они выпрямились под напором нескольких тысяч вандалов, явившихся истребить вестготов.
Аэций, в отличие от Аттилы, расставил свои лучшие войска на левом крыле и, как обещал, выделил для Сангибана и аланов место в центре.
– Ему и не надо побеждать. Ему нужно сдерживать врага, – сказал Аэций.
Аланов должны были поддерживать свежие полки, ещё не изведавшие ранений и крови, – литицианы и олибрионы. Безусловно, у римских ветеранов отсутствовал юношеский задор, но он с лихвой искупался опытом и решимостью.
Теодорих и его вестготы сформировали правый римский фланг. Они были нашей сильнейшей конницей, выдвинутой против ругов, скиров и тюрингов.
Наконец Аэций и его римские легионы – совместно с франками, саксами и армориками – образовали римское левое крыло. За исключением франкской тяжёлой конницы, так храбро и умело сражавшейся вчера днём, там преобладали пехотинцы, вставшие нерушимой стеной, щит к щиту. Они могли двинуться, как громыхающий дракон, против вражеской германской пехоты. Аэций надеялся, что, если гунны нанесут удар, находясь в центре, он сможет приблизиться к их союзникам на любом фланге и, столкнув варваров друг с другом, загнать их в ловушку и уничтожить. Именно так уничтожал римлян Ганнибал в Каннах, а также король Фритигери и его готы в Адрионополе.
– Всё будет зависеть от двух вещей, – сказал он нам. – Центр должен устоять, а не то Аттила прорвёт его и ударит по нашим войскам с тыла, забросав их оттуда стрелами. Во-вторых, наше собственное крыло должно захватить вот эту низкую гряду перед нами, потому что оттуда наша пехота сможет броситься на врага с копьями наперевес, отбить атаку и обратить его в бегство. Решительный удар должен нанести Теодорих и его вестготы. Если гунны растеряются, его кавалерия сможет победить.
Он надел на голову шлем.
– Я говорил Теодориху, что все богатства Востока и Запада ждут нас в лагере Аттилы. И он ответил мне, что в таком случае он станет либо безмерно богат, либо погибнет сегодня утром. – Аэций мрачно, без обычного воодушевления, улыбнулся. – И это пророчество в полной мере относится к каждому из нас.
В исторических трудах тактический план этой битвы описывался как простой и ясный, но в действительности обе стороны представляли собой вавилонское смешение языков и коалиции гордых королей. Поэтому ни терпеливая дипломатия Аэция, ни пугающая харизма Аттилы не давали возможности легко маневрировать войсками на их позициях. Мы с трудом понимали друг друга и вряд ли могли охватить взглядом весь масштаб сражения на растянувшемся на мили поле боя. Чтобы передать хоть один приказ, требовалось не менее получаса.
Никто не знал точно, да и не узнает, сколько человек участвовало в битве. Ряды войск Аттилы пополнили десятки тысяч беглых римских рабов. Десятки тысяч купцов, торговцев, крестьян, учёных и даже священников пополнили ряды римлян, узнав, что у Аэция есть одна-единственная возможность сохранить цивилизацию. В подобной толчее, среди взметнувшейся пыли любая попытка подсчёта была невозможна, но я полагаю, что речь должна идти о сотнях тысяч солдат с каждой стороны. Как будто и впрямь настал Армагеддон, эта последняя битва в мировой истории, и каждый молился о спасении своей души, не зная исхода этой смертельной схватки.
Проходил час за часом, а две армии, опасавшиеся одна другой, по-прежнему разделяла целая миля, если не более. Гряда осталась нетронутой, а соблазнявший всех ручей казался бледной линией между высокими травами и обещал свою воду первой захватившей его армии. Ещё какое-то время никто не был готов выступить, поскольку двинуться вперёд в беспорядке означало погибнуть через несколько минут. Я устал сидеть в седле моей беспокойной лошади, а пехоте так надоело стоять, что многие воины расположились на траве.
