Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Мордикей, – спросил я, – что это такое? Он все еще болен? Что с ним?

И Мордикей ответил, холодно, еще не выйдя из роли:

– Это цена, которую все хорошие люди должны платить за Знание. Вот что бывает, когда питаются волшебными яблоками.

– Вы хотите сказать, что этот… наркотик, который они дают вам, наркотик, который делает вас такими… Он может действовать и так тоже?

Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой и поднял руки, чтобы снять свои громоздкие рога.

– Черт побери, – сказал Мюррей Сандеманн (такую – а вовсе не Такой-то – носит фамилию этот энтузиаст-алхимик). – Почему ты не отвечаешь на этот простой, кал дырка в заднице, вопрос?

– Заткнись, Мюррей, – сказал Мордикей.

– Ну, за меня можешь быть спокоен. Я ему ничего не скажу. В конце концов, сюда его затащил не я. Но сейчас, когда он уже здесь, может быть, поздновато с такой щепетильностью беречь его невинность?

– Сейчас же заткнись.

– Я просто хотел поставить риторический вопрос, – закончил Мюррей. – А не позаботился ли кто-то и о нашей кормежке волшебными яблоками?

Мордикей отвернулся от него и обратился ко мне; его черное лицо стало почти невидимым в туманном освещении сцены.

– Вы действительно хотите, чтобы я ответил на ваш вопрос, Саккетти? Но если не хотите, то, начиная с этого момента, и не задавайте его больше.

– Ответьте мне, – сказал я, чувствуя, что попал в ловушку и вынужден демонстрировать больше смелости, чем у меня ее было. (Не то же ли самое чувствовал Адам?) – Я хочу знать.

– Джордж умирает. Ему осталась пара недель в лучшем случае. Полагаю, еще меньше после того, что мы только что видели.

– Мы все умираем, – сказал Мюррей Сандеманн.

Мордикей кивнул, как всегда, с каменным лицом.

– Мы все умираем. От наркотика, который они дают нам. Паллидин. Он гноит мозг. Требуется девять месяцев, чтобы его работа была доведена до конца, иногда немного больше, иногда немного меньше. И все время, пока ~мы живы, становимся все умнее и умнее. Пока… – Мордикей, сделав левой рукой веерообразное движение у своих ног, элегантно указал на лужу рвоты, оставленную Джорджем.

^{12 июня}

Всю ночь на ногах – мараю, мараю, мараю бумагу. Характерно, что, в ответ на откровенность Мордикея, мне захотелось побыстрее убраться прочь, зарыть голову в песок и писать. Боже правый, я писал! После пентаметров Мордикея, все еще вызывающих какие-то отзвуки в окружавшей меня мрачной атмосфере, казалось, не может получиться ничего, кроме белого стиха. Я не увлекался им с тех пор, как закончил школу. Теперь, когда я израсходовал весь запас топлива и печатал строки, выстраивавшиеся на странице в плотные колонки, возникло ощущение соприкосновения с чем-то роскошным, подобным ласкающему меху:

 
Оперилось, как голубь в клетке, дитя приемное
И, оседлав козла, хрустит осколками смердящих миррой
Разбитых глиняных горшков при каждом шаге…
 

О чем все это (туман – вещь тонкая), у меня еще не сложилось окончательное представление, хотя название (малопонятное) уже есть – «Гейродул». Гейродул, как я обнаружил, роясь в словарях, – это раб в храме.

Я чувствовал себя словно какой-нибудь проклятый Колридж, да еще такой, к которому не являлся посланец от Порлока, чтобы помочь разделаться с состоянием экстаза. Началось это достаточно невинно, когда я воскресил в памяти стихи из цикла «Обряды», забракованные мной около года назад; однако единственная связь с этими благочестивыми пустячками – образ священника, входящего в храм-лабиринт:

 
…он влево, вправо, и заслонил глаза,
Красивые, как Божьи. Трепещет в луже кровь…
 

Затем, в пределах всего десятка строк, это вырождается (или перерождается?) во что-то такое, что у меня совершенно нет сил четко определить и тем более проанализировать. Скорее всего, это что-то языческое, а возможно, в значительной мере и еретическое. Я бы никогда не осмелился позволить опубликовать это под собственным именем. Опубликовать! У меня слишком сильное головокружение, чтобы определить, бегло просматривая эту проклятую вещь, может ли она вообще быть опубликована.

