Текст книги "Двадцать первый: Книга фантазмов"

Автор книги: Томислав Османли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Климент Кавай вынул из рюкзака ключи и самым большим и старым ключом отпер замок на входных воротах, которые со скрипом распахнулись, впустив его, теперь профессора Университета в Скопье, во двор охридского прошлого. Здесь, в этом пространстве, поросшем травами и дикими цветами, с кустами, густо увитыми плющом, к нему пришло ощущение не только времени собственной молодости, но и времени, пережитом его предками – сначала в маленьком, а потом в этом большом трехэтажном доме, от основания до крыши построенном своими руками, когда-то наполненном живым гомоном и запахами, а теперь утонувшем в тишине сентябрьских сумерек.

С рюкзаком и дорожной сумкой в руках он поднялся по узкой скрипучей лестнице на верхний этаж и для сна выбрал гостиную с оттоманкой посредине. Из этой комнаты четыре двери вели в спальни, где когда-то спали три поколения Каваев. Теперь во всех этих комнатах спало только прошлое, которое профессор не хотел будить и тревожить. Климент достал из дорожной сумки постельное белье, постелил простыню, вытащил из шкафа упакованные в полиэтиленовый пакет одеяло и подушку, надел на них пододеяльник и наволочку и, приготовив себе постель, спешно вышел из дома.

42

На слабоосвещенной вывеске было написано название заведения – «Океан». «О!», – воскликнул известный поэт, удивленный амбициями владельца, который дал кафе такое неожиданное и претенциозное «морское» название, хотя морем здесь и не пахло. С такими мыслями Константин Миладинов, улыбаясь, вошел в это кафе, расположенное неподалеку от железнодорожного вокзала, ожидая, что окажется в водах блаженства и в атмосфере приглушенного света. Но то, что он увидел внутри «Океана» в Скопье, его просто поразило. Стены ветхого строения, которое снаружи казалось складом, возведенным из упаковочного картона, внутри были щедро расписаны сценами вакханалий – любовные игры были изображены весьма откровенно, в современном стиле, который, впрочем, не был чужд Миладинову.

Внутри тихо, но с чувством играли музыканты. В самом центре зала какой-то человек в рубашке с засученными рукавами – руки он держал в карманах, покачиваясь в такт музыке, пытался танцевать. Миладинов сел за столик, стоявший у стены, как раз там, где находилась самая смелая картина, заказал себе холодного пива и стал дальше смотреть на человека, раскачивавшегося посередине зала.

Немного в стороне он заметил высокого парня в костюме – сверху рубашка на нем была расстегнута. Его немного вытянутое лицо было серьезным и внимательным. Миладинову сразу стало понятно, что это и есть автор необычных творений, украшавших заведение. Но в тот момент его больше интересовал человек с руками в карманах, который танцевал один, потихоньку выделывая разные фигуры. Константин распознал тоску, выходившую из него, как пот из уставшего путника, и этот человек сразу стал ему понятен и близок. Музыканты со страстью перебирали струны гуслей, мандолины и уда^[45]. Человек целиком отдался этим восточным звукам: сначала он сделал несколько шагов влево, потом вытащил руки из карманов и сделал круг назад и далее, влекомый музыкой, начал двигаться быстрее и быстрее. Разведя руки в стороны, он танцевал все более легко и свободно, будто сбрасывал с себя путы, которые его сковывали.

Официант приблизился к Миладинову и поставил перед ним пиво Вайферт.

– «Пиво освежает, душу ублажает!» – подмигнул ему парень, цитируя рекламный слоган, под которым продавалось пиво Джордже Вайферта, а потом двусмысленно спросил по-сербски: – Не надо ли чего еще?

Миладинов ответил отрицательно и, как только официант ушел, открыл портсигар, вынул сигарету, закурил и стал дальше наблюдать за танцующим человеком. Тот был немного пьян от вина, но более пьян от драйва, который испытывал. Он танцевал и танцевал, с головой окунувшись в музыку. Миладинов заметил, что у него на лбу выступили капельки пота. Его глаза были закрыты, но он не терял ориентации. На лице трепетала улыбка. Этот человек будто путешествовал по каким-то неведомым просторам, будто действительно бороздил океан, держа курс в какое-то далекое место, которое было ему дорого, где ему было хорошо и приятно.