Я уже говорил, что ночь запомнилась мне пением, а вот полдень оказался безмолвным. К середине дня стало очевидно, что враждующие стороны навели в своих рядах некое подобие порядка и битва скоро начнётся. Вдруг стало удивительно тихо. Для кого-то это были минуты безмолвной решимости, кто-то испугался, а кто-то истово молился. Но мы все знали: час испытаний наконец наступил, хотя я и не мог сказать ничего определённого по поводу этих испытаний. Римлянам ещё не приходилось сталкиваться с таким смертельно опасным противником. Образно говоря, наши спины были обращены к западу, к великому западному океану, пусть он даже находился где-то в дальней дали. Но как бы то ни было, мы подняли тысячи штандартов и знамён над бесконечными шеренгами солдат, и они развевались на ветру, качаясь, словно молодая роща перед бурей. Я видел золотые легионерские штандарты римлян, знамёна гуннов из конских волос, стяги, кресты и языческие символы всех племён и стран, собравшихся здесь. Каждый человек считал себя частью того мира, ради существования которого шёл в бой. Напряжение стало почти невыносимым, а во рту у меня пересохло, несмотря на выпитую воду, и я гадал, где же за всей этой несметной ордой может находиться лагерь Аттилы. Я хотел проникнуть туда, ибо там скрывали пленную Плану.
Я не представлял себе, как она выглядит после стольких месяцев заключения, я не знал, какие мучения она вынесла. Что она чувствовала после того, как я оставил её у гуннов, или, вернее, совершил то, чего ей страстно хотелось, и скрылся с мечом Марса. Я всегда помнил об Плане, и воспоминания были острыми, точно стальное лезвие. Чем сильнее разгорался конфликт, тем больше меня волновала её судьба. Неважно, кто победит сегодня, но я не успокоюсь и не смирюсь, пока не найду её и не освобожу из этого кошмарного плена. Короли сражаются за свои страны, а я стану сражаться за свой собственный мир.
Как будто прочитав мои мысли, вперёд из гуннских рядов выехал всадник и по дуге поскакал к нашим шеренгам. Лошадь каштановой масти и гордо сидевший всадник уверенно приближались к римским войскам, его заплетённые в косички длинные волосы подрагивали на ходу, а колчан со стрелами гремел за плечами. Стук копыт словно разорвал нависшее молчание. Гунн пересёк ручей, но никто не выстрелил в одинокого всадника. В ста шагах от наших линий он повернулся и двинулся параллельно римским шеренгам, с невозмутимым видом глядя на тысячи, тысячи и тысячи собранных нами людей. Однако они не интересовали его, и он явно старался кого-то найти. Лишь когда он оказался прямо напротив римских соединений на левом фланге, я наконец узнал его и понял, кто это и кого он ищет.
Это был Скилла.
Его лошадь замедлила бег, как только в поле его зрения попал небольшой лес штандартов вокруг Аэция и его военачальников. Скилла жадно всматривался, словно охотясь за мной, и я с ужасом и какой-то фатальной обречённостью поднял руку. Он заметил этот жест, и я снял шлем, чтобы он окончательно узнал меня. Он остановил своего коня и показал, что нам следовало бы сейчас возобновить поединок. Я увидел, как он усмехнулся, и его зубы ослепительно сверкнули на смуглом лице. Однако потом он круто развернулся и галопом помчался к своей линии, заняв место на гуннском правом фланге. Мы опять очутились один напротив другого. Воины из его нового отряда засмеялись.
– Кто это был? – полюбопытствовал Аэций.
– Друг, – не подумав, ответил я и сам удивился своим словам.
Но кто понимал меня лучше этого человека, тоже хотевшего обладать Иланой? Кто лучше его знал, чего я действительно стою, чем этот гунн, с которым я столь часто сражался?