Но меня обуревает такое чувство, которое бывает после того, как сделаешь действительно хорошее стихотворение, и мне кажется, что все до сих пор написанное мною – просто мусор по сравнению с этим. Например, вот это описание идола:

 
Гляди! черна некрашеная плоть,
Едва заметен в челюсти шарнир.
Внутри, отравлен, умирает раб
И шепчет, Бога речь толкуя…
Пусть бы он шептал мне.
110 строк.
 

13 июня

Джордж Вагнер умер. Герметический гроб, загруженный теми остатками его плоти, которые не могли быть использованы клиникой, установили в нишу, выдолбленную в природной скале – нашем собственном мавзолее. Кроме меня присутствовали другие заключенные и три охранника, но ни Хааста, ни Баск не было, не было и капеллана. Какие могут быть капелланы в Равенсбрюке[35]35
  * Равенсбрюк – один из гитлеровских концлагерей, где содержались женщины и дети.


[Закрыть]*, как вы полагаете? К моему собственному и общему замешательству, я громко прочитал несколько пустых молитв, унылых, как свинец. Мне представлялось, что они, не вознесшиеся, остались лежать на неровном полу склепа.

Это подземелье, полуосвещенное, с двумя десятками уже выдолбленных, но еще незаполненных ниш, обладало для заключенных (подобно ложам-гробам картезианского монастыря) необоримыми чарами memento mori[36]36
  ** Миг смерти (лат.).


[Закрыть]**. Именно этот патологический порыв, как я полагаю, а не какое-нибудь набожное чувство к усопшему, заставил их присутствовать при погребении.

Пока остальные цепочкой уходили в геометрическое спокойствие мира наших коридоров, Мордикей приложил руку к каменной стене (не холодной, как этого ожидаешь от камня, а теплой, словно живая плоть) и сказал:

– Брекчия.

Я думал, что он собирался сказать «до свидания».

– Пошевеливайтесь, – сказал один из охранников.

Я здесь уже достаточно давно, чтобы уже различать лица и знать их имена. Скомандовал Твердый Глаз. Имена его напарников – Порывистый и Усердный.

Мордикей остановился поднять с пола обломок камня размером с кулак. Усердный выхватил из кобуры пистолет. Мордикей засмеялся.

– Я не подстрекаю к мятежу, мистер Полицейский, честное слово. Мне приглянулся этот милый обломок брекчии для коллекции камней. – Он положил его в карман.

– Мордикей, – сказал я, – к тому, что вы говорили мне после репетиции… Сколько еще времени, прежде чем вы… как долго вы еще думаете?..

Мордикей, он был уже на пороге, обернулся; его силуэт четко вырисовывался в люминесцентном свете, лившемся через дверной проем из коридора.

– Я на восьмом месяце, – сказал он ровным голосом, – семь месяцев и десять дней. У меня в запасе еще пятьдесят дней – если я не уйду преждевременно. – Он перешагнул порог и, повернув налево, скрылся из вида.

Твердый Глаз преградил мне путь.

– Не сейчас, мистер Саккетти, будьте настолько добры. Вам приказано повидаться с доктором Баск.

Порывистый и Усердный встали по бокам от меня.

– Вы последуете за мной?

– Было очень глупо, очень неразумно и очень безрассудно так поступить, – мрачным тоном наставника повторяла доктор Эйми Баск. – О-ох, какие уж тут вопросы после того, что случилось с бедняжкой молодым Джорджем. Вы ведь сами подчеркиваете, что в любом случае мы не смогли бы много дольше сохранять в тайне от вас этот аспект ситуации. Видите ли, мы надеялись найти какое-нибудь… противоядие. Однако пока убеждаемся, что, однажды начавшись, этот процесс необратим. Увы. Нет, это не то, о чем я говорю, потому что, несмотря на ваши протесты по поводу того, что вы предпочитаете называть нашей негуманностью, существует вполне достаточно прецедентов, оправдывающих то, чем мы занимаемся. На протяжении всей истории медицинских исследований за прогресс приходилось платить кровью жертв. – Она сделала паузу, наслаждаясь резонансом.