«О, – сказал себе Миладинов, – может, именно поэтому это странное заведение и называется „Океан“».

43

Спускаясь с горы к городскому рынку и поглядывая на некрологи, прибитые на ворота домов и приклеенные к телеграфным столбам, Климент Кавай с удовольствием вдыхал чистый и свежий охридский воздух – такой же воздух он ощущал в груди во времена своего детства. Профессор вышел на площадь, с одного края которой рос огромный старый чинар, и из-за того, что площадь продувало прохладным ветром, до верха застегнул молнию на куртке. Он встретил нескольких прохожих, туристов – их ряды уже заметно поредели, – упорно не хотевших одеться потеплее, с рюкзаками за плечами и серебристыми электронными камерами в руках. «Завтра с утра, – подумал Кавай, – пойду в старый город», и направился в противоположном направлении – к чаршии^[46]. Только он вошел на рынок, его внимание привлекли находящиеся справа ворота. Они вели во двор, с давних времен вымощенный крупными камнями, в глубине которого виднелся невысокий минарет. Во дворе царили порядок и чистота.

«Текке^[47], – пронеслось в голове у Кавая. – Как же давно я здесь не был!» Он вошел в ворота и зашагал по дорожке. С правой стороны лежали большие камни неправильной формы – надгробия на небольшом старом кладбище, расположенном между оградой и мечетью. На некоторых памятниках, украшенных вырезанными из камня чалмами, были выбиты надгробные надписи. Арабская вязь выцвела от времени и покрылась мхом, расползшимся по каменным плитам. Солнце, морозы, дожди и ветра крошили эти древние памятники, стараясь стереть их с лица земли как минимум четыре с половиной столетия. Кавай ощутил этот вихрь веков, и его охватило возбуждение, привычное для ученого и исследователя его закалки, которое, впрочем, и привело его сюда, в родной Охрид, и он бодро зашагал вперед по дорожке, которая, как ему теперь казалось, вела в старый и закрытый мир, притаившийся тут, всего в нескольких шагах от оживленной улицы и гудящего базара.

Из двухэтажной беленой постройки с низкими окнами, забранными коваными решетками, исходил свет, который вместе с тенями от оконных рам и решеток косо падал на камни, украшая дорожку замысловатыми узорами. Профессор Кавай приблизился к одному из окон, взялся руками за решетку и с интересом заглянул внутрь хорошо освещенного помещения. Это было монастырское тюрбе^[48] – красивая постройка со свежевыкрашенным деревянным полом внутри, его стены были увешаны реликвиями по старому классическому дервишскому обычаю, с потолка спускалась хрустальная люстра, под которой находились четыре саркофага, разные по размеру, покрытые зелеными накидками с богатой отделкой. Перед всеми ними Кавай заметил четки – предмет, который покойные при жизни, вероятно, использовали во время своих религиозных медитаций. Самый большой саркофаг, вспомнил профессор Кавай сведения, почерпнутые из исследования одного своего коллеги – востоковеда, специалиста по истории Османской империи, принадлежал первому шейху охридского тариката^[49], Хаджи Мехмеду Хайяти, уроженцу Бухары, приверженцу учения халветиев. Это учение получило свое название по имени его основателя Умара уль-Халвати, или Омара уль-Халвети, как его звали турки, родившегося в городе Герат в средневековом Хорасане, теперь западной части Афганистана, который в последнее время все чаще упоминали в новостях из-за суровой фундаменталистской политики, проводимой находящимися у власти талибами. В отличие от их взглядов, учение, которое в 1332 году проповедовал Умар уль-Халвати, предполагало братство, уважение и любовь между людьми. Его основы распространяли по просторам Ирана, Ирака, Сирии и Турции странствующие дервиши.

Ход его мыслей прервали шаги двух мужчин среднего возраста, которые, выйдя из мечети, быстро шли по тенистой дорожке. Они с интересом поглядели на Кавая. Когда профессор повернулся к ним, мужчины едва заметным кивком головы поздоровались, в то время как он громко сказал им «добрый вечер». Через монастырские ворота они вышли на уже опустевшую улицу, оставив вечернего посетителя перед окном освещенного тюрбе.