Аэций нахмурился, услышав мою реплику, и пристально посмотрел на меня, словно впервые видел и хотел навсегда запомнить. Затем он кивнул Зерко, и карлик наклонился, чуть не свалившись с лошади под тяжестью огромного меча Марса, стянутого ремнями. Генерал нагнулся, чтобы взять меч, и его мускулы напряглись, когда он поднял оружие высоко над головой. Десять тысяч лиц обернулись к нему, а после, когда весть разнеслась по флангам, их примеру последовали ещё десятки и сотни тысяч. Наконец-то нам дали сигнал! Даже гунны зашевелились, и я понял, что они тоже увидели его – их украденный талисман. Я мог себе представить, как Аттила приказал своим сторонникам запомнить это длинное чёрное лезвие, тускло мерцавшее на солнце. Наверное, он сказал, что человек, который вернёт его назад, получит золото и его количество будет равно весу меча. Вслед за этим под стук барабанов длинные линии римской и союзнической пехоты подняли свои щиты и дружно взмахнули ими, выдвинувшись вперёд и как бы замкнув покачнувшиеся ряды. Наше крыло пошло в атаку.
Я привстал в седле вместе с военачальниками, чтобы лучше рассмотреть поле боя, и увидел, как группа союзников последовала за нашими рядами, держась чуть поодаль, на безопасном расстоянии. Меня восхитил чёткий ритм, море голов, равномерные взмахи копий и блестящие шлемы промаршировавших около нас полков. Вслед за ударами барабанов до нас донеслись скрип кожи, бряцанье снаряжения и гулкая поступь сотен тысяч ног. Казалось, громадное ощетинившееся чудовище наконец пробудилось и выбралось из пещеры. Оно пригнулось к земле всей своей массой и с вызовом уставилось на врага. Когда мы приблизились к низкому холму, который Аэций собирался захватить, стоявшие напротив нас остготы мгновенно исчезли из виду. Однако, поднимаясь, мы услышали громкие выкрики и шум на дальней стороне, потом они сменились долгим пронзительным звуком, похожим на визг и клёкот тысяч орлов. Мы с ужасом поняли, что наши враги овладели холмом и очутились на его гребне раньше нас. Наши барабаны удвоили ритм, а подразделения пустили коней рысью и помчались во весь опор. Я выхватил меч, его лезвие заскрежетало о ножны. Окружавшие меня офицеры тоже обнажили мечи. В поле нашего зрения находился только зелёный дёрн на мягком пологом склоне, однако поступь готской пехоты была столь гулкой и тяжёлой, что все мы почувствовали, как задрожала земля.
Затем небо потемнело от выпущенных стрел.
Как мне описать это зрелище? Никто прежде не видел ничего подобного и вряд ли увидит когда-нибудь в будущем. Казалось, ураганный ветер разметал и обрушил на нас целые стога сена, накрыл куполом свистящей древесины, затянул в водоворот налетевшей саранчи, разрывавшей воздух. Легионы неловко переформировывались на ходу, воины подняли свои овальные щиты над головами, но не успел отшуметь первый ураган стрел, как вдогонку ему полетел другой, а потом третий, четвёртый... Непрерывный сплошной поток.
Стрелы ударялись о щиты с грохотом, похожим на стук сильного града, кто-то кричал, а кони били копытами, когда снаряды проникали сквозь щели и находили свою цель. Один из них попал в моего коня, выбил меня из седла, и я опрокинулся на землю, где рядом с упавшими солдатами торчали древки копий. Я сильно ушибся, оцепенел и на первых порах не мог понять, что со мной случилось. Затем на нас обрушился новый шквал стрел, каким-то чудом обошедший моё распластавшееся тело. Дикое ржание моей лошади свидетельствовало о том, что стрелы вонзились в её шею и бока. Наконец я смог вздохнуть и стал понемногу приходить в себя. Дёрнулся, потянулся за щитом убитого воина и прикрылся им как раз в тот момент, когда в мою сторону опять полетели стрелы. Сколько их успели выпустить в эти первые минуты? Миллион? И всё же это была лишь прелюдия к кровавой бойне бесконечного дня.
