Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Теперь ее интересовали права меньшинств в западной части мира, права геев в Америке, права лесбиянок в Массачусетсе, особенно в Бостоне, в отличие от прежнего времени, когда ее трогали истории всех меньшинств и маргинальных групп, разбросанных в богом забытых уголках мира. Они с Роуз всегда старались узнать о них больше, участвовали в разных акциях, собирали средства для помощи, искренно сопереживали, полагая, что поступают правильно, проявляя солидарность со всеми, потому что люди должны поддерживать друг друга. Теперь же некоторые из этих людей жестоко убили Роуз, ее дочку, сотни пассажиров Боингов и тысячи людей в Нью-Йорке и Вашингтоне, многие из которых, несомненно, также сочувствовали их проблемам, их отчаянию, их боли.

90

В афганском поле, полном бесконечными коробочками мака, царила психоделическая атмосфера. Все было нереально и зыбко в пейзаже, на фоне которого неожиданно появились знакомые персонажи. На заднем плане Зизи Жабор, немного фальшивя, пела меланхоличную песню. Рядом с зеленым флагом, теряющимся посреди темного поля, положив руки на колени, сидел на корточках моджахед в черном платке, на котором желтым цветом было написано слово «peace» и нарисован антивоенный знак хиппи, с автоматом на шее, из ствола которого торчал лиловый флажок с изображением двух белых маковых коробочек. В руках он держал букет лилового мака, который потом подал Зизи. Она приняла его, не прекращая петь, и легко зашагала по полю. Она была тронута, чувствуя, как исполняются сладкие грезы странной богемной и поэтической фантазии, к которой она тяготела и которую любила…

Из глубины макового поля к группе подходили два силуэта, один побольше, другой поменьше. Это были Роуз и девочка, они шли, держась за руки. Подойдя ближе, они стали разглядывать присутствующих, будто ища кого-то, и потом направились в только им одним известном направлении.

Все двигались медленно, странно покачиваясь.

Вот, в глубине поля появились американские морские пехотинцы в камуфляжной форме цвета лунной пыли и в полном боевом снаряжении. Они продвигались вперед, непрерывно стреляя, но очереди их автоматов слышались как эхо далеких фейерверков. Человек с бородой, в черно-желтом хипповском головном платке махал своим автоматом, жал на спусковой крючок, но из его оружия вытекали спокойные восточные мелодии.

Приглушенно, словно просеянные через эхо, слышались голоса солдат.

– Nobody move!^[100] – крикнул один.

– Hands up!^[101] – похоже прозвучал другой.

– Up,up, up, up!!! – доносилось со всех сторон, и потом опять – Up,up, up, up!!!

– Hey, is this Macedonia?^[102] – спросил кто-то из них.

– Is this Kosovo?^[103] – спросил другой.

– Is this Yugoslavia?^[104]

– Is this Afghanistan?^[105]

– Аллах Акбар! – крикнул, встав, моджахед, а Роуз и Ребекка брели куда-то, захваченные своими призрачными поисками.

– Все возможно. Все возможно. Все возможно… – услышал свой голос Мето, а Зизи зафальшивила новую меланхоличную песню.

И все колыхалось. Все подымалось. И успокаивалось. Вдруг наступила полная тишина. Слышны были только птицы. Крики чаек, неизвестно откуда здесь взявшихся.

Затем перед глазами Мето возник Константин Миладинов, поэт.

– Что мы за народ, парень! – сказал он. – По всем уголкам света рассеялись, пылью распылились, вот такой народ. Это еще от дедов и прадедов осталось, все время с места на место бродить. Дома нас ничем не удержать. Так мы посреди дороги и остались. Везде нас много, а дома мало! Я по разным землям ходил, а всегда мечтал домой вернуться. А когда вернулся – снова захотелось куда-нибудь убежать и еще по свету побродить. Куда ни придешь, сразу чего-то другого хочется. Что это за желание, что за страсть – все время по миру скитаться? Где человеку обрести покой? Если не дома, то где-то. Если не где-то, то дома. Где, люди добрые, человеческий покой? Дома, или не дома, или же – только когда он упокоится? Я хотел написать стихи о возвращении, выходят только стихи о расставании.

