Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

То было время, когда о своей принадлежности к этой стране люди заявляли с гордостью, а на ее граждан, особенно в социалистических странах, из которых люди не могли так легко выехать, смотрели с уважением, а кое-где и с настоящим восхищением и завистью. То были счастливые годы для Климента и Анастасии Кавай – процветания их семьи, как и движения к лучшей жизни сотен тысяч людей, таких, как они. То была пора его личной молодости, но и молодости времени, которое в его сознании запечатлелось как эпоха радости, когда на жизнь люди смотрели с улыбкой. «Только у того, у кого есть улыбка, есть человеческое лицо», – с искренним энтузиазмом говорил профессор Кавай своим студентам. По этой причине даже тогда, когда ему, сидевшему перед телевизором, портили настроение льстивые высказывания руководства университета в адрес президента Тито, многочисленные массовые мероприятия, устраиваемые в его честь, которые не выполняли никакой другой задачи, кроме как потешить его тщеславие, он, в память о тех счастливых временах, проявлял снисхождение к самовлюбленному старику, которому, и это становилось все более заметно, стали подкрашивать седеющие волосы.

И хотя Кавай чувствовал, что в нем росла тревога из-за событий, происходивших в последнее время, он, как и многие другие, похожие на него, снова и снова пытался найти для себя психологическую опору в прошлом, полном надежд и устремлений. Тогда их государство могло гордиться своими достижениями в экономике, успехами на международной арене, ролью в процессах и движениях нового формата. Тогда к ним часто приезжали с визитами иностранные лидеры, известные деятели культуры и искусства, которые открывали для себя их страну и начинали искренно любить ее, а страна от этого приобретала все более человечные черты, изменяясь к лучшему изо дня в день.

«Весь этот маскарад, – продолжал размышлять Кавай во время таких ночных разговоров с самим собой, когда он пытался установить природу бациллы, вызвавшей эпидемию трагической деградации на этих просторах всех человеческих ценностей, – в последний период существования прежнего государства имел целью скрыть депрессию и застой верхушки состарившихся политиков, которые, утратив физическую молодость и политическую мобильность, но ни в коем случае не желание сохранить власть, жили воспоминаниями о прежних взлетах и вели себя как эгоистичные старики, бюрократы, заинтересованные лишь в сохранении режима, а не в обновлении пораженной склерозом системы». Начало болезни автократического президента было для Кавая прологом к болезни и самой, единой и некогда счастливой, страны.

В голове Климента Кавая появилось осознание того, что счастливые времена закончились – республики, которые ранее составляли единое государство, оказались перед входом в длинный и темный туннель. И неизвестно, что ждало их там. Распад страны Кавай переживал особым, почти метафизическим, образом: как наказание всем людям, ранее жившим в счастливом и процветающем государстве, которое, как и его президента, уважали в мире и которому теперь, на пороге нового века, судьба уготовила новые страшные испытания.

Профессор снова и снова перебирал в памяти события последних лет, следовавшие одно за другим как все более трагические удары судьбы, ставившей под сомнение само существование его маленькой страны, жители которой впервые испытали разочарование и страх.

В отличие от поколения Кавая, для Майи и ее ровесников нестабильность была своего рода естественным состоянием, с чем они просто свыклись. Порог их социальной солидарности становился все более низким, а уровень их социальной терпимости, проявлявшейся в заботе только о себе и готовности бороться прежде всего за собственные интересы, постоянно шел вверх. Такой взгляд на вещи, который, как казалось Каваю, стал преобладающим среди последних поколений его студентов, вызывал у него возмущение и боль. Профессор видел в этом предательство этической системы, в которой он был воспитан, и, что ему виделось еще более страшным, менталитета, обычаев и традиций, сложившихся на этих просторах. «С измененной или упраздненной ментальной матрицей, – размышлял Кавай и делился своим умозаключением с Анастасией, – у нас нет будущего. Что-то очень плохое проникло в нашу систему ценностей и сейчас уничтожает ее, разъедая изнутри».