Я услышал, как воздух вновь задрожал от злобного шипения, и решил привстать. Это были тяжёлые огненные снаряды нашей римской артиллерии, отражавшей атаку гуннских лучников. И увидел, как ринулись вперёд наши стрелки. Теперь стрелы летели и в том и в другом направлениях. Их было столько, что некоторые сталкивались в воздухе и по спирали опускались на землю, как трепещущие стручки с семенами. Пока воины сражались, древки стрел ломались и падали на землю, словно льдинки.
Шум не умолкал ни на минуту, и до меня доносилось целое море голосов. Потом два крыла противников – римляне и остготы – сошлись один на один на гребне холма, стремясь его захватить. Звон мечей и щитов отдавался гулким эхом по полю битвы, как будто над ним прогремели раскаты грома или стена с яростью ударилась о стену. Вскоре стала сказываться дисциплинированность римских шеренг Аэция. Они не дали прорвать свои ряды, хотя остготы яростно атаковали.
Я вскочил на ноги и поднял щит. Когда завязалась рукопашная схватка, ураган стрел заметно ослабел. Но три стрелы всё же ударились об овальный диск, напомнив о моем давнем поединке со Скиллой. Я по-прежнему был оглушён шквалом стрел, и мне постоянно приходилось напоминать себе о том, какова моя главная цель. Плана! Жизнь! Мысли о девушке вывели меня из оцепенения и зарядили энергией для продолжения битвы. На мгновение я стал пехотинцем и, как все римляне, отчаянно стремился к победе. Обе противоборствующие стороны крепко сцепились в схватке прямо передо мной, и я никак не мог пробиться сквозь ряды сражающихся. Лишь когда десятки воинов упали на землю, образовав проход, я двинулся вперёд, переступая через стонущие тела, помогая соратникам и разя врагов мечом. Наконец-то мне удалось попасть в самую гущу сражения. Перед собой я увидел остготского короля Валамира и его братьев Теодимира и Валодимира, побуждавших своих солдат драться ещё решительнее. Наш сорвиголова Ант пытался прорваться к своему сопернику Клоде. Римляне и гунны сражались за империю, а для их союзников война стала поводом отомстить за старые обиды или воскресить давнюю вражду.
Мне бы хотелось поведать вам о стремительных атаках или о ловких выпадах, но ничего подобного я не запомнил и поэтому не могу привести примеров военного мастерства. Я видел только море готских голов – часть из них была в шлемах, а часть – без оных. Воины толкались на гребне холма, а мы, римляне, отпихивали их, закалывали врагов кинжалами и рубили мечами. Каждая сторона отшвыривала другую. Мы сумели продвинуться на несколько шагов и благодаря этому крохотному преимуществу переломили ход сражения. Я поднял свой щит, по которому изо всех сил лупили противники, словно незваные гости, пытавшиеся ворваться в дом, и вслепую разил мечом, поворачиваясь то направо, то налево. Чаще всего он наталкивался на что-то твёрдое, и боль отдавалась в моей руке, но иногда вгрызался в самую плоть врага, и раненый громко стонал. Люди хватали меня за лодыжки, я бранился, наклонялся и закалывал их. Человек, стоявший за мной, пошатнулся и упал – его лицо было разрублено топором. Я запомнил это, потому что кровь хлынула из него веером и забрызгала полдюжины сражавшихся рядом солдат. И это самое яркое из моих воспоминаний. Казалось, целые полки гуннов и римлян падали вниз, где их тут же поглощала земля, а другие занимали их места и всё теснее сплачивались сзади, на правом крыле. Я споткнулся то ли о тело, то ли о копьё и упал, неловко растянувшись на земле. Я лежал, раскинув руки и ноги, а потом напрягся и встал, попытавшись вернуться в строй, но время уже было потеряно, и шеренга прошла мимо меня со свежим пополнением римлян. Кто-то уже успел занять моё место. Готы валились на землю и отступали под натиском легионов Аэция. Позднее я понял, что это первое сражение оказалось жизненно важным и обеспечило перевес нашей армии, так что она ни разу не отступила за весь этот долгий день, похожий на кошмарный сон.