Мето встал с земли, держа автомат в руке, и начал читать рэп. По-македонски.

Кто бы орлиные крылья мне дал,

Я бы отсюда вмиг убежал!

Переселился бы в город большой,

Там бы мне было совсем хорошо.

Нет мне тут счастья – не жизнь, а беда,

Я б ни за что не вернулся сюда.

Я прицепил бы крылья к спине

И, улетев, был бы счастлив вполне.

Наступила тягостная тишина. Зыбкость исчезла. Все вмиг стало ясно. Константин Миладинов обессиленно поглядел на молодого человека, повернулся и медленно пошел прочь.

91

Майя проснулась в полутьме своей комнаты в Нью-Йорке и подняла голову, все еще не понимая, сон это или явь. «Все верно, – сказала она, – и окно, и мигающая неоновая реклама кафе Джо, который уже готовит завтрак. Значит, я не сплю. Это реальность». Она посмотрела на дверь и рядом с ней увидела Гордана с рюкзаком на спине. Она впилась в него взглядом. Он улыбался ей. Потом подошел к кровати, протянул руку к ее лицу, на котором все еще было написано удивление, и погладил его.

– Ты опять мне снишься, да? – прошептала она.

– Извини, что так поздно, – сказал он, – я потерялся.

– Я не знала себя, – сказала она как будто спросонок, следуя какому-то своему внутреннему течению мыслей. – Знаешь, что я сделала?.. Мне было плохо, и я не знала, как быть…

Гордан крепко обнял ее.

– Я здесь, я рядом. Я тебя искал. Теперь я понял, как сильно ты мне нужна. Вот, я здесь.

– Я сделала глупость, – сказала Майя, глядя ему прямо в глаза. – Ты простишь меня?

– Ш-ш! – сказал Гордан, как будто успокаивая испуганного ребенка, и приложил палец к ее губам. – Главное, что я тебя нашел. Я не могу без тебя. Когда я уехал, то думал, что смогу. Я не хочу быть со всеми, но и быть один не хочу. Кто знает, может, нас не научили жить в одиночку.

Потом он легко наклонился и поцеловал ее. Она почувствовала его губы на своих губах. Наконец-то она уверилась, что это не сон. Гордан снова ее нашел. Она опять была с ним.

– И что теперь? – спросила она.

– Мы уезжаем, – сказал он.

– Куда? – спросила она и придвинулась к нему поближе, как когда-то в Скопье. – С чем?

– С радостью. Ты едешь со мной? – спросил он.

– Да, – сказала она и поцеловала его в шею, чувствуя озноб, пробежавший по жилам.

– Нет, правда, – сказал Гордан. – Здесь нет никаких шансов. Пахнет гнилью.

– Это пахнет жареным мясом из кафе Джо, глупый, – сказала она, закрыла глаза и запрокинула голову так, как нравилось Гордану…

Потом и он закрыл глаза.

92

Климент Кавай посмотрел перед собой, и ему показалось, что там виднеется выход. Он взглянул на часы и понял, что прошло двенадцать часов с тех пор, как он спустился в волчанский подземный тоннель, который в этом месте выходил на поверхность.

Профессор подошел поближе к источнику света – через щели старой окованной железом двери лился дневной свет. Он нащупал ручку и изо всех сил дернул дверь, которая, как ни странно, на этот раз легко, разве что со скрипом, поддалась. Кавая ослепил яркий свет, его глаза уже давно привыкли к темноте в подземном коридоре и неверному свету фонарика. Он инстинктивно закрыл глаза руками, ощутив на них и на лице тепло солнца. Только теперь он понял, как замерз в переходе, по которому носились сквозняки подземных ветров и призраков. Когда он медленно отнял руки от глаз, то увидел перед собой улыбающееся лицо Абдул Керим-бабы, наследника второго шейха охридского дервишского текке.

– Ага, – сказал тот, – и ты пришел на другую сторону.

– Как тут? – спросил Кавай у призрака охридского шейха.

