Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Потом она наклонилась к Ребекке.

– Ой, как ты выросла! Ты еще не была в Диснейленде? А я отправлюсь туда в третий раз. И уверена, не в последний! Я очень рада, милая, что мы едем вместе.

В этот момент объявили, что посадка на рейс в Лос-Анджелес заканчивается.

– Эй, подождите минутку, я хочу вас снять, – встрепенулась Роуз.

Она щелкнула фотоаппаратом, который сверкнул вспышкой и запечатлел девочку и Памелу с озабоченным выражением на лице, и добавила:

– А теперь давайте поторопимся!

– Но, Роуз, дорогая, я взяла билет на другой рейс.

– Как на другой?

– Эта гусыня внизу дала мне билет на следующий рейс. Она решила, что на этот я уже не успею.

– Ничего страшного, Пэм, увидимся в Лос-Анджелесе. Номера у нас зарезервированы. Так что до встречи в гостинице!

Роуз взяла Ребекку за руку и пошла к выходу, где их ожидал служащий авиакомпании с кислым выражением на лице.

– Я должна сказать тебе что-то важное! – крикнула им вслед Памела.

Но эти двое уже исчезли за дверьми, и Пэм так и не поняла, услышала ли ее Роуз.

По залу ожидания разнесся голос сотрудницы службы информации аэропорта…

55

Глядя, как двуколка скрывается за поворотом, Кавай вспомнил историю, которую рассказал Абдул Керим-баба, и подумал, что то, что ему привиделось, похоже на сон, который мог бы присниться ему, когда бы он дремал в гостиной дома семьи Каваев. Но это была некая сумасшедшая реальность, хотя, когда он посмотрел на себя в зеркало в соседнем магазине мод, на щеке, несмотря на лютую боль, которая все никак не проходила, не заметил никакой царапины. «Это внутренние следы, – сказал себе профессор, решив, что призрака, которого он увидел в начале важного для него дня, сотворил Абдул Керим-баба. – Но в чем тут смысл? В том, что духи прошлого живы и что прошлое влияет на настоящее? Что тени прошедших времен могут причинять боль? К чему все это?..» – думал профессор, пытаясь применить научные принципы теоретической семиотики, но чувствуя себя бессильным перед все новыми и новыми вопросами, встающими перед ним.

Некоторое время Кавай в растерянности размышлял, стоит ли ему поговорить о случившемся со старым шейхом, решил все же пойти к нему и быстро зашагал к кованым железным воротам дервишского текке. В отличие от вчерашнего вечера, сейчас ворота были закрыты. Ему это показалось логичным, учитывая, что тюрбе и мечеть – это исторические памятники и там находятся сокровища, которые ночью должны быть защищены, но всё же в воздухе явно витало нечто странное. Из текке доносились звуки, похожие на периодически повторяющиеся ритмичные вздохи, в которых профессор Кавай постепенно распознал многократное «Ху». «Зикр^[65] идет», – подумал он и остановился, не желая мешать дервишскому ритуалу и молитве, в которой сотни раз повторяется имя Бога…

Кавай оглядел улицу, затерявшуюся в глубине старого квартала Кошишта. Охрид был непохож сам на себя – совершенно безлюден, заполнен только длинными тенями и непривычной тишиной. Все вокруг казалось абсолютно нереальным. Вдруг его внимание привлек какой-то скрип и движение вдалеке. Каваю показалось странным то обстоятельство, что он не очень-то и удивился, когда заметил тело кучера двуколки, висящее на судьбоносном крюке, покачиваясь и скрипя в утренней тишине. Кавай отвернулся и увидел, что прямо перед ним за оградой текке стоит Абдул Керим-баба, на этот раз – в дервишском наряде и совершенно прямой, будто освободившийся от недугов и видимых признаков старческой немощи и оставивший себе только мудрость. Абдул Керим-баба пристально смотрел на него своим проницательным взглядом полуприкрытых черных глаз, а позади него охридские дервиши пира Хаджи Мехмета Хайяти в один голос выкрикивали волшебную мантру, которая значила «Он».

– Ты понял, сынок, – спокойно сказал ему старик, – что время повторяется? Почему, никто не знает. Видно, что-то выбивает его из нормальной колеи. На этот раз время повторилось из-за тебя. Когда, молясь на утреннем намазе, я повторял пресвятое Имя Бога, я понял, что Он хотел показать, что на твоем пути тебя ждут опасности. Теперь иди, сын мой, займись своим делом. Город уже просыпается от сна…

И действительно, Климент Кавай услышал первые звуки утра: рев заводимого мотоцикла, грохот поднимающихся ставен, звон велосипеда, трясущегося по брусчатке улицы, выклики продавцов газет и свежей выпечки на базаре. Когда он опять повернулся к ограде текке, чтобы поблагодарить старика, то увидел, что его уже нет: ни рядом, ни дальше на длинной мощеной тропинке, ведущей от запертых ворот из кованого железа внутрь двора.

56

«Мы хрупкие пловцы в потоке жизни», – вспомнилась Майе взявшаяся невесть откуда «водная», вернее сказать, охридская метафора, которую часто использовал ее отец. В смысле: откуда нам знать, куда несет нас жизненным потоком…

Может, ей лучше вернуться и снова искать работу дома? Или остаться здесь, в этих водах? Чтобы попробовать плыть вместе с голубоглазым незнакомцем, у которого губы суше, чем у Гордана, но зато имеется любовный опыт, ощущающийся в каждом его выверенном движении. Выверенном или осторожном, недоверчивом? – перед ней вдруг возникла дилемма, которую она попыталась быстро выкинуть из головы, не желая в тот момент размышлять над культурной матрицей среднестатистического американца среднего класса.

Потом Майя услышала тихий голос Дугласа, которым он что-то спокойно шептал в трубку.

– Куда это ты собралась, дорогая? – сказал он и после короткой паузы, будто отвечая на чей-то вопрос, добавил: – Из Нью-Йорка, Пэм. Приехал ненадолго домой. Хотел обойти места, которые много для меня значили. Наши маленькие бары, наши кварталы… лавки и магазины, куда мы с тобой заходили…

Майя больше ничего не хотела слышать, но это было уже невозможно. Она быстро оделась с каменным выражением лица и похожим чувством внутри.

– Я хотел вспомнить наше время, Пэм, и решить, что делать дальше… – продолжал невозмутимо говорить Дуглас в трубку – И вот, я решил… Я хочу вернуться к тебе, Пэм. Я думаю, что люблю тебя, дорогая.

В этот момент он услышал, как громко закрылась дверь гостиничного номера. Он понял, что случилось: какая-то Майя… whatever… wherever, его любовница на одну ночь, проснулась, услышала его разговор с женой, которой он после стольких лет снова сказал о своей любви. Он подумал, что всё было не так плохо, этот экспериментальный секс с девушкой из какого-то геологического края Европы, упомянутого в Библии, которая оказалась сдержанной в постели, и вернулся к разговору с Памелой, у которой были гораздо более бурные и так сильно возбуждавшие его оргазмы.

57

Гордан вышел из поезда, пробудившись ото сна, сразившего его где-то после границы, на которой он прошел последний паспортный контроль. Он надел на плечи рюкзак и погрузился в атмосферу вечерней Вены. Его ждал старый, удобный, ненавязчиво освещенный и затихший город.

У вокзала Гордан взял такси и, когда водитель спросил, куда ехать, дал ему адрес пансионата, который он нашел в интернете, когда готовился отправиться в Австрию. Внутри новенького автомобиля чувствовался нежный аромат дезодоранта. Таксист, в отличие от водителей такси в Скопье, не начал с интересом поглядывать на Гордана и не заводил разговор. Пока они ехали, Гордан смотрел на большие мигающие цифры на счетчике и, держа руку в кармане, нащупывал там бумажку в десять евро. Таксометр отсчитал семь, потом семь тридцать, потом восемь евро…

Кто знает, почему, но он вдруг затосковал по навязчивым таксистам с грязными машинами, пропахшими табаком, которые сами курили в салоне. «Все относительно, – подумал он и попытался посмеяться над собой: – До вчерашнего дня ты на дух их не переносил, как и тех карикатурных типов в поезде… Ты, парень, в ускоренном темпе становишься частью диаспоры».

Доехав до пансиона, такси медленно остановилось перед входом. Гордан увидел, что сумма на счетчике была на два евро больше банкноты в кармане. Он нашел еще бумажку в пять евро и протянул деньги таксисту. Водитель что-то спросил по-немецки, возвращая ему всю до цента сдачу. Гордан ответил по-английски, что не понимает.

– Вам нужно что-нибудь еще? – спокойно спросил водитель по-сербски или хорватски, во всяком случае, с боснийским выговором.

– О, вы из наших… – с облегчением сказал Гордан, имея в виду общее прошлое – единую страну, в которой он жил до подросткового возраста.

– Нет, я австриец. Просто родился рядом, в Добое.

58

Кавай, почувствовав непреодолимое желание выпить чашечку крепкого кофе, направился к кафе, теснившемуся на берегу озера. С наслаждением по глоточку отхлебывая горячий напиток, он размышлял, как узнать, где начинается подземный ход Волчани, секрет которого его неожиданно умерший друг Стефан Пипан унес с собой в могилу, успев только намекнуть о его существовании. Ломая бублик, который он принес с собой в кармане, профессор укорял себя, что не был более настойчивым во время их последней встречи и не выведал у приятеля хоть что-то, что помогло бы найти подземный ход.

«Теперь сожалеть уже слишком поздно», – сказал себе Климент Кавай, надеясь на удачу, которая всегда помогала ему в его исследованиях. С этой мыслью он встал и направился к улице царя Самуила, которая сразу за Нижними воротами разделялась на две, побольше и поменьше, уходящую направо, по которой он и зашагал. Миновав второй перекресток, со знанием дела двигаясь по улицам старого города, он вышел к небольшой площади между домами, в глубине которой находилась церквушка, из-за своего размера называемая Малый Святой Климент. Кавай приблизился к входу и попытался войти, но безуспешно: оказалось, что тяжелая деревянная дверь была прочно заперта. Кавай прошел чуть дальше и постучал в ворота ветхого дома, где ему сказали, что ключи от церкви хранятся в доме по соседству. Этот дом был поновее. Там ему открыла пожилая женщина в кофте с засученными рукавами, которую, очевидно, он оторвал от каких-то домашних дел, та любезно сказала ему, что придется подождать, пока ее сын не вернется с рынка, потому что только он знает, где лежат ключи от церковки. Она добавила, что сына наверняка не будет еще часа полтора – по дороге он собирался зайти к кому-то в гости. Так что профессор решил прогуляться и направился вверх по крутой улице к большой церкви в верхней части старого города, которую, хотя ее официальное название было «Богородица Перивлепта», в народе называли также именем Климента, потому что в ней хранились мощи этого святого.

Климента чрезвычайно почитали в родном городе Кавая, его имя хранили в течение многих поколений. В Охриде в его честь называли детей, как мальчиков, так и девочек. Девочек крестили Климентинами. Да и сам Кавай носил его имя.

Климент был учеником славянских просветителей Кирилла и Мефодия, в Охрид пришел из Моравии, был назначен епископом и здесь стал великим просветителем, а на вершине холма, на котором стоял Охрид, там, куда сейчас был устремлен взгляд профессора Кавая, рядом с ныне не существующей церковью Св. Пантелеймона, на месте которой пять веков назад турки построили мечеть Имарет – от нее остались лишь руины, святой Климент Охридский основал университет. В этом учебном заведении будущие священнослужители изучали письмо, религию, получали сельскохозяйственные и другие практические и духовные навыки и умения, а потом их, после рукоположения, отправляли служить в церкви, причем не только на Балканах, но и в других славянских странах… Это учебное заведение, в котором получили образование три с половиной тысячи студентов, можно назвать старейшим университетом в Европе, открытым в IX веке именно здесь, на берегах Светлого, как его еще называли, озера…

Медленно поднимаясь на холм, Климент Кавай чувствовал жар сентябрьского солнца. Ступая шаг за шагом, он, наконец, дошел до верхней части города и посмотрел на озеро, открывшееся перед ним во всем своем великолепии.

«Это озеро по праву назвали Лихнид^[66]. Оно действительно полно света», – подумал он, а потом закрыл глаза, подставив лицо приятному теплу солнца и легкому ветерку… Вдруг он услышал визгливый женский голос, помешавший ему наслаждаться природой:

– Сосед, открыта ли церковь?

Кавай открыл глаза и увидел на уходящей вниз улочке вопросительно глядящую на него полную женщину с яркой шляпой на голове.

– Я тебя, тебя спрашиваю! – повторила она.

– Какая церковь? – спросил Кавай.

– Так вот же, за тобой! – сказала женщина.

Кавай обернулся и увидел позади себя дверь из старых почерневших досок с ржавыми кольцами, на которых висел замок. Дверь была приоткрыта, поэтому Кавай легко распахнул ее – перед ним был большой двор, засаженный цветами, а в глубине – церквушка с высокой аркой. Это был вход в церковь, задняя стена которой была пристроена к мощной каменной стене старого города, проходившей здесь и пересекавшей нижнюю улицу, извивавшуюся немного ниже. Там, в глубине церковного двора, возвышалась и небольшая колокольня, сросшаяся со стенами, оставшимися от старого времени.

Кавай не знал, что пришел в церковь Лобницу, названную так потому, что она располагалась рядом с одним из трех главных входов в старый город – передними, лобными воротами в стенах, которые когда-то окружали город. Церковь, в которой, как припомнил Кавай, он был в детстве, была освящена в честь Покрова Пресвятой Богородицы, и ребенком он слышал о ней странные истории. Ему показалось, что в тени у входа в церковь промелькнул человек, на мгновение показавшийся знакомым. Кавай ненадолго зажмурил глаза, а когда их открыл, то увидел, что двор совершенно пуст… Он вспомнил о женщине со шляпой из пластиковой соломки и вернулся, чтобы сказать ей, что церковь открыта, но увидел, как она, тяжело ступая, уходит прочь, громко комментируя его долгое отсутствие.

Кавай снова вошел во двор и направился к входу в церковь. Когда он подошел поближе к входной арке, то заметил, что на длинной скамейке, застланной одеялом, сидит старуха в черном платке, повязанном вокруг головы, одетая в черный вязаный жилет с необычным значком: иконкой с ликом Богородицы.

– Добрый день! – сказал ей Кавай и подошел к небольшому деревянному ящику со свечками. Он взял три свечи и положил деньги рядом с ящичком. Две свечки Климент поставил за здравие Майи и свое, а потом наклонился и поставил свечу за упокой Анастасии.

Затем Кавай вошел в церковь необычной, совсем неправильной формы, как будто ее внутреннее пространство вырастало из живой материи, в нем – так ему сразу показалось – чувствовалось холодное дыхание плененного там времени. Его взгляд остановился на большой иконостасной иконе Христа Пантократора XVIII века, на которой Иисус держит в руках Евангелие. Кавай счел ее особенно интересной. Он прошел дальше в храм и стал рассматривать его внутреннее пространство, необычно искривленное, соответствующее названию старой церкви Покрова, которая, как слышал Кавай, когда-то была епархиальным храмом города. Потом он вернулся к старухе.

– Какого века эта церковь? – спросил Кавай.

– Ты что, не местный? – ответила старуха вопросом на вопрос.

– Местный, но давно отсюда уехал, – смиренно ответил ей Кавай.

– Мне кажется, ты хороший человек. На помин за кого ставил?

– За жену. Уж пошел второй год, как умерла.

– Дай Бог тебе здоровья, – сказала старуха, – а церковь старая, очень старая. А какого века, кто ее знает. Давно это было.

– …и все время заперта, – добавил Кавай, – я с детства помню. Я вот в первый раз за много лет вижу, что тут открыто.

– Заперта, это да, – сказала старуха сердито. – Не хотят попы сюда идти служить. Раз в год если зайдет, и то много, но я отпираю, когда могу. Я одна живу, с дочерью. Мой старик умер, вот мы и перебиваемся на пенсию в пять тысяч. А как прожить на пять-то тысяч и мне, и ей. И для церкви все время что-то нужно. Я зарок дала смотреть за ней.

– Как тебя зовут? – спросил Климент.

– Царева. Я староста церкви, а фамилия моя Царева.

– В первый раз такую церковь вижу, матушка Царева.

– А другой такой и нет. Где ты видел церковь, к стене пристроенную? Я пятьдесят лет здесь, а церковь мне до сих пор своих тайн не раскрыла, – сказала старуха, и Кавай почувствовал, что от этих слов у него по коже побежали мурашки.

– Какие тайны?

– Эх, молодой человек, да чего тут только нет… под этой церковью…

– И что же тут кроется? – переспросил Кавай.

– Эх, что… Ладно, брось про это и думать… – сказала старуха, отвернувшись в сторону.

– Подземный ход, – сказал Кавай голосом, показавшимся ему чужим.

Старуха посмотрела на него, и Климент Кавай в ее глазах увидел тот же взгляд, что и у старого шейха.

– А ты откуда знаешь? – с явным удовольствием спросила она.

– Я не знал, ты мне подсказала. Кто знает, что навело меня на мысль о подземном ходе, – сказал профессор, сам пораженный этим открытием. – А я думал, что ход находится ниже, в малом Святом Клименте.

– Кто это тебе такое сказал?

– Один приятель. Мы с ним собирались идти туда вместе.

– Он уже приходил, – сказала старуха. – Недавно приходил и ушел вниз. Странный такой. Тут годами переходят на ту сторону…

«Что это? – подумал Кавай и почувствовал, что у него кружится голова. – Что открылось мне в простом, ничего не значащем разговоре?»

59

Чувствуя на лице свежий утренний ветерок, веющий с Гудзона, Майя шла по улицам Манхэттена в свою квартиру, нервничая из-за дурацкой ситуации, в которой она оказалась. Ну, прямо настоящий романтизм – «надежная» связь развалилась в один момент! Но Майя, в отличие от романтических героинь, не чувствовала катастрофы и «всемирной боли» (разве что чувствовала, что у нее болит голова), были – всемирный обман, ее всемирная глупость и чувство стыда и отвращения. Она шла сквозь манхэттенскую толпу, мечтая только о горячем душе, и так и не узнала, что человека, с которым у нее первый раз в ее жизни был секс на один вечер, звали Никлас. И что Дуглас не было даже его фамилией, просто средним именем отца, его он называл как некую полуправду тем, с кем больше не был намерен встречаться.

60

Как человек принципа, Хью Эльсинор тем утром встал с одной мыслью: сегодня он выйдет на тридцать пять минут раньше, купит по пути букет цветов, пересечет реку Потомак и по дороге в Пентагон, не опоздав на работу, посетит могилу своего отца на Арлингтонском национальном кладбище. Он посмотрел в зеркало и обнаружил, что при этой мысли в уголке глаза у него появилась одна едва заметная морщина. Стареет? Все еще нет. Это было наследственное. Морщина напомнила ему о том, что и у его отца были такие вокруг глаз, только глубже. «Странно, – подумал он, – сегодня все напоминает мне о нем».

Хью вышел из большого здания с бассейном и красивым двором, где жил один в меблированной двухкомнатной квартире. Сюда из последней вашингтонской квартиры своих родителей он привез только личные вещи и три фотографии, на одной был отец в парадной форме, на другой – вся семья на барбекю на лужайке их дома недалеко от базы в то время, когда они жили в Ньюпорт-Ньюс в штате Вирджиния. Это был тот же дом, куда его мать вернулась после смерти мужа и где она жила сейчас, в четырех с половиной часах езды от него. Затем он перевел взгляд на фотографию своего выпускного класса в Вестпойнте, снятую в момент, когда они бросали вверх свои белые курсантские шапки. Плохо различимый, на заднем плане среди множества присутствующих на торжестве родственников он увидел и силуэт отца…

Хью Эльсинор остановил свой кадиллак на стоянке перед магазинами на Reservoir road возле вашингтонского канала, быстро обошел их, разочарованно констатировав, что ни в одном не продавали цветы. Он решил вернуться к небольшому торговому центру Sutton place, уверенный, что найдет цветы там. Он вошел в магазин и попросил большой букет белых роз. Продавщица сказала ему, что цветов пока нет, но их уже везут, и они будут здесь максимум через двадцать минут. Если он подождет, то выйдет из магазина с букетом свежайших роз, выращенных в Мэриленде.

Хью подумал, что утром не успел выпить кофе и что, ожидая, пока привезут цветы, неплохо было бы его выпить и съесть пирожное, так что он заказал двойной итальянский эспрессо и сел на террасе кафетерия «Starbucks». Кофе американо он пил на работе, а эспрессо, к которому пристрастился на службе в Боснии, – при каждом удобном случае. Пирожное он съел быстро, а кофе пил медленно. «По-боснийски», – улыбнулся он про себя, глядя на серебристых белок, которые бегали повсюду, ловко прыгая по аккуратно подстриженным газонам и по широким кронам окружающих лужайку старых деревьев. «Да, – подумал Хью с удовольствием, вытянув под столом ноги и расслабленно посматривая на улочку с домами в английском стиле в элитном районе Вашингтона, утопающем в зелени, потянулся, подняв руки высоко над головой: – Да, до чего здесь спокойно!»

61

Профессор Климент Кавай стоял перед отверстием в полу церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Охриде, чувствуя холодное дыхание влажной земли, шедшее снизу. Старуха Царева, служительница церкви, носившая старинную местную фамилию, которая для профессора Кавая звучала с ономастической точки зрения как напоминание, если не о реальном, то, по крайней мере, мифологическом царском прошлом древнего города, подошла к отверстию, которое ранее было скрыто тяжелым ковром, затвердевшим от накапавшего на него воска, держа свечу в одной руке, другой взялась за кольцо в каменном полу и потянула… Поднятая крышка осталась стоять в вертикальном положении. Перед ними открылось помещение, из которого заструился воздух, поколебавший пламя свечи в руке Царевой, но не сумевший его погасить. Женщина взглянула на Кавая – профессор был бледен и взволнован.

– Тебе не обязательно туда лезть, – добродушно сказала старуха и добавила: – Недавно одного я туда пускала…

– Кого же, если не секрет? – почти машинально произнес Климент Кавай, даже не рассчитывая получить ответ.

– Ты знаешь Стефана Пипана? – ответила Царева, вопросительно глядя на профессора влажными глазами.

– Пипана? – ошеломленно переспросил профессор Кавай.

– Ну, да, кого же еще, – ответила женщина. – Так что ты решил, еще хочешь посмотреть подземный ход?

– Конечно, хочу! – отрезал Кавай и энергично ступил вперед, чувствуя себя ученым, готовым на жертвы ради науки, и делая вид, что его не очень-то и интересует, приходил ли сюда до него покойный Стефан Пипан или нет.

Когда глаза Кавая привыкли к темноте, царившей внизу, он заметил старую деревянную лестницу, уходившую в глубину. Профессор взял фонарик, включил его, глубоко вздохнул, торжественно посмотрел на старушку и начал спускаться в подвал церкви. За спиной раздался голос служительницы:

– Не пугайся, что я закрою крышку. Когда вернешься, сам ее без труда поднимешь. Иди прямо. Не заплутаешь. Увидишь, дорога сама тебя приведет куда нужно…

Кавай услышал, как тяжело опустилась большая крышка у него над головой. Одновременно исчезло трапециевидное освещенное пространство внутри подвала.

Он посветил фонариком перед собой, и слабый сноп света выхватил из темноты белую, грубо вырубленную мраморную колонну с бледными серыми узорами, за ней другую, потом третью… Климент понял, что церковь стоит на дюжине мраморных свай. В этот момент до него докатилось эхо от удара тяжелой крышки по мраморному полу церкви. Профессор продолжал идти вперед, и вскоре желтый кружок света уперся в тяжелую окованную железом дверь. Сначала Кавай попробовал толкнуть ее, но потом понял, что дверь открывается на себя, протянул руку к большому ржавому кольцу и тут заметил нечто необычное. Это было не простое железное кольцо, оно имело вид змеи, кусающей саму себя за свой собственный хвост. «Уроборос! – почти закричал профессор аналитической семиологии: – Змея, кусающая себя за свой собственный хвост, – это древний символ вечного возвращения. Что означает он в этом месте? Вход в бесконечность? Или некое бесконечное возвращение? Чье? Откуда?», – лихорадочно спрашивал сам себя Кавай. Он ухватился за кольцо, покрытое ржавчиной, почувствовал пальцами змеиную чешую и, немного страшась, попытался приоткрыть тяжелую дверь. Та не поддалась ни на сантиметр.

Преодолевая тревогу и стараясь внешне оставаться спокойным, профессор напряг мышцы и еще раз потянул кольцо, теперь уже изо всех сил. Тяжелая дверь медленно и со скрипом сдвинулась с места. Когда Кавай вошел внутрь, то заметил еще одну такую же. Он вспомнил старуху, которая рассказывала про три двери. Через какое-то время он убедился, что действительно есть и третья дверь, которая, в отличие от первых двух, открывалась от себя. Пройдя в нее, профессор, наконец, зашагал по широкому коридору с арочным сводом, извилистому, уходящему вперед, докуда хватало глаз.

Профессор узнал этот коридор по точному описанию в книге. «Значит, Нушич и в этом был прав», – заключил Климент Кавай и вспомнил, как недоверчиво отнеслись его коллеги к комедиографу как автору путевых записок. «На хороших комедиографов можно положиться, они ничего не выдумывают; их успех в том, что люди реагируют на то, что им знакомо». Климент Кавай продолжал идти еще минут двадцать, пока не достиг места, в котором выяснилось, что коридор имеет ответвление. Он пошел по нему, но наткнулся на стену.

Профессор подумал, что новый проход – это мираж, и попытался объяснить это явление, когда из глубины послышался стук, заставивший его ускорить шаг и вернуться. Он обернулся, когда стук стал совсем близким. В тот самый момент из того коридора, который он счел несуществующим, вылетела повозка и быстро покатилась в сторону выхода из тоннеля. Это была та же самая двуколка, с той же лошадью и тем же возничим, которых профессор видел утром на рынке. Кавай вспомнил, что от Царевой он слышал о призраке, который, пролетев по воображаемым параллельным коридорам подземного хода, продолжал двигаться в реальном мире, совершая свои странные прогулки на протяжении веков. Потом мимо Кавая проскакал русоволосый античный всадник в украшенном с двух сторон золотыми бараньими рогами блестящем шлеме, горяча черного, почти бешеного большеголового коня.

Призрачный колесничий и всадник позади него потерялись за поворотом, и профессор повернулся, намереваясь продолжить путь, но тут же остановился. Перед ним неожиданно возник человек в кафтане грубого сукна и в высокой шапке из домотканого холста цвета глины. Он стоял, скрестив руки на груди, почти касаясь ладонями плеч, склонив голову и смиренно глядя себе под ноги. На его лице краснела свежая рана – от удара кнута кучера, решил профессор, присутствовавший при известной сцене. Тихий дервиш доброжелательно посмотрел на Кавая и отошел в сторону, дав ему пройти. Профессор снова напрягся и рассеянно кивнул, почувствовав дружелюбие призрака, после чего дервиш повернулся и быстро зашагал дальше по коридору, туда, куда всего несколько минут назад ускакали разгоряченные кони и их разъяренные хозяева.

62

Когда зазвонил телефон, Станка Коева убиралась в гостиной. Она с тряпкой в руке подошла к телефону и нехотя сняла трубку. Постояла, нахмурив лоб, но потом ее лицо просветлело.

– Майя, дорогая! – закричала она в трубку. – Как ты там?

Станка стояла и кивала. Она и сама не понимала, почему, но звонок этой девушки вдруг стал для нее чем-то очень значительным. Ей казалось, что он соединяет ее с Горданом. Видимо, она почувствовала, что Гордан не представляет свое будущее без Майи, и поэтому начала видеть в ней нечто большее, чем просто девушку сына. Теперь, когда никого из них не было рядом, это ее предположение получило еще одно доказательство, и звонок Майи к ним домой приобретал в ее глазах все большее значение.

– Конечно, я дам тебе его номер, дорогая. Подожди немного, я поищу, где он записан, – сказала Станка Коева, выпустила тряпку из рук и начала рыться в куче бумаг, которые Деян оставил на столике неразобранными. Там были магазинные чеки, список дел, которые нужно было сделать в ближайшее время, визитные карточки и листочки с телефонными номерами, такие, как и тот, на котором был записан номер Гордана в Вене. Не найдя нужный листок, Станка положила трубку рядом с телефоном и начала перебирать бумажки обеими руками. Когда она, наконец, нашла его и снова взяла трубку, улыбка сползла у нее с лица, она вся потемнела. Всхлипывая где-то там, отчаянно далеко, Майя в муках бессвязно изливала ей свою душу – она практически призналась в том, что провела любовную ночь с незнакомцем.

– Давай-ка, дорогая, успокойся, – сказала Станка, ощущая, как травмирована эта девушка, которую, если говорить честно, раньше, когда та приходила к ним домой, она встречала со все растущей неприязнью из-за ее самоуверенности, казавшейся высокомерием. Станка Коева была женщиной старой закалки, и она не одобряла слишком вольное поведение Майи. Она привыкла к тому, что жена должна быть тенью, следующей за мужем, она сама была всегда рядом с Деяном – и в счастье, и в беде. Станка боялась, что целью этой девушки, которая, не стесняясь, кокетничала с ее сыном, целовала его даже в ее присутствии, было показать, прежде всего, ему самому, да и ей с Деяном, что она может вертеть Горданом, как хочет.

Теперь в этом прерываемом всхлипами голосе она не слышала ничего из того, что ей не нравилось в Майе. Это была исповедь ребенка, где-то далеко задыхающегося от боли и нуждающегося сейчас в понимании и поддержке близкого человека. Станка вспомнила, что эта девушка осталась без матери, подумала, что ее добродушный, но вечно занятый отец, даже если бы и захотел, не смог бы понять, через какие испытания проходит его дочь, и она инстинктивно приняла на себя роль защитницы. Эта была ее роль – и по велению сердца, и по воспитанию.

– Все будет хорошо, дорогая, – сказала она сочувственно, но вместе с тем и решительно, – выше голову и делай то, для чего ты туда уехала. Все уладится, слушай, что тебе говорит тетя Станка. Вам с Горданом просто надо снова встретиться. Жду не дождусь, чтобы увидеть вас обоих дома…

63

Кавай уже полчаса шел вперед и вспомнил, что в книге Нушича было написано, что подземный ход от входа в Охриде до выхода в Велгошти длиной в час ходьбы. Профессор захотел пить и достал из рюкзака свою старую военную фляжку, которая в молодости сопровождала его во всех полевых исследованиях, и, отпивая из нее маленькими глотками, двигался дальше. Опустив фляжку, он вдруг увидел далекий свет в глубине прохода, а потом и силуэт человека, сидящего на земле.

– Кто там? – крикнул ему незнакомец, и профессор Кавай сначала по голосу, а потом и по облику понял, что силуэт принадлежит человеку, ему знакомому.