Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Он медленно подошел к ней. Майя отметила, что у него на лице были едва заметные оспинки. Поцелуй был на вкус, как бальзам.

Ночью в его гостиничном номере в западной части города недалеко от Гудзона, которого тем не менее из окна не было видно, она пыталась исцелиться с помощью Дугласа…

48

Гордан смотрел на свое усталое лицо в стекле вагона. За ним были отражения двух его спутников. Кирилл дремал. Женщина в очках, сползших на нос, равномерно покачиваясь в убаюкивающем ритме поезда, читала книгу, на обложке которой красивым шрифтом было написано «Мадам Бовари». Не отрывая взгляда от стекла и непроглядной ночи, Гордан увидел отражение человека в длинном пальто, шляпе, темно-сером костюме и синем галстуке, закрепленном булавкой с жемчужной головкой, похожей на рыбий глаз, который шел, неся в одной руке маленький чемоданчик. У человека были черные проницательные глаза, длинный нос и подкрученные кверху усы. Он беглым взором окинул пассажиров, коснулся свободной рукой шляпы в знак приветствия и пошел дальше, к тамбуру и переходу в другой вагон. Учительница на миг призадумалась.

– Это лицо… – сказала она.

– Как у сурка, – задиристо прокомментировал забияка в железнодорожной фуражке.

– Но держится – прямо как барин, – сказала учительница и опустила глаза в книгу.

– Подозрительный тип! – презрительно сказал железнодорожник.

Поезд монотонно пробирался сквозь ночь, и Гордан, глядевший в темноту, неподвижно стоявшую за окном вагона, убеждал себя привалиться к спинке сиденья и попробовать хоть немного поспать. Железнодорожник, сидевший скрестив руки и натянув фуражку на лоб, вдруг задвигался, приоткрыл глаза и, будто прочитав его мысли, тихо сказал:

– Ты бы, парень, поспал маленько. Ничего ты тут не пропустишь.

– А вот я в этом не уверена, – учительница подняла голову и вопросительно посмотрела на Кирилла. – Вы думаете, что дело на этом закончится?

– Я думаю, что ничего нового мы не увидим, мы уже столько всего пережили… – сказал Кирилл. – Нас трудно чем-то удивить.

– Интересно, только у нас появляются такие… привидения? – сказал Гордан словно про себя, глядя в ночь.

– Не думаю, – отозвалась женщина. – Мне кажется, что это плод человеческого воображения, которое есть у всех людей на этом…

Вдалеке появились огни какого-то населенного пункта. Поезд прибавил скорость, и из вагона казалось, что городок заторопился им навстречу.

– Вот и Кимахобо! Я здесь схожу. Ну, ладно, всем до свидания. Увидимся, когда вы вернетесь. До встречи, до следующей войны – ренегаты, беженцы и товарищи предатели разных мастей и поколений!

Поезд остановился, склочник нагнулся, взял сумку с бутылками и исчез в направлении выхода из вагона, напевая песню из «Веселых ребят». В это время учительница увидела двух пассажиров без багажа, в фуражках, длинных кожаных пальто и сапогах. Они вышли из старого железнодорожного вокзала, на котором кириллицей и латиницей было написано «Куманово», и направились к их только что прибывшему поезду. Издалека доносилась мелодия, которую весело насвистывал своенравный железнодорожник.

49

– Давайте продолжим разговор, – сказал Рефет, подавая чай гостю.

– Давайте, – сказал Климент Кавай, но вдруг понял, что потерял нить предыдущего разговора. – На чем мы остановились?

– На судьбе Охрида, – сказал Абдул Керим-баба и задумчиво посмотрел на гостя. Его глаза вдруг засверкали. От старческой рассеянности не осталось и следа. – Ничего плохого с городом не случится, потому что над ним и всеми нами витает дух эвлии Хаджи Меджмета Хайяти, чудотворца и мудреца, проповедовавшего братскую любовь между людьми. И наша братия молится по шесть раз на дню за добробытие сего места.

– Вы хотите сказать – пять раз… – осмелился исправить старика Кавай.