– Всё то же самое, – сказал Абдул Керим. – Здесь тоже есть и хорошие, и плохие, всякие. И тут замкнутый круг – змея, кусающая саму себя за хвост…

– Да, все это одна бесконечность, – прошептал Кавай. – Так и время поглощает само себя.

– Кроме тех случаев, когда оно поглощает нас! – сказал Абдул Керим. – Людей и целые народы. Все происходит так: змея времени выберет в жертву какого-нибудь человека, вытянет шею и укусит его. Пустит в него яд властолюбия и тщеславия… Вот и искривляется течение времени.

– Да по-другому и быть не может, – послышался голос позади него, и дервиш с почтением повернулся к человеку, сказавшему эти слова…

– Это светлейший эвлия Хаджи Мехмет Хайяти, родившийся в далекой Бухаре, ученик пресветлого Омара уль-Халвети, основателя дервишского учения халветиев, нашего учителя, – представил Абдул Керим-баба своего предшественника.

– …вы спросите, к чему тогда вся эта мистерия с подземным коридором под Охридом, – продолжил Хайяти.

– Именно об этом я и подумал… – сказал Кавай разочарованно. – Я надеялся, что найду тут другую реальность, силу, которую нужно освободить, чтобы она смогла добраться туда, где происходит великий парадокс: все больше становится зла среди такого количества хороших людей… А я и тут, и там вижу – простите меня, эвлия, – только призраков, от которых человеку трудно ожидать чего-нибудь нового.

– Именно, – сказал Хайяти. – Но это и было смыслом твоего путешествия. Паломничество с доброй мыслью.

Два дервиша поклонились Каваю, приложив руки к сердцу, а в этот момент к нему подошел профессор археологии Одиссей Пинтов в брюках с засученными штанинами и с мотыгой в руках, весь будто светясь.

– Кавай! – воскликнул археолог, приближаясь к нему. – Дорогой Кавай, приветствую вас на этой стороне. Что с вами, вы так побледнели.

– А вы что тут делаете среди этих призраков? – простодушно спросил Кавай.

– Ну, зачем же вы так, коллега…

– Вы, по крайней мере, здоровы, прямы и жилисты, как ручка вашей мотыги, – сказал Кавай, все еще не понимая, как он мог встретиться с Пинтовым в этом месте.

– А что делать! Несколько дней назад, когда я только вернулся с похорон уважаемого Пипана – вы там тоже были, так ведь? – я копался в саду, чтобы избавиться от мрачных мыслей, когда – и меня скрутило…

– Как это скрутило? – сочувственно спросил Кавай.

– Так, бах – трах! – энергично помахал рукой Пинтов.

– И вы… – осмелился спросить Кавай.

– Да, и я упокоился, – сказал с неудовольствием археолог, который хвастался, что разработал способ, как долго жить после выхода на пенсию. – И скажу вам, в этом ничего страшного нет.

– Вы то же самое говорили и про пенсию… – напомнил Кавай.

– А знаете, как тут здорово! – сказал, будто не расслышав, Одиссей Пинтов. – Прекрасный климат, интересная компания, хотя иногда мне хочется побыть одному. Чтобы весь день копать и отдыхать. Сяду на тот мой знаменитый камень с иллирийской надписью и параллельным латинским текстом, которую, как всем известно, я нашел и перевел, и сижу на нем несколько часов с большим удовольствием, пока не почувствую, что надпись уже впечаталась мне, извините, в мягкое место…

– Так значит… – все так же взволнованно сказал Климент Кавай, – и вы стали призраком…

– Нет худа без добра, коллега, – бодро сказал Пинтов. – Благодаря этой перемене я понял, что вы были правы. Что под Охридом действительно есть подземный ход…

– И что вы ошибались, когда суетно отрицали это, – добавил Кавай, которому вся эта болтовня уже начала надоедать.

– Кроме того, что я вам сказал?! Что мою душу вы найдете именно здесь, в этом монастыре. Разве я был неправ?

– …потому что вы знали Охрид как собственный двор, – тут же добавил профессор Кавай.

– Это крайне непристойный вывод, – обиженно сказал Одиссей Пинтов, положил мотыгу на плечо и прервал разговор с Каваем.

– А Нушича вы все еще считаете темной лошадкой в науке, как ваша покойная бабушка Марица..?

