Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

^{17 июня}

Большое удовольствие и, соответственно, огромная боль (единственная метафора, которая приходит на ум, – какая-то она уныло заднепроходная), когда вживаешься (та же метафора стыдливо продолжает портить воздух) в новое для себя творчество. Удивительное это слово «творчество».

Недавнее вторжение Луи II на эти страницы может свидетельствовать в его пользу в одном отношении: оно позволило мне (скорее, заставило меня) взглянуть на свою прошлую работу более трезво, осознать, насколько показной в целом она была… и есть. Должен добавить, что– в это самоотречение я включаю и недавнее громоиз-вержение бахвальства «Гейродула».

К тому же, помимо реально находящегося в работе, у меня есть проблески чего-то большего – моего собственного Magnum Opus, возможно отчасти внушенного вчерашним богохульством Мордикея…

Прочитал «Портрет Помпонианца», который лучше, чем я ожидал, но оставляет ощущение разочарованного любопытства. Думаю, это оттого, что повествование такое выверенное, общий план так детализирован, язык такой изысканно-красивый, что это меня рассердило. Я надеялся на cri de coeur[52]52
  * Крик души (франц.).


[Закрыть]*, на слово-действие художника-абстракциониста, на тайный проблеск портрета самого Мордикея Вашингтона. А такой «Портрет» вполне мог бы написать Р.Л.Стивенсон под пару своему «Приюту на ночь» (если не считать, что 40 000 слов приближают рассказ к роману).

Стоит кратко пересказать его содержание, тем более что сегодня мне нечем заполнять дневник, кроме обрывков из приходящих на ум каламбуров (игры слов, приветов от Джеймса Джойса). Это как-никак в русле факторийности:

«Портрет» открывается слезливой картинкой в монастыре Руж-Клойт, где братья-монахи лечат сумасшедшего ван дер Гоэса от «воспаления разума». Средства их лечения попеременно то деликатно нежные, то отвратительно жестокие, но одинаково неэффективные. Ван дер Гоэс умирает в припадке ужаса перед неизбежностью проклятия.

Ночью после похорон (церемония погребения описана изумительно) приходит незнакомец, откапывает гроб, открывает его и снова вдыхает в покойника жизнь. Мы узнаем, что Хуго продал душу в обмен на (1) путешествие по всему итальянскому полуострову с целью увидеть великие произведения Мазаччо, Уччелло, Пьеро делла Франческо и др. – известные во Фландрии только по описаниям или гравюрам, и (2) три года наивысшего художественного мастерства. Он одержим стремлением не только превзойти мастеров Севера и Юга, но соперничать в творчестве даже с Всемогущим.

Основное содержание рассказа относится к посещениям ван дер Гоэсом Милана (есть короткая, но очень убедительная сцена его встречи с молодым Леонардо да Винчи), Сиены и Флоренции. Есть долгие споры между Хуго, его дьявольским спутником и другими художниками того времени о природе и целях искусства. Изначальный тезис ван дер Гоэса заключается в одном общем положении: искусство должно быть зеркалом действительности. Он не может решить, как этого лучше добиваться – то ли посредством микроскопического толкования и подобных драгоценностям тонов фламандской школы, то ли за счет итальянского мастерства передачи пространства и пластичности форм. Однако постепенно, по мере того как он овладевает обещанным ему мастерством и достигает синтеза этих двух стилей, его интерес переходит от зеркальности отражения реальности к ее подчинению (не без подстрекательства дьявола) искусству. Происходит метаморфоза превращения искусства в магию.

Только на вершине творчества (когда близится к концу третий год его высшего мастерства), работая над портретом, вынесенным в название рассказа, он достигает своей сверхъестественной цели, но даже после того, как дьявол утаскивает его в ад, читатель остается в недоумении, является ли развязка рассказа следствием чародейства Хуго или всего лишь коварством дьявола.