– Пять раз в день молятся все остальные мусульмане, – объяснил Рефет гостю. – Мы, дервиши, поклоняемся Богу шесть раз. Самый важный из этих намазов – «усул намаз», молитва ранним утром, во время которой двести пятьдесят раз произносится «Лâ илâха иллâ аллâх», что означает «Нет бога, кроме Аллаха». По-арабски это называется талил.

– Я слышал о чудесах дервишей, – сказал зачарованный рассказом Кавай и отхлебнул глоток горячего, приятно горчащего чая. – Я помню, в городе говорили о дервише, которого в стародавние времена обидел один вельможа…

– Сила дервиша в его стремлении к добру, – сказал Абдул Керим-баба. – А случай, который ты вспомнил, был такой: дервиш из нашего текке, да упокоится его душа, пошел на базар, а в это время там на двуколке ехал Ага, известный своей гордыней и жестокостью. Брат Раметли не увидел его и случайно преградил ему дорогу. Разозлившийся на него за это, к тому же сильный и грубый, Ага замахнулся на нашего брата кнутом, разбил ему в кровь лицо, сбил с него дервишскую шапку и, как ни в чем не бывало, поехал дальше. Люди в ошеломлении и гневе наблюдали за насилием, учиненным Агой. Скромный брат поднял с земли дервишскую шапку и поскорее вернулся в текке. Старцы, видевшие, что произошло, приветствовали скромного человека, приложив руку к сердцу, и молча переглянулись; они понимали, что на этом все не кончится, потому что на лице дервиша не было гнева или, упаси, Боже, ненависти. И правда: старики рассказывали, что наказание настигло бесчеловечного Агу почти в тот же час. Стоя в коляске и яростно погоняя лошадей, этот негодяй въехал на рынок и не заметил висевшего над улицей крюка, на который мясник вешал куски мяса, налетел на него так, что крюк воткнулся ему в шею под челюстью, его коляска унеслась дальше, а он остался висеть на крюке как туша жертвенного барана. Боком вышло ему злодеяние против любимца Всевышнего.

Старик взял свой чай и немного отпил. В комнате воцарилась тишина. Профессор Кавай чувствовал, что пора уходить и встал.

– Спасибо, – сказал Кавай, вставая, – за оказанную мне честь.

– Посиди еще немного, сын мой, – гостеприимно сказал старый шейх. – Мне пора дать отдых своим старым костям, а ты поговори с Рефетом.

– Правда, – согласился Рефет – Не спеши. Еще рано.

– Я немного устал с дороги, – сказал Климент Кавай, – а завтра рано вставать. Меня ждут дела в старом городе.

Он попрощался с шейхом и поблагодарил его за поучения:

– Я обдумаю то, что ты мне сказал, Абдул Керим-баба.

– Я знаю, сынок, – сказал старик, глядя ему прямо в глаза. – Я, как эвлия, вижу, чего ты заслуживаешь. По возрасту ты мог бы быть моим сыном, а по сердцу – моим младшим братом. Нас не так мало, тех, кто желает людям только добра. Так что знай, ты не одинок. С тобой не только Рефет, остальная братия и я. В городе нас сотни, а в стране тысячи. А еще больше во всем мире. И дело наше – правое.

50

– Это невозможно! – воскликнула в удивлении учительница и, увидев вопросительный взгляд Гордана, также недоуменно смотревшего на вывеску на которой было написано «Куманово», добавила: – Все выглядит так, как полвека назад.

– Из-за песни Кирилла? – осторожно спросил Гордан.

– Нет. Из-за кожаных пальто, – объяснила учительница и вытерла ладонью вдруг вспотевший лоб. – В них одевались сотрудники коммунистической полиции. Такие же люди арестовали моего отца. Потом они сказали нам, что он сбежал в Америку. Это должно было звучать правдоподобно – если ты буржуй, ты должен бежать в Америку. В то время в другую страну и птица не могла улететь, а они говорили, что он, якобы, уехал на другой континент.

Гордан посмотрел туда, куда был обращен ее обеспокоенный взгляд, но не заметил ничего, кроме собаки, лежавшей на платформе кумановского железнодорожного вокзала и чесавшей задней лапой шею, вероятно, доставая оттуда блох.