– Еще один… – услышал Кавай новый голос позади себя.

Когда он обернулся, то узнал того, кого уже встречал в подземном переходе. Это был молодой Нушич.

– Поэтому он и не разговаривает со мной, – с улыбкой обратился довоенный комедиограф к послевоенному профессору аналитической семиологии. – Ему стыдно за свою недооценку нас, писателей. По его мнению, мы просто обыкновенные скоморохи…

– Да, я уже это заметил, – сказал Кавай.

– …а вас я хочу поблагодарить за доверие, которое вы проявили к моим запискам, – сказал Нушич.

– Пожалуйста, – сказал скромно Кавай, хотя он выслушал эти лестные для него слова с большим удовольствием.

– Люди не понимают, что литература – это ответственная работа, – сказал Нушич. – И что писатели крайне серьезно к ней подходят, даже когда пишут комедии. Шутки, кстати, потому и смешны, что они верны…

– Интересно, как вы с вашим живым духом сносите все эти тени и привидения здесь.

– Привык, – сказал Нушич, – впрочем, здесь все то же самое, как и там.

– Я, знаете, питал иллюзии, что здесь есть некий источник блага, кем-то перекрытый, который не может, как раньше, течь и достичь нашей стороны… Туда к нам приходят только покойники, страшные призраки, опасные привидения…

– Позвольте мне объяснить вам, профессор. Если вы считаете, что это мертвые люди, то вы ошибаетесь. Это мертвые идеи, которые находят каналы, лабиринты, катакомбы, подземные проходы и туннели и приходят на землю из другого мира. Они просто принимают облик людей, – сказал Нушич и пристально посмотрел в глаза Кавая. – Не бойтесь призраков и привидений в человеческом облике; у них нет никакой силы. Бойтесь, однако, мертвых идей… Они сегодня правят миром.

Кавай внимательно слушал слова великого комедиографа.

– А я еще верил в магическую силу камня ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ ΛΥΧΝΕΙΔΙΩΝ, который вы описали, – произнес Кавай упавшим голосом.

– Признаюсь, и мне нравится мысль о честном и чистом счастье жителей Охрида… Думаю, эта формула работала в то время, когда она была написана, – сказал комедиограф и добавил, – как и всякое доброе пожелание в общении между людьми. К примеру, пожелания в день рождения. И даже политическая реклама… Но эта надпись не может стать философским камнем мудрости и доброты алхимиков. К сожалению. Волшебных камней не существует, профессор. Магия слов и пожеланий поднимает людям настроение. Вот поглядите, сотни людей прочитали мою книгу, но только вы обратили внимание на эту надпись, приписав ей значение благотворного талисмана.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Кавай, нахмурившись.

– Две вещи, дорогой профессор, – улыбнулся Нушич. – Во-первых, что, к счастью, есть еще добрые люди вроде вас, которым важен смысл этого послания; во-вторых, что большинство людей сегодня не ощущают смысла сообщений, связанных с такого рода идеалами. Сегодня их занимают другие явления, которые они считают важными. Доброту как идею, и доброту как ценность надо будет сначала еще возвратить человечеству… Доброта – это стремление к слиянию с другим человеком. Это не религия, а образ жизни. Без нее все умирает, по-разному – от эгоизма, одиночества, воинственности, алчности или ненависти, все равно. Она не просто средство, но и цель человеческой жизни…

– Как вы думаете, – сказал, наконец, Кавай, – могу я вернуться и рассказать обо всем этом? Эта новая точка зрения придаст силу моей теории непобежденного оптимизма.

– Конечно, – весело сказал Нушич. – Сделайте это как можно скорее. Придет день, и вы станете частью этого общества счастливых призраков. Лучший способ борьбы с мертвыми идеями – это их живая критика… ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ, профессор!