– О чем же тогда речь, если это не то, по поводу чего вы меня сюда вызвали? За что этот разнос?

– За эту вашу очень глупую, очень неразумную, очень безрассудную маленькую изыскательскую экспедицию в библиотеку.

– Вы содержите очень зоркого соглядатая.

– Да, конечно; вы не будете возражать, если я закурю? Спасибо. – Она вставила пересохшую сигарету «Кэмел» в похожий на обрубок пластмассовый мундштук, который, некогда прозрачный, был теперь покрыт тем же темным коричневым налетом, что ее средний и указательный пальцы.

– Но, порылся ли я в «Кто есть кто» сейчас или заглянул бы в справочник после освобождения, вы не станете отрицать, что получить подобную информацию достаточно легко.

Я искал в «Кто есть кто» (теперь нет причины молчать об этом) данные о корпорации, которая приняла на работу Хааста в качестве вице-президента, заведующего подразделением Исследований и…[37]37
  В этом месте в рукописи дневника Луиса Саккетти вымарано две строки. – Ред.


[Закрыть]

– Вероломство? Жульничество? – сказала доктор Баск, мягко протестуя. – Будь здесь какое-нибудь жульничество, вы определенно оказались бы соучастником этого в не меньшей степени, чем я. Но не есть ли это, в самом деле, вопрос морали? Мы всего лишь пытались поддерживать бодрость вашего духа, чтобы в вашу работу не вмешивались ненужные треволнения.

– Так вы действительно с самого начала намеревались никогда не освобождать меня из лагеря «Архимед»?

– Никогда? О, теперь вы драматизируете. Конечно, мы позволим вам покинуть его. Своевременно или несколько позже. Когда общественное мнение обретет правильное русло. Когда этот эксперимент оправдает себя в глазах нашего департамента общественных связей. Тогда мы сможем вернуть вас в Спрингфилд. А поскольку мы наверняка достигнем этой ситуации в пределах ближайших пяти лет – более вероятно, в пределах того же числа месяцев, – вы должны будете благодарить нас за предоставленную возможность провести время здесь, в самом авангарде процесса, а не там, где вам было так скучно.

– Да, я действительно обязан поблагодарить вас за предоставленный мне шанс быть свидетелем всех ваших убийств. Да, я в самом деле благодарен вам.

– Ну что ж… если вы будете продолжать относиться к этому подобным образом. Но вам уже следовало понять, мистер Саккетти, что Мир смотрит на вещи не так, как вы. Если бы вы попытались устроить скандал вокруг лагеря «Архимед», то, вероятно, обнаружили бы, что на вас обращают так же мало внимания, как обращали его, когда вы шли избранным вами путем прежде. О, вы найдете совсем немного параноиков-единомышленников, которые станут слушать ваши храбрые речи, но народ в целом не примет всерьез отказника, вы ведь понимаете.

– Народ в целом не принимает всерьез и собственную совесть.

– Это несколько иная ситуация, но она подкрепляется тем же самым набором фактов, не так ли? – Доктор Баск иронически подняла свою малюсенькую бровь, а затем (как если бы эта поднятая бровь послужила необходимым побудительным мотивом) поднялась сама со своего низкого кожаного кресла. Хрустящее серое платье, которое она теребила нервными пальцами, шепнуло электрическими разрядами. – Что-нибудь еще, мистер Саккетти?

– Вы говорили, когда мы впервые коснулись этой темы, что дадите более полное объяснение действия наркотика, этого Паллидина.

– Если обещала, то дам. – Она снова погрузилась в переплетение черной кожи, сложила бледные губы в некое подобие учительской улыбки и стала объяснять: – Возбудитель болезни – справедливо ли называть болезнью то, что в действительности дает так много хорошего? – маленький микроб, спирохета, почти родственный Treponema Pallidum[38]38
  * Трепонема бледная (лат.).