Однако в тот момент значение первой атаки ещё не стало для меня очевидным. Я выпрямился и увидел, как Скиллу оттеснили назад, к морю отступавших готов и гепидов. Он кричал на них по-гуннски и требовал держаться до последнего. Они обещали ему, клялись на своих языках и пытались восстановить порядок в строю даже после гибели нескольких своих командиров. Вряд ли он заметил меня с лошади, я слишком низко пригнулся.
Затрубили рога, и Аэций остановил наступление у подножия этой с таким трудом доставшейся римлянам возвышенности. Тысячи распростёртых тел ознаменовали нашу победу на взятой высоте: одни давно уже были бездыханны, а другие извивались и стонали, захлёбываясь в крови. Римляне добивали ещё живых остготов, а остготы, захватив в плен нескольких римлян, выпустили из них кишки и расчленили их прямо у нас на глазах. Тем не менее взятая высота давала нашим воинам некоторое преимущество, и мы наконец смогли перевести дух.
И вот тогда началась серьёзная битва.
* * *
Если прежде земля дрожала, то сейчас она ходила ходуном, и её толчки напоминали о землетрясении, опрокинувшем стены Константинополя несколько лет назад. Впоследствии уцелевшие рассказывали нам, что Аттила не послал свою конницу на помощь остготам, сражавшимся на холме. Он с презрением отнёсся к этой схватке, решив, будто гора почти ничего не значит для мощной кавалерийской атаки. Он убеждал своих полководцев, что пешие римляне – ничтожные слизняки, на которых не стоит обращать внимание. Пусть себе покрываются пылью на горе, сколько им вздумается, всё равно исход сражения должна определить именно конница. И каган, издавая воинственные кличи, повёл цвет своей армии прямо на Сангибана и его аланов, по-прежнему находившихся в центре наших войск, желая уничтожить непокорного аланского короля, каким-то чудом сумевшего спасти от капитуляции родную Аурелию. Если он расколет их ряды, битва завершится полной победой гуннов. Варвары пронзительно взвизгивали, подхлёстывая лошадей, и выпускали облака стрел. Я вспомнил, какой урок преподал мне Зерко во время той давней битвы на берегу Тисы, и задумался над тем, прорвут ли гуннские всадники линию обороны, натолкнувшись на древки копий, или аланы всё же дадут им отпор. Что случится, если гуннам удастся взять верх? Будет ли всё потеряно? Я гадал, мудро ли поступил Аэций, поставив в центре Сангибана, так как наш генерал, по-видимому, не спешил брать гуннов в клещи с помощью левого и правого крыла наших войск. Пока он этого не сделает, исход битвы будет зависеть от аланов, литицианов и олибрионов. Мы затаили дыхание, а гунны бросились в атаку.
Наши войска пытались замедлить их натиск залпом тяжёлой артиллерии, поскольку стрел у нас было гораздо меньше. На атакующую сторону обрушился шквал камней, снарядов из баллист и сосудов с зажигательной смесью, так что гунны десятками падали замертво, словно снопы под ураганным ветром. В это время аланская конница вырвалась вперёд – многие всадники горели желанием отомстить восточным варварам, взявшим в осаду их город и убившим их родных. Расстояние между двумя конницами резко сокращалось, сокращалось и число всадников под ударами лучников. Выпустив чуть больше стрел, гунны, вероятно, сумели бы расчистить себе пространство и «разрубить» нашу армию пополам. Тем не менее даже степные завоеватели не могли стрелять с такой скоростью, а их численность была столь непомерно велика, что вместо того, чтобы сокрушать противника, они натыкались друг на друга. Никто из сражавшихся не имел опыта в подобных схватках. И вот наконец центры армий встретились, и масштаб сражения на холме показался мне ничтожным в сравнении с этим боем, где бились скорее огромные кони, а не всадники. Я ещё никогда не видел западного океана, но, наверное, его волны, разбиваясь о скалы, издавали такие же звуки, как эти десятки тысяч наездников, схлестнувшиеся друг с другом. Лошади громко ржали, копья и щиты ломались, а иные удары были столь сильны, что наконечники копий, шлемы, куски брони и даже части тел взлетали вверх, лениво кружась и словно бы зависая в воздухе, прежде чем обрушиться вниз.
Всё смешалось в беспорядочном водовороте, однако экипировка гуннов не годилась для близкого боя и уступала привычной для Запада броне высоких и широкоплечих аланов. Выхолощенные гуннские лошади несли в сёдлах мёртвых всадников со вспоротыми внутренностями. Лёгкие кольчуги из тонких костей и кожи были пробиты и изрешечены крепкой аланской сталью. Штандарты из конских волос, не склонявшиеся уже несколько десятилетий, валялись в пыли. Целые кланы гуннов оказались стёрты с лица земли, а в семейных сагах на долгие века запечатлелись картины этой резни. Когда остготы вновь двинулись на римские полки, Аэций в ярости взмахнул огромным железным мечом. Его раненая рука была забинтована.
– Они устояли! Они устояли! – вскричал он.
Из центра к коннице подтянулась пехота, а гуннские лошади упирались, несмотря на то что наездники направляли их на ряды копьеносцев. Я мог представить себе недовольство и подавленность Аттилы.
Одна линия гуннской пехоты за другой были повержены, и продолжение рукопашного боя с его неразберихой казалось безумием. Варвары отступили, перестраиваясь на ходу, и тем не менее рога вовсю трубили, барабаны стучали, а левое крыло Аттилы двинулось против Теодориха и его вестготов, находившихся справа. Если они не сумели прорваться в одном месте, то, быть может, им это удастся в другом!
Теперь битва была в полном разгаре, а фронт растянулся на много миль, и огромные людские волны сшибались друг с другом под аркой из бесчисленных стрел. Никто не мог и даже не надеялся сдержать разбушевавшуюся ярость. Как в гигантском плавильном котле, смешались лошади и люди, стрелы и копья, мечи, отсечённые конечности и выбитые зубы. Похоже, что бойня поглотила не один полк, но как только они исчезали, на их место вставали новые.
Остготы несколько раз нападали на нас, римлян, стараясь удержать свои позиции на холме. Им приходилось всё время карабкаться по склону, залитому кровью и усеянному трупами своих соратников, продираясь сквозь ряды окоченевших рук и ног, а также сломанного оружия. Король гепидов Ардарик упал, сражённый копьём, и его в беспамятстве унесли с поля боя. Самоуверенный франк Клода погиб во время схватки, и конница его брата намеренно растоптала тело изменника. Стоило остготам перейти в наступление, как дисциплинированные римские легионы ощетинивались копьями и метали в противника дротики. Сотни готов с хрипом падали на землю после очередного залпа. Оставшиеся в живых сражались из последних сил, и потеря горной гряды превратилась для них в настоящую катастрофу. Слишком много воинов погибло, и правый фланг Аттилы ослабел. Что, если Аэций начнёт сжимать их, сдвигая к гуннскому центру, как и намеревался?
Но солнце всё ещё стояло высоко, а на поле продолжали появляться всё новые и новые остготы – казалось, их было столько же, сколько песчинок в пустыне. Нас, римлян, не могли оттеснить назад, но и продвинуться вперёд нам также не удавалось. После каждой атаки воины от изнеможения еле держались на ногах, у них вздымалась грудь, а кровь текла по рукам и ногам яркими струями. Во время передышки они опускали щиты на землю и, прячась за ними, приседали на корточки. Так они восстанавливали силы и скрывались от стрел и летательных снарядов.
Я вернулся в центр шеренги вместе с Аэцием, и мне дали коня погибшего центуриона. Снова взобравшись в седло, я смог получше разглядеть битву, однако воссоединение с нашим генералом вряд ли могло меня приободрить. Несомненно, его огорчила неудачная попытка прорыва остготских войск, стоявших перед нами. Но ведь и Аттила был разочарован, поскольку он так и не сумел расколоть наш центр.
– Нам надо взять их в клещи, а мы не можем сделать этого, – пробормотал он. – В результате мы можем оказаться в невыгодном положении.
Аэций с тревогой посмотрел вниз, на остатки войска.
В этот момент Аттила обнаружил свои таланты тактика. На правом крыле нашей армии, далеко на юге, Теодорих и его вестготы наконец оправдали надежды римлян. Их кавалерия одним мощным броском обрушилась на вандалов, ругов, скиров и тюрингов. Атака вестготов была подобна снежной лавине, летящей на деревянную хижину. Многочисленный варварский народ напал на меньшие или не столь многочисленные, и наше правое крыло просто должно было смять их левое. И вновь за прорыв пришлось заплатить ужасную цену – тысячи воинов пали мёртвыми, скошенные безжалостными стрелами. Но затем пики вестготов нацелились на врагов, и их полки отпрянули назад, к гуннскому лагерю. Теодорих и его подразделение продвигались с молниеносной скоростью. Вестготы громко кричали, что отомстят вандалам за Берту. Они вырвались вперёд, сильно опередив наш центр, так что между ними и остальной армией образовалась опасная брешь.
Аттила увидел её и перешёл в наступление. Он повёл гуннов к вестготскому флангу.
Воины Теодориха отразили атаку, как рычащие псы, внезапно спущенные с цепи. Гунны ответили на их удары градом стрел, выпущенных в нескольких шагах от противника, а затем принялись разить вестготов мечами. Ряды Теодориха дрогнули, отступившие было гуннские союзники повернулись, и вестготский король – символ мужества своего народа – вдруг очутился в самой гуще врагов.
Я наблюдал за этой схваткой издалека и толком не разобрался в случившемся, но впоследствии слагали песни о том, как доблестный Теодорих, король вестготов и отец изувеченной Берты, с серо-седыми, как сталь, волосами и гневом, подобным стали, выследил Аттилу. Он не стал отступать, а пришпорил своего коня, направив его прямо к гуннскому королю, и закричал, что нашёл самого дьявола и сейчас убьёт его, а вслед за ним и Гейзериха. Аттила, обезумевший от грохота битвы, выехал навстречу Теодориху. Однако прежде чем они сошлись в поединке, орущие гунны окружили свиту вестготского короля и отрезали её от Теодориха, пронзив стрелами и зарубив мечами. Несколько стрел попали в грудь Теодориху. Он завертелся в седле, вскрикнул и воззвал в свои последние минуты к старым, языческим, богам и к новому, христианскому, а потом упал с седла и был затоптан копытами гуннских лошадей. Уцелевшие воины увидели вместо своего короля лишь окровавленный мешок с костями. Гунны ликующе закричали, а вестготы бросились врассыпную к своим исходным позициям. Но после атаки, контратаки и рукопашного боя в рядах Аттилы царил хаос, и он не смог преследовать врагов. Многие из его людей попали под огонь римской артиллерии и лучников. Воины, которых Аттила столь тщательно оберегал на протяжении многих лет, оставляя самые тяжёлые бои на долю своих союзников, гибли в невиданном ранее количестве.