93

В интернете появился сайт, посвященный Парамарибо в Суринаме. Слышится веселая и фривольная музыка касеко, про которую тут же можно прочитать, что ее название происходит от французского выражения casser le corps, что означает «ломать тело», и что ее играют на барабанах и трубах, соблюдая креольскую манеру, когда музыкальные фразы похожи на экзотические вопросы и яркие, темпераментные ответы. На фоне музыки одна за другой сменяются фотографии об этом далеком месте. Вот – пожилой Димитр Миладинов что-то живо объясняет даме в летнем платье старомодного фасона с соломенной шляпкой на голове. Учительница из 1960-х годов! Далее на фото – Кирилл и Майя, с интересом рассматривающая большие деревянные дома, стоящие вокруг. Они попали в объектив камеры государственной туристической организации, и на сайте размещено видео, снятое в первые минуты их встречи. Видно, что сначала они ведут себя сдержанно, а потом разговаривают тепло, по-дружески.

Вдруг Кирилл заметил сына, который прохаживался, одетый в камуфляжные штаны и майку без рукавов, курил сигару и выглядел, как карибский партизан.

– Привет, куколка, – бросил Мето вызывающим тоном Майе. – Я гляжу, и ты тут ошиваешься, а? Что ты здесь делаешь?

Она притворилась, что не слышит его, а когда он подошел к ней поближе, постаралась не отстать от учительницы и Миладинова, которые шли мимо красивого здания Неве Шалом, местной еврейской синагоги в Парамарибо, построенной из белого дерева в стиле американского колониального неоклассицизма с тимпанами и четырьмя колоннами у главного входа.

– Парамарибо – это столица Суринама, бывшей голландской Гвианы, – авторитетно объяснял Димитр крошечной македонской группе. – Это маленькая республика на северо-западном побережье Южной Америки, так сказать, рай на земле. Я имею в виду, что так кажется сегодня. Город Парамарибо основан в семнадцатом веке, в нем смешались черты голландской, французской, испанской и британской колониальных архитектур. Доминируют здания с фасадами из дерева и кирпича, но встречаются и небольшие уютные деревянные домики. Высокие пальмы и деревья манго растут на улицах города и нависают над берегом тихой реки. Церкви, мечети и синагоги стоят бок о бок друг с другом, а продавцы яванцы и креолы, говорящие по-голландски, сидят в соседних кафе, наливают пиво, разговаривают с посетителями и готовят экзотические напитки и легкие тропические коктейли. Очень мило…

– Очень! – сказал Мето, глядя на Майю, в то время как Кирилл с шутливым упреком качал головой.

– Учитель, – крикнул Кирилл поэту, – нам как будто суждено покорить весь мир…

В этот момент у входа во двор синагоги появился улыбающийся человек лет сорока в синей бархатной накидке на голове и широкой карибской рубахе.

– Good morning! – сказал еврей македонской группе. – A nice day we have today, don’t we!^[106]

– Ah oui, cher Joshoual – любезно ответил Димитр Миладинов по-французски. – Et comment allez-vous?^[107]

– Fine, thank you, mister Miladinoff, – сказал американец и добавил, – and not alone here anymore^[108].

В этот момент в дверях синагоги появились Роуз и Ребекка, девочка подбежала к отцу, взяла его за руку, а Ребекка взяла его под руку с другой стороны.

Миладинов любезно поздоровался легким поклоном и снова повернулся к Кириллу, а Джошуа, Роуз и Ребекка пошли в противоположном направлении, спокойно прогуливаясь по длинному пляжу Парамарибо.

– Не только нам, Кирилл, всем! – сказал Миладинов, отвечая на оставшийся висеть в воздухе вопрос Кирилла. – Вот человек, с которым я поздоровался, еврей, чьи предки две тысячи лет назад пошли из Палестины в Европу, пять веков назад поселились в Германии, а полвека назад были изгнаны в Америку. А теперь он здесь. Нам всем суждено переселяться, искать лучшее место для жизни. Так мы и завоевываем весь мир. Ты знаешь, что на корабле Колумба Америки достиг один мой земляк из Охрида?

– Я не знал, – сказал удивленно Кирилл.

Мето заметил такую реакцию отца и захихикал. Кирилл был уязвлен и укоризненно посмотрел на сына.

– Вот так, старый, – сказал Мето, дымя карибской сигарой, – смотри, откуда уехал, чтобы попасть сюда.

– Да бросьте вы, – сказала учительница и попросила своего героя продолжить прогулку и рассказ.

