Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Стефан, – неуверенно спросил Климент Кавай, – это ты?

– А, это ты, Клим, – ответил человек с облегчением. – Я думал, ты меня не найдешь.

– Конечно, – Кавай подошел поближе к Стефану Пипану, теперь скорее рассерженный, чем удивленный встречей, – учитывая, что ты направил меня по ложному пути.

– Приятель, я вправду думал, что переход начинается в маленькой церкви… Только теперь я увидел, где он на самом деле.

– Ты приходил сюда и раньше. Мне сказала та старушка наверху.

– Ну, ладно, извини… я просто не хотел сразу говорить тебе, где вход, – сказал Пипан. – Сказал бы, как только мы бы пришли сюда. Если бы… если бы не непредвиденные обстоятельства.

– А этот твой Градишкий с факультета, который, якобы, так сильно тебя уважает, он просто врун…

– Почему? – спокойно спросил Стефан Пипан.

– Потому что он сказал мне, что позавчера ты умер.

– Ну, и что, – сказал Пипан, – я действительно умер позавчера вечером.

– Вижу, – язвительно сказал Кавай и подал ему фляжку с водой. – Хочешь пить?

– Не хочу, – сказал Пипан и добавил: – Мы, покойники, не испытываем жажды.

Кавай посмотрел на своего друга.

– Если ты пытаешься шутить, то хочу сказать, что у тебя плохо получается, – сказал он взволнованно.

– Я не шучу, приятель. Всему на свете приходит конец, вот пришел и мне. Только я хотел идти не наверх, а – вниз. Я всю жизнь искал этот подземный ход и пока не умер, так и не нашел.

Кавай в изумлении смотрел на своего покойного друга.

– Ладно, ладно, – сказал Пипан, – не волнуйся ты так. Призрак, как призрак. Не первый, не последний. Опять же, скажи мне, что плохого в том, что ты встретил дух старого друга?

Он сказал это так сердечно, что Каваю немного полегчало.

– Наверное… – сказал Кавай и продолжил в более оптимистическом тоне: – Так, значит, ты решил пойти по переходу Нушича…

– Я же до смерти любопытный. Вернее, даже и после нее. У каждого человека есть свой бзик, у ученых – это наука, так ведь?

– Так, – согласился Кавай, удивленный спокойствием, с которым он стал относиться к странным явлениям, преследовавшим его с самого утра.

– Теперь я знаю, почему я никогда не мог понять, что имеется в виду, когда говорят «вечный покой». Тьфу К нам это не относится. Впрочем, ты сам увидишь…

– Я не тороплюсь! – Кавай едва заметно сплюнул через плечо, как когда-то делала его бабушка в доме в Месокастро.

– Торопись, не торопись – все там будут, – сказал Пипан. – Мне только вина не хватает. Я любил за воротник заложить. Оттого и умер. Позавчера вечером хватанул несколько капель. Вернее сказать, полбутылки красненького. Тут меня и прихватило, а потом будто молотком по голове, и в ней что-то взорвалось, как эта двуколка недавно…

– А ты ее тоже видел? – удивленно спросил Кавай.

– Эээх, – весело сказал Пипан, – этот турок с кнутом уже три раза проехал с тех пор, как я здесь. После него прошел Али-паша Янинский с охранниками, один епископ, один партизан, искавший свой отряд, какие-то типы с автоматами, в камуфляже и с зеленой раскраской на лицах, которые сначала направились к выходу, потом передумали и вернулись туда, откуда пришли. Здесь все так. Туда-сюда, вверх-вниз… Как в дурдоме.

– А турок вышел наружу? – спросил Кавай.

– Все вышли, и он тоже. За ним вышел Александр из Кутлеша^[67]. Пусть их, – лениво прокомментировал Пипан. – Я сижу здесь, считаю их и думаю: откуда столько бродяг в переходе? Вот скажи, почему я ни разу не встретил ни одного строителя! Почему не прошел Мимар Синан^[68] с планом моста в Вишеграде^[69] или купола Голубой мечети в Стамбуле… Но нет, все какие-то босяки вроде этого Джеладина^[70] с поводьями охридской двуколки и кнутом в руках.