– Что случилось с Вашим отцом? – тем не менее спросил Гордан.

Веселое пение Кирилла вдруг прекратилось.

– Мы больше никогда его не видели, – сказала женщина.

– Может быть, он и правда переехал в Америку.

– Мы узнали, что он переехал в мир иной, – сказала она и перевела взгляд к выходу из вагона, откуда послышался звон бутылок и тяжелые шаги.

Гордан повернулся, увидел возвращавшегося Кирилла со своей кошелкой в руке и подивился его странному, и как ему показалось, даже безумному поведению. Гордану не были видны идущие за ним чекисты в кожаных пальто. Один из них был поплотнее и носил усы.

– Вот… – сказал Кирилл, – я… из этого вагона.

– И куда же ты собрался, приятель? – медленно, словно недоумевая, спросил усатый.

– В Куманово, товарищ. Туда и обратно, – ответил железнодорожник тоном, который его спутники слышали у него впервые.

– В Куманово, а? Сядь, сядь, погоди немного, – сказал другой человек в кожаном пальто и снял с головы кожаную кепку, потом обратился к Гордану. – А вы, молодой человек?

Кирилл и учительница уставились на Гордана, а тот не понимал, что означают их упорные взгляды. В этот момент открылась дверь тамбура, ведущая в другой вагон, и из нее появился человек с черными проницательными глазами и подкрученными усами, который театрально вздрогнул, когда почувствовал, что все уставились на него:

– О, пардон… – сказал человек присутствующим. – Не знал, что тут акция! – добавил он и быстро закрыл за собой дверь.

– И реакция! – само собой вылетело у железнодорожника, когда он увидел человека с синим галстуком, который, впрочем, быстро исчез там, откуда появился.

– Это нам решать, – сказал чекист и посмотрел на Гордана.

– Ну, так что, парень… – продолжил он, постукивая кожаной кепкой по ладони.

Гордан, который не слышал вопроса, как и не видел все еще двух чекистов, размышлял, почему взгляды железнодорожника и учительницы прикованы к нему. Он чувствовал, что что-то происходит и что то, что видно двум его попутчикам, не может быть реальностью, и, наконец, понял, что перед ними разворачивается нечто, принадлежавшее их, а не его действительности. В этом его убедило напряженное выражение на лицах учительницы и Кирилла.

– Он едет… в Парамарибо, – сказала учительница и посмотрела на чекистов.

Гордан знал, что речь идет о нем.

– Такого места тут нет, – спокойно сказал усач.

– Это в Социалистической республике Словения, товарищ… – попробовал объяснить Кирилл, в манере поведения и разговора которого теперь заметно было чувство вины.

– Я не тебя спрашиваю, – сказал тип без кепки и снова повернулся к Кириллу. – А ракию кому везешь?

– Сыну.

– Сын что, пьет? – спросил усач.

– Маленько, – сказал железнодорожник. – Как все молодые.

– У нас молодежь не пьет, – холодно сказал тот, что был без кепки. – Потому что «народу, у которого есть такая молодежь, не нужно бояться за свое будущее». И наоборот.

– Что наоборот? Будущее не должно бояться такой молодежи; или народ должен бояться молодежи? – переспросил его сбитый с толку товарищ.

– Кроме того, алкоголь – это опиум для народа, – ответил, скорее, чтобы избежать объяснений, второй чекист.

– И наоборот? – спросил первый своего коллегу.

– Естественно, и наоборот. Опиум – это алкоголь для народа, – сказал коллега, у которого, видимо, был более высокий авторитет, укоризненно поглядев на первого. – Я имею в виду, чисто диалектически…

– Давай не толки воду в ступе, – сказал авторитетный и закачался взад и вперед, как пьяный.

Все поняли, что поезд медленно тронулся.

– Товарищи, поезд тронулся… – отчаянно закричал железнодорожник неожиданным фальцетом.

– Точно, приятель. Отправился, – спокойно сказал усач. – А знаешь, куда он отправился?

– Во Вране, товарищи… – испуганно сказал железнодорожник. – Я знаю, всю жизнь на железной дороге работаю. А что мне делать во Вране?!