Скорее всего, здесь ощущаются отголоски романа Фауста – Маргариты, проходящего красной нитью через общий план рассказа. Я с удовольствием посмеялся над описанием героини: моделью для нее, по крайней мере во всем, что касается внешности, послужила доктор Эй-ми Баск. Нет ничего удивительного, что в попытке представить дело, как роман, рассказ потерпел полное фиаско!

В порядке заключения: Книга мне понравилась; думаю, каждому, кто любит книги о художниках и дьявольщине, она бы тоже понравилась.

Позднее:

Кроме лишь часового перерыва на обед, который я откушал вместе с другими заключенными в общей столовой (своего шеф-повара они, должно быть, позаимствовали у Кунард-Лайн!), весь день и половину ночи я работаю… над «чем-то большим», проблески которого появились у меня днем раньше. Это драма, мой девический порыв в этом жанре, и если полная скорость есть признак наличия у нее достоинств, то она должна стать чем-то удивительным: я закончил предварительный набросок половины первого акта! Мне чуть ли не страшно обнародовать ее название. Какая-то часть меня все еще отшатывается от того, чем я занимаюсь, подобно тому, как Бодлер перед копией «Завтрака обнаженной», другая же тяжело дышит от переполняющей ее наглости решиться на это. Такие вот танталовы муки! Теперь, как я понимаю, мне необходимо открыться либо замолчать:

АУШВИТЦ

Комедия

Должно быть, Мордикеево «воспаление разума» заразительно. Ангелы и провозвестники благодати, охраните меня! Я чувствую себя одержимым!

^{18 июня}

Элементы банального Мира:

Часы. Часы коридоров, непомерно большие, рекламирующие своих изготовителей, изо всех сил старающиеся оставаться безучастными, обеспокоенные тем, чтобы не быть обеспокоенными, подобно часам на общественных зданиях. Однако минутная стрелка движется не медленно, не незаметно, не в общем потоке других электрических штуковин, отмеряющих время, а резкими, нервирующими полуминутными прыжками, квантами времени. Эта стрелка, тоже стрела, но стрела, прямолинейное движение которой переделано на круговое: сперва резкий звук освобождения натянутой тетивы, вслед за которым идет смертельно-безошибочный удар; потом стрела некоторое время подрагивает, вонзившись в мишень. Очень не хочется справляться о времени по такому устройству.

Отсутствие признаков природы. Достаточно перечислить некоторые из отсутствующих: солнце и сопутствующие явления; цвета, любые, но не те, что разбросаны по нашим стенам или что мы носим на себе, любые, которые мы не имеем возможности выразить никаким условием их существования; автомобили, или корабли, или повозки, или маленькие дирижабли, или любые видимые средства транспорта (мы всюду ходим, мы ходим даже в лифтах); дождь, ветер, любые условные признаки климата; ландшафт (какими роскошными для ощущений могли бы показаться даже прерии Небраски – что там, даже бесконечные пустыни), морской пейзаж, небо, деревья, трава, вспаханное поле, жизнь – любая жизнь, кроме нашего собственного упадка существования. Даже не очень природные признаки, какие мы еще обнаруживаем у себя, – давным-давно известные вещи вроде дверей, стульев, ваз для фруктов, графинов для воды, изношенной обуви – кажется, носят некий единый гипотетический характер В конечном счете окружающая обстановка, видимо, просто перестает быть различимой. (Это мое наблюдение – всего лишь подтверждение мысли, высказанной Барри Мидом.)

Предписания моды. Словно пародируя своего рода неограниченную свободу, которая нам здесь дозволяется, заключенные стремятся к излишествам и абсурдному дендизму; они алчут не столько хорошо одеваться, сколько быть на самом верху чего-то Его или Вечного Времени, которое считается здесь верхом. Парики, шпоры, пудры, духи, снаряжение для подводного погружения и горнолыжная экипировка – все что угодно. Потом, так же бурно, как и распускались, эти цветы вянут; утренний эстет становится после полудня аскетом, одетым в неописуемую собственного изготовления тюремную одежду, более тюремную, чем в любой уважающей себя каторжной тюрьме видывали на заключенных. Думаю, дендизм – это тоскливое выражение сопричастности к внешнему миру и прошлому; реакция на него оказывается выражением отчаяния, что этой сопричастности не может быть никогда.