– Что за Джеладин-бей? – спросил Кавай. – Тот, про которого у нас песни поют?

– …и про которого в «Сердаре» Пырличева. Тот самый, – сказал Пипан, – хозяин Охрида, изгнанный султаном из столицы, и бандит, каких свет не видывал…

– И хозяин Кузмана Капидана^[71], – сказал Кавай, увлеченный своими мыслями.

– Да уж, весь Охрид от него кровавыми слезами плакал: и турки, и гяуры^[72]. Точно так же, – добавил покойный Пипан, – как рыдали и македонцы, и греки от сына Филиппа из Пеллы. Великие люди создавали себе имя, совершали подвиги, но люди для них не стоили ни гроша, я так считаю.

– И в чем тут дело, – спросил Кавай, – какого дьявола они хотят вернуться?

– Не могут представить, что их время безвозвратно прошло… – неохотно объяснил Пипан и добавил: – По правде сказать, я немного разочарован этим переходом. Тут в основном только местные и ходят. Я хочу вернуться обратно.

– Куда, Стефан? Куда ты пойдешь теперь, в таком состоянии? – сказал Кавай, скрывая облегчение.

– Ну, как куда?! Я подумываю посетить архитектурный, – ответил профессор Стефан Пипан. – Там интереснее. Есть, по крайней мере, новые идеи. Да и дети должны приехать в Скопье на похороны. Ты не рассердишься, если я уйду?

Кавай посмотрел на друга и быстро проанализировал ситуацию. Хотя они прежде договорились держаться вместе, теперь все изменилось, так что Кавай сказал:

– Я тебя полностью понимаю, Стефан… А мне интересно, я тут в первый раз. Кроме того, я всю жизнь посвятил поискам прохода в другой мир.

– Да, но ты ищешь лучший мир…

– А ты разве знаешь, что в конце этого прохода?

Пипан ненадолго замолчал.

– Понимаешь, – сказал он неуверенно, – я об этом пока не думал. Просто наблюдал: тут разные типы есть, некоторые – совершенные карикатуры, но, должен признать, были и более приятные встречи…

– Ну, а я, – сказал Кавай, – хочу посмотреть, лучше ли там… и, если да, то понять, смогу ли я тот мир вытащить наружу, к нам, потому что наверху дела идут далеко не лучшим образом…

– Ты помнишь, когда мы встретились, я сказал тебе, что этот проход не единственный? – спросил Пипан.

– Да, – сразу вспомнил Кавай.

– Ну, вот, понимаешь, сразу после похорон я собираюсь уехать поискать другой переход, такой же, только гораздо больше… – радостно сообщил Пипан.

– И куда на этот раз, Стефан? – спросил Климент Кавай, впервые чувствуя, что разговор со Стефаном приятен ему так же, как когда тот был жив.

– Куда? В Париж. Я был там на практике после защиты диплома, и теперь, когда я сдал жизненный экзамен, меня что-то снова туда тянет. У меня прекрасные воспоминания о пребывании в Париже, друг мой Кавай, просто замечательные… – у Пипана на лице появилась улыбка хитреца и грешника, хотя Климент Кавай одновременно чувствовал незнакомое и теперь холодное, а не теплое, пахнущее вином, дыхание друга, убеждаясь, что Стефан Пипан действительно отошел в другой мир.

– В Париж? – тем не менее с любопытством переспросил Кавай. – А что там?

– Глубоко под тротуаром в Париже скрывается одна из самых больших тайн города: сотни километров подземных коридоров и залов, простирающихся вдоль всего левого берега Сены…

– Сотни?! – ошеломленно переспросил Кавай.

– Сотни, приятель! – подтвердил Пипан и сделал это так живо, что, если бы не холодное дыхание, Кавай снова бы засомневался в его статусе покойника. – В старых шахтах под Монпарнасом в восемнадцатом веке вырыли подземные рвы, в которых за годы похоронили тела более шести миллионов парижан…

– Сколько? – недоверчиво спросил Кавай.

– Шесть миллионов, приятель! Их в течение многих столетий хоронили в разных местах в городе: купцов, карманников, знатных граждан, преступников, санкюлотов, жертв массовых эпидемий, гильотинированных жертв революции, жертв Коммуны, просто умерших от старости…

– А люди знают про существование этого перехода?