Халветии, всплывало в голове Кавая, вновь заглянувшего в окно и принявшегося рассматривать необычное убранство тюрбе, получили поддержку мамелюкских султанов в Египте и Сирии, которые испытывали особое уважение к мистическим суфийским учениям и поэтому оказывали помощь странствующим дервишам. На персидском языке слово «дервиш» означает бедняк, нищий, но и тот, кто ищет Врата. Кавай с улыбкой подумал, что, выходит, и у него, ищущего Вход, есть с ними нечто общее. Популярность мировоззрения халветиев выросла во времена Османской империи. Получилось так, что основатель охридского текке Хаджи Мехмед Хайяти прибыл в Эдирне и от тамошнего шейха Сезаи принял благословение и высший чин в дервишской иерархии. Так он стал «пиром», первым шейхом охридского братства хайятских халветиев.

Об этом думал Климент Кавай, схватившись за решетку тюрбе, когда его окликнул ровный голос:

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

Кавай обернулся и увидел перед собой одетого в темный костюм и белую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей человека в годах с поседевшими волосами и яркими чертами лица, на котором особо выделялись спокойные темные глаза.

– Рефет? – тихо проговорил Кавай.

– Да, это я, – ответил человек в темном костюме. – Мы с Вами знакомы?

– Конечно, знакомы. Вместе в школу ходили. Я…

– Климент! – произнес радостно Рефет, подошел к Каваю и подал ему руку. С его лица исчезло равнодушное выражение. – Рад тебя видеть. Как ты тут оказался?

– Приехал кое-что проверить, и ноги сами привели меня на это место, – сказал Климент Кавай. – А ты?

– Я здесь у себя дома, – ответил, улыбаясь, Рефет. – Мой отец – шейх, но годы берут свое, вот и определило братство меня для этого дела.

– Я не знал, что твоя семья печется о текке… – удивился Кавай.

– Такое время было, – сказал Рефет, – да и нас тогда больше интересовал футбол, чем вера. Должен тебе признаться – я вернулся в лоно веры, но и от футбола не отказался.

– А ты помнишь, как нам хотелось войти в состав местной команды, которая так и не поднялась выше третьей лиги… – засмеялся Кавай, вспомнив молодые годы.

– Ты что сейчас делаешь? – спросил Рефет. – Пойдем ко мне домой – посидим, выпьем чаю. Я живу прямо вот тут, – сказал он и показал рукой на один из домов, находившихся в глубине двора, за тюрбе и мечетью.

На лице Кавая снова появилась улыбка. Он кивнул Рефету в знак согласия, и они не спеша направились к его дому.

44

Майя, понимая, что ей хочется есть больше от тревоги, чем от голода, все же направилась к ресторану «Friday’s» недалеко от Бродвея. «Бургер был бы щас самое оно», – сказала Майя на молодежном сленге Скопье, на котором все чаще разговаривала сама с собой в Нью-Йорке. «Это правильное место, – приближаясь к ресторану, пошутила она, по-своему трактуя его название: – Иду к Пятнице, потому что ощущаю себя Робинзоном Крузо». Настоящее название этого сетевого заведения, украшенного лампами Тиффани, с интерьером в красно-белых тонах, было TGI Friday, то есть состояло из первых букв английской фразы «Слава Богу – сегодня пятница»^[50], как намек, что можно хорошо поесть в преддверии выходных. За стойкой при входе, где должен был находиться метрдотель, никого не было, и там уже собралась небольшая очередь из посетителей, терпеливо ждавших, когда освободится столик.