[Закрыть]*. Здесь вы слышали о нем под названием «Паллидин», которое, грубо говоря, отражает тот факт, что средство, заражающее хозяина, является – что несвойственно большинству фармацевтических средств – живым, самопродуцирующимся агентом. Короче говоря, это – микроб.

Возможно, вы слышали разговоры о Treponema Pallidum? Или, как его еще могут называть, Spirochaetae Pallida?[39]39
  ** Спирохета бледная (лат.).


[Закрыть] Нет? Ну, вы должны достаточно хорошо быть знакомы с результатами действия этого микроба. Treponema Pallidum – это возбудитель сифилиса. Ах, это неизменное потрясение от неожиданного прозрения, ах!

Этот конкретный микроб, с которым мы имеем здесь дело, относится к виду современной боковой ветви подгруппы, известному как вид Николса, который был выделен в тысяча девятьсот двенадцатом году из зараженного мозга мужчины-сифилитика и после этого (все это время) сохранялся живым в кровеносных сосудах моло-. дых кроликов. В крови этих лабораторных кроликов были размножены бессчетные поколения трепонем Николса, и они всегда оставались в центре внимания самых интенсивных исследований – можно сказать, что к ним относились с глубоким уважением. Особенно с тысяча девятьсот сорок девятого года. В сорок девятом году Нельсон и Майер, два коллеги-американца, разработали тончайший и простой диагностический тест для этой болезни. Вот и вся предыстория. Трепонема, которая делала свое дело в организме молодого Джорджа, отличается от трепонемы Николса по крайней мере так же, как последняя от культивируемого вида Treponema Pallidum.

Вас не должно удивлять, что гораздо активнее других, если не самыми активными исследователями в этом маленьком мире спирохет, были Вооруженные Силы. Этот микроскопический враг частенько поражал какого-нибудь хорошего бойца. Конечно, до второй мировой войны и появления пенициллина. Даже и тогда от исследований не отказывались. Около пяти лет назад одна армейская команда проводила исследование – на кроликах, естественно – возможности использования радиации в качестве лечебного средства в случаях, когда не может быть применен обычный курс Лечения пенициллином или когда курс этого лечения (около трех процентов случаев) оказывается неэффективным. Наблюдалась курьезная ситуация – казалось, в результате эксперимента возникла какая-то новая порода кроликов. Порода, если можно так выразиться, не в репродуктивном смысле, а в смысле преемственности черт у тех кроликов, которые получали кровь – и трепонему – один от другого. У одной такой породы развивался не только характерный орхит, но они, несмотря на разрушительное действие болезни, становились довольно умными. Несколько раз им удалось убежать из клеток. То, что они проделывали в ящиках Скиппера, превосходило все, о чем к тому времени было известно. Я заведовала проведением опытов над ними и могу вас заверить, что это было самым удивительным достижением. Оно-то и привело к открытию Паллидина. Прошло еще целых три года, прежде чем новому открытию было найдено применение. Три года.

Под микроскопом Паллидин выглядит во многом так же, как любая другая спирохета. Это, как явствует из названия, спираль с семью витками; у средней Treponema Phallidum их много больше, хотя в редких случаях бывает всего шесть витков. Если вам доставит удовольствие взглянуть на нее, я уверена… Нет? Они в самом деле довольно милые. Они сами собой раскручиваются, вытягиваясь в длину на манер концертино, затем сжимаются. Очень грациозно. «Сильфидоподобные» – так они называются в учебниках. Я часами наблюдала за их заплывами в плазме.

О, есть некое различие различий между Treponema Pallidum и Паллидином, но мы не в состоянии точно определить, что обеспечивает последнему его специфические потенциальные возможности. Сифилис в его последнем периоде получил громкую славу в связи с воздействием на центральную нервную систему. Когда, например, спирохеты уже проторили путь в ваш спинной мозг – а на эту работу у них может уйти целых двадцать лет после заражения, – вы получаете tabes dorsalis[40]40
  *** Разложение позвоночника (лат.).