– Конечно! В отличие от здешнего, про него все знают. Я скажу тебе еще одну вещь. У входа в него стоит мраморная плита, на которой вырезано: «Arrête!». И написано еще – «C’est ici l’empire de la mort». Ты ведь понимаешь, что это значит, не так ли?

– Еще бы. Я окончил классическую гимназию, – важно сообщил Кавай и, чтобы доказать это, механически перевел фразы, которые Стефан Пипан так сочно выговорил по-французски. – Это значит: «Стой! Здесь царство мертвых». Нечто похожее на надпись при входе в Ад у Данте… только у него тем, кто туда входит, рекомендуется оставить надежду…

– И раз уж мы заговорили об этом, знаешь ли ты, что, в отличие от вымысла Данте, этот переход действительно существует и в него можно войти? – спросил Пипан.

– Правда?! – спросил Кавай и поймал себя на мысли, что после окончания исследования перехода Волчани он уже хочет срочно отправиться в Париж…

– Да. Многие посетители утверждают, что в парижских катакомбах они почувствовали холодное дыхание смерти и видели призраки революционеров. Катакомбы и вообще парижские подземелья – и сегодня чрезвычайно загадочные места, о которых много не говорят.

– Почему? – наивно спросил Кавай.

– Ну, как почему! – с чувством воскликнул Пипан. – Париж считается городом света. Никто не хочет, чтобы какие-то темные места нарушили этот образ…

– Ты хочешь опять сказать: в отличие от того, что делается у нас… – сделал вывод Кавай.

– Понимай, как знаешь, – сказал Пипан.

– А ты сам-то уже побывал там? – не без задней мысли спросил Климент Кавай, довольный тем, что является первым живым ученым, который посетил Волчани.

– Правду сказать, когда я был в Париже, меня больше интересовала жизнь, готика Нотр-Дама, архитектурный подвиг Эйфеля, кафе Латинского квартала, студенческая любовь в мансардах пансионов, иногда, после получения стипендии, и проститутки на Place Pigalle… А теперь настало время взглянуть на этот переход, а, может, и еще на другой…

– Еще какой-то? – тихо повторил Кавай. – Ну-ка, Стефан, говори, сколько еще есть таких переходов?

– Эээх! – сказал Пипан, подняв правую руку и делая жест, будто перелистывает огромную невидимую книгу. – Им несть числа! Есть переход в донжонах Лондона, подземельях Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге, в знаменитых старых цистернах в Стамбуле, были такие переходы и в Шанхае, и под старинными дворцами Киото, даже в Вашингтоне – в подземной инфраструктуре между Белым домом, Конгрессом и окружающими их зданиями… только американцы по своему лабиринту не ходят пешком, а ездят специальной подземной железной дорогой…

– Это невозможно… – сказал потрясенный Климент Кавай, – да ведь это всемирная сеть…

– Вот именно! – серьезно посмотрел на него покойный Пипан. – А ты что думаешь, откуда появляются тени прошлого? Из одного Волчани? Везде, Кавай, есть свои собственные подземелья и их обитатели. Их призраки – там, наши местные – здесь. Другой вопрос, что все они могут создать проблемы для нашего общего мира. Они действуют на местном уровне, но если задумают что-то глобальное, то мало не покажется никому… слава богу, им не пришло в голову организовать подземный интернационал, тогда бы всем нам пришел конец…

– Вот оно что… – не переставал удивляться Кавай.

– Можно создать и подземную историю, да что там, и подземную географию, – спокойно продолжал Пипан. – Тебе известно, что в Древней Греции считали, что в царство теней можно попасть через три подземных прохода, вернее, три пещеры неведомой глубины: одна из них в Ахерузе, вторая – в Понтийской Гераклее, а третья в – Колоне.

– В колонне? – попытался пошутить Кавай. Впрочем, это была просто попытка справиться с потоком сведений, который обрушил на него Пипан.

– Нет, не в колонне. Это географическое наименование, – не принял шутки Пипан. – Через эти проходы в древности осуществлялось все подземно-надземное мифологическое движение. Например, Персефона полгода проводила в подземном царстве своего мужа Аида, а полгода наверху у своей матери Деметры; Эвридика внизу, Орфей наверху, Харон, посещавший внешний мир – наверху, Геракл у Цербера, трехголового сторожа подземного царства, опять-таки, внизу… Эней Вергилия проник в подземный мир через вулканическое озеро Авернус, которое римляне считали входом в подземный мир. И так далее, и тому подобное…

– Так, так… – соглашался Кавай.

– Существуют целые карты того света с переходами, переправами и каналами, сообщающимися с внешним миром. Открою тебе одну тайну: я оставил своему бывшему помощнику Градишкому проект, мое авторское представление того, как выглядел Тартар, крепость, в которой содержались души грешников в подземном мире в древности. Я исходил из источников, которые указывают нам, что Тартар – крепость с бронзовыми воротами и тремя рядами стен, под которыми течет подземная река Флегетон… Это подземное движение – старая проблема, дорогой мой Кавай, – сказал профессор Пипан, – и, как видишь, всемирно-исторический процесс…

– Вот как… – проговорил профессор Кавай и с некоторой завистью оттого, что сам он пока остается в местном переходе, добавил: – Значит, теперь у тебя курс на Париж?

– Да… Отправлюсь в Париж – через кладбище в Скопье… – сказал, прощаясь, покойный архитектор, быстро и легко встав.

Климент Кавай печально посмотрел на старого друга. Он понял, что пришло время прощаться.

– Ну, до свидания, Стефан! – сказал Кавай, чувствуя, что грусть сжимает ему сердце.

– Вообще-то, лучше сказать: прощай, – поправил его Пипан, – но я понимаю, что ты имел в виду.

– Да, да, – думая уже о своем, печально сказал Кавай.

– Не беспокойся, – Пипан подошел к нему и дружески положил невесомую руку на плечо приятелю, – в конечном итоге все будет хорошо.

– Это ты о чем? – Кавай вздрогнул от того, что могли означать слова его покойного друга.

– Сам поймешь! – оптимистично сказал Стефан Пипан, подмигнул старому другу и, будто сам себе, сказал: – Ладно, хватит… Он повернулся и медленно, молча, пошел по коридору к выходу в Охриде. Вдруг он остановился.

– Послушай, – еще раз быстро и решительно воскликнул Пипан, словно очнувшись от меланхоличного настроения, – занимайся тут своими делами, но смотри, приходи ко мне на похороны, слышишь! Мои два остолопа могут передумать и не приехать, когда увидят, что я им в наследство оставляю только одну квартиру, да еще им придется за нее кредит выплачивать. Нехорошо, если на прощании не будет ни одного близкого человека. И так уже в ректорате раздумывают, стоит ли оказывать мне почести на самом высоком уровне. Не хочется, видите ли, ректору возвращаться из отпуска. У нас человеку лучше не умирать!..

Кавай кивнул Пипану в знак согласия.

64

Ночью готическая орнаментика собора Святого Стефана казалась в своей рельефности нереальной. Майя, в джинсах и футболке, с подобранными волосами и рюкзаком за спиной остановилась перед разукрашенной вертикалью колокольни собора, самого известного символа Вены. Заглядевшись, Майя на миг забыла, зачем она здесь. Ее захлестнуло приятное чувство. На душе стало легко. Затем она перешла улицу и заглянула внутрь гостиницы Sacher, знаменитой своим тортом, который здесь придумали, вошла в вестибюль и будто с камерой в глазах начала бродить по коридорам, увешанным фотографиями знаменитостей в рамках. Наконец, она оказалась в роскошной комнате со стенами из лакированного орехового дерева, с диваном и креслами ярких цветов, четырьмя красными абажурами и картинами в золоченых рамах. Потом она вышла на Kärtner Straße и с такой же почти призрачной легкостью влилась в живую людскую реку туристов, ища, снова ощутив напряженность, между ними Гордана. Майя лихорадочно всматривалась в лица, временами останавливая нескончаемое кино про Вену, пересматривая эпизоды, затем обращалась к новым в поисках лица Гордана.

Но его нигде не было.

В это время Гордан, сидя на легком алюминиевом стуле в закусочной Nordsee, ел бутерброд с лососиной и пил пиво, а вокруг него кипела разгоряченная толпа, на которую он не обращал никакого внимания. Он глядел куда-то внутрь себя, мысленно перелетая из Скопье в Нью-Йорк и обратно, обращаясь к своим воспоминаниям: встречам с Майей, их страстным поцелуям в магазинчике его отца или у решетчатой двери в подвал, когда на лестнице гасла лампочка…

65

Стоя перед зеркалом в своей спальне в Скопье, профессор Климент Кавай завязывал черный галстук. «Мне пришлось прекратить поиски», – сказал он и посмотрел вглубь зеркала, откуда с улыбкой и с таким выражением лица, как будто она была счастлива быть снова дома, на него смотрела сидевшая на супружеском ложе Анастасия Кавай.

– Мне позвонил декан нашего Пипана и сообщил, что похороны сегодня, – сказал он жене, вместо «нашего» он сначала хотел сказать «несчастного», но в последний момент решил, что это может ей не понравиться, – так что я временно отложил изучение перехода в Волчани.

Наблюдая за ее лицом в зеркале, Климент подумал: распространенное мнение, что покойники не отражаются в зеркале – это просто глупость. Он хорошо знал, что дело не в зеркале, они могли появиться где угодно, благодаря внутренней связи живых и мертвых, миров, откуда приходят и одни, и другие. Есть народы, которые видят целые армии мертвецов, а не всегда могут увидеть свою недавно умершую бабушку. И наоборот: есть люди, которые, ничего не чувствуя, проходят мимо привидений в том месте и именно в тот момент, когда те заводят там свои игры…

– Еще не знаю, что там будет, – сказал Климент, поглядывая на заинтересованное отражение Анастасии, думая обо всех умерших, с которыми он вступил в контакт за последнее время, но, не желая, чтобы жена разволновалась, больше ничего не сказал, а только добавил: – Через пару дней вернусь.

Потом, как человек, которому что-то пришло на ум, Климент ласково сказал ей:

– Если хочешь, могу взять тебя с собой. Это вполне удобно… Если, конечно, у тебя есть такое желание, – уточнил Кавай.

Она меланхолично улыбнулась и отрицательно покачала головой.

– Я так и думал, – сказал Кавай и повернулся к ней. – И я тоже хорош, нашел, кому предложить выйти из дома. Как будто не знаю, какая ты домоседка!

Кавай пригладил волосы и снял с вешалки аккуратно выглаженный черный костюм.

– Я надену тот же костюм, в котором был на твоих похоронах, – сказал он Анастасии. – На улице прохладно. Уже сентябрь.

Похороны профессора Пипана прошли, по мнению всех присутствовавших, весьма достойно. Помост в часовне на кладбище Бутел в Скопье, на котором стоял гроб с телом Пипана, а рядом – его фотография, снятая, когда он был молодым, был украшен цветами и несколькими венками. На темно-синей подушечке были выложены три ордена, полученные покойным в свое время от государства, которое, впрочем, как и он сейчас, тоже было покойным. Перед часовней ждали несколько человек, приехавшие пораньше односельчане и соседи по дому.

Когда Кавай возлагал цветы на помост, его глаза наполнились слезами. Он положил руку на закрытый гроб и в этот момент услышал шепот. Он поднял голову и к своему величайшему удивлению увидел Пипана, разгуливавшего, несмотря на прохладный день, в гавайской рубашке, который махал ему рукой, показывая, чтобы он встал по другую сторону гроба, на место, где обычно стоят ближайшие родственники, принимая соболезнования.

– Спасибо, Климент, – сказал покойный Стефан, явно тронутый. – Я знаю, что ты искренне огорчен.

Кавай, по просьбе друга, обошел гроб и встал за ним, будто он член семьи Пипана.

– Хорошо, что ты пришел, – виновник торжества хлопнул его по плечу, и Кавай едва заметно, не глядя на него, кивнул в знак согласия.

– Тебе не жарко в таком костюме? – сказал Пипан. – Знаешь, я ведь от жары концы отдал, правда. Хорошо, что хоть сегодня свежо.

– Дети приехали? – тихо спросил его Кавай, вытирая белым платком слезы.

– Приехали. Только, как водится, с опозданием… вот, и сейчас опаздывают, – нервно сказал Пипан. – Знаешь что, стой тут и принимай соболезнования, потому что если они в ближайшее время не появятся, мне придется принимать соболезнования самому.

В этот момент на лестнице, ведущей в часовню, появился декан Александр Градишкий. Он быстро кивнул присутствующим, деловито склонил голову перед гробом старшего коллеги, подошел, пожал руку профессору Каваю и встал рядом с ним.

– Профессор Градишкий, я полагаю, – тихо сказал Кавай, отвечая на рукопожатие.

– Да, это я, – не без тщеславия сказал декан архитектурного факультета. – Конечно, я вас знаю, профессор Кавай. Вы были в Совете университета, когда мне утверждали заграничную стажировку… Да, вот что, вы не хотели бы сказать несколько слов на похоронах? Перед часовней будет говорить ректор, он, в конце концов, согласился. Я думаю, вы были ближе всех с профессором Пипаном, так что…

Кавай не знал, что ответить, но тут на помощь ему пришел сам Стефан.

– Ни в коем случае! – воскликнул он из-за собственного гроба. – Им нужен человек, который сделает за них всю неприятную работу. Пусть уж сами как-нибудь… Мало я что ли на них трудился? Ты забыл, но ту стипендию, про которую он тебе сказал, ты ему сам выбил по моей просьбе. Без меня этот Градишкий даже статику не сдал бы, не говоря уже о том, чтобы в аспирантуру попасть… Ни в коем случае не соглашайся!

– От таких предложений обычно не отказываются, но я, к сожалению, к нему не готов. Прощание с близкими – дело ответственное, – сказал Кавай, тщательно подбирая слова. – Я думаю, что мы должны придерживаться плана, который наметили вы как организаторы…

– Плана… – сказал Градишкий и улыбнулся уголком губ, прикрыв рот рукой. – Мы планируем только строительство…

– А надо бы, – спокойно произнес Кавай, – планировать и уход из жизни. Это точка, которая означает конец самой важной стройки, созидания человека.

– Да, конечно, – сказал Александр Градишкий и на этом закончил разговор, вспомнив, что ему выступать вторым и надо хотя бы перечитать текст, написанный впопыхах и местами неубедительно, но потом решил, что что-нибудь сымпровизирует – его внимание привлекло прибытие академического начальства.

– Здорово ты его отбрил! – подмигнул Пипан своему другу и с ноткой сентиментальности добавил: – Он не такой уж плохой мужик, но все они, мать их, только и ждут, как бы побыстрее занять твое место. Не понимают, что их ждет то же самое…

В это время ректор университета неспешно начал читать свою речь.

– Как вам нравится план профессора Пипана? – прошептал Кавай, задумав маленькую месть представителю нового, тщеславного академического поколения.

– Какой план? – вполголоса спросил Градишкий, почувствовавший возможность еще раз показать себя.

– План крепости в Тартаре, – спокойно ответил Кавай. – Оригинальное решение, правда?

– Да, – как можно тише сказал Градишкий. – Очень любопытно. Постмодерн в новом виде… Вы о нем знаете?

– Я говорил о нем с вами по телефону, но вы, очевидно, забыли. – Кавай подчеркнул глагол «забыли», как вершину своей маленькой мести. – Помните, – громко и властно сказал Кавай, повернувшись к нему и подняв палец в воздух, – Пипан вам доверил этот проект. Не подведите его!

– Конечно, коллега, конечно, – снисходительно сказал Градишкий, пытаясь утихомирить профессора, сам того не желая, открывая свой коварный замысел.

– Кроме того, я здесь, – прошептал Климент Кавай и снова принял торжественную и значительную позу, – как гарантия лояльности к нашему Пипану.

– Ну, ты даешь! – прокомментировал Пипан, стоявший в своей гавайской рубашке у них за спиной. – На тебя посмотришь, кажется, что ты наивный простак, но иногда ты бываешь опасным. Хороший урок ты ему преподал. Как ты догадался, что он хочет присвоить мой проект?

– Интуиция меня не подводит! – громко сказал Кавай, причем на этот раз Градишкий никак не отреагировал, задумавшись над вмешательством верного друга своего покойного учителя и наставника. Как только он это сказал, Кавай услышал за спиной звонкий смех Пипана – он расплылся в улыбке, не замечаемый никем из присутствующих, занятых льстивыми разговорами и академическими сплетнями.

Не подходя к помосту, издалека, Клименту Каваю помахал археолог Одиссей Пинтов. Кавай притворился, что не заметил, посчитав, что в такой обстановке вообще неприлично махать руками.

Сам Пипан не находил себе места, как всегда, нетерпеливо поглядывал на часы, вертелся вокруг, высматривая, кто еще пришел к нему на похороны.

– Вот, наконец-то, два моих олуха! – крикнул он Каваю, и тот увидел его сыновей, которых помнил худыми и кудрявыми детьми, теперь они были облысевшими и животастыми мужиками. Они быстро подошли к гробу, поздоровались с Каваем и встали рядом с ним – как раз наступил черед выражения соболезнований родным и близким покойного.

– На всякий случай, если не увидимся, – сказал Каваю Пипан, когда оркестр перед часовней грянул первый марш, подавая знак, что пора поднимать гроб и переносить его на катафалк, – давай сейчас попрощаемся. После похорон я сразу отправляюсь в Париж… Долгие проводы – лишние слезы.

66

Сидя на террасе кафетерия «Starbucks» в маленьком и дружелюбном торгово-деловом центре недалеко от дома, лейтенант Хью Эльсинор наслаждался теплыми лучами сентябрьского солнца. Он чувствовал себя совершенно умиротворенным среди немногочисленных посетителей, почитывавших книги или нажимавших клавиши своих ноутбуков, пользуясь бесплатным интернетом заведения. Хью, вообще-то уже привыкший жить под давлением дефицита времени – каждый его день был тщательно спланирован – теперь был удивлен приятностью чувства, которое пронизывало его, сидевшего на террасе на Sutton place в ожидании цветов, заказанных в близлежащем магазине. Он с интересом поглядывал на людей, живущих в этом престижном районе, бегающих трусцой с пластиковыми бутылками воды в руках или выгуливающих своих четвероногих питомцев в большом парке рядом с домами, тонущими в обильной зелени, думая, какое счастье, что он не в Боснии – там все было невротично напряженным и громким, пожалуй, кроме, песен, тихих и задушевных… Но их слов он не понимал, а все остальное было отмечено войной, изрешечено, разрушено или сожжено, все было грязным и отвратительным.

«Да, – сказал Хью с удовлетворением, – в Боснии все, черт побери, по-другому. Прежде всего, слишком рискованно. Там человеческая жизнь гроша ломаного не стоит», и, поглядев на часы, увидел, что прошло уже больше получаса, встал, быстро допил свой кофе и направился в магазин. Цветы уже привезли. Он попросил белокурую продавщицу, дружески улыбнувшуюся ему, завязать розы лентой цвета, который, как ему казалось, был ближе всего к цвету формы морских пехотинцев, которую носил его покойный отец. Затем Хью сел в машину и, снова посмотрев на часы, понял, что если он поедет на кладбище, то опоздает на работу. Он бросил взгляд на цветы, которые лежали рядом на пассажирском сиденье, и решил опоздать.

Он притормозил перед входом на Национальное кладбище, потом остановился, пытаясь вспомнить, как проехать к той аллее, где на одном из целого леса одинаковых белых крестов было написано звание, имя и фамилия его отца. Какое-то время искал его, но благодаря своей натренированной способности ориентироваться, быстро нашел могилу и остановился перед ней. Хью вспомнил отца, потом его похороны, как капитан аккуратно сложил треугольником флаг, которым были накрыты гроб и лафет, и резко отдав честь, передал ему на хранение. Так решила его мать, хотя по правилам флаг должна была принять она. Он вспомнил, что тогда подумал: его мать злится на своего мужа, хотя, если не считать его смерти, впрочем, довольно быстрой и не мучительной, все его поведение, вся его жизнь не давали ей для этого ни малейшего повода.

67

Роуз не чувствовала ничего, кроме ужасной волны страха, поднявшейся в доли секунды, как только она поняла, что самолет увеличил скорость до крайних пределов. Салон, заполненный перепуганными пассажирами, большинство из которых вцепились окоченевшими пальцами в подлокотники, трясся от сильного грохота двигателей. Роуз посмотрела на Ребекку, мирно спавшую на соседнем сиденье. «Взять ли ребенка за руку? Прижать к себе или позволить ей спать дальше?» – лихорадочно думала она.

68

Одетый в замшевую куртку цвета заката, Никлас вылезал из желтого нью-йоркского такси, остановившегося у подножия Всемирного торгового центра, на крышу которого он собирался снова подняться. Не успел он еще выйти из автомобиля, как увидел перед собой людей, находившихся на улице перед зданием, которые, подняв как по команде головы, с ошеломленным выражением на лицах смотрели на что-то в вышине. Кто-то снимал происходящее на видеокамеру.

69

Грохот продолжал нарастать, и у Роуз сложилось впечатление, что самолет развалится на части от силы, с которой работали реактивные двигатели. Гул моторов стал невыносимым, и она схватила дочку за руку. «Боже, – подумала она в ужасе, – неужели это наш конец?» Кто-то закричал на незнакомом языке. Роуз увидела искаженные страхом лица пассажиров.

Ребекка приоткрыла глаза, подняла рыжеватые ресницы, глядя сквозь них бесконечно невинным взглядом.

Потом все превратилось в огонь. Прогремел взрыв, и Роуз захлестнуло горячим, страшно горячим светом.

70

Хью подошел к белому кресту, и в тот момент, когда он наклонился, чтобы положить на могилу розы и поправить ленту, его потряс оглушительный грохот, а затем сквозь окружающее пространство яростно прокатилась взрывная волна.

Лейтенант оставил цветы и выпрямился, чтобы посмотреть, что случилось. Он увидел столб пламени, выросший недалеко от Арлингтонского кладбища, расположенного на правом берегу реки, разделяющей Вашингтон, но не мог понять, ни где точно, ни, тем более, что именно, черт возьми, происходит. «Какая-то крупная авария», – подумал он и, как его учили, начал быстро анализировать, какие объекты риска находятся неподалеку.

Тогда в его голове промелькнула мысль, от которой он похолодел: «Неужели взрыв в Пентагоне?» Он почувствовал, что у него по коже побежали мурашки.

Эмоции переполняли его, пока он бежал к машине, доставшейся ему в наследство от отца.

71

Ник поднял голову и в тот же момент увидел большой самолет, приближавшийся к одной из двух колоссальных башен Всемирного торгового центра. Через секунду, прямо у него на глазах, сначала нос, а затем и весь самолет влетел в верхние этажи здания, при этом из его внутренности вырвался столб огня, а сразу вслед за ним повалил густой черный дым. Люди, видевшие это, закричали от отчаяния и невероятности произошедшего.

– Черт возьми! – заорал Ник, пораженный страшным зрелищем, которое кто-то рядом с ним продолжал лихорадочно снимать на видеокамеру.

72

Фиона Фицпатрик уже целый час пыталась дозвониться до Роуз.

Она принялась звонить ей сразу после того, как ее разбудил телефонный звонок, спросонья показавшийся ей очень громким и настырным. Потом она подумала, что это, наверное, Роуз – они вчера разговаривали по телефону несколько раз, потому что оказалось, что они не смогут встретиться, как планировали, а эта встреча должна была быть первой после того, как они почти месяц не виделись. Фиона разволновалась и из-за этого долго не могла заснуть. Почему и спала на следующее утро дольше обычного. Вспомнив о Роуз, Фиона сразу ободрилась и с радостью взяла трубку. Но это была ее невротичная соседка, с которой они бегали трусцой по ближайшему парку и иногда заходили что-нибудь выпить в соседнем кафе. Она панически кричала, настаивая, что Фиона должна переключить телевизор, по которому шла какая-то невнятная программа общественного канала PBS, на CNN, где в прямом эфире показывали авиакатастрофу, как позже выяснилось, одну из четырех, произошедших почти одновременно.