Стол. Пища здесь настолько хороша, что в это невозможно поверить. Сегодня, например, из необъятного меню на завтрак я лопал бананы, омлет с сухариками в томатно-перечном соусе, сосиски, горячие пышки и капуччино. В полдень был приглашен вместе с Барри Мидом на ленч в камеру Епископа, мне подали: полдюжины устриц с голубой стрелки Лонг-Айленда, водяной кресс-салат, садовых овсянок на подушечке из дикого риса, холодный аспарагус и на десерт dame blanche[53]53
  * Бабка (франц.).


[Закрыть]* с взбитой сметаной и гранатовым сиропом. Если даже сама еда требует шампанского, то оно, конечно, было, но поскольку ни один из моих сотрапезников не мог или не стал бы его пить, я удовлетворился «Улмесом» – минеральной водой из Марокко. (Если я не могу выпить шампанского, то, по крайней мере, сознаю, что кому-то создаю тем самым массу неприятностей.) Вечерняя трапеза – это, главным образом, благоприятная возможность общения для большинства заключенных, и ни один из них не торопится покончить с ужином. Из множества превосходных блюд я выбрал: черепаховый суп; hors-d’oeuvre[54]54
  ** Закуска (франц.).


[Закрыть] из поджелудочной железы ягненка; салат Цезаря; радужную форель, поджаренную на дровяном огне; Rehmedailleon[55]55
  *** Большой медальон (франц.).


[Закрыть] с красносмородинным соусом; печеную морковь. Фасоль с миндалем и странного одутловатого вида картофелем; а на десерт – двойную порцию Wienerschmarm.[56]56
  * Запеканка по-венски (нем.).


[Закрыть] (Я прибавляю в весе как никогда прежде, поскольку никогда прежде у меня не было шансов питаться таким образом изо дня в день – или потому, что слишком ничтожна причина, которая могла бы заставить меня заниматься оценкой того, что можно, а что нельзя. На меня смотрят как на некое чудо природы те заключенные, у которых аппетит не лучше, чем может быть у приговоренных людей, у тех, кто смертельно болен. На этих банкетах царит дух извращенной настойчивости: «А не съесть ли нам торт!»)

Камеры. Единственное, что характерно для них всех, – причуда и дороговизна. Епископ, упорно цепляющийся за роль жреца, падок на церковную утварь; комната Мида забита столами времен заката Армии спасения (он снимает их для какого-то фильма); Мюррей Сандеманн владеет старинными вещами, восходящими к одной из генеалогических ветвей «Баухауза». А я, по крайней мере, воспользовался советом Мордикея изменить декор своей камеры так, чтобы он соответствовал моему вкусу. Комната выглядит ободранно-голой; я живу, пользуясь раскладушкой, столом и стулом, и пытаюсь сперва украсить обнаженные стены воображаемыми материалами. К своему огорчению, я нахожу, что мне камера нравится такой, какая она есть.

Часы визитов. В противоположность целям этого дневника, ни один не проводит слишком много времени с любым другим. В обеденном зале и некоторых других местах ни к чему не обязывающие беседы дозволительны, но почти нет шансов обратиться к кому-либо с предложением о встрече в библиотеке, коридорах или где-нибудь еще. Большая часть общения носит совершенно формальный характер. Общеприняты передаваемые охранниками приглашения с четко оговоренными часами приема. Каждый слишком мучительно осознает, какого сорта время есть в его распоряжении. Каждый в состоянии видеть стрелу времени, трепещущую в теле мишени.

Об этом достаточно, остальное, быть может, завтра.

Позднее:

Завершен первый акт Аушвитца. Думаю над вторым.