[Закрыть]***. Это наиболее частый результат и очень скверный. Вы не знаете, что такое tabes? Да, действительно, в наши дни такое приходится видеть все реже. Процесс начинается с дрожи в ногах, затем опухают суставы и становятся мягкими, пока не перестают выдерживать даже небольшую нагрузку. Около десяти процентов тех, кто получил это заболевание, в конце концов слепнут. Это и есть tabes, но когда спирохеты попадают в мозг – они осуществляют подъем вверх по спинному мозгу скорее осмотически, то есть так, как поднимаются соки в дереве. Вы получаете общий парез, или полупаралич, у которого много более интересная патология. Могу вам, как деятелю искусства, предоставить несколько хорошо известных случаев: Доницетти, Гоген и, в не меньшей степени, философ Ницше, который свои последние письма из психиатрички подписывал псевдонимом «Дионисий».

– Поэтов нет на заметке? – спросил я.

– Эта болезнь действительно взяла свое название у поэта Франкастория, который в латинских стихах написал в тысяча пятьсот тридцатом году какую-то пастораль о снедаемом любовью пастушке Сифилисе. Сама я ее никогда не читала, но если вам доставит удовольствие?.. Кроме того, в этом списке также братья Гонкуры, аббат Гальяни, Хуго Вольф… Но ярчайший и неувядающий пример того, чем может сопровождаться проникновение в мозг Treponema Pallidum, – Адольф Гитлер.

Как видите, если бы это не сопровождалось никакими другими изменениями мозга, кроме разрушения типа беспамятства и распада, лагеря «Архимед» не было бы. Но существовало предположение – высказывавшееся некоторыми очень достойными уважения людьми (хотя обычно они не были профессиональными медиками), – что нейросифилис так же часто оказывает благотворное, как в других случаях пагубное, воздействие и что гениальные люди, которых я упоминала (и многие другие, которых я могла бы еще назвать), были продуктами его благотворного воздействия, так же как и его жертвами.

В конце концов все это вопрос природы гениальности. Лучшее объяснение гениальности из всех, какие мне известны, которое объединяет в себе наибольшее количество фактов, принадлежит Кёстлеру: гениальность есть просто слияние воедино двух, до того времени разрозненных сфер отношений или матриц – талант сопоставления. Архимедова ванна – маленький тому пример: до него никто не связывал измерение массы с общеизвестным наблюдением вытеснения воды погружающимся в нее телом. Для современного исследователя вопрос вот в чем – что на самом деле происходит в мозгу в тот момент, когда какой-нибудь Архимед произносит: «Эврика!» Теперь, кажется, ясно, что это какого-то рода разрушение – в буквальном смысле слова нарушение целостности разума, когда старые, разделившиеся категории в течение какого-то недолгого времени оказываются подвижными и способны переформироваться.

– Но как раз в этом, – возразил я, – в переформировании разрозненных категорий и состоит гениальность В расчет принимается не ломка, а те новые сопоставления, которые за ней следуют Сумасшедшие могут ломать так же импозантно, как и гении.

Доктор Баск, загадочная в окутывавшем ее сигаретном дыму, улыбнулась.

– Возможно, та тонкая грань, которая, как говорится, отделяет гениальность от сумасшествия, всего лишь случайность; может быть, сумасшедшему просто не повезло в том, что он поступает неверно. Но я поняла вашу точку зрения и могу возразить. Вы, вероятно, полагаете, и я принимаю это, что в случае гениальности всего один процент приходится на наитие и что решающим в формировании гениальности является процесс подготовки того момента, когда возникает эта пресловутая «Эврика!». Короче говоря, речь идет об образовании, которое позволяет гениальности познавать реальность.

Но не в этом ли как раз и заключается решение вопроса? Образование, сама память – это не что иное, как сумма всех гениальностей данной культуры. Образование – всегда ломка старых категорий и перекомбинирование их лучшим образом А у кого лучше память, если уж на то пошло, чем не у кататоника, который воскрешает определенную часть прошлого во всей ее полноте, совершенно отрешаясь от настоящего? Я могу пойти еще дальше и заявить, что сама мысль есть болезнь мозга, некоторое вырожденное состояние вещества.