– Нет, нет, мадам. Эта тема и для меня весьма болезненная, – сказал Димитр Миладинов и посмотрел сначала на Кирилла, потом перед собой. – Нам что, навсегда на роду написано быть везде чужестранцами? Быть, как перелетные птицы. Уезжать и возвращаться. Иногда надо остаться там, в новом краю. Вот я, например. Я, как чайка, улетел из Охрида и Струги. И такая меня охватила тоска, что я затанцевал. Поймал ритм. Сначала никак не шло. Я танцевал Тешкото. Это тяжелый танец, с ним от земли не оторваться. Ноги будто липнут к земле, вот и все. Тогда я затанцевал побыстрее. Мне стало легче, и я взлетел. Полетел, как Сильян-аист. Наш земляк из народных сказок. Я летел, братья. Летел над горами и лесами, над морями и океанами. А там наверху, пока я летел, ко мне присоединялись другие. Все наши. Рядом со мной летел мой брат. Я узнал и некоторых из наших студентов. Там был Пырличев, из Велеса прилетел Жинзифов, с Дойрана – Партений Зографский^[109]… И потом подлетали все новые. Собралась большая стая. Чайки, голуби, соколы и мы, аисты. Разные птицы, но, похоже, все из наших краев. Так мы и летали по небу, где только не были. Расстояния исчезли. Мир стал маленьким. Небо стало низким. Все мы стали птицами. Душа обрела крылья! Мы летим, это наша судьба. И когда мы дома, мы летаем. Так нам на роду написано. Попробуй как-нибудь, приятель, увидишь, это работает. Все можно, если захотеть.

Чуть дальше по пляжу на шезлонге в сине-белую полоску сидит Зизи и поет, держа зажженную сигарету, в то время как Кемаль, в темных очках и закатанных до колен штанах, глядит вдаль на воды океана. Все выглядит, как большой всемирно известный курорт.

Те, кто в это время зашли на сайт Парамарибо, могут в прямом эфире увидеть, как в небе над океаном появляется силуэт Йоргоса Зорбы с раскрытыми крыльями. Грек летел на заработки в Скопье, оставляя безумные струи сильных карибских ветров. Седые волосы и белая рубашка с рукавами, засученными до локтей, колыхались на ветру. Он повернул небритое лицо, на котором играла улыбка, и посмотрел вниз.

– Эээй!!! – закричал Зорба сверху. – Φανταστικά, Φανταστικά.

– А это еще кто такой? – с удивлением спросил Кемаль.

– Mais il est si charmant{Но как он мил.}, – воскликнула Зизи с шезлонга и с энтузиазмом замахала рукой вслед летуну.

Кемаль недовольно скривился, подошел к шезлонгу, наклонился и поцеловал ее, не видя, что по небу, кроме грека, летит еще кто-то.

– Господин Зорба! – позвал его Константин Миладинов, подлетев поближе.

– О, это ты, φίλε! – сердечно воскликнул Зорба и радостно рассмеялся.

– Прошу прощения, – сказал поэт, – а что вы здесь делаете?

– Лечу, мой друг, – ответил Зорба, – опять мне засвербело, и я полетел. Я был дома, приземлился в родном селе Ливади в Фессалии, потом сделал круг над Закинфом и отправился сюда через океан…

– Это напоминает мне о кафе, где мы познакомились, – сказал Миладинов. – Вы опять взлетели из «Океана»?

– Я взлетаю, взлетаю… – загадочно сказал Зорбас, – из кафе, винных погребков, взлетаю из моего родного места Ливади, с Халкидики, где я работал, афонских монастырей, где я познакомился со своим писателем, с рудника в Баняни и с кладбища Бутел в Скопье, я взлетаю…

– В последний раз я видел вас в Скопье в другую эпоху.

– А сейчас наше время, но далекое место. В жизни все время что-то меняется. Что-то есть, чего-то нет, – сказал Зорба, громко рассмеялся, а карибские ветры разносили смех над побережьем и над домами, церквями, синагогами и мечетями Парамарибо.

– Нам всегда чего-то не хватает, так у нас на роду написано, – сказал Константин Миладинов.