– Нет, он отправился… в светлое будущее. В социализм, приятель, в коммунизм отправился.

– Прошу прощения, – спросила еле слышно учительница, – разве поезд идет не в Загреб через Белград?

Чекист смерил учительницу внимательным взглядом с головы до пят, посмотрел на книгу, на ее багаж, заметил шляпку и бесстрастным тоном добавил:

– Для кого как, гражданка. Для тебя идет только туда, для нас идет дальше. Для нас поезд следует в будущее. В лучшее завтра, – сказал усач.

– А туда не едут с такими людьми, как этот, – заученно продолжил второй, – которые поют русские песни. Русские песни длинные, скучные. Нам нужны другие, быстрые песни. Русские песни – про русские степи, русские равнины…

– Итак… – подхватило второе кожаное пальто, – поезд поедет вперед, а ты поедешь назад. В тюрьму. Для начала. Потом мы можем отправить тебя и на Адриатическое море. На длительный отдых. Есть там один островок.

– За что, товарищи? – спросил Кирилл в отчаянии.

– Чтобы ты там попел. Пой себе и пой русские песни, сколько душе угодно, причем в большом слаженном хоре. Пошли, мы здесь выходим, – сказал он, сорвал стоп-кран, и поезд остановился. – И не называй меня товарищем. Мне нравятся наши песни.

– Оставьте человека в покое. Он не сделал ничего плохого, – умоляюще сказала учительница и привстала.

– А ты помолчи! – сказал авторитетный чекист.

– Люди, вы что, меня сын ждет… – отчаянно закричал железнодорожник, затем повернулся к Гордану и добавил: «Его зовут Мето».

Гордан посмотрел на него в замешательстве, не зная, а только предполагая, что может случиться.

– А тебя как зовут? – спросил крупный усач.

– Меня? Кирилл, – ответил железнодорожник.

– Пошли! – значительно сказал усатый.

– За что?! Мы же все крещеные, нельзя же просто так, ни за что.

– Ничего просто так не бывает, – подозрительно сказал второй и схватил Кирилла за руку.

– Кирилл и Мефодий; так получилось, товарищи! – попытался объяснить Кирилл, но когда увидел, что это бесполезно, снова обратился к Гордану. – Передай ему привет. Скажи, что ракия для него. И скажи ему, что я ошибся, что мир большой и чудесный, и вот, все можно. Скажи ему, чтобы он тоже уехал, как и ты… в этот твой Марибор. Скажешь ему? Когда увидишь?

– Я его не увижу. Куманово и Липково это в другую сторону. Ты его раньше увидишь.

– Я застрял в другом времени. Вы ровесники, все равно повстречаетесь, – сказал огорченный железнодорожник.

– Когда? – взволнованно спросил Гордан.

– Когда вернешься оттуда… – сказал Кирилл.

– Я не вернусь. Там останусь, – сказал Гордан.

– Ну, и ладно. Может быть, он туда приедет. Передай ему вот это, – Кирилл дал ему бутылку. – Отдай и скажи, чтобы он подумал.

Гордан взял ракию и не заметил, как усач и второй чекист вывели бывшего железнодорожника из вагона. Это видела только учительница. На миг они остановились, чекист поднял руку и, помахав кожаной кепкой, дал знак машинисту ехать дальше, в этот момент Кирилл снова посмотрел на Гордана, который со своей стороны пристально наблюдал за ним, не понимая, что происходит, но чувствуя, что случился еще один каприз времени, столкнувший одну с другой две эпохи.

Потом все трое направились к выходу из вокзала.

Следом за ними сошел и человек с проницательными черными глазами и закрученными усами, одетый в необычное пальто и синий галстук, посмотрел налево и направо, увидел цель и исчез, уйдя куда-то в другую сторону. Поезд снова тронулся и стал набирать скорость.

– А что это… – задумчиво сказал Гордан.

– Революция пожирает своих детей… – перебила его учительница, глядя через окно на удаляющуюся станцию, за которой исчез железнодорожник на запасном пути времени, проходящем через послевоенное Куманово.