Да, если бы гениальность была обусловленным процессом, а не тем, что она есть – счастливой случайностью, – это не могло бы для нас иметь никакого значения! Математические гении обычно раскрываются до тридцатилетнего возраста, не позднее. Разум защищает себя от созидательного дезинтеграционного процесса; он начинает кристаллизоваться; представления становятся твердыми, уложившимися в незыблемые системы, которые просто отвергают возможность быть разрушенными и переформированными. Возьмем Оуэна, величайшего анатома Викторианской эпохи, который просто не мог понять Дарвина. Это – самозащита в чистом виде и первозданной простоте.

А теперь подумаем, что бы могло произойти, если бы гениальность не держала себя в узде и настаивала бы на необходимости окунуться в хаос свободных ассоциаций. Я думаю об этом герое ваших литератур, Джеймсе Джойсе. Я назову любое число психиатров, которые могли бы с чистой совестью воспринять «Поминки по Финнегану» (sic[41]41
  * Так (лат.).


[Закрыть]) как настоящий бред сумасшедшего и госпитализировали бы автора на основании его собственных показаний. Гениальность? О да. Но все мы, обыкновенные люди, обладаем обыкновенным пониманием того, что гениальность, подобно трипперу, есть социальная болезнь, и предпринимаем соответствующие действия. Мы помещаем всех наших гениев под тот или иной вид попечительства, изолируем их с целью избежать инфекции.

Если вам необходимо какое-либо дополнительное доказательство моего утверждения, оглянитесь вокруг. У нас здесь гении на каждом шагу, и каков их главный интерес? К какой благородной цели они прилагают громадный запас их объединенных интеллектов? К изучению химер! К алхимии!

О, я уверена, ни один, даже сам доктор Фауст, не обладал более острым интеллектом, более тонкой проницательностью или более основательной осведомленностью в алхимических деяниях. Как Мордикей не устает подчеркивать – веками умнейшие вершители таинств и хитрейшие мракобесы занимали себя тщетной разработкой этих интеллектуальных арабесок. Поистине весьма достойно высочайшего ума увлечься этим. Но в конечном счете это – вершина чепухи, что и вы, и я, и Мордикей Вашингтон, без всякого сомнения, хорошо знаем.

– Хааст, кажется, думает иначе, – сказал я мягко.

– Мы все так же хорошо знаем, что Хааст – обиженный Богом дурак, – сказала Баск, выкорчевывая окурок сигареты, которую она докурила до самого мундштука.

– О, я бы этого не сказал, – обмолвился я.

– Потому что он читает ваш дневник – как и я. Вы не можете просто так отказаться от того, что уже написали в нем. Вы уже высказались, что думаете об идеях Мордикея и тех направлениях, которые он рисует перед Хаастом.

– Может быть, у меня более разносторонний ум, чем тот, на который вы отпускаете мне кредит. Я пересмотрю мое суждение о теории Мордикея, если оно точно такое же, как ваше.

– Вы гораздо больший лицемер, чем я думала, Саккетти. Доверяйте любой чепухе, если вам нравится, лгите сколько вам вздумается, мне это безразлично. Достаточно скоро я сама раскрою карты в моей игре с этим шарлатаном.

– Каким образом? – спросил я.

– Все распланировано. И я увижу, есть ли у вас билет в первый ряд, когда будет происходить главное событие.

– Когда же оно произойдет?

– Ну, в ночь на Иванов день. Когда же еще?

Позднее:

Записка от руки от Хааста:

«Бог вам в помощь, Луи! Боритесь за свои права! Мы покажем этой больной на задницу ведьме один–другой фокус на следующей неделе. Скорей бы вы поверили в это!

Всего наилучшего

X.X.».

^{15 июня}

Это твой старый друг, тоже Луи, но II (или, что более понятно, Луи-наоборот), с удивительно новыми новостями для всех твоих страдальцев, которых мучают ангины и дрожь в коленях, для совестью терзаемых и Богом мучимых, для психосоматиков и просто заклейменных позором. Ты можешь выбросить всю эту связку! Потому что min semblable, mon frére[42]42
  * Мое подобие, мой брат (франц.).