^{19 июня}

Элементы банального Мира (продолжение):

Фильмы. По вечерам, во вторник и четверг. Выбор большинством голосов по списку имеющегося в наличии, в который любой (но не я!) может внести свою лепту. Практически каждую неделю показывается один новый фильм и какой-нибудь повторно. В списке этой недели: внушающий благоговение отрывок из «Комедии» Феллини, который, по крайней мере, пробился через Высший Совет; экранизация Гриффита «Привидений» Ибсена. Один и тот же актер играет обоих, флиртующего отца и больного сына. После первой бобины в проектор был поставлен желтый фильтр (или, может быть, дело в окрашенной пленке), а героя стал одолевать приступ локомоторной атаксии, плохо сыгранной, но совершенно лишающей покоя. «Привидения» – это ряд Бархатных мелодий из «сороковых» и лекция с показом диапозитивов о путешествии по просторам свихивающей с ума глупости (ужение форели в высокогорье Шотландии). Зачем? Во всяком случае никак не из-за настроения лагеря (ни один не смеялся). Может быть, это еще одно бесплодное стремление к сопричастности с более обширным внешним миром пустоголовых.

Другие развлечения. После смерти Джорджа возрождения интереса к театру не было (хотя, когда я закончу «Аушвитц», он, возможно, появится), но изредка один из заключенных устраивает открытое чтение своего последнего произведения – или его демонстрацию, или как-бы-вы-ни-называли то, что происходит. Я только однажды побывал на подобном представлении и нашел его столь же глупым, если не еще глупее, чем «Каникулы в Шотландии»: алхимический трактат в героических куплетах сочинения одного из наиболее молодых дарований, Хо-Хама.

Командные игры. Да, это именно то, о чем я уже говорил. Несколько месяцев назад Мордикей изобрел усовершенствованный вариант крокета (отчасти основанный на игре Льюиса Кэрролла), в который играют команды числом от трех до семи игроков. Каждый вечер в пятницу проводится турнир между Колумбийцами и Унитаристами. (Названия команд не настолько деликатно-неуловимы, как это может показаться. Они связаны с соперничающими школами взглядов на вопрос о природе или источнике сифилиса; Колумбийская школа придерживается мнения, что спирохеты были завезены в Европу из Нового Света матросами Колумба – которые в ответе за грандиозную эпидемию 1495 года; тогда как Унитаристы уверены, что многие явно различимые виды венерических заболеваний в действительности являются проявлениями одной и той же, которую они называют трепонемотозом, а ее белковое разнообразие объясняют следствием различий в социальных условиях, личных привычках и климате).

Безнравственность. В ней нет ничего удивительного, поскольку утрата живых общественных или семейных уз была одним из условий отбора заключенных. Теперь, правда, здесь есть некий дух сообщества – но это сообщество парий и хладнокровное стремление к удобству. Восторги любви, более спокойной, но и более продолжительной, удовольствия чадолюбия и нормального, нормативного счастливого настроения из года в год, некая форма организации собственной жизни, самоформирование которой представляет собой немалую значимость, все эти фундаментальные ценности человеческого жизненного опыта отвергаются ими даже в самой возможности их существования. С каким переполнявшим его сожалением Мид говорил вчера: «Ах, все эти девочки, которых я не пропустил через себя! Так жалко!» Их гениальность, хотя в других отношениях она и может быть какой-то компенсацией, только углубляет пропасть, разверзающуюся между ними и общей массой, так что, пусть бы даже они исцелились и получили разрешение покинуть лагерь «Архимед», им не удалось бы найти себе дом в этом Мире. Здесь, в этих глубоких норах, они научились видеть солнце; там, в мире света, люди еще с тревогой следят за тенями на стенах пещер.

Позднее:

Второй акт сделан.

У Мордикея сегодня был еще один, и более тяжелый, припадок. Может быть, необходимо отложить Magnum Opus. Или, как Мюррей С. почтительно называет его, великое творение.