– Но он не дитя революции, – сказал Гордан, подставляя разгоряченное лицо свежему ночному воздуху, развевавшему ему волосы. – Скорее племянник…

– Их она пожирает тоже. Всех. Боже, как я ненавижу войны и революции, – сказала учительница, глядя в глубокую тьму, воцарившуюся за окном.

– Прошу прощения… – вспомнил Гордан вопрос, который он хотел, но забыл задать. – Этот человек в синем галстуке, который только что сошел с поезда, он случайно не…

– Да, – сказала учительница, – это Бранислав Нушич.

51

Первый луч солнца, вставшего за селом Петрино, пробился через щель в закрытых ставнях и лег на лицо спящего профессора Кавая. Климент проснулся, но света под закрытыми веками было так много, что он подумал, что все еще спит и видит сон, однако потом он поднял голову, подошел к окну, распахнул его – солнечные лучи играли на стенах старого дома. Профессор посмотрел на часы и, хотя было еще очень рано, решил больше не ложиться. Он умылся холодной водой, потом надел, как когда-то, свою полевую одежду, вскинул на плечи рюкзак со сменой белья, небольшим количеством еды и фляжкой свежей воды и отправился в город – позавтракать, чтобы дождаться того времени, когда прилично будет постучаться в двери одного из домов, в котором хранились ключи от маленькой церкви Святого Климента, расположенной напротив текке Абдул Керим-бабы.

Кавай, в своих старых штанах и высоких ботинках на резиновой подошве похожий на припозднившегося туриста, опять вышел на площадь со старым чинаром, но на этот раз двинулся в противоположном направлении – в сторону озера и старого города. Тут он увидел стоящий неподалеку крошечный грузовик, из которого страдающий от похмелья водитель выгружал пластиковые ящики с бубликами и носил их в только что открывшийся магазин. Кавай, любивший этот местный деликатес, о котором он часто вспоминал в Скопье, подождал, пока грузовичок уедет, купил два бублика и зашагал к озеру.

Он не спеша шел по торговой улице, где еще никого не было, когда вдруг услышал странный звук копыт, громко цокающих по булыжной мостовой, обернулся и увидел, как к нему, будто пришедший из другой эпохи и другого мира, быстро приближается арабский скакун, запряженный в двуколку. Неожиданно из экипажа высунулся человек с чалмой на голове, в кафтане с соболиной опушкой и в суконных штанах, который, стоя в двуколке, погонял лошадь, но тут заметил Кавая и натянул поводья, остановившись прямо перед профессором аналитической семиологии университета в Скопье. Климент Кавай ошарашенно смотрел на разгоряченное животное и его возницу, потом увидел, что человек поднял кнут, и ощутил едкую боль на щеке, а призрачная колесница понеслась дальше по улице и исчезла за поворотом вместе с возницей.

52

Майю разбудил свет уже давно начавшегося дня. Она посмотрела на часы и поняла, что сегодня не успеет на лекции. Потянувшись в постели, она стала раздумывать, что скажет преподавателю в оправдание. Ей пришло на ум, что она могла бы объяснить ему, что ей было нужно внимание человека, может быть, и секс, и что она получила больше, чем ожидала от случайного любовника.

Никогда раньше у нее не было такой мимолетной связи, хотя ее подружки в Скопье практиковали быстрый секс без обязательств, встречи на одну ночь. Она никогда прежде такого себе не позволяла, но не из-за слишком строгого патриархального воспитания, полученного дома. Со стороны родителей Майе была предоставлена полная свобода. Родители всегда ей доверяли, и проблемы со старшими, на которые частенько жаловались ее подруги, для нее были чем-то непонятным, конфликт поколений казался ей искусственно поддерживаемым мифом. Для подруг Майя была своего рода исключением из правил, она же считала их недалекими, довольными собой пустышками. Не стала ли и она сама, подумалось ей, одной из них после быстрой и глупой интрижки с голубоглазым красавцем?

Теперь Майя думала о Гордане все время. Его лицо постоянно вставало перед ней. Майя посчитала, что ее одержимость мыслями о Гордане – это классический пример угрызений совести. Она утешала себя тем, что поведение человека – не всегда результат его воли, а скорее – результат обстоятельств. А ее обстоятельства свелись к отчаянному одиночеству и страшно долгому году, который ей предстояло провести в этом многомиллионном муравейнике и который ей придется заполнить до самого края работой. Дугласа она приняла как горькое лекарство от тоски и неуверенности, нависших над ней и ее чувством к Гордану, над их отношениями, так резко прервавшимися только из-за его сумасшедшей идеи, что ему нужно любой ценой уехать из Македонии.