[Закрыть]* это не что иное, как болезненная пустота в самом центре вещей, аллилуйя! Даже больше уже и не болезненная, нет, пустота счастливая – ведь день долог. Секрет, которым владели древние, в том, что правда сделает нас свободными, тебя и меня. Повторяй по три раза утром и по три раза вечером: «Здесь нет Бога, никогда не было и никогда не будет, мир бесконечен, аминь».

Будешь отрицать это, Адамов отпрыск Луи I? Тогда позволь обратить твое внимание на твое же собственное стихотворение, которое, как ты заявлял, невозможно понять. Я понял его: идол – это пустота; речь его – жульничество. Там нет Ваала, друг мой; внутри лишь шептун, вкладывающий твои слова в Его уста. Мешанина антропоморфизма. Отвергни ее! Нет в этом ни твоего благочестия, ни понимания что к чему, мой мальчик!

И еще – о! – эти драгоценные, эти твои виляющие хвостиками стишки, облизывающие золотую задницу твоего, с позволения сказать, Бога-папочки. Что за дерьмо, а? Годы и годы громоздившаяся куча, понемножку, словно ты – пташка (Августина, не так ли?), которая пыталась перенести гору по камушку, что ни перелет – то катышек, и как только последний гранул перенесен, ни один проблеск из вечности уже не проходит мимо. Но твои воробьиные испражнения даже не посягали на горы. Холмы Швейцарии – а потом, в качестве продолжения? Кочки Ватикана?

Ха, я слышу, словно издалека, твой кроткий протест: дурак говорит в своем сердце, что Бога нет.

А умный человек заявляет об этом вслух.

Позже, много позже

Думаю, мне нет надобности объяснять, что я плохо чувствовал себя и сегодня, и вчера. Кажется, я писал в этом дневнике, что думал, будто доктору Мейерсу удалось исцелить меня от моих мигреней. Я также подумал, что он избавил меня от таких скерцо, какое представлено выше.

Думаю.

Думал.

Подумал.

Под ногами пока еще трясина, и, хотя я снова обрел себя, ощущения постоянного самообладания нет. Мне негде преклонить голову, я утомлен его эксцессами и побаливает сердце; поздно.

Я ходил; коридоры, коридоры, коридоры. Пока я соображал, что же Баск хотела сказать, Луи II представил мне на рассмотрение куда более грозные материи. Я не отвечал ему, потому что этот дьявол так же силен в теологии, как и я; получилась бы тавтология.

Я промолчал. Но не равносильно ли молчание, почти равносильно, признанию поражения? Один и бесприютен, я утратил благодать: в этом все дело.

О Боже, упрости эти уравнения.

^{16 июня}

– Morituri te salutamus,[43]43
  * Обреченный на смерть тебя приветствует (лат.).


[Закрыть] – сказал Мордикей, открыв дверь и ухмыляясь, а я, потерянный и поблекший, не нашел лучшего ответа, чем выставить вверх большой палец, не дурно, мол. – Quid mine?[44]44
  ** Что теперь (лат.).


[Закрыть] – спросил он, закрывая дверь.

Вопрос, найти ответ на который я чувствовал себя едва ли способным. В самом деле, единственной целью моего визита было стремление не оставаться один на один со своей собственной проблемой: «Что теперь?»

– Милосердие, – ответил я. – Какая иная причина могла бы заставить меня наполнить своим сиянием вашу мрачную камеру? – Общение с обреченным, которое ровно и неотвратимо только сгущает мрак.

– Основа милосердия, – сказал Мордикей, – это нейтрализация кислот сомнения в себе.

– Вы тоже получаете копию моего дневника? – спросил я.

– Нет, но Хааст мне многое показывает, и мы оба беспокоимся о вас. Видите ли, не следует писать в дневнике о том, что вы действительно хотели бы сохранить в секрете, потому что здесь нет никакого смысла делать мину на лице. Ваша проблема, Саккетти, в интеллектуальной гордыне. Вам нравится пускаться в эти ваши чертовы перепевы-переплясы по поводу каждого религиозного зуда и любой посетившей вас духовной дрожи. И я считаю, что уж если вы собираетесь расстаться со своей верой, которую так здорово клянете, пойдите к дантисту и выдерните ее с корнем. Она не перестанет болеть, пока вы будете с ней нянчиться.