Профессор Кавай применял на практике разные методы аналитической семиологии, которую он преподавал, в попытке отыскать некое скрытое значение, некий ключ к давно запертой двери, ведущей в страну, язык и культуру, которые он любил всей душой, в светлое будущее. Язык и культуру он считал совершенными творениями истории, похожими на те изделия, что сияли в витринах ювелирных лавок в его родном городе у озера, завораживая его, когда он еще ребенком засматривался на их тончайшую серебряную вязь. С восторгом он глядел на созданные руками замечательных мастеров броши, перстни, серьги и браслеты, на трубки с перламутровыми и янтарными мундштуками, на чудесные табакерки, украшенные серебряными цветами, на совсем крошечные и побольше, почти прозрачные шкатулки. Он находил в их красоте ключ к разгадке мощи родного языка, великолепия фресок в маленьких, разбросанных, как жемчужины по земле, церквушках, магии народной музыки и песен. Все это было далеко, но до сих пор оставалось светлым и солнечным, как и озеро в его родном крае.

10

Пэм понимала, что ей нужно было найти себе занятие, по крайней мере, на год или два, пока Никлас не примет решения. Переехав в Бостон, она стала работать дизайнером в малотиражном журнале, целевой группой которого были пожилые читательницы-лесбиянки.

Однажды по просьбе начальства Памела согласилась возглавить группу подписчиц, которых журнал наградил поездкой на Мачу-Пикчу и в Куско. За время путешествия она обнаружила, что «лесби» – женщины с теми же проблемами, как и у нее, и что одиночество знакомо всем – от западного Нью-Йорка, где она жила с Ником, и Бостона, где она жила сейчас, до Мачу-Пикчу, и что именно оно заставляет людей собираться в группы и общаться, стараясь забыть о повседневных проблемах.

На обратном пути пассажиры в самолете дремали. Пока они летели над Америкой – континентом с тонко перевязанной талией суши, Пэм вспомнила, что Никлас не позвонил ей на День Независимости, хотя она очень ждала… В памяти всплыли прошлые праздники, которые они проводили в доме ее родителей, когда Ник разрезал индейку, а ее отец раскладывал куски по тарелкам, это было в Ньюарке, городе, где она потом похоронила и отца, и мать, и свое прошлое… После ухода Ника какое-то время она жила в Манхэттене, ища спасения в суматохе города, теперь, вот, переселилась в Бостон… Памела где-то прочитала, что переезды – это нормальное состояние человека, выражение его внутренней природы кочевника. Она старалась так думать, но в глубине души чувствовала, что самое естественное для женщины – это иметь дом, и в нем мужа, и вести полноценную семейную жизнь…

Памела стояла перед зеркалом и выщипывала волоски, которые в последнее время стали появляться на ее уже округлившемся подбородке, когда зазвонил телефон. Пэм поняла по звуку, что звонок междугородний, и этого было достаточно, чтобы сердце у нее заколотилось.

11

Профессор Климент Кавай не оставлял надежду, что наступят времена, когда его страна будет жить в мире и гармонии. В одной книге – путевых заметках, – которую ему дал его старый приятель и коллега с архитектурного факультета, Кавай нашел строки, касавшиеся их родного города: «Хочу особо отметить одну надпись, которая видится мне весьма интересной. Эта надпись высечена на камне, в развалинах церкви Св. Варвары. Она гласит: ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ ΛΥΧΝΕΙΔΙΩΝ», что в переводе значит: «хорошее (или чистое, честное) счастье для жителей Охрида». Этому посланию из прошлого профессор Кавай придавал широкий смысл – благословения и пророчества. Для него оно звучало как волшебное заклинание, являющееся ключом к решению мучавшей его загадки утраченной доброты и благоденствия.

Несколько лет назад, когда Климент Кавай впервые прочитал в книге об этой надписи, он сразу необъяснимо и сильно взволновался. Вместе с Анастасией и Майей, тогда пяти или шестилетней девочкой с пробором и милыми кудряшками, перехваченными резинками, он отправился в Охрид. Они прожили несколько дней в старом и пыльном отцовском доме и искали камень с вечным благословением. Внимательно осматривали стены старых построек Верхнего города, бродили вокруг церквей, заходили во дворы жилых домов, где, как они думали, мог находиться чудесный камень, но так его и не нашли.

С течением времени этот камень в сознании Климента Кавая начал обретать почти алхимические, магические, даже мифические свойства. Его одержимость камнем ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ ΛΥΧΝΕΙΔΙΩΝ переняла и Майя. Повзрослев, она самым внимательным образом прочитала книгу, которая оказала такое сильное влияние на ее отца.

– Посмотри, – как-то раз сказала она отцу со свойственной ей иронией, – посмотри, что пишет далее автор твоих любимых путевых заметок о волшебном камне…

– Вернее, метафизическом камне, – поправил ее, со своей стороны, очень серьезно профессор Кавай.

– Не важно. Послушай, что он пишет: «Существует еще и другой камень, найденный недавно (в 1892 году) в месяце июле в доме Христо Савина. На нем высечена такая надпись:

ΙΟΥΛΙΟΥ ΘΗΙΓΟ

ΝΟC ΠΟΠΛΙΩ ΕΡΟΝ

ΠΝΩ ΤΩ ΠΑΤΡΩ

Ω ΚΑΤΑ ΤΟΝ Θ. ΟΡ

ΚΙCΜΟΝ ΤΗC ΔΙΑΔΗ

ΚΗC ΤΟΝ ΒΩΜΟΝ

ΕCΤΙΑΝ ΚΑΙ ΤΑ ΘΕΙ

Α ΑΥΤΩ ΕΠΟΙΗΣΑΝ».

Ты понимаешь, о чем идет речь?

– Не совсем. Тут упоминается некий Юлий Теигон Поплий…

– …который в соответствии со священной клятвой, данной на Библии, подарил алтарь и реликварий…

– …церкви. Выходит, речь идет об основании храма. Великолепно! Я раньше не обратил на это внимания.

– Папа, это другой камень, отличающийся от «твоего». А есть и третий. Вот что написано в книге далее: «Существует камень в доме Андроника Пармака, который путешественники по непонятным причинам не заметили. Надпись на том камне не сохранилась полностью, остался только ее фрагмент:

ΚΑΙΠΙΩΝ ΔΡΥΑΝΤΟΣ

ΤΗ ΠΑΤΡΙΔΙ_ _ _ _ _.

Эта надпись важна тем, отмечает автор заметок, что в ней указано имя, высеченное еще на одном камне, по которому Хан^[5] в свое время сделал очень точные выводы относительно истории Охрида». Речь идет о надписи, относящейся к некоему приношению Кайпиона, сына Дриянта, в пользу родины. Вот, прочитай!.. И только потом говорится о «твоем» камне с благословением.

– Просто удивительно!

– А по-моему, ничего удивительного. Такие камни в Македонии найдешь, где ни копни. Обычная археологическая дребедень.

– Некоторые вещи, кажущиеся нам пустяками, – деликатно поправил профессор дочку, – в науке приводят к важным открытиям. Поэтому, моя дорогая, мы должны серьезно относиться к любому факту, – с некоторым превосходством и даже высокомерием сказал профессор Кавай.

Не желая далее разрушать отцовские иллюзии, Майя громко чмокнула его в щеку, многозначительно сказала «конечно, профессор» и направилась к двери. У подъезда ее ждал Гордан.

– Кроме того, – она вдруг остановилась и повернулась к отцу, – мы должны принимать во внимание и личность автора записей. Имя господина Алкивиада Нуши^[6] не имеет слишком большого веса в научном сообществе, не так ли, профессор?

– Что ты имеешь в виду? – холодно спросил ее отец, который всегда презирал научный позитивизм, полагая, что настоящий ученый, шире – мыслитель, никогда не должен наглухо ограждать себя стенами прагматики от неких необычных явлений, чего, как правило, требует от него наука.

– Я просто хотела тебе напомнить, что автором этих заметок является Бранислав Нушич, комедиограф.

– «У берегов Охридского озера» – абсолютно серьезный труд, – твердо сказал профессор и, помолчав, добавил: – Думаю, ты не можешь с этим не согласиться.

– Я боюсь, профессор, как бы ты не попал впросак с этими надписями… на исчезнувших камнях, – сказала Майя, на этот раз, без какой-либо иронии в голосе.

– Знаешь, твое занудство напоминает мне некоторых моих вечно сомневающихся и ни во что не верящих коллег. Таких, кстати, у нас на факультете, как головастиков в луже… – сказал Кавай уже сердито, надел очки и склонился над большим линованным листом бумаги, на котором он делал какие-то карандашные записи своим мелким аккуратным почерком.

– Это правда – наш факультет превратился в болото, но какое я имею к этому отношение…

– У вас нет научного ликования, нет мечты. Для нас в свое время это было самое главное, заменяло еду и питье…

– Откуда же тогда столько головастиков? Значит, вы не вырастили достаточное количество научных аистов. Что касается нас, то мы едим людей и пьем деньги, – Майя улыбнулась, не в силах скрыть насмешку по отношению к устаревшим взглядам своего отца, – такое нынче время, все можно.

– …мы собирались, горячо обсуждали наши научные проблемы, мы смеялись искренне, от души… – не слушая ее, говорил профессор, продолжая что-то писать.

– И сегодня твои бывшие студенты и аспиранты смеются – прямо надрываются от смеха… У кого-нибудь в кабинете соберутся – на столе домашняя ракия и колбаса с чесноком, которые им прислали родственники из их умирающих деревень, – и давай перемывать косточки своим учителям – профессорам с городским происхождением, готовые сожрать и переварить их вместе с колбасой в своих здоровых деревенских желудках, забывая, что именно благодаря им перед ними открылся путь, приведший их к «пищеварительно-научной» карьере…

– Майя, пожалуйста, не драматизируй! – попросил примирительным тоном Кавай.

– Мне очень жаль, папа, но упомянутые тобою головастики размножаются в лужах, которым вы сами позволили появиться. Из-за социалистической солидарности или, может, от жалости… До сих пор вы смотрите на мир сквозь розовые очки, – сказала Майя отцу, быстро добавила «я тебя люблю» и выбежала из дома.

Профессор Кавай, сидевший, склонившись над письменным столом, выпрямился, снял очки, положил их на рукопись и потер усталые глаза. «Наверное, она права», – сказал он. Но все же он никак не мог понять, как общество, еще недавно охваченное поэтической мечтой и вдохновением, так глубоко погрязло в суровом прагматизме. В нем все еще теплилась надежда на то, что можно найти источник зла и, уничтожив его, предотвратить падение страны в страшную бездну.

12

– Алло, Памела, привет! Как ты? Ты куда подевалась? – послышался в телефонной трубке женский голос, оставивший ее в легком замешательстве, потому что звонившая назвала ее полным именем, официально, но при этом вопросы и тон указывали на то, что они знакомы достаточно близко.

– Я только что вернулась с работы, – сказала Пэм, не узнавая голос на том конце линии.

– Если бы я знала, что ты еще на работе, я бы позвонила туда. Я думала, ты давно ушла…

– Прошу прощения, – неопределенно проговорила она, – а кто говорит?

– Пэм, подруга, это же я, Роуз…

Памела вспомнила, что Роуз была той женщиной из ее группы, с которой она подружилась во время поездки в Южную Америку. Роуз тоже жила в Бостоне, преподавала оригами, интересовалась восточной философией и мистикой древних цивилизаций.

Во время осмотра древних городов инков Мачу-Пикчу и Куско выяснилось, что Роуз знала о них гораздо больше, чем их гид, низенький человек с ярко выраженными индейскими чертами лица, говоривший на отчаянно плохом английском.

Когда они летели домой, всех охватила вялость – не хотелось возвращаться к однообразию будней, которое тяжелее всего переносили одинокие женщины среднего возраста, и только Роуз не потеряла бодрости духа. Она пыталась развлечь Памелу рассказами о культуре майя.

– Нам бы надо вместе съездить в Мексику, если ты, конечно, не против, – предложила ей тогда Памела Портман, устало улыбаясь.

– Отличная идея, – ответила ей Роуз и продолжила, – в соответствии с календарем индейцев майя через 12 лет, точнее 21 декабря 2012 года, закончится цикл, длившийся целых 26 000 лет.

– И что же будет потом? – почти равнодушно спросила Памела. – Конец света?

– Кто знает, – сказала ей Роуз, – майя верили, что время движется по кругу, точнее, по спирали, а не по прямой. Так что, наверное, все начнется сначала.

– Да, люди верят в новое начало… – задумчиво произнесла Пэм.

– А ты что, не веришь?

– Иногда верю. Для меня новое начало будет, если Ник вернется, – натужно пошутила Памела.

– И только?..

– Может быть, верю немного перед Пасхой, хотя я давно уже перестала красить яйца. Но наша религия учит верить, не так ли? – сказала немного напряженно Памела Портман.

– Извини, дорогая, но я еврейка, хотя у нас есть кое-что общее: ваш Спаситель был из моего народа, – сказала Роуз, улыбаясь, и вернулась к объяснению веры в обновление. – По-другому это называется палингенезис, возрождение. Разве это не прекрасно? – не сдавалась Роуз, хотя по ее голосу было понятно, что и она с трудом преодолевает сон. Она посмотрела на Пэм – та, глубоко дыша, уже дремала.

В аэропорту Логан в Бостоне багаж приехал по движущейся ленте очень быстро, и женщины кратко попрощались.

И вот теперь эта симпатичная еврейка из лесбийской туристической группы вдруг ей звонит – говорит увлеченно, без остановки.

– Рада тебя слышать, Роуз, – сказала Памела и добавила: – Скажи, что я могу для тебя сделать?

13

Где-то перед самым началом войны в Македонии Кавай разговаривал с одним ученым из Института теоретической физики и подробно обрисовал ему свою Теорию неистребимого оптимизма.

– Я не математик, но уверен, что она базируется на принципах теории вероятности, – увлеченно говорил Климент Кавай коллеге-профессору, который наблюдал за ним сквозь очки, не высказывая при этом никаких комментариев. Боясь, что он не будет понят, если ограничится голой математической аргументацией, Кавай прибегнул к рассуждениям и гуманитарного характера.

– Как не может нам все время быть хорошо, так не может все время быть плохо. В мире существует баланс. После плохих времен наступят хорошие времена. Но даже и плохие являются чистилищами истории и общественной жизни, помогают нам избавиться от морального балласта, чтобы мы могли снова подняться из грязи и устремиться вперед…

Кавай остановился и посмотрел на собеседника, в его глаза, казавшиеся необыкновенно большими из-за толстых линз.

– Не волнуйтесь вы так, дорогой коллега, – проговорил наконец-то ученый. – Я вас прекрасно понимаю. Как и вы, я верю в светлое будущее… Ну, а насчет учения о неистребимости оптимизма могу сказать, что для него действительно существует серьезная теоретическая база. Имеется, знаете ли, в природе сила, которая обеспечивает некий баланс…

Профессор Кавай обрадовался, что ученый поддержал его мысль о неизбежности смены эпох в историческом процессе. Более того, он математически доказал существование Бога как физической величины, находящейся вне рамок квантовой реальности, в которой существует этот мир, и рассказал ему о теории Брэдли^[7], рассматривающей течение времени от будущего к прошлому.

– При обратном движении времени ветер иногда ласкает нас, как это происходит весной, – стал объяснять ученый, – порой кусает, как зимой, случается, бьет градом, а бывает, уничтожает нас ураганом. Аномальное течение будущего сталкивает нас с самими собой, и это приводит к тому, что сквозь пространство времени по отведенной нам траектории мы движемся то быстрее, то медленнее. В данный момент, – сделал вывод физик, – мы чувствуем сопротивление будущего, поэтому с трудом пробиваемся сквозь настоящее.

– Невероятно! – воскликнул Кавай в восторге от того, что услышал.

– Да, хорошие дни для страны, несомненно, наступят, – сказал ученый и аргументировал это, написав на экране компьютера длинную формулу, основанную на теории вероятности и теореме Гёделя^[8]. Профессор Кавай попросил его распечатать для него эту формулу покрупнее и, как только пришел на факультет и оказался в своем кабинете, повесил листок над письменным столом, на то место, куда обычно вешают портреты родных и любимых.

Через несколько дней, когда профессор Кавай увлеченно трудился над формулировкой своей теории, в его кабинет, постучав всего один раз и, не подождав ответа, вошел Велимир Костов, декан филологического факультета. Костова, который был значительно моложе других преподавателей, назначили деканом недавно. С первого своего выступления, он заявил о себе как амбициозный руководитель, от воли которого теперь зависело не только положение на кафедре Климента Кавая, но и научное будущее Майи.

Взгляд декана упал на листок с формулой, и он спросил профессора, что означают логарифмические знаки и длинная цепочка цифр над его головой. Кавай столкнулся со взглядом Костова, в котором читались позитивистское недоверие и с трудом скрываемое высокомерие. Несмотря на это, профессор сдержанно ответил своему бывшему аспиранту:

– Математическое выражение теории относительности, если посмотреть на нее из черной дыры.

– А, вот оно что… – проговорил молодой ученый, который, чем дальше продвигался по службе, тем становился все нахальнее. Он усмехнулся, предположив, что ответ Кавая может содержать некую иронию, и холодно посмотрел на пожилого коллегу. – А вы, я вижу, там уже побывали.

– Все мы там побывали, коллега Костов, – ответил Кавай коротко и искренно, не думая о том, что своей дальнейшей фразой сделает невозможной научную карьеру Майи. – И вы, и я, все мы находимся в черной дыре даже сейчас, в то время, как ведем этот разговор…

– Ах, вот как… – ледяным тоном заметил Костов и, не попрощавшись, закрыл дверь за собой, а тем самым и перед Майей, не позволив профессору Каваю изложить до конца теорию о том, что квантовый взгляд на реальность, предполагающий, что мы воспринимаем ее не так, как мы привыкли, а как будто находимся в черной дыре, открывает перед нами возможность поворота к лучшему. Такого, какой описан в Библии как наступление «семи тучных лет после семи тощих лет». И наоборот…

Слово «наоборот» заставило профессора Кавая призадуматься: он почувствовал, что оно как-то не вяжется с общим положительным посылом его теории…

Когда о случившемся Климент поведал своей супруге, она сказала, что ему следовало сразу поговорить с деканом и объяснить ему, что произошло недоразумение, чтобы дать возможность Майе продолжить работу на факультете. Он обещал ей, что сделает это.

В целом у Кавая было хорошее мнение о молодом коллеге, профессор видел в нем звезду, восходящую на небосклоне лингвистики, но все же, неизвестно почему, при встрече с ним чувствовал, что у него отнимается язык, деревенеет шея, а взгляд устремляется вперед, и он мог принудить себя лишь сухо кивнуть ему.

Тем временем, одним ранним утром, неожиданно умерла от инфаркта Анастасия Кавай. Ее смерть была для Климента как гром среди ясного неба… Размышляя о превратностях судьбы, Климент вдруг осознал, что его молодой коллега не удостоил его даже обычным выражением соболезнований.

Пока Майя отмывала от кутьи и кофейной гущи тарелки и чашки, оставшиеся после родственников и друзей, которых они пригласили домой помянуть Анастасию, отец рассказывал ей о проблеме, возникшей в его отношениях с Костовым. Майя быстро поняла, в чем было дело. Распутав замысловатые и сбивчивые выражения отца, она по-простому констатировала:

– Ты хочешь сказать, что Костов не возьмет меня на работу, – на что профессор Кавай изобразил на лице недоумение, и это напомнило ей гримасу ребенка, который сам отлично знает, что набедокурил, но старается это скрыть. Майя не могла не улыбнуться, умиляясь тому, что ее отец несмотря ни на что не может думать о людях плохо.

На следующий день Майя попросила о встрече с новым деканом, и, когда он нашел пять минут между двумя мероприятиями («и это из уважения к коллеге Каваю»), Майя была поражена его холодным приемом – ни обещания помочь, ни сочувствия, ни одного доброго слова.

– Господин Костов, – сказала ему Майя, – благодарю вас за эти пять минут, которые позволили мне увериться в главном…

Он посмотрел на нее вопросительно.

– …что за короткое время вы очень изменились.

– Я все такой же… – холодно возразил декан.

– По своей сути – да, но вы сменили «агрегатное» состояние, – сказала ему Майя, уже находясь в дверях. – В отличие от тех дней, когда вы приходили к нам домой – на консультации к отцу, сейчас вы выглядите более… твердым.

– Это вопрос характера, уважаемая Кавай.

– А мне кажется, дело в низкой температуре и в климате, который установился в этом кабинете, – сказала она, посмотрев ему прямо в глаза, и спокойно закрыла за собой дверь.

Дома Майя рассказа отцу, как прошел разговор с Костовым.

– Ты прямо так ему и сказала? – укоризненно заметил Климент Кавай.

– Да, так, – подтвердила Майя.

– Все-таки он профессор, – проговорил отец и, возвращаясь к своим текстам, неопределенно добавил: – Я попробую уладить это дело…

Майя глядела на отца, неисправимого оптимиста, зная, что он искренно хочет помочь, но никогда не найдет в себе силы, чтобы хоть что-то сделать в этом направлении. С другой стороны, – вдруг подумалось Майе, – она не для того так много сил вложила в изучение теории литературы, чтобы теперь так легко отступиться. Нет, она не спасует перед Костовым. Оценив доброе намерение отца, Майя приняла решение самой продолжить битву за место на факультете.

И так, оправдывая нерешительность Климента Кавая, который из-за мягкости своего характера все никак не мог встретиться и поговорить с Костовым, Майя начала читать газеты, изучая немногочисленные объявления с предложениями работы.

14

Прочитав третью по счету газету, Майя закрыла ее с обычным для нее равнодушием, несмотря на ужасные вести, которых на первых полосах с каждым днем становилось все больше и больше.

Майя упорно листала газеты, надеясь найти сообщение о конкурсе на замещение вакансий на ее факультете, который должен был быть объявлен в ближайшее время – но в строгой тайне от нее – в одной из малотиражных газет. По этой причине Майя их регулярно и покупала. Чтение газет, от конца к началу, превратилось в ритуал…

Тем временем девушка решила разыграть и вторую карту. В интернете, в разделе, посвященном сравнительному литературоведению, она нашла информацию о гранте, предоставляемом одним из престижных университетов Нью-Йорка. Она подала документы на его получение.

И вот, однажды Майя включила ноутбук, который мать и отец подарили ей по случаю окончания университета, ввела адрес своей электронной почты на Yahoo, и увидела, что пришло новое сообщение. Когда она открыла его, то оторопела.

«Дорогая Майя Кавай», было написано по-английски, «мне доставляет большое удовольствие известить вас о том, что вынесено решение о предоставлении вам гранта на пребывание в США в течение одного года для проведения докторских исследований в университете, начиная с августа сего года». И подпись: «Джонатан С. Майлстон, Ph.D, проректор по учебной работе».

И что теперь делать? Есть ли выбор? Ехать или остаться? Да. Остаться. Остаться и читать газеты с конца, надеяться на правильность отцовской теории и тайком крутить по темным углам любовь с Горданом… Так что, Гордан для нее просто мужик и ничего больше? Ну уж нет. Она его любит. Каждая клеточка в ней желает его, и уж если ради чего-то ей стоит остаться в этой стране, то, прежде всего, ради него. Нет, нечестно его бросать… Ни его, ни отца.

15

Оставшись без надежды на кардинальные перемены в своей жизни, с зарплатой, которой ему хватало лишь на выход в свет с Майей да на новые рубашки и пиджаки, дополнительно подстегнутый невыносимой ситуацией, которая начала развиваться непредсказуемо, пусть и с известным опозданием, Гордан Коев решил осуществить свое давнишнее намерение – уехать из страны. Он планировал взять с собой и Майю, а если она не захочет, сначала уехать одному. Ему нужны были новые стимулы, новая среда. Когда он в наплыве чувств размышлял о месте Майи в его жизни, она виделась ему кусочком кварца в водах бурного потока, то прозрачным – и он решал, что останется здесь, то мутным – и тогда ему представлялось необходимым поменять среду…

Когда Гордан, объясняя отцу, почему он должен уехать, говорил, что ему надо бежать, чтобы его не мобилизовали и чтобы не погибнуть там, в горах, тот не проронил ни слова… Между тем, для себя парень решил, что, если не уедет, сам пойдет служить в армию – там, во всяком случае, не будет той убийственной неизвестности, которая, как смог, повисла над городом, над «огромной спальней», районом, где жил он, его родители, другие Коевы, Кавай, их соседи и тысячи таких, как они, вызывая в людях массовую депрессию. Время буксовало, а ведь оно должно было нести ему, Гордану, перемены к лучшему и принадлежать ему целиком, без остатка.

16

Памела обрадовалась телефонному звонку Роуз. Она и в самом деле, еще когда они обменялись телефонами в Куско, хотела как-нибудь позвонить этой женщине, лучившейся хорошим настроением и, кроме того, прекрасно знавшей мистические учения древних цивилизаций, которые увлекали и Памелу.

– Эй, сама-то ты как себя чувствуешь? – спросила ее Роуз с другой стороны телефонной линии.

– Как будто мне 25 999 лет, – ответила Пэм, намекая на эпоху в календаре майя и на близость конца света в соответствии с их учением; и тут же услышала громкий и искренний смех.

– А я думала, – пришел отклик с другого конца Бостона, – что ты в самолете проспала всю эту историю!

– Нет. Во всяком случае, не о конце света. Но хочу тебе сообщить: трагедия уже произошла. Это моя жизнь, – сказала Памела в трубку, удивленная, что в первый раз нашла в себе силы пошутить по поводу своей травмы – и с той стороны нахлынула новая волна смеха.

– Ты умеешь рассмешить, – весело сказала Роуз.

– Это умеет каждый клоун, дорогая. Разрешите представиться, мое второе имя – Бозо, я клоун, – продолжала иронизировать Памела, чувствуя, что это у нее получается. – Я смешу других трагедией своей жизни, которой позавидовали бы и майя, и инки, и ацтеки вместе… А как ты, Роуз?

– Я? Неплохо: 25 9981 – ответила Роуз и поправила прическу, смотрясь в зеркало, висевшее над камином, на котором стояли фотографии ее свадьбы с ныне покойным мужем. – Дочь растет и становится любознательной девочкой; и знаешь, что? Она сказала мне, что мы с ее отцом когда-то обещали свозить ее в Диснейленд. Хотя я такого не помню. Но, тем не менее, я подумала: может быть, он обещал ей…

– Так что, ты повезешь ее? – спросила Памела.

– Поэтому я тебе и звоню, дорогая, не хочешь ли поехать с нами? Конечно, ты плохая замена ее отцу, но, тем не менее, ты очень хорошая, – засмеялась Роуз и добавила: – Нет, в самом деле, что ты об этом думаешь? Можно было бы снять номер в гостинице и побыть несколько дней в Лос-Анджелесе.