^{20 июня}

Мордикей снова чувствует себя хорошо, и планы пока не пересматриваются. Исчерпал все свои способности вести летопись ничтожного человека. Теперь только выжидаю.

Позднее:

Половина третьего акта. Вещь фантастическая.

^{21 июня}

Это фантастика, и она готова.

Многое, конечно, надо пересмотреть, но она уже сделана. Поблагодарить бы…

Кого? Августин говорит в своей «Исповеди» (1, 1): «Может случиться, что проситель обращается к кому-то другому вместо того, к кому намеревался, не ведая об этом». Подобное в искусстве равно опасно, как и в магии. Но если за Аушвитц следует благодарить дьявола, то пусть уж будет написано черным по белому, что я благодарю его и отдаю ему должное.

Я пишу это далеко за полдень. У меня еще есть некоторый запас времени до ужина, поэтому я подумал, что могу сделать несколько предварительных набросков, чтобы показать, сколь внушительной может оказаться ноша этого повествования, если вечер будет заполнен событиями, которые он обещает, даже наполовину.

В первые головокружительные минуты после того, как написал последнюю реплику «Аушвитца», – когда я внезапно почувствовал, что больше не в состоянии выносить эти голые стены, изобилующие более неприятными намеками, чем любые каракули тестов Роршаха (не они ли были тем экраном, на который я проецировал следующие один за другим образы моей зловещей комедии?), – я блуждал по хитросплетению подземных коридоров и случайно забрел в сокрытую сердцевину этого лабиринта, по крайней мере, столкнулся с его Минотавром – Хаастом. У него самого голова шла кругом от предвкушения невероятного, и он пригласил меня составить ему компанию в посещении маленького храма, находившегося четырьмя уровнями ниже, который совсем недавно использовался для постановки «Фауста», а нынешней ночью должен был стать подземной пещерой для торжественных тайных обрядов.

– Переживаете? – спросил он, хотя в действительности это был не вопрос, а констатация факта.

– А вы нет?

– В армии человек приучается жить в мире с переживаниями. Кроме того, будь вы уверены, так же как я, в исходе… – Он слабо улыбнулся, подчеркивая уверенность, и жестом пригласил меня в лифт. – Нет, настоящие переживания не начнутся до тех пор, пока известные чиновники в известных кабинетах Пентагона не услышат о том, чего я в конце концов добился. Нет нужды называть имена. Широко известно, что за последние двадцать лет малюсенькая, но сильная клика в Вашингтоне пустила на ветер миллионы и миллиарды долларов налогоплательщиков, чтобы направить нас во Внешний Космос. Тогда как необходимо досконально изучать Космос Внутренний. Затем, видя, что я не беру наживку: – Должно быть, вы задаетесь вопросом, что я понимаю под этим выражением «Внутренний Космос»?

– Оно очень… будоражит мысль…

– Это моя собственная идея, и она имеет отношение к тому, о чем я говорил с вами на днях, касаясь материализма современной науки. Видите ли, наука принимает только материальные факты, тогда как у фактов Природы всегда две стороны – Тело и Душа. Тело есть продукт тьмы, темной земли, и в алхимии это именно то, что должно быть отбелено, то есть сделано таким белым, как обнаженный сверкающий меч, – как бы пытаясь найти эфес этого меча, его руки делали хватательные движения, но скорее это была чисто ораторская жестикуляция. – Сейчас ученый-материалист утрачивает это основополагающее понимание, и поэтому все его внимание направлено на Внешний Космос, тогда как алхимик всегда осознает важность командной работы Тела и Души, и поэтому он, естественно, более заинтересован во Внутреннем Космосе. Я мог бы написать об этом целую книгу… если бы только обладал вашим даром слова.