Впереди Майи стоял мужчина лет сорока в безупречном замшевом пиджаке цвета южного заката и брюках цвета хаки, который через плечо бросал на Майю осторожный взгляд каждый раз, когда она нервно – быстро и резко – поправляла пряди своих длинных волос, то и дело падавших ей на глаза. «Нечего на меня глазеть», – подумала девушка и про себя улыбнулась – так бы ему и врезала прямо по аккуратно подстриженному темечку, похожему на тщательно ухоженный газон. Именно из-за его прически Майя решила, что этот тип наверняка – владелец дома с патио миллиона за полтора и, конечно, в Квинсе, богатом районе Нью-Йорка, приехавший в центр по незначительному делу, возможно, чтобы просто купить билеты для всей семьи на какой-нибудь бродвейский мюзикл. «Или офф-бродвейский», – предположила она, посмотрев на мужчину еще раз, при этом ее взгляд встретился с его голубыми глазами – он автоматически улыбнулся…

Майя попробовала успокоиться. «Да и в самом деле, из-за чего мне нервничать, – убеждала она себя, одновременно прекрасно осознавая, что в последнее время задыхается от необъяснимого возбуждения. – Я на целый год приехала в город, в котором другие стремятся побывать хотя бы раз в жизни, мечтают провести в нем день или два. Я слушаю лекции лучших специалистов в области социолингвистики, выбрала тему диссертации, успешно над ней работаю… Что, черт побери, мне еще нужно?! Чтобы кто-то был рядом…»

Ее мучило одиночество. Она познакомилась с коллегами из докторантуры, но ни с кем из них не наладила по-настоящему дружеских отношений. «О’кей!» – все доброжелательно улыбаются. Предупредительны в студенческой столовой, приглашают в бар пить пиво и на куриные крылышки в пятницу вечером, это все так. Но они – не друзья, а просто люди, объединенные схожими интересами. Все заняты своими делами и постоянно куда-то спешат. Счета делят до цента. Занимаются в библиотеке, ходят на курсы, берут уроки танцев… загодя планируют посещение стоматолога, безошибочно знают расписание работы тренажерного зала или класса аэробики. У них все разложено по полочкам. Остается ли у них время для секса?!

Ход мыслей снова вернул Майю к Гордану: ей припомнилось, как они подолгу гуляли по городу, ходили в кино и на встречи с друзьями в небольших молодежных кафе на набережной, как потом расходились – каждая пара в свою сторону, они – в магазинчик отца Гордана или к нему домой, когда его родители были у кого-то в гостях, к ней, когда отец отправлялся на ставшие последнее время редкими лекции и экзамены… Боже, как ей всего этого недоставало! Не только секса. Ей нужен был он, его нежный, но уверенный взгляд, его голос, шепот, его крепкие руки… Скоро Гордан будет в Австрии, он обещал позвонить ей оттуда… Майя подумала, почему бы не позвать его сюда, в Америку… Он бы мог жить вместе с ней в комнате, которую она снимает, работать и писать программы, ведь специалисты по компьютерам нужны везде… Если у него не выйдет с работой, то они как-нибудь проживут вдвоем на ее стипендию…

Ее размышления прервал голос сотрудницы ресторана. Майя даже не заметила, что людей, стоявших перед ней, уже нет. Молодая женщина обращалась именно к ней. «Жаль, – сказала про себя Майя, думая о типе в желто-рыжем пиджаке, – он был совсем не плох».

– Вам на сколько человек столик? – спросила сотрудница Friday’s.

– На одного, пожалуйста, – ответила Майя.

– Трудно будет найти… В это время дня у нас очень много посетителей… – по-деловому, но в то же время любезно прокомментировала женщина за стойкой, улыбнулась, взяла меню с забавным красно-белым логотипом Friday’s и пригласила Майю следовать за ней.

Майя пошла за молодой женщиной, поднялась вслед за ней по лестнице на второй этаж и так шла по залу, пока та не повернулась к ней.

– Боюсь, что мест нет. Вы не будете против, если я подсажу вас за чей-нибудь столик?

– А у меня есть выбор? – сказала Майя и посмотрела на сотрудницу Friday’s, которая дружелюбно подняла брови в ответ.

Затем они приблизились к столику на четверых, за которым Майя увидела голубоглазого мужчину, которому только что принесли коктейль с мятой и кусочками льда в высоком стакане. Женщина подошла к нему, что-то его спросила, он равнодушно посмотрел на Майю и произнес что-то в ответ.

– Все в порядке, пожалуйста, садитесь, – обратилась она к Майе и подала ей меню. – Желаю хорошо провести время!