– Но я пришел поинтересоваться вашими проблемами, Мордикей. Как раз о своих-то мне и хотелось позабыть.

– Да, да. Ну тогда занимайтесь своими дома Моих проблем хватит на нас обоих. – Он пронзительно свистнул и позвал: – Пере! Мопси! Ватный Хвост! Идите сюда и пожмите руку вашему новому братишке. – Он обернулся, обращаясь ко мне: – Позвольте представить троих моих близких? Моих огнедышащих драконов?

Из знойной темноты комнаты (освещенной только двумя свечами, стоявшими на столе у дальней стены комнаты, и третьей, которая была у М. в руке), осторожно прыгая, появились три кролика. Один был безукоризненно белым, два другие – пятнистыми.

– Пере, – сказал Мордикей, – пожми руку моему другу Доновану.

Я низко наклонился, и белый кролик сделал мне навстречу два прыжка; сосредоточенно принюхиваясь, он поднялся на задние лапки и протянул правую переднюю, которую я пожал, взяв большим и указательным пальцами.

– Как поживаешь, Пере? – сказал я.

Пере выдернул свою лохматую лапку и отскочил.

– Пере? – переспросил я Мордикея.

– Сокращение от Переросток – в том смысле, что поздно начал учиться. Мы все здесь переростки. Мопси, теперь твоя очередь.

Выскочил вперед пятнистый черно-коричневый кролик. Когда он поднялся на задние лапки, я увидел в нижней части его подбрюшья что-то похожее на вымя совершенно непропорционального размера и обратил на это внимание М.

– Это орхит, вы ведь знаете – воспаление яичек. Это цена, которую они платят за то, что стали такими храбрыми.

Я резко бросил лапку Мопси, чем напугал всех трех кроликов, и они скрылись в своих тайниках этой темной комнаты.

– О, не стоит беспокоиться о микробах. Если только вы засунете эти два пальца в рот… Спирохете для развития необходимо теплое и сырое место. Именно это сделало венерические болезни такими венерическими. Вы можете заняться дезинфекцией в моем отхожем месте, но сперва позвольте снова позвать Ватный Хвост? Он, должно быть, не чувствует себя в безопасности, недоумевая, почему вы поскупились на рукопожатие с ним.

Я с отвращением пожал лапку Ватному Хвосту. Потом отправился мыть руки с мылом холодной водой.

– Где Питер? – спросил я, намыливая руки второй раз.

– До него добрался фермер Мак-Грегор, – ответил Мордикей из мрака, – кролики не выдерживают так долго, как мы. Две-три недели, и – фьють!

Возвратившись в большую комнату из ванной, освещенной люминесцентным светом, я на время ослеп.

– Вам следовало бы попробовать газовое освещение, Мордикей. Это удивительное изобретение средневековья.

– Когда мне не приходится щурить глаза, я действительно пользуюсь газовым светом. Но в такие дни, как сегодня, яркий свет пронизывал бы нежное желе моих глаз, подобно граду иголок. Не поведать ли вам о других моих болезнях? Вы посочувствуете?

– Если это даст вам какое-то успокоение.

– О, египетское успокоение За первые два месяца пребывания здесь не произошло ничего такого, что сейчас могло бы показаться памятным: несколько флюсов, сыпи, опухоли – ничего такого, что отпетый ипохондрик не мог бы накликать себе сам. Потом я болел ларингитом и одновременно, словно горло вовсе не болело, находился в состоянии восторга от занятий математикой. Удобное хобби для немого, а? Вскоре после этого начался распад печени и пожелтели белки глаз. С тех пор я живу на картофельном пюре, вареных фруктах, немыслимых десертах и прочей тошниловке того же рода. Ни мяса, ни рыбы, ни ликеров. Дело не в том, что мне очень хочется пить ликеры. Я имею в виду, что не нуждаюсь в стимуляции умственной деятельности в большей мере, чем она уже стимулируется, не так ли? В период гепатита я получил первый мощный толчок к литературе и выучил французский и немецкий, тогда же написал рассказ, который так еще и не показал вам. Не уходите, не захватив его, – слышите, Саккетти?