– О, книги! – сказал я, торопясь окропить холодной водой начавшие распространяться ароматы. – Есть множество более важных вещей, чем книги. Как говорится в Великой Книге: «Нет конца писанью книг». Жизнь действия может внести более весомый вклад в общество, чем…

– Мне нет нужды слушать то, что вы скажете, Саккетти. Я провел свою жизнь не в какой-нибудь башне из слоновой кости. Но тем не менее та книга, которая у меня на уме, могла бы стать не каким-то ординарным довеском к литературному хламу. Она могла бы дать ответ на многие вопросы, которые беспокоят по-настоящему мыслящих людей нашего времени. Если бы вы внимательно просмотрели несколько заметок, которые я набросал?..

Видя, что он не намерен отступать, я с недовольным великодушием оставил ему надежду:

– Возможно, это будет интересно.

– И может быть, вы сможете посоветовать мне, как их улучшить. Я имею в виду, сделать более понятными для среднего читателя.

Я кивнул с унылым видом.

– А может быть…

От последнего поворота винта этого орудия пыток для кончиков пальцев меня избавило наше прибытие к входу в святая святых одновременно с доктором Эйми Баск.

– Вы чуточку рановато, – сказал ей Хааст. При виде Баск его дружелюбие готовой к залпу ракетной батареи втянулось обратно в контейнер, словно улитка в раковину.

Она была в костюме, таком сером и строгом, что напоминала плоского червя, безбрового, неколебимо поднявшегося на своих железных ходульках, готового ринуться в бой.

– Я пришла проверить оборудование, которое будет использовано в этом сеансе. С вашего разрешения?

– Там уже работают два эксперта-электронщика, которые просматривают каждую цепь. Но если вы полагавте, что они нуждаются в вашем совете… – Он неуклюже поклонился, и она прошествовала в театр впереди него, элегантно отдав честь.

Задники для первого и последнего актов «Фауста» еще не были сняты; вздымавшиеся вверх книжные полки и затененные лестницы служили теперь декорацией заднего плана для новой драмы. На аналое, искривленном наподобие крыльев взлетающего орла или ангела, лежал толстый фолиант в кожаном переплете, настоящая книга, а не просто раскрашенный холст. Она была раскрыта на всю ширину аналоя на страницах с точно такими же небрежными кабалистическими закорючками, какие я заметил на письменном столе Мордикея, но было это продолжением театральности или некой прагматической и сакраментальной значимостью, сказать не берусь.

Все это очень хорошо гармонировало с традиционными представлениями «Фауста»; однако элементы, добавленные к ним, казались более подходящими для современного фильма ужасов, может быть для какой-нибудь паршивой поделки в духе японской версии Франкенштейна Здесь были барботёры, рассортированные по цветам, подобные гигантским украшениям рождественской елки, и то, что могло быть останками списанного военного телескопа, интроспективно сфокусированного более толстым концом на доски пола. Были здесь целая батарея дисков настройки и индикаторных моргалок, а также крутящиеся бобины лентопротяжных механизмов как дань уважения культу Кибернетики. Но отражением счастливейших минут вдохновения создателя этой установки была пара модифицированных сушилок для волос, из которых, как из рогов изобилия, пышно расцветали электрические спагетти Два инженера из АНБ инспектировали перепутанные внутренности этих безупречных маленьких смертоносных медуз из оранжевого пластика с хромированными накладками, а Епископ внимательно наблюдал за ними, чтобы предупредить возможное богохульство по отношению к электронным цепям. Увидев Баск, они кивнули ей.

– Ну? – спросила она. – Как наши черные ящики? Будут они превращать все, что соприкоснется с ними, в золото?

Один из инженеров натянуто улыбнулся:

– Насколько мы понимаем, доктор, можно сказать, что они не в состоянии произвести ничего, кроме надувательства.

– Мне тоже так кажется, – сказала Баск, обращаясь ко мне с претензией на то, что о Хаасте она совершенно забыла. – Потому что, если кто-то вознамерился заняться магическими фокусами, ему не требуется ничего, кроме очерченного мелом круга и дохлого цыпленка.