И вообще, существуют ли еще отношения между ними, или его обещания встреч в интернете и приезда к ней в Америку были уже недействительны? Может, и она его больше не любит? Чувство между ними уже исчезло? Если это так, то почему тогда ее мучают эти угрызения?

53

– Ничего не понимаю, – сказал Гордан, сидя перед открытым окном движущегося поезда. – Что все это было? Турки и любовницы, преступники и повстанцы, а вы еще рассказываете о полицейских в кожаных пальто и островах, на которых строят не гостиницы, а тюрьмы…

Учительница повернулась к молодому человеку, посмотрела на него проникновенным взглядом и сказала:

– Это привидения, молодой человек. Фантомы наших поколений… Вам трудно это понять… Почему бы вам не поспать?

Гордан закрыл окно и сел. «Похоже, она права, – подумал он. – Может быть, мне следовало бы проспать всю поездку, потому что это не мое, а их путешествие по сумасшедшему железнодорожному пути времени. По крайней мере, я бы видел только свои сны. Мне не пришлось бы всматриваться в их мечты и иллюзии». Гордан почувствовал, что густой пеленой его начала окутывать усталость, но, как ни странно, это ему было даже приятно. Через какое-то время он заснул.

Сначала Гордан услышал шум волн, потом увидел свои белые босые ноги, ступающие по воде и пенящие ее. Он слышал, как радостно кричат чайки. Посмотрел вверх и увидел птиц, летящих под синим сводом. Под ним ширилась волнующаяся лазурь огромного светлого пространства воды. Приглядевшись, он увидел впереди город – ввысь уходили вертикали церквей с крестами на куполах и минареты мечетей. «Уж не в Струге ли я?» – спросил сам себя удивленный Гордан. Пройдя чуть дальше, он заметил человека в темном костюме, который энергично шел навстречу ему, дымя сигаретой. Гордан сразу узнал его по картинкам в школьных учебниках.

– Господин Рацин!^[64] – радостно закричал Гордан, а в ушах у него стоял бесконечный равномерный стук колес поезда.

– Товарищ, молодой человек! Меня лучше называть товарищем. Что ты хотел спросить?

Гордан кивнул в знак того, что он понял, и робко произнес:

– Скажите, это что, Струга?

– О, нет места лучше, чем Струга, приятель! – воскликнул Рацин. – Кстати, я ее только что воспел в своих стихах.

– Так, всё же, где мы сейчас? – беспомощно спросил Гордан.

– Да, где же! – сказал неопределенно Рацин и улыбнулся кому-то за спиной Гордана.

Гордан повернулся и увидел одетого в цельный купальный костюм в сине-белую матросскую полоску Димитра Миладинова, который стоял, нежась на солнце и читая московскую газету. Гордан удивился встрече. Здесь, с ним рядом, были два классика македонской литературы!

– Господин Миладинов, – сказал молодой специалист по компьютерам поэту из другой эпохи, а в это время у него в голове вертелась мысль: «Была бы сейчас со мной Майя», – некоторое время назад я имел честь путешествовать вместе с вашим братом…

– Правда? А Коки приедет сюда? – спросил Димитр, оторвавшись от газеты.

– Я не знаю, – сказал Гордан. – Он сошел с поезда в Скопье.

– Тогда, видимо, он прибудет позже, – заметил Рацин и обратился к Миладинову. – Я написал новое стихотворение, не хочешь послушать?

– Чуть позже, Кочо, – ответил его собеседник. – Я пытаюсь вспомнить одну песню моего родного края. Ее не хватает в нашем сборнике…

– Да, кстати, – вспомнил пролетарский поэт, – молодой человек спрашивает, уж не Струга ли это?

– Боже, юноша! – воскликнул сильно удивленный Димитр Миладинов. – Разве вы не знаете, что это Парамарибо? Хотя, правду сказать, это место и мне напоминает Стругу… вероятно, поэтому я приезжаю сюда, чтобы отдохнуть душой среди этакой красоты…

– Да, я помню строчки из стихотворения вашего брата: «Всюду красу увидишь ты Божью!», – сказал восторженно Гордан… Он вслух произнес эту фразу, уснув в поезде, едущем на север, отчего учительница вздрогнула, и ей стало сниться, что она на уроке – спрашивает школьников, которым было задано выучить наизусть самое известное стихотворение Константина Миладинова «Тоска по югу»…

«Садись, молодец!», – сказала она во сне кому-то из учеников, а поезд уходил все дальше, своим покачиванием усыпляя пассажиров.

– Сейчас я открою вам одну тайну, молодой человек, – с хитрым выражением сказал Димитр Гордану. – Когда Коки писал в Москве это стихотворение, он думал о Парамарибо, и он был прав, не так ли?

Напуганная новым, приснившимся ей кошмаром, вдруг проснулась учительница. Она посмотрела на Гордана и увидела на его лице блаженную улыбку.

– Господи Боже, – прошептала она, все еще под впечатлением от внезапного кошмара. – Ничего не изменилось. Опять нет покоя даже во сне. Опять все возможно.

54

– Эй, ты что делаешь?! – громко воскликнула Памела, сидевшая на заднем сиденье такси, которое ехало к бостонскому аэродрому Логан, когда шофер пропустил съезд с основной дороги.

– Что? – удивленно переспросил водитель, прервав разговор на бенгали по мобильному телефону с каким-то земляком.

– Ты только что пропустил поворот на Логан, а у меня самолет через 15 минут!

– Ох, простите. Сейчас попробую развернуться, – спокойно сказал водитель.

– Мы опоздаем, черт побери! – нервно прервала его Памела и задумалась над тем, что именно является причиной всех ее жизненных невзгод – ее безответственность, ведь она постоянно выходит из дома в последнюю минуту, или ее ужасная неудачливость.

– Куда вы летите, мэм? – спросил индиец примирительным тоном.

– В Лос-Анджелес, – угрюмо ответила она.

– Нет проблем, мэм, – сказал водитель. – Если вы пропустите этот, туда точно есть, по крайней мере, еще два рейса.

– Проблема в том, что я лечу с моей подругой и ее пятилетней дочерью, которые ждут меня в аэропорту и наверняка безумно тревожатся.

В этот момент зазвонил сотовый телефон Памелы.

– Это наверняка она…

Памела приложила телефон к уху, громко сказала: «алло» и вдруг онемела. Водитель, ощутивший это внезапное молчание, посмотрел в зеркало заднего вида и увидел ее совершенно изменившееся лицо.

– Да, дорогой, это я, – сказала она наконец. – Я говорю: да, Никлас! Это я. Я еду в аэропорт, улетаю с моей подругой Роуз и ее дочерью…

– Какой Роуз? – услышала она голос Ника.

– Ты ее не знаешь. Мы познакомились уже после того, как ты… – пролепетала Роуз, увидела темно-карие глаза водителя, который на мгновение взглянул в зеркало, и тут же поправилась, – … после того, как я переехала в Бостон.

– Куда же ты едешь, дорогая? – спокойно сказал Ник.

– В Диснейленд… Ты откуда звонишь? – услышала она свой дрожащий голос.

– Из Нью-Йорка, Пэм. Я ненадолго приехал домой, – сказал голос Никласа.

– Домой? – бессильно повторила она. – Там же никого нет.

– Я хотел обойти места, которые много для меня значили… – тихо проговорил он. – Наши маленькие бары, наши кварталы, наши лавки и магазины, куда мы с тобой заходили…

– Ну, и обошел? – Пэм почувствовала комок в горле.

– …я хотел вспомнить наше время, Пэм, и решить, что мне делать дальше… – шептал он ей в ухо.

Памела молчала. Она почувствовала, что у нее закружилась голова. Она не могла сказать ни слова. Ее пугал его осторожный тон, каким он обычно начинал издалека, когда хотел сообщить какую-то неприятность. «Теперь, – подумала она, – он скажет эти проклятые слова об окончательном расставании, ту фразу, которую я боюсь услышать уже так много лет. Это похоже на то, как когда тебе сообщают, что умер кто-то близкий». У Пэм перехватило дыхание.

– И вот, я решил… Я хочу вернуться к тебе, Пэм. Я думаю, что я люблю тебя, дорогая.

Глаза водителя-индийца опять устремились на нее, но теперь женщина уже не замечала его взгляда. Она смотрела вниз, а из глаз текли слезы. Памела не могла ничего с этим поделать. Только часто дышала, чтобы не лишиться чувств.

– Пэм! Пэм, ты слышишь меня? – заговорил телефон.

– Да, – с трудом удалось пробормотать ей.

– С тобой все в порядке, дорогая? – сказал Никлас с того конца линии, только теперь поняв, какое потрясение вызвал он своими словами.

– Что ты об этом думаешь? Ты согласишься, чтобы я к тебе вернулся? – спросил Ник. – Я думаю, что мы сможем начать все сначала. Я думаю, что это чертовски хорошо для нас обоих… Как ты считаешь, дорогая?

– О, да, Ник, – у нее отлегло от сердца, а когда она сумела набрать в грудь воздух, то добавила, – ты хочешь, чтобы я сразу вернулась домой?

Он помолчал, потом произнес своим бесконечно спокойным голосом:

– О’кей, Пэм, – сказал он, – поезжай в свое путешествие, а когда вернешься, позвони мне. Это мой номер, дорогая.

Памела поглядела на свой телефон и в первый раз за много лет увидела номер телефона Ника.

– Хорошо, Ник, – сказала она дрожащим голосом, – я буду считать часы до нашей новой встречи. Я позвоню тебе из Эл-Эй, ладно?

– Конечно, дорогая, – сказал он спокойным голосом, который так ее терзал и который она одновременно так любила. – Передавай привет Роуз. Пока!

Она даже не успела ему ответить, когда услышала сигнал отбоя. В этот момент такси остановилось.

– Аэропорт Логан, мэм, – сказал индиец, довольно качая головой и выговаривая слова с характерным раскатистым «р». – Я думаю, что вы успеете на самолет. Мы прибыли плюс-минус вовремя…

Разговор изменил ее восприятие мира. Теперь все выглядело иначе – лучше. Даже оксюморон «плюс-минус вовремя», который употребил таксист, теперь показался ей симпатичным. Памела улыбнулась, протянула ему деньги и, дав хорошие чаевые, схватила чемоданчик на колесиках и побежала к зданию аэропорта. К счастью, у стойки продажи билетов не было пассажиров, она сразу подошла и сказала:

– У меня зарезервирован билет на самолет, который… – она поглядела на часы, – вылетает через… точно через пять минут.

– Боюсь, что уже слишком поздно, мэм. Посадка, вероятно, закончилась, – сказала служащая авиационного агентства, сопровождая объяснение заученной улыбкой. – Я бы порекомендовала вам взять билет на следующий рейс. Он очень скоро.

– О’кей, – сказал Памела, – давайте.

Заплатив, с билетом в руке она отправилась к выходу на посадку. Пэм решила, что позвонит Роуз, как только немного успокоится. Она только начала разбираться с переполнявшими ее эмоциями, как ее позвал знакомый голос:

– Пэм! Памела, мы здесь!

Рядом с ней стояли Роуз с Ребеккой. Памела в восторге бросилась к ним. Роуз была немного полнее, чем во время их последней встречи. На шее у нее висел фотоаппарат.

– Я тебе звонила, но твой телефон был занят, – сказала Роуз, обнимая ее.

– Я всегда везде прихожу в последнюю минуту и треплю нервы другим людям и себе, – с иронией, относящейся к ней самой, сказала Памела, удивленная, что в тоне, каким она произнесла эти слова, не было былой горечи.

– Теперь мне гораздо легче, – сказала Роуз.

– Ох, слава богу! – с таким же облегчением сказала Памела. – Я думала, что вы уже улетели, Роуз. Этот идиот таксист пропустил съезд с шоссе. И потерял кучу времени, пока искал нужную дорогу.