– Свободно? – спросила Майя голубоглазого, прежде чем сесть.

– Да, – сказал он и улыбнулся. – Прошу.

Майя заказала Dr. Pepper’s и бургер, фирменное блюдо заведения. Все это время голубоглазый потягивал свой коктейль и безразлично смотрел перед собой. Когда он снова взглянул на нее, Майя заметила, что голубые глаза наблюдают за ней с интересом. На его лице снова заиграла улыбка.

– Вы хорошо говорите по-английски, – сказал он.

– …значит – понятно, что я нездешняя… Жаль… – отозвалась Майя в своем стиле.

– Наоборот, у вас прекрасное произношение, но в Нью-Йорке не говорят на оксфордском английском, – он снова улыбнулся. – Разрешите представиться. Я Дуглас.

– Очень приятно. Меня зовут Майя. Майя Кавай, – сказала она.

– И мне очень приятно. У вас светлые глаза, так что вы наверняка не из Индии, хотя мне кажется, что Майя индийское имя…

– Это длинная история, – сказала она, – потребует больше времени, чем мы просидим в этом заведении «быстрого питания».

– Что касается меня, то я готов послушать и длинную историю, – сказал он, – тем более – от такой интересной собеседницы.

«Гляди-ка, – подумала Майя, – у меня есть шансы».

– Мне очень жаль, – любезно сказала Майя, – но у меня дела.

– Дела есть дела… – проговорил он понимающе в то время, когда ему принесли заказ.

– Вы живете здесь? – осмелилась спросить Майя после некоторой паузы.

– Раньше жил, – ответил Дуглас.

– Я могла бы поклясться, что у вас дом в Квинсе, – сказала она.

– Нет, и никогда не было, – улыбнулся он. – А что делаете здесь вы?

– Работаю над диссертацией по лингвистике. Приехала недавно, у меня ровно год, чтобы ее написать и защитить. Потом я вернусь домой.

– А куда домой, позвольте узнать? – спросил с серьезным видом голубоглазый.

– В Македонию. Вы слышали о Македонии?

– О, да! – оживился голубоглазый. – Она упоминается в Библии.

– В самом деле? – сказала Майя, хотя и сама прекрасно знала, что этот топоним несколько раз упоминается в Писании. – И это все?

– Ну, нет. Про вашу страну часто писали два года назад в связи с кризисом в Косово. Мне кажется, у вас и сейчас есть проблемы…

– Война, – печально сказала Майя и про себя отметила, что Македония всегда, от новозаветных времен до наших дней, воспринималась и воспринимается как средоточие беспорядков, кризисов и войн.

– Мне очень жаль, – спокойно сказал Дуглас, все-таки желавший вернуться к более приятной теме разговора. – Как вам здесь?

– Да, вроде, нормально.

– Ностальгия не мучает? Наверное, тоскливо…

– А вы бы что чувствовали, если бы уехали из родного города?

– Я-то как раз люблю путешествовать!

– И я. Но быстро начинаю скучать… И ненавижу расставания… А ведь когда вы куда-то едете, значит, откуда-то уезжаете.

– Но почему бы не воспринять отъезд как возможность освоения новых территорий?

– В голову никогда не приходило.

– А что вы делаете, когда не работаете над диссертацией?

– Гуляю. Нью-Йорк – замечательный город.

– Вы были на крыше Всемирного торгового центра?

– Нет, все только собираюсь.

– А вот я собираюсь туда прямо сейчас. Сверху открывается необычный вид на окрестности Нью-Йорка. Пошли?

Майя немного подумала, потом посмотрела в его ясные, светящиеся улыбкой глаза. И улыбнулась в ответ.

45

Миладинов заказал еще одно пиво. Пиво было слабым и походило на лимонад. Он достал блокнот и начал записывать, а канун^[51] и уд безостановочно наполняли комнату восточными мелодиями. За два столика от него сидел печальный человек, уже уставший от танцев. Когда он заметил, что Миладинов что-то пишет в своем блокноте, танцор встал и подошел ближе.

– Пишешь?

Миладинов поднял голову и вежливо кивнул в знак приветствия и одновременно подтверждения.

– И что же ты пишешь, приятель? – сказал незнакомец и без разрешения сел на пустой стул.

– Стихотворение, – сказал Константин. – А что?

– Да так, ничего. Я не знаю… Меня всегда интересовали писатели, творческие люди, – сказал неизвестный без какого-либо намека. – И о чем твои стихи, приятель?

– О переселении.

– Ω, φανταστικά!^[52] – заорал мужчина и ударил по столу, так что из слабого пива Вайферт пошли пузырьки. – Очень интересная тема. Я бы сказал даже: это настоящая тема. Долгая и обширная. Φανταστικά! И, как тебе пишется, приятель?

– Вы необычно разговариваете, – заметил Миладинов. – Вы, верно, не здешний?

– Я из твоей темы! – сказал человек и громко рассмеялся. – Приехал с Крита. Там не осталось никого из тех, кого я любил, и я почувствовал себя на огромном острове одиноким… Как птица без гнезда. И улетел. Сейчас я здесь, в Скопье, – добавил он, подав руку Миладинову. – Меня зовут Йоргос Зорба.

– Χαίρω πολύ κύριε Ζορμπά^[53], – ответил поэт на безупречном греческом. – Με λένε Μιλαντίνοβ. Κώνσταντιν Μιλαντίνοβ^[54].

– Вы так хорошо говорите по-гречески! Видно, что вы человек ученый. Я был знаком с одним писателем, таким же, как вы, мечтателем, – сказал необычный человек и громко рассмеялся случайной рифме. – Видите, и я поэт, только об этом еще никто не знает.

Затем он снова посерьезнел. Музыка перестала играть. Зорба вытащил портсигар и предложил Миладинову сигарету.

– Я вижу, ты куришь, – сказал Зорба и продолжил прерванную историю о своем друге. – Тот человек, мой друг, хотел написать роман про меня. Похож я на персонажа из романа? – насмешливо приподнял он брови.

– А что вы делаете в Скопье?

– В принципе, ничего особенного, – сказал Зорба и добавил: – У меня есть маленькая шахта недалеко от Скопье, в месте под названием Баняни. Я всю жизнь занимался горным делом и в Греции тоже работал на шахте. Ищу место, годное для нормальной жизни, как и все остальные люди. Но найти его, скажу тебе, непросто…

– Ваш родной край далеко…

– Ох, далеко, – согласился, горестно вздохнув, Зорба.

– Здесь для вас по-прежнему чужбина… – добавил певец ностальгии.

– А скажи мне, приятель, где родина птицы – место, из которого она прилетела, или место, куда она летит?

– Что?

– Как говорится: Τοπεπρωμένων φυγείν αδύνατον^[55]. Так нам на роду написано. Быть перелетными птицами. Уезжать и возвращаться. Иногда и оставаться где-нибудь. Вот так и я – чайка, прилетевшая в Скопье с южных морей.

– Я думаю, – заметил Миладинов, – вам хочется вернуться домой. Вас терзает тоска.

Музыка тихо зазвучала снова.

– Есть тут один секрет… – сказал Зорба.

– Секрет? – с любопытством переспросил поэт и, облокотившись на столик, придвинулся поближе к новому знакомому.

– Я открою его тебе, если хочешь. Ты танцуешь, приятель? Все дело в том, чтобы суметь тоску превратить в дерт^[56]. Так это называется у нас в Греции.

– Так это называется и здесь, и в Турции…

– Знаю, дорогой, знаю! У нас у всех, в этих краях, в крови одно и то же: дерт, – в возбуждении говорил Зорба. – А ты знаешь, в чем хитрость? Хитрость в том, чтобы разбудить сердце. Горе обратить в радость. Вот почему я танцую. И пляшу, пляшу, пляшу. Εεεεπ – φανταστικά. Танцую ζεϊμπέκικο^[57]. Φανταστικά. Я отдаюсь ритму. Ω, πόσο φανταστικά и я лечу. Я возвращаюсь домой. Обычно ночью. Лечу над вершиной Олимпа, над родной Пиерией, над Акрополем и Сунионом, смотрю, как засыпают Афины, делаю круг над Пелопоннесом, лечу над эгейскими архипелагами и прилетаю на Крит, чтобы посмотреть на восход солнца. Чтоб ты знал, на Крите самые красивые в мире восходы. Солнце выныривает прямо из моря. Добро пожаловать, Солнышко! – приветствую я его. А потом снова лечу. Лечу, как Дедал. Не падаю в море. А бывает и такое. К сожалению, некоторые, как Икары. У них тает воск на крыльях, и они падают – в боль и печаль, и тонут в них. Я – нет. Я начинаю танцевать в моих любимых трактирах в Скопье, здесь, в «Океане», в «Подвале Цекича» и в «Янче хане», а продолжаю танцевать на песчаном пляже моей Пиерии и там, на острове Крит. Пью τσικουδιά^[58]. Забываю обо всем. Οοοχ! Расстояния исчезают. Мир становится дружелюбным. Душа полна! Τι ωραία, τόσο φανταστικά^[59]. Попробуй как-нибудь, приятель, ты увидишь, что это работает. Все становится возможным, только если ты хочешь этого.

– Красиво говорите – прямо как настоящий персонаж из романа, – с интересом слушал Миладинов владельца банянской шахты.

Музыканты снова заиграли одну из его любимых песен. Зорба вздрогнул и посмотрел на них, но потом перевел взгляд на собеседника.

– Может быть, мой приятель и вправду обо мне написал?! – он громко и хрипло рассмеялся. – И я сейчас живу в какой-нибудь его книге?.. Ну, да ладно. Пойду, потанцую… Такими разговорами только душу травить… Надеюсь, что вечером я опять полечу!

Зорба еще раз стукнул кулаком по столу, встал и покачнулся, сначала показалось, что он вот-вот упадет, но потом стало ясно, что это лишь часть подготовки к танцу, блаженно улыбаясь, он начал медленно кружиться, закрыв глаза.

46

Войдя в небольшую прихожую дома Рефета, Климент Кавай снял туфли и, следуя примеру друга, поставил их на полку прямо у входной двери. В доме царила чистота. Под ногами в носках чувствовалась мягкость дорожки, по которой он прошел в комнату, устланную персидским ковром, с большим диваном, на который Рефет и пригласил его сесть.

– Сейчас принесу чай, – сказал любезный хозяин и исчез за дверью. В этот момент медленно и со скрипом открылась другая дверь, и оттуда показалась голова старика с водянистыми глазами, с любопытством смотревшими на гостя.

– Добрый вечер! – Климент Кавай, несколько удивленный, привстал с дивана.

Старик кивнул, вошел в комнату, тщательно закрыл за собой дверь и протянул гостю руку.

– Добрый вечер, сынок. Я Абдул Керим-баба, наследник наследника светлого эвлии^[60] Хаджи Мехмета Хайяти. А ты знаешь, кто такой Хайяти?

– Оплот охридского тариката, – сказал Климент, – и святой человек…

– Правильно, сынок. Святой человек. О его чудесах до сих пор рассказывают в Охриде… Ты представляешь себе, что такое чудо?

– Нет, Абдул Керим-баба… – сказал Кавай, все еще не уверенный, кто этот старик, отец Рефета или кто-то другой.

– Чудо, сын мой, это сверхъестественная сила, которая есть только у людей Божьих. Эвлия с одного взгляда понимал не только, что у тебя в душе, но и видел всю твою жизнь. У него был дар, данный ему от Бога, который он использовал, чтобы помогать людям.

В тот момент вошел Рефет и улыбнулся.

– Ага, – сказал он, – я вижу, вы с отцом познакомились. Чай готов. Отец, – громко сказал он шейху, – это большой человек. Профессор из Скопье…

– Ашколсун^[61], – сказал Абдул Керим-баба со старческой сердечностью и закивал. – Хорошо, коли так.

– …мы вместе ходили в школу и вместе гоняли в футбол, – добавил Рефет.

– Ах, – сказал с усталой улыбкой старик, – какой мужчина не гонял в футбол? И мой отец очень любил футбол. Это у нас наследственное. В мое время были легендарные Бобек и Митич.

– И Чайковский. Знаменитая футбольная тройка, – добавил Кавай.

– Был такой? – спросил старик неожиданно высоким фальцетом.

– Был, папа, был… – сказал Рефет.

– А что же привело тебя в Охрид, сынок? – сменил тему разговора старый шейх. – У тебя горят глаза – я знаю, что у тебя в голове…

Климент Кавай удивленно посмотрел на старика и не успел ответить, как тот продолжил:

– Намерение твое благородно, но жар твой излишен – успокой свою душу, и тебя ждет успех в твоем предприятии. Я вижу, что ты страдаешь. Уж не потерял ли ты недавно близкого человека?

– Да, мою жену, – едва выговорил Кавай.

– Упокой, Господи, ее душу, – сказал старик, разведя руки. Только тогда Кавай увидел четки, такие же, как те, которые он видел в тюрбе, старый дервиш держал их, зажав в ладони, а теперь выпустил и начал перебирать.

– Он молится о твоей жене, брат, – сказал Рефет.

– Вы правы, Абдул Керим-баба, я потерял покой. Меня душит и личное, и общее несчастье. Я приехал сюда в поисках Знака, – проговорил Кавай. – Я ищу одну старинную надпись, которая обещает счастье для жителей Охрида.

– Так, так… – кивая головой, живо одобрял старик.

– …я начал верить, что время, когда к нам идет только зло, кончается, и что скоро надо будет искать знаки прихода другого, лучшего времени… – добавил Кавай.

Старый шейх посмотрел на сына, а потом снова на гостя.

– Я всегда верил в это, – сказал Абдул Керим-баба. – Мы знаем, что ничего плохого с Охридом не случится. И это знание мы передаем из поколения в поколение…

– Как так? – спросил удивленный профессор Кавай.

В этот момент в комнату вошла девушка, державшая в руках большой поднос со стаканами из тонкого стекла на глубоких блюдечках – от напитка янтарного цвета шел пар. Девушка тихо поздоровалась и поставила поднос на столик перед присутствующими. Она взяла стакан и подала его старому шейху, после этого предложила чай и остальным:

– Büyrum^[62], – скромно сказала девушка.

– Это моя дочь Дениз, – прервал разговор Рефет.

– Я рад, – сказал гость. – Дениз, как мне кажется, ровесница моей дочери Майи.

– Но сейчас она далеко от тебя, – внезапно сказал шейх – не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.

– Да, – подтвердил Климент Кавай, снова удивленный проницательностью старика, – наверное, это у меня на лице написано?

– Нет, – сказал старик, – это я прочитал у тебя в душе.

– Teşekkür yavurum^[63], – ласково сказал дочери Рефет, а Дениз кивнула, улыбнулась присутствующим и тихо вышла за дверь.

47

Вид из башен был фантастический. Майя смотрела на две реки, окаймлявшие Манхэттен. Ее глубоко потрясли величественные воды Атлантики, уходившие в бесконечность. Дуглас, показывая некоторые районы рядом с Гудзоном, заметил, что он жил здесь, пока был в Нью-Йорке.

– Один? – с хитрецой спросила Майя.

– О, нет, – ответил он благодушно. – Разве быть одному не скучно?

Улыбнувшись первой части предложения, Майя сделала вид, что не расслышала его вопроса. Она прошла к другому краю здания и стала смотреть на Гарлем и огромный зеленый квадрат Центрального парка, украшенного прудами, отражавшими сентябрьское солнце. Перед Майей открылось впечатляющее зрелище геометрически правильной сети улиц Манхэттена, а вот и Бродвей – как будто рука некоего великого градостроителя вдруг прочертила длинную косую черту, чтобы нарушить скучную предсказуемость прямоугольника. В какой-то момент она почувствовала присутствие Дугласа где-то позади себя, повернулась и увидела, что его взгляд остановился на ее профиле.

– У вас красивое лицо, Майя Кавай, – сказал он ей со спокойной и искренней интонацией. – А что, у всех женщин в вашей стране такая гармония в лице и манере держаться?

Она ничего не ответила… Дуглас казался ей красивым и, что более важно, вежливым, а еще добрым. «Может быть, это как раз тот человек, который мне сейчас нужен», – сказала себе Майя, и у нее на губах появилась легкая улыбка.