– Не стоит выказывать презрение, – угрюмо сказал Хааст, – вы увидите, что они могут делать, когда придет время. Точно так же некто подшучивал над Исааком Ньютоном за то, что тот изучал астрологию. Знаете, что он ему ответил? Он сказал: «Сэр, я изучал это, вы – нет».

– Ньютон, подобно большинству гениев любого полета, был чудаком. Для гения сумасшествие в порядке вещей, но я нахожу удивительным, что человеку, подобному вам, самому обыкновенному, необходимо заходить настолько далеко в проявлении своих неврозов. Особенно имея в виду старую пословицу: единожды битый пугается дважды. – Она не желала спора, просто стремилась, подобно пикадору, ранить.

– Вы намекаете на Ооп? Кажется, все позабыли, что я выиграл ту кампанию. Несмотря на болезни, несмотря на измену моего штата, я ее выиграл. Несмотря на ложь, которой меня окружили, и несмотря, позвольте мне добавить, на самые неблагоприятные гороскопы, с какими мне когда-либо приходилось вступать в дело, я ее выиграл.

Морща нос от удовольствия ощущать запах крови, она отступила, выбирая место для следующего удара.

– Я была несправедлива, – сказала она очень деликатно, – потому что я совершенно уверена, что Берриган несет гораздо большую ответственность за все, что произошло, чем вы, исходя из того, как в наши дни судят об ответственности. Пожалуйста, извините меня.

Должно быть, она полагала, как, впрочем, и я, что это должно было заставить его прекратить боевые действия, потому что он уже был готов для бандерильеров. Но не тут-то было. Он подошел к аналою, а затем, как если бы читал символические письмена из книги, сказал:

– Говорите что хотите.

Баск вопросительно подняла малюсенькую бровь.

– Говорите что хотите, но в этом кое-что есть, – он громко стукнул кулаком по аналою. Затем, с неподражаемым чувством поучения новообращенных, процитировал эпиграф к книге Берригана: – «Не мало в небесах и на земле, Гораций, того, что философиям не снилось».

Неудивительно, что этот человек выиграл все свои сражения: он не осознает поражения!

Баск прикусила губы и ускакала. Когда она ушла, Хааст повернулся ко мне с улыбкой:

– Ну вот, показали-таки мы старине Зигфриду кузькину мать, не правда ли? Послушайте совета, Луи, – никогда не раздражайте женщину и не спорьте с ней.

Так уж повелось, что такие комические эпизоды являются прелюдией к более ужасным событиям: Гамлет насмехается над Полонием, дурак загадывает загадки, пьяный швейцар ковыляет через сцену, заслышав стук в калитку.

Позднее:

Я не ожидал катастрофы так скоро. Игра была в самом разгаре и оборвалась, думаю, когда мы были где-то в середине второго акта. Не оставалось ничего другого, как убрать тела со сцены.

Как всегда, я был на своем месте задолго до поднятия занавеса, хотя не раньше Хааста, который, когда я вошел, приставал к бригаде монтеров по поводу вентиляторов, у которых внезапно развился аутизм. Он сбрил видневшуюся на лице после обеда седую щетину и сменил костюм на черный двубортный. Хотя костюм был с иголочки, он казался старым. Побывав в начале шестидесятых в Штутгарте, я обратил внимание, как много бизнесменов одевались по моде их молодости; для них – и для Хааста – это всегда была мода 1943 года.

Несколько заключенных, не игравших активных ролей в обрядах, появились после меня, некоторые в официальных костюмах, другие в своем эклектическом, но не менее скромном одеянии. Они разошлись по местам, но не en bloc,[57]57
  * Скопом (франц.).


[Закрыть] а рассеялись по всему небольшому залу, так что, когда они сели, театр показался едва ли менее пустым, чем был до их прихода.

Баск тоже выбрала одежду, как на похороны. Она заняла место позади меня и немедленно принялась курить свой «Кэмел» сигарету за сигаретой. В скором времени она одела нас обоих небольшим коконом дыма, образованию которого способствовала неисправность вентиляторов.