– А у кого написано другое? – сказал Зорба с серьезным выражением на лице. – А ты что тут делаешь?

– Как что делаю… – улыбнулся поэт. – Брата ищу… Он тоже беспокойная душа, так что я подумал, что было бы неплохо, если бы и он приехал отдохнуть немного здесь. Это ведь туристический рай на Земле.

Говоря это, он посмотрел вниз, и на его лице появилась улыбка.

– Вон мой брат, – сказал Константин.

– Где? – посмотрел вниз Зорба.

– Так вот же он! Тот, с пиджаком, переброшенным через руку, который гуляет с дамой в цветастом платье…

– Вот молодец, – сказал Зорба и со значением посмотрел на собеседника, – он, гляжу, любитель дам, а?

Младший Миладинов улыбнулся и повернул голову, а затем радостно воскликнул что было мочи:

– Димитр!

Имя деятеля македонского возрождения унес новый порыв ветра и развеял его среди колоколен и минаретов Парамарибо, понес через Суринам, запутался в тропических лесах, внезапная перемена розы ветров повернула его в море и отправила в Гренаду, Гренадины, Антигуа, к Барбуде и Барбадосу.

И на пике этой возвышенной картины братской любви, которая выше высоких гор и шире широких морей, в какой-то момент, как в сцене с видеоигрой, экран погас, и изображение собралось в светящуюся точку, в которой исчезли и Парамарибо, и Суринам со своим колоритным разнообразием, составленным из разных народов и религий, в чем он повторяет Македонию, только далеко от нее, на другом конце света и по-другому, на берегу моря в теплом и спокойном краю этого широкого и необычайно многослойного мира. Потом и она погасла; погасли и все картинки, изображения, фантомы и симулякры виртуального рая.

94

Климент Кавай положил рюкзак и другие вещи в маленький передний багажник Мици. Его миссия в Охриде закончилась, а миссия в Скопье только начиналась. Он сел в машину и повернул ключ. Мици равномерно зафырчала. Тут Кавай вспомнил что-то и выключил двигатель, вылез из своего фольксвагена, запер его и направился к рынку. Стояла середина сентября, и на площади со старым чинаром не было туристов, только местные – редкие прохожие спешили за покупками или в одну из соседних чайных.

Профессор зашагал по каменной мостовой, вошел в круг тюрбе и посмотрел на украшенные могилы Хаджи Мехмета Хайяти и Абдул Керим-бабы. Взглянул на то место, где лежали их четки. Теперь их там не было. Кавай улыбнулся, потому что знал, что дервиши и их третий шейх сейчас вертятся, молят о милости к людям и просят благоденствия для народа Охрида. Из текке доносилось ритмично повторяющееся имя. Кавай подошел поближе, открыл дверь и заглянул внутрь. Его друг вместе с братией спасал праведность этого места и всего народа, произнося имена Всевышнего во время зикра. Чуть поодаль стоял, участвуя в ритуале, основатель охридского тариката эвлия Хаджи Мехмет Хайяти со своими тринадцатью шейхами. В какой-то момент эвлия поднял глаза и посмотрел прямо на Кавая, присутствия которого больше никто не заметил. Кавай вздрогнул, но на лице святого читалась доброжелательность. Кавай поклонился ему, приложив руку к сердцу, копируя жест дервишей, и, тихо прикрыв дверь, вышел из текке.

В это же время из близлежащей церкви послышался звон колокола, призывавшего к другому ритуалу, но с той же целью. Кавай решил, что было бы неплохо поставить свечи – за здравие и будущие успехи Майи, за благополучие всех добрых людей на свете. «То, что они есть, – подумал профессор, – дает повод для оптимизма. Будем надеяться, что начавшееся столетие окажется добрым».

95

Глаза лейтенанта Хью Дабл-ю Эльсинора второго открыты и наполняются синевой афганского неба. Он смотрит ввысь, и его охватывает космическое одиночество. В калейдоскопе его зрачков вертятся правильные геометрические образы третьего поколения офицеров семьи Эльсинор, чье прошлое теряется где-то в глубинах истории. «Да, тень отца… – думает Хью Эльсинор. – Тень, которая следит за Эльсинорами из поколения в поколение, как за ним тень его отца, подполковника Уильяма Хью Эльсинора, а за ним тень его отца майора Хью Дабл-ю Эльсинора первого и так далее, и так далее, до первого датского Эльсинора»…

И что теперь? Вечером он получил новое задание, сказал: «есть, сэр!» и утром оказался в первом контингенте американских войск, посланных в Афганистан для борьбы с терроризмом, чтобы обнаружить и уничтожить укрытия исламских радикалов, ожидая, что здесь он отомстит за невинных жертв в Нью-Йорке, Вашингтоне и на поле около Питсбурга. Кроме того, он надеялся, что здесь он получит первое повышение. Вторую награду. Третью звездочку. И вот теперь он смотрит невидящим взглядом на холодное небо над Кандагаром, и в калейдоскопе зрачков бежит геометрически сломанный фильм его желаний, мечтаний, ожиданий…

Узнает ли кто-нибудь об этом? Увидит ли тень разочарования в глазах? Сумеет ли прочитать сообщение, которое надо было передать его матери, потому что он был неженат – недавно распалась его последняя любовная связь, и у него, кроме воспоминаний и пока еще живой матери, не было никого. Передаст ли кто-нибудь матери его послание:

«Правило номер три – выполнено.

Правило номер два – выполнено.

Миссия – не выполнена.

Правило номер один – нарушено».

Сумеет ли он сказать ей, что его мечта осталась мечтой, намерение повторить жизнь отца и ее – когда он найдет такую девушку, как она – невыполненным; желание закончить свою карьеру на крупной базе в чине, по меньшей мере, на звездочку, если не на порядок, выше, чем у отца, невыполненной. Семейная часть большой серой линии прервалась… Поймет ли это кто-то из команды, сворачивая флаг с его гроба в Арлингтоне и передавая ей, что его взгляд остается здесь, прикованный к высокому холодному небу над Афганистаном, в его невыполненной миссии, пока он думает, откуда летит пуля, чтобы пробить его грудь, и пока он истекает кровью, льющейся на чужую землю, а его отряд по-прежнему отбивает нападение, тем не менее, сумев забрать пластинку с его именем и номером, в то время, как вода из клепсидры, из него быстро уходит жизнь, в его глазах теперь больше нет теплых воспоминаний, они наполняются холодным небом серого, каменистого, неизвестного и враждебного пейзажа.

Вдруг он увидел мост через Неретву в виде белой радуги, соединяющей неведомые берега. Это его утешило. Наконец, у него было что-то знакомое и красивое, и потому теплое, в этом холодном, незнакомом и уродливом пределе.

96

На вокзале в Скопье воздух от жары расширился так, что, казалось, давил на грязные затемненные стекла зала ожидания. Учительница, задремавшая на скамейке в большом и пустом зале ожидания, вздрогнула и открыла глаза, возвращаясь к действительности. Кирилл сидел на своем сиденье рядом с плетеной сумкой, полной бутылок с ракией, и курил, одновременно обмахиваясь железнодорожной фуражкой, которую держал в другой руке.

С платформы наверху по лестнице в зал ожидания спускался Гордан.

– Господи, я задремала, – сказала учительница, поправляя волосы, – чего только ни увидишь во сне!

– Для меня нет разницы, – цинично заметил Кирилл, продолжая обмахиваться, – мне все равно только кошмары снятся. Вот и недавно, когда я тут ненадолго прикорнул.

– Жаль, – сказала женщина и потрогала свое разноцветное платье, думая о Нью-Йорке.

– Вы все еще здесь? – спросил Гордан, вернувшийся из своего далекого путешествия.

– Здесь, где еще? – ответил в присущем ему грубом тоне Кирилл. – Я все время – до Куманова и обратно. Еще немного, и мой сын придет из армии. Скоро подпишут какой-то мир. Рамочный договор…

– Я никогда никуда не ездила, – сказала учительница. – Не знаю, почему. Не хотела испортить мечты. Теперь везде все одинаково. Если мечтать, уж лучше мечтать дома. Я приеду сюда, поговорю с Кириллом, потом поеду домой…