Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Можно было бы, только боюсь, что придется остаться в сказке про Белоснежку и семь гномов. Не помню, говорила ли я тебе раньше: я тоже жду, что придет принц и разбудит меня поцелуем.

– Тут никогда не угадаешь, дорогая, – сказала ей Роуз, – может быть, как раз он ждет тебя там и нужен твой поцелуй, чтобы он превратился из мерзкой жабы в человека с нормальным членом.

– Ты перепутала все сказки, Роуз, но ход твоих мыслей мне нравится. Особенно последней.

– Так говорит и мой психиатр. Говорит: твое лесбиянство не автохтонно, оно является результатом стечения жизненных обстоятельств. Как будто я перепутала сказки.

– Роуз, почему бы тебе не пригласить твою партнершу? – спросила Памела. – Как там ее звали…

– Фиона.

– Да, Фиону, – сказала Пэм.

– Мы больше не вместе, – пояснила Роуз после некоторой паузы, а потом уточнила: – Дочка ее не выносит.

– А меня вынесет? – пошутила Памела.

– Наверняка. Я не позволю, чтобы у нее перепутались сказки, как случилось со мной, ну а ты – гетеро. Говори сразу, поедешь с нами?

– Поеду? Да я полечу, Роуз. Диснейленд – это то, что нужно и мне, черт побери!

– О’кей, дорогая. Я очень рада, что снова тебя увижу.

– Если ты думаешь, что это большая удача… – Пэм засмеялась.

– Пока, Памела, я так хочу, чтобы ты познакомилась с малышкой Ребеккой!

– Пока, дорогая. Увидимся в аэропорте.

17

Гордан Коев считал себя кибернетическим реалистом. В отличие от своих родителей, которые были ностальгическими идеалистами. Это означало, что они всё время говорили о прошлом, которое для Деяна, отца Гордана, закончилось не крушением социалистической системы в конце восьмидесятых годов двадцатого века, а где-то в начале девяностых, когда развалился металлургический комбинат, где он работал инженером-механиком и вместе с сотнями своих коллег оказался на улице. Тогда он стал ездить на автобусе в соседние районы, возил туда сделанные кустарным способом кремы и лекарства, главным образом, таблетки, которые, по понятным причинам, были без картонных коробочек – просто полоски из фольги, скрепленные резинкой, и продавал их на рынках. Там, кроме овощей и фруктов, которые крестьяне и перекупщики привозили в город, прямо на прилавках продавались и одежда – подделки под известные мировые марки, контрабандные сигареты и всякая мелочевка, косметика фальсифицированных брендов, бытовая техника, видеокассеты и электроника сомнительного происхождения. Потом, с согласия домоуправления, Деян Коев за небольшие деньги арендовал неказистое помещение в Аэродроме, на первом этаже их дома, в котором он устроил бакалейную лавочку. Зарабатываемых денег едва хватало на уплату аренды и скромное житье. Но благодаря крошечному магазинчику в семью всё же вернулся хрупкий мир.

Постоянные разговоры родителей о прошлой жизни Гордану были просто противны, их идеалы он считал смешными и наивными. Ему виделось, что жизнь устроена прагматично – определяющими в ней являются потребности и их удовлетворение, инпут и аутпут, предложение и спрос, а еще – инвестиции в собственное будущее. О будущем других людей и страны в целом Гордан вообще старался не думать. По его выражению, такие размышления только бы «перегружали кибернетическую программу и тормозили ее работу».

Но эта система ценностей имела изъян. В ней не было места для Майи, которая – Гордан чувствовал это какими-то непонятными сенсорами – не могла быть сведена к бинарной логике потребности и удовлетворения, а подчинялась иным законам…

18

Роуз Коэн жила с дочерью на самом краю одного из пригородов Бостона. После внезапной смерти Джоша Коэна, своего мужа, которому Роуз родила дочь и с которым она вела пристойную и примерную семейную жизнь праведных евреев. Они не являлись активными членами еврейской общины, но соблюдали шаббат в упрощенном варианте и праздновали Песах и Суккот. Когда у Роз прошел первый шок после смерти Джоша, у нее возникли вопросы: за что она наказана, почему у нее отняли человека, который так много для нее значил и которого она любила всем сердцем…

19

– Ты меня любишь? – спросил Гордан, у которого от поцелуя Майи по всему телу побежали мурашки.

– Да ладно тебе! – сказала ему Майя и повела его вниз по лестнице к подвалу. Глядя в его темно-карие глаза, она влекла его за руку, спускаясь ступенька за ступенькой, до тех пор, пока не почувствовала за спиной решетчатую дверь.

«Ну, хорошо, сынок, – неожиданно раздался в голове Гордана голос матери, – а что вы с Майей делаете? Планируете ли что-то на будущее?»

Майя гладила его по щеке в тот момент, когда он сказал ей, что окончательно решил уехать.

– И куда? – произнесла она, не принимая слова Гордана всерьез. – Зачем?

– Чтобы найти счастье. Поедешь со мной? – спросил Гордан.

– Ага, – сказала она и поцеловала его в шею. При этом Майя почувствовала, как напряжены его жилы.

– Я не шучу, – сказал ей Гордан. – Здесь нет шансов. Здесь пахнет распадом.

– Пахнет рассолом, дурачок. Из подвала, – прошептала она, прижалась к нему еще сильнее и закрыла глаза…

– Ты вообще меня слышишь? – тихо спросил ее Гордан. – Завтра меня здесь не будет.

– Меня нет сейчас, – горячим шепотом проговорила Майя.

Месяц спустя Гордан провожал Майю до дома. Когда они остановились у ее подъезда, парень неуверенно спросил:

– Значит, уезжаешь…

– Мы оба уезжаем, – сказала Майя, чувствуя его растерянность и пытаясь как-то сгладить ситуацию. – Только отправляемся в разные места…

Гордан не отреагировал. Он молчал, уперев взгляд в землю. Потом, превозмогая себя, посмотрел на нее.

– Я не думал, что так случится, – произнес Гордан, но Майя ничего ему не ответила, только поцеловала. Она не хотела отягощать миг прощания излишней сентиментальностью. «Ты сам, дурачок, сделал такой выбор», – сказала про себя Майя и потом, когда она вспоминала этот момент, ей было жаль, что она не произнесла этого вслух. Если бы Гордан не решил уехать, хотя он представлял себе, что они уедут вместе и в одно и то же место, она бы никогда не согласилась отправиться на стажировку в Америку.

– Увидимся на защите твоей докторской диссертации, магистр Кавай, – прошептал Гордан.

– Думаешь? – кокетливо переспросила она.

Он молчал и, не шелохнувшись, смотрел ей прямо в глаза. В его взгляде читались смешанные чувства, страх из-за сдержанности, которую проявляла Майя, и растерянность перед разлукой, которая никак не входила в его планы.

– Почему бы и нет, – мягко сказал он.

– Потому что возвращение на место преступления, как мы знаем из детективного кино, – это ошибка, – сказала Майя мстительно, чувствуя комок в горле; но не скажи она этого, она бы просто расплакалась. Ей на глаза наворачивались слезы.

– Нет, на самом деле, бэйби, – сказал Гордан, проглотив ее сарказм, – я никогда не говорил тебе, но я…

– Ну, тогда, милый, договорились, – она с усилием улыбнулась, иронично обратив все в шутку, тем самым не дав ситуации окончательно превратиться в сентиментальную. – А ты что думал, так легко от меня отделаться?

– Я приеду в аэропорт тебя проводить.

– Не надо, – сказала Майя. – Расставание – неприятное дело. Мне хватит там и отца.

– Я прилечу к тебе в Нью-Йорк. Потом мы вместе уедем далеко-далеко…

– Далеко-далеко – это куда? Если подальше оттуда, то это значит сюда, назад.

– О, есть места и еще дальше. Знаешь, где?

– Нет, скажи.

Он что-то прошептал ей на ухо.

– Где-где? – не расслышала Майя.

– Узнаешь. Пиши мне на почту. И купи камеру. Там они дешевые. Будем общаться в MSN мессенджере и в чате, будто мы рядом. Я тебя научил, как.

– Будем любить друг друга по интернету? – сказала девушка с сарказмом, скорее, для того, чтобы прогнать вновь нахлынувшие на нее чувства.

– Там мы просто будем встречаться, – сказал Гордан, глядя в ее синие глаза. – Я очень тебя люблю.

20

В аэропорт Майя приехала задолго до вылета, чтобы только избавиться от тягостного молчания, которое царило дома. Отец – как бы ненароком – поглядывал на нее, а когда их взгляды встречались, смущенно улыбался.

Майю не оставляли воспоминания о матери – она виделась ей сидящей, как всегда, в своем заплатанном фартуке за кухонным столом. Пока варился обед в тесной кухоньке, соединенной с маленькой столовой, она читала какую-нибудь книгу, надев отцовские очки, все время сползавшие у нее на середину носа…

Ее решение поехать на стажировку отец принял одобрительно. Майя приписала это его погруженности в себя. Его задумчивость становилась все более заметной. Кавай встал, открыл папки, в которых хранились его прежние научные труды, и из одной из них достал сбереженные доллары. Отдал их дочери.

– На первое время хватит? – спросил Климент Майю. – Если нет, я знаю, у кого занять. Ты скажи, не стесняйся…

– Хватит, папа, спасибо, – проговорила Майя, едва взглянув на десяток банкнот по сто долларов. – Я приготовила тебе еду, в морозильнике, две-три недели, думаю, протянешь… Программы – как что стирать – написала тебе, листочек лежит на машине. Справишься сам? А, профессор?

– Конечно! – беззаботно ответил он. – Ты только регулярно давай о себе знать!

– А если не смогу?

– Ну, я найду тебя по интернету, – улыбнулся отец.

– Да ты не умеешь работать в интернете! – засмеялась и Майя.

– Большое дело! Научусь! – оптимистично заметил Кавай. – Во сколько поедем в аэропорт?

– Думаю, тебе не надо ехать. Я же должна еще пройти контроль – теперь стало гораздо строже из-за войны. Так что, с учетом всего этого, тебе не стоит ехать, – сказала Майя и посмотрела на отца, который молча устремил на нее взгляд, какой бывает у ребенка, когда он пытается скрыть, что его желание угадали.

– Думаешь? – спросил профессор Кавай.

– Уверена.

Так Майя уменьшила тяжесть ожидания, сославшись на новые обстоятельства и в связи с ними более тщательные проверки авиапассажиров, и, едва дождавшись часа расставания, уехала в аэропорт.

Войдя в здание аэропорта, она быстро сдала багаж и поняла, что до вылета еще много времени. Майя остановилась у киоска и по привычке протянула руку к газетам. Но подумав, что совсем скоро вместо этих тонких газетенок с недобрыми вестями она будет листать всю мировую прессу, Майя отдернула руку… В самолете она постарается уснуть.

Когда тем ранним вечером Майя покинула родной дом – с комком в горле, но и с некоторой странной легкостью в груди, профессор Кавай почувствовал, что ему на глаза наворачиваются слезы. Он бросил взгляд в сторону кухни и увидел там сидевшую с раскрытой книгу жену, которая показалась ему печальной.

– Ну, что я мог сделать, Анастасия, – мягко заметил профессор. – Молодые, не слушаются…

Анастасия неуверенно повернула голову так, что профессор не понял, согласна ли она с ним или укоряет его, что он так легко отпустил ребенка. Нежно глядя на жену, Кавай подумал про себя: ей-то легко, а вот что делать ему, да и всем остальным, кто еще жив… Потом он посмотрел в окно и подумал, что, может, все же нужно было уговорить дочку остаться, потерпеть еще некоторое время, а ему – поговорить, наконец, решительно с этим возомнившим о себе Костовым и открыть ей путь в науку… Кавай приуныл. Но вдруг на его лице появилась слабая улыбка.

– Как уехала, так и вернется! – эта мысль, словно лампада, осветила ему душу, и он глазами поискал жену на ее привычном месте – в торце стола с открытой книгой в руках. Но Анастасии там уже не было.

Профессор Кавай посмотрел на себя в зеркало сквозь пелену навернувшихся на глаза слез, увидел свое замутненное отражение с полуулыбкой на лице и, шаркая ногами, побрел в комнату с телевизором, уселся в свое любимое кресло, чтобы посмотреть «Новости».

Профессор положил себе на колени толстый ежегодник, полученный в подарок от представителя какой-то торговый фирмы – с картой Европы и с календарем шестилетней давности. В нем он записывал свои мысли, а также, чтобы не пропустить, время начала программ новостей и передач, которые казались ему хоть в какой-то мере обнадеживающими в смысле будущего позитивного развития событий в стране и мире. И так, сидя в кресле с блокнотом, в тот день, хотя было еще довольно рано, профессор Кавай задремал.

21

После того как Майя уехала, время для Гордана потекло, как песок в песочных часах с широким горлышком, которые не он, а, по большей части, его родители заботливо переворачивали то туда, то обратно, чтобы замедлить ход времени. Напрасно. Матери Гордан сказал, что до конца недели уедет на поезде в Австрию и что там, в Вене или Зальцбурге, где находились две фирмы, с которыми он через интернет наладил контакт и которые выразили готовность взять его на работу по договору, останется «на сколько будет нужно», а когда дома станет безопасно, вернется. Гордан Коев прекрасно понимал, что понятие «дома безопасно» является абсолютно неинформативным и, внесенное в программный алгоритм в качестве вводной, даст неопределенные результаты и целый ряд ошибок и отклонений. Но это было именно тем, что сейчас более всего требовалось его родителям. Бесконечная программа, не ведущая к истине, а только дающая надежду.

Гордан сложил в пластмассовый чемодан шесть маек, пять рубашек, три пары джинсов, дюжину трусов, старый паспорт с двумя новыми визами, дневник, который вел с детства, игровую приставку и пособие по программированию для решения сложных задач. Ему пришло в голову, что с этого момента придется круглосуточно носить часы. Он пошел в родительскую спальню, открыл шкаф и достал из шкатулки, в которой хранились семейные драгоценности, дорогие наручные часы с автоподзаводом, показывающие время в разных часовых поясах и высоту над уровнем моря, которые отец заказал для Гордана за границей как подарок по случаю окончания им института. Парень заметил, что часы остановились и показывают какое-то непонятное время – стрелки застыли одна над другой. Счастливая примета. Он подвигал рукой и увидел, как секундная стрелка побежала по циферблату. «Ну, вот, – сказал про себя Гордан, – и по часам видно: убежало мое „счастье“. С этого момента мне придется самому подгонять время – работой. А без работы время для меня совсем остановится».

В голове Гордана мелькнула мысль: кто же управляет часами, чтобы они правильно ходили здесь, в этом месте, где время, не подчиняясь правилам, движется в самых невероятных направлениях: сначала стоит на месте, потом поворачивает назад и вдруг безумно спешит вперед?..

22

«Еще одна вещь привлекла мое внимание. В Месокастро, в самом центре Охрида, выходит наружу подземный ход, который в народе зовется Волчани. Он идет на северо-восток и заканчивается у монастыря Святой Пятницы, то есть, его длина составляет час пешего ходу. Он прекрасно выстроен, со сводчатыми потолками, но выход со стороны Святой Пятницы разрушен, так что до конца его пройти невозможно».

Профессор Кавай задумчиво поднял голову от книги: «Как я мог забыть об этом? Мне казалось, что я знаю эту книгу наизусть, а этот факт я забыл, как забывают прошлогодний снег. А здесь все так красиво, лаконично и четко описано. Подземный переход, секретный путь, проходящий под старой и новой частями города! Это необычайно интересно!»

Профессор Кавай взволнованно открыл старую записную книжку, переплетенную в красную кожу, в которой у него были аккуратно записаны телефоны знакомых. Он решил позвонить профессору Одиссею Пинтову. Кавай вместе с профессором Пинтовым несколько раз избирался в совет факультета, но не виделся с ним после того, как Пинтов ушел на пенсию. Климент посмотрел на старый шестизначный номер, добавил ноль после первой цифры, что стало необходимым после перевода телефонной сети с шести на семизначные номера, и позвонил своему старшему коллеге.

Слушая гудки в трубке, Кавай думал о Пинтове, в свое время известном археологе, специалисте по античной эпиграфике, которому удалось расшифровать латинскую надпись на одной стеле, где, как он утверждал, был иллирийский текст «IDI ES VIDI _ _ ES MORTA DE _ _ LA RES». Он прочитал его так: «глупцом родился, глупцом живешь, самое умное, что ты можешь сделать – умереть». Этим прочтением Пинтов необыкновенно взволновал научное сообщество, и, несмотря на то, что, в конце концов, ученые пришли к заключению, что надпись вообще не иллирийская, а стела – обломок позднеримского надгробия, выброшенного из-за множества ошибок, допущенных резчиком по камню, эту стелу назвали «Пинтовской мортаделлой». Пинтов при этом остался при своем убеждении, что обнаружил иллирийскую надпись на латыни.

Но независимо от того, насколько правильна была его гипотеза, профессор был авторитетом в археологии и автором нескольких книг, посвященных истории Охрида.

Звонок вызова раздался в трубке уже пятый раз, и Кавай подумал, что археолога Пинтова, которому теперь должно было быть лет восемьдесят, возможно, уже нет в живых. Он был готов повесить трубку, как наконец услышал запыхавшийся мужской голос…

– Алло! – донеслось с того конца провода.

– У телефона профессор Климент Кавай, – осторожно сказал он в трубку.

– Кавай! – воскликнул его собеседник искренне радостным и все еще энергичным голосом. – Как не помнить: коллега с факультета! Память все еще хорошо мне служит, дорогой Кавай. Решаю кроссворды и тем самым тренирую мозги, а тело укрепляю, копаясь в саду. Выращиваю осенние цветы и ранние овощи. Так что я активен во все сезоны. Археологу нельзя без лопаты, не так ли, коллега Кавай?..

– Конечно, профессор, – неискренне согласился Кавай, который свое пенсионерское будущее видел за тем же письменным столом, среди открытых книг и листков, педантически исписанных карандашом.

– А вы уже на пенсии?

– Пока нет…

– Ну, когда выйдете на пенсию, сразу принимайтесь копать. Иначе лишитесь рассудка, вот что я вам скажу. Потом привыкнете. И полюбите.

– Но я хотел кое-что спросить по вашей специальности… из сферы ваших интересов.

– Пожалуйста, коллега Кавай. Я в вашем полном распоряжении, – принял профессиональную позу археолог.

– Если я не ошибаюсь, вы занимались археологией старого города в Охриде…

– Это общеизвестно, – сказал довольным тоном профессор Одиссей Пинтов. – Я настолько глубоко посвятил себя этим исследованиям, что, вы не поверите, в отечественной археологии они известны как Одиссея Пинтова…

– Я хотел бы перейти к делу… – сказал Кавай, хотя и понимал, что не совсем вежливо прерывать самовосхваления отставного археолога.

– Пожалуйста, – Пинтов снова перешел в положение профессиональной готовности.

– Вы знаете о подземном ходе, который идет из района Месокастро на северо-восток и после часа ходьбы выходит на поверхность в монастыре Святой Пятницы?..

– В Велгошти?

– Видимо… – неуверенно сказал Кавай.

– Ерунда. Где вы это услышали? Не существует ничего подобного. В Велгошти есть только хорошая ракия и ничего больше. Вы ее пробовали?

– Но в литературе упоминается… – профессор Кавай не стал вдаваться в подробности и комментировать ремарку Пинтова.

– Вранье! – отрезал Пинтов.

– В книге «У берегов Охридского озера»…

– Дорогой Кавай, не тратьте зря усилий, – снова перебил его археолог. – Если бы подобный ход существовал, я бы первым нашел его. В Месокастро я рылся, как крот на своем заднем дворе. Я эти места знаю лучше, чем собственный карман. И не говорите мне про монастырь Святой Пятницы. Мы его облазили вдоль и поперек, а мы были тогда молодыми и полными сил, какие вечеринки там устраивали! Когда меня не станет – хотя я думаю, что это случится нескоро – мою душу ищите там, коллега Кавай.

– Нушич говорит…

– Простите, что я вас прерываю, но, как говорила моя покойная бабушка Марица, театр теней и наука – это разные вещи, не надо их смешивать. Вы согласны, профессор?

– Но как источник…

– Для ученого записки комедиографа не могут служить надежным источником информации.

– Возможно…

– Если это все, то до свидания, коллега Кавай. Загляните как-нибудь ко мне в сад, и я научу вас вскапывать грядки. Станете настоящим специалистом. Тогда вы сами сможете выкопать подземный ход между Месокастро и Святой Пятницей, хааа-ха-хааа! До свидания!

– До…

Щелчок!

23

Прошло уже два дня после отъезда Майи, а она все еще не позвонила. В тот самый момент, когда в голове Гордана пронеслась эта мысль, в квартире Коевых зазвонил телефон. Деян взял трубку, произнес несколько учтивых и лаконичных фраз и после короткой паузы сказал собеседнику на другом конце провода:

– Да, вот и он завтра уезжает… – и замолчал, кивая головой в знак одобрения того, что доносилось до его уха, а потом сдержанным голосом добавил: – Спасибо… Передаю ему трубку…

Деян протянул трубку сыну, и Гордан неожиданно услышал голос профессора Кавая, который впервые звонил им домой. Кавай любезно поздоровался с Горданом и сообщил, что ему только что позвонила Майя и попросила передать Гордану, что она доехала нормально, разместилась в студенческом кампусе, но не вполне довольна и ищет для жилья другое место, и что она позвонит ему в ближайшее время.

– Майя сказала мне, что и ты уезжаешь… – проговорил профессор Кавай.

– Да, скоро, – подтвердил коротко Гордан, не желая вдаваться в подробности и тем самым тревожить домашних, только что вставших из-за стола после ужина. Гордан незаметно бросил взгляд в их сторону и через открытую дверь увидел отца, который курил, облокотившись на перила балкона – жаркий летний день клонился к закату, в то время как мать лущила стручки молодой фасоли для завтрашнего обеда, который она готовила сейчас, когда, наконец-то, стало прохладнее. Женщина глядела прямо перед собой, делая вид, что увлечена работой, а сама внимательно прислушивалась к разговору.

– Это неплохо. Вы должны использовать этот период временных неурядиц, – проговорил отец Майи в своей спокойной манере. – А когда вернетесь, все наладится, пойдет в гору.

– Сомневаюсь, – сказал Гордан опять так, чтобы не было понятно домашним. – Время – феномен со своими автохтонными законами, – добавил он, в то время как ему в нос ударил запах мелко нарезанного чеснока.

– Я как раз изучаю наш аспект этого феномена и почти могу это гарантировать, – с неистребимым оптимизмом возразил в ответ Кавай. Он с большой симпатией относился к Гордану, с которым иногда разговаривал на такие темы. Отец Майи повторил свое заключение: «Это тяжелый, но временный кризис».

– Я бы хотел надеяться, что это так, – сказал Гордан, прощаясь с профессором Каваем. – Во всяком случае, спасибо вам за все…

Только Гордан повесил трубку и погрузился в свои мысли, как услышал всхлипы. Он обернулся и увидел маму. У нее на глазах были слезы, но лицо не выдавало никаких чувств. Она вопросительно посмотрела на сына, не перестав резать чеснок.

– Что? – спросила Станка Коева, встретив удивленный взгляд Гордана. – А… Это от чеснока.

Подумав, что его кто-то зовет из комнаты, именно в тот момент с балкона посмотрел на них Деян.

– Что? – задал тот же вопрос отец, чуть повернув голову в их сторону, но этого было достаточно для того, чтобы заметить, что и у него глаза были красные, а в них стояли слезы.

– Папа, ну, что ты… – произнес Гордан, не в состоянии выдержать атмосферу молчаливого надрыва, воцарившуюся в доме.

– Это от дыма… – отозвался Деян с балкона и продолжил курить.

– Да, вот так… – неопределенно сказала Станка в знак поддержки, ссыпала чеснок в кастрюлю, шмыгнула носом и попыталась сменить тему. – Ну, вот, скоро уже и обед будет готов.

Гордан почувствовал комок в горле – еще немного и он прослезится.

24

Лейтенант Хью Дабл-ю Эльсинор второй был представителем уже третьего поколения коннектикутского семейства, который закончил знаменитую военную академию в Вестпойнте, самое старое военное училище в Соединенных Штатах, основанное почти два столетия назад. Теперь, когда ужасная муштра закончилась, и Хью Дабл-ю Эльсинор второй встал в бесконечный ряд выпускников Вестпойнта, который из-за цвета кадетской формы называли «длинная серая линия», он испытывал гордость. Но, честно говоря, несколько лет назад ему было не до гордости – день за днем он должен был терпеливо сносить даже непросто строгие, а абсурдно суровые порядки, заведенные в академии: жесткое обращение, беспрекословное повиновение старшим курсантам, тренировки до изнеможения. И все это делалось для того, чтобы сломить волю человека и встроить его в систему абсолютного послушания власти, которая вознаграждала за это год за годом полученными знаниями и опытом и некоторыми послаблениями в кадетской жизни при переходе в старшие классы. «Dulce et decorum est pro patria mori» – отрадно и почетно умереть за отечество, это изречение было заимствовано из «Од» Горация и стало квинтэссенцией философии элитной американской военной академии. На самом деле, эти слова он знал с самого раннего возраста, потому что слышал их от отца, а тот – от его отца, Хью Эльсинора первого… К мысли о том, что образование в академии откроет ему двери будущей офицерской карьеры, Хью Эльсинор второй также привык еще с детских лет. Другими словами, его будущая жизнь была ему известна заранее, и в ней не было места сюрпризам – все развивалось по порядку и плану, исправно функционировавшему в течение нескольких поколений.

Лейтенанта Эльсинора сразу отправили в первую командировку, он получил назначение в пехоту, дислоцированную в Боснии и Герцеговине после подписания в Дейтоне трехстороннего мирного соглашения. Он охранял линию разграничения сторон во время этого хрупкого мира.

Учась в военной академии, в своих фантазиях он представлял, как его пошлют выполнять важное и ответственное задание. Он видел себя в парадном мундире с белыми перчатками и эполетами, на которых сияли генеральские звезды, служащим стране, символом которой был герб с большим белоголовым орлом, под звездно-полосатым флагом – он отдает команды где-то на больших базах от Сан-Диего до Ньюпорт-Ньюс. У этой мечты был свой путь и своя цена, и поэтому он должен был пройти муштру и проявить себя за пределами собственной страны.

25

– Климент! – сквозь гомон рынка профессор Кавай услышал свое имя, донесшееся глухо, словно откуда-то совсем издалека. Он обернулся и попытался между продавцами и покупателями, овощами и фруктами, разложенными на прилавках, разглядеть того, кто произнес его имя. «Какой богатый урожай в военное время! Какой богатый…», – повторял про себя профессор Кавай, стараясь истолковать этот парадокс как добрый знак, что, впрочем, ему не вполне удавалось. Продавцы, обычно зазывавшие покупателей громкими и звучными голосами, теперь были на удивление тихи, особенно албанцы. Время было напряженное, и в условиях межэтнического военного конфликта, который тем летом разгорался все сильнее, дело могло дойти и до неприятных эксцессов. В столкновениях гибли люди, пылали мечети, церкви и лавки, которые поджигали радикалы с обеих сторон. Эта тяжелая атмосфера и страх приглушили обычно веселый и многоголосый гул рынка. Люди чего-то ждали… Климент, поглядев на приунывших продавцов, решил, что то немногое, что он купит, он купит и у македонцев, и у албанцев, хотя ему тяжело было переносить как признательные взгляды тех, кто смотрел на него с благодарностью, мол, иноверец, а покупает у продавца другой национальности, так и укоризненные взгляды стариков, представителей собственной нации, когда он покупал у «чужих» торговцев.

– Климент! – снова произнес его имя чей-то знакомый голос. Профессор Кавай стал внимательно рассматривать людей в снующей толпе. Наконец, он заметил среди них морщинистое вытянутое лицо с живыми темными глазами. Это был его старый друг, архитектор Стефан Пипан.

Пипан был старше Кавая, но оба они родились и выросли в одном и том же месте, так что, помимо интереса к истории, их связывали и воспоминания о ярких персонажах и необычных характерах известных людей из их родного города. Когда-то они были очень дружны, семьями ходили в гости друг к другу, но после того, как у Пипана умерла жена, он перестал приходить в дом к Каваям. А после смерти Анастасии и без того редкие утренние встречи Кавая со Стефаном Пипаном свелись к совсем уж не частым телефонным звонкам.

На лице Климента Кавая заиграла сердечная улыбка, какой не было уже невесть сколько времени.

– Пипан! – воскликнул он радостно.

– Давай сядем, выпьем кофе, – сразу предложил Каваю архитектор, обвешанный пакетами, полными фруктов и овощей. Из одного высовывались перья лука и сочная зелень петрушки.

– Здесь, на рынке, ничего не меняется, – не обращая внимания на голос диктора радио, сообщавшего последние новости о военных действиях в стране, сказал Кавай старому приятелю, когда они прямо на рынке зашли в кафе, в котором, на удивление, до сих пор сохранился пол из досок, натертых воском.

Пока они усаживались за столик, программу новостей сменила музыка – шлягеры сорокалетней давности. Каваю вдруг показалось, будто они вернулись в прежние счастливые времена.

Пипан как архитектор был известен своим резким отступлением от классических традиций в градостроительстве, а также модернистской манерой проектирования, в которой чувствовалось прямое влияние Корбюзье^[9] и Баухауза^[10], что он неустанно подчеркивал в лекциях студентам, обучавшимся на архитектурном факультете университета в Скопье.

– Думаешь? – архитектор-модернист посмотрел на Кавая сквозь стекла своих очков в роговой оправе и улыбнулся. – Нет, меня, видно, не берет ностальгия. Я – убежденный и упертый диалектик. Расскажи, как Майя?

– Уехала в Америку на стажировку.

– О, значит, папа теперь совсем один. Приглашаю тебя в свою компанию, – сказал Пипан, который, несмотря на то, что у него было два сына, закончивших здесь университет и уже много лет назад переселившихся в Австралию, жил один, мотаясь между родным городом и столицей.

– Знаешь, мне даже легче, что ее здесь нет, пока у нас длится вся эта неразбериха, – заметил Кавай, – там она хотя бы в безопасности, далеко от ужаса, который мы теперь каждый день переживаем.

– Это правда, – согласился отец двух также далеко уехавших сыновей.

– Я недавно вспоминал о тебе, – сказал Кавай в то время, как официант принес им заказанный кофе по-турецки – но сваренный неправильно, без пенки. На маленьких круглых подносах стояли по чашечке кофе и по стакану с водой.

– О, какая пеночка! Мои комплименты тому, кто приготовил этот напиток! – взглянув на кофе, саркастически прокомментировал Пипан, адресуя свои слова выслушавшему их абсолютно равнодушно официанту в изрядно поношенной расстегнутой рубашке, а потом обратился к старому другу: – Ну, а что же не позвонил, раз вспомнил?

– Хотел сначала кое-что уточнить, проверить, а после этого позвонить тебе… – издалека начал Кавай.

– И что – проверил? – спросил Пипан, сделав глоток жидкого кофе.