Мордикей, Епископ и небольшая толпа соглядатаев, служек и т.д. (выглядевшая, как в первом акте «Тоски» в оперном театре Амато) прибыли последними или, скорее, вошли с этакой маслянистой помпой. Епископ был великолепен в своем ярком, как картины Матисса, трое-символьном облачении, хотя даже он предусмотрел одну деталь погребального ритуала. Его митра была смертельно черной. Мордикей проявил жуткую экономию, выбирая себе наряд для этого бала: он оделся в тот же черный бархатный костюм с золотым кружевным воротником, который был на Джордже Вагнере в роли Фауста. Это было какое-то черное единообразие. Хуже всего, что покрой костюма подчеркивал узость его груди, округлую спину и кривые ноги, его неуклюжую походку, так же как непривлекательность в целом. Он походил, в несколько увеличенном масштабе, на одного из патетических карликов Веласкеса, богатый костюм которого только подчеркивает гротескность фигуры. Это был, несомненно, преднамеренный эффект. Гордость выставляет напоказ свое уродство совершенно так же, как если бы это была красота.

Хааст поспешил к своему обезьяноподобному Гамлету и крепко, но вместе с тем робко схватил его за руку: «Это историческое событие, мой мальчик». Его голос был хриплым от глубоко прочувствованной значительности своей персоны.

Мордикей кивнул, высвобождая руку. Его глаза сияли свирепой внимательностью, необычной даже для него. На память пришел «причиняющий боль взгляд» ван дер Гоэ-са из «Портрета П.»: «Мучимый жаждой света, его пристальный взгляд заставил бы отвернуться солнце».

Епископ, церемонный, как и положено, в сопровождении двух служек, поддерживавших его сверкающую ризу, на четыре ступени опережал Хааста в их шествии на сцену. Мордикей задержался в проходе, разглядывая лица в зале. Когда его взгляд встретился с моим, в глазах появился блеск удовольствия. Он прошел вдоль ряда до моего места, остановился и прошептал:

 
Теперь желаю
Духов вызывать, искусством чаровать;
Конец мой предрешен,
Не буду коль молитвою спасен.
 

Он самодовольно выпрямился, скрестив руки на покрытом грязными пятнами бархате:

– Вы знаете, кто это сказал? Я вижу, что не знаете, но вы должны знать.

– Кто?

Он дошел до ступеней, поднялся на первую и обернулся:

– Тот, кто еще раньше сказал:

 
Сломаю жезл,
Похороню его во глуби недр
 

Прервав его, я закончил прощание Просперо с его магическим искусством:

 
Но глубже, чем паденья слышен звук,
Заброшу книгу.
 

– Вот видите, вы знаете, – сказал Мордикей и, подмигнув, добавил: – Теперь уже знаете.

Хааст, который ждал возле аналоя, пока поднимется Мордикей, раздраженно зашелестел в нашу сторону хрустящими листками бумаги, которые держал в руке.

– О чем вы двое тараторите? Сейчас мы должны не разговаривать, а делать дело – нам надо подготовить наши мозги, освободив их для великого спиритического опыта. Вы никак не можете понять, что мы стоим у самой кромки.

– Я иду, иду! – За один большой нетвердый шаг Мордикей преодолел сразу три ступеньки, пересек сцену проворной прихрамывающей походкой и занял место под одной из медузообразных сушилок.

Сандеманн сразу же начал прикреплять к его лбу провода, используя лейкопластырь.

– Я, бессловесный, – сказал он, – приступаю.

Хааст восхищенно засмеялся:

– Ну, я вовсе не это имел в виду. Но тем не менее… – Он снова повернулся к своей скудной аудитории: – Прежде чем мы начнем, леди и джентльмены, есть одна-две вещи, о которых я с удовольствием поведаю вам. Они касаются того великого предприятия, которое вот-вот свершится. – И он стал читать по отпечатанным на машинке листкам, которые держал в руках.

Баск наклонилась вперед и театрально прошептала: