Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

КОНЦЛАГЕРЬ

Эта книга с благодарностью посвящается Джону Слейдеку и Томасу Манну, двум отличным писателям

Читатель, расскажу свой сон тебе;

Растолковать его попробуй мне

Иль хоть себе, соседу. Но гляди,

Не растолкуй превратно; так и жди

За то, добро б, лишь на себя хулы.

Промашку дашь, ан, дьявол из норы.

Не будь, однако, и чрезмерно крут,

Играя сном моим и там, и тут.

Не дай ни двойнику, ни даже мне

Смеяться над тобой, вредить тебе;

Оставь все это детям, дуракам,

А ты до сути сна доройся сам.

Сними покров, вглядись, что там внутри,

Усиль метафоры, но не соври

Умеешь коль искать, отыщешь ты,

Бог помощь, если помыслы чисты

Отбросы встретятся мои, дерзай

Швырять их вон, лишь злато оставляй.

Руда не скрыла ль золота того?

Брось яблоко, но надкуси его. Но коли бросишь все, как пустород,

Тот сон, я знаю, больше не придет.

Джон Баньян, «Ход пилигримов»

КНИГА 1

^{11 мая}

Молодой Р.М., мой охранник-мормон, принес наконец немного бумаги. Прошло целых три месяца с тех пор, как я впервые попросил его об этом. Подобное душевное потепление необъяснимо. Может быть, Андреа удалось подкупить его. Райгор Мортис отрицает это, но он и должен отрицать. Мы говорили о политике, и по тем намекам, которые Р.М. позволил себе обронить, я догадался, что президент Макнамара уже принял решение использовать «тактическое» ядерное оружие. Возможно, именно по этой причине я в долгу за пачечку бумаги не у Андреа, а у Макнамары, потому что в течение этих долгих недель Р.М. мучила мысль, что генералу Шерману, бедному генералу Шерману, было отказано в предоставлении соответствующей обстоятельствам атакующей мощи. Но сегодня Р.М. счастлив, его испуганная улыбка – эти тонкие губы, приклеившиеся к деснам и обнажающие превосходные зубы так, что челюсти становятся похожими на челюсти голого черепа, – подрагивает едва заметной претензией на насмешку. Почему у всех мормонов, которых я знал, улыбка человека, страдающего запором? Неужели виной тому исключительно их сортирный опыт?

Это мой дневник. Здесь я могу быть чистосердечным. Чистосердечно: более несчастным быть невозможно.

^{12 мая}

Дневники, которые я пытался вести прежде, каким-то образом превращались всего лишь в некое подобие проповеди. В этом деле с самого начала не следует забывать о необходимости быть обстоятельным и принять в качестве шаблона этой возвышенной регистрации обстоятельств существования заключенного «Записки из Мертвого дома». Быть обстоятельным здесь – проще простого. Одно, едва ли не детское, обстоятельство буквально тиранит меня. Ежедневно по два часа перед обедом провожу я на Гефсимании страха и надежды. Страха перед тем, что нас опять будут кормить этими отвратительными спагетти. Надежды, что в предназначенном мне черпаке тушенки с картофелем окажется толстый кусок мяса или на десерт выдадут яблоко. Гораздо хуже этой проблемы «жратвы» каждодневное утреннее мытье и выскабливание наших камер перед осмотром. Эти камеры так же невообразимо чисты, как голубая мечта Филипа Джонсона (о роскошной ванной комнате с бассейном в центре), тогда как мы, заключенные, всюду носим с собой невообразимый, неискоренимый запах собственной застарелой мочи.

Однако: мы здесь, наша жизнь не хуже, чем могла бы быть вне этих стен, если бы мы откликнулись на наши призывные повестки. Как ни отвратительна эта тюрьма, она обладает одним преимуществом – пребывание в ней не приведет к такой неминуемой, такой вероятной смерти. Не говоря уже о неоценимом преимуществе праведности.

Ах да, кто эти «мы»? Кроме меня, здесь не более дюжины других отказников, и нас заботливо содержат порознь, чтобы воспрепятствовать возможности живого обмена мнениями. Заключенные – настоящие заключенные – нас презирают. У них есть более крепкое преимущество, чем наша праведность, – вина. Это делает нашу изоляцию, мою изоляцию, даже еще более полной. Боюсь, и мою жалость к самому себе. Бывают вечера, когда я сижу сиднем, надеясь, что Р.М. забежит со мной поспорить.

Четыре месяца! А мой приговор – пять лет… Это Медуза-Горгона всех моих мыслей.

^{13 мая}

Я должен поговорить о Смиде. У орден Смид – мой архивраг. Смид – деспот, который до сей поры отказывает мне в разрешении пользоваться библиотекой, дозволяя брать только Новый Завет и молитвенники. Это то же самое, как если бы я был оставлен, чем мне часто угрожали в детстве, на летние каникулы с ненавистным дядей Моррисом (который убеждал моих родителей в том, что я «потеряю зрение», если буду так много читать). Лысый, с низким рокочущим голосом, полный той полнотой, которая характерна для потерявших форму атлетов, – это Смид. Он достоин презрения за одно только свое имя[21]21
  * Уорден (англ. Warden) – надзиратель.


[Закрыть]*. Сегодня из получаемого мной раз в месяц письма от Андреа я узнал, что цензор (Смид?) не вымарал те корректуры «Холмов Швейцарии», которые высылались мне сюда, и они возвращены издателю с резолюцией, разъясняющей правила переписки с заключенными. Это было три месяца назад. Сейчас книга в печати. Она уже отрецензирована! (Я подозреваю, что издатель так спешил, надеясь на маленькое бесплатное паблисити за счет судебного процесса).

Цензор, естественно, изъял рецензию, которую Андреа приложила к письму. Муки тщеславия. Я мог бы лет десять не выписывать ни одного требования на книгу, если бы не моя несчастная докторская диссертация по Уинстенли; сейчас мои стихи в печати – и, может быть, пройдет еще пять лет, прежде чем мне будет позволено их увидеть. Да проросли б глаза Смида, как картофель весной! Да биться б ему в конвульсиях малайзийского паралича!

Пытался продолжать цикл «Обряды». Не смог. Колодцы сухи, сухи.

^{14 мая}

Спагетти.

По ночам, таким как эта (я пишу эти заметки – после того как выключается свет – под негасимой 20-ваттной звездой над туалетным толчком), я задаюсь вопросом, правильный ли я сделал выбор, попав сюда, или я просто дурак. Героизм это или мазохизм? В плане личной жизни моя совесть никогда прежде не была столь добросовестной. Но, черт побери, эта война неправедна!

Я думал (убеждал себя), что попасть сюда было бы немного иным делом, чем податься в монастырь Ордена траппистов, что я смогу легко вынести лишения, если попаду сюда по доброй воле. Одно из моих сожалений, которое всегда тяготит женатого мужчину, состоит в том, что созерцательную жизнь, в ее более утонченных аспектах, я отвергаю. Я воображал, что аскетизм – это некое редкостное наслаждение, что-то вроде спиритуалистического трюфеля. Ха!

Рядом со мной в свое удовольствие похрапывает маленький буржуа из мафиози (попавшийся на уклонении от налогов). Пружины его койки поскрипывают в зримой темноте. Я пытаюсь думать об Андреа. В старших классах школы брат Уилфрид советовал нам молиться Блаженной Девственнице, когда возникают похотливые мысли. Возможно, у него это срабатывало.

^{15 мая}

Вот и nel mezzo del camin di nostra vita![22]22
  * Середина прожигания нашей жизни (итал., из Данте).


[Закрыть] Мое тридцатипятилетие и легкий приступ отвратительного настроения. В течение нескольких минут перед металлическим зеркалом для бритья мой двойник, Луи II, был на высоте положения. Он гримасничал, выражал негодование и марал знамя веры, не говоря уже о надежде (целиком замаранной за эти дни), своей грубой бранью. Я вспомнил унылое лето пятнадцатого года моей жизни, то лето, когда моя душа находилась в единоличном владении Луи II. Унылое? Сейчас возникает какая-то радость от того, что я говорю Non serviam[23]23
  ** Мы не рабы (итал.).


[Закрыть]**, та радость, которую мне все еще трудно отделить от воспоминаний о первом соприкосновении с сексом.

В моей нынешней ситуации так ли уж много отличий? разница разве в том, что я предусмотрительно говорю Non serviam скорее Кесарю, чем Господу Богу.

Когда капеллан заглянул ко мне послушать исповедь, я не стал делиться с ним этими угрызениями совести. При своем простодушии он больше годится для того, чтобы стать на сторону циничного Луи II. Но он уже научился не растрачивать на меня скудные ресурсы своей казуистики (он – еще один ирландский томист-ретроград) и стремится принимать меня со всеми моими моральными ценностями на слово. «Но берегитесь, Луи, – посоветовал он мне перед отпущением грехов, – берегитесь интеллектуальной гордыни». Имея в виду, как я всегда полагал, остерегаться интеллекта.

Как отыскать различие между праведностью и своеволием? Между двумя Луи? Как, однажды начав, перестать задавать вопросы? (Вот это вопрос!) Есть ли подобные проблемы у такого, как Р.М.? Создается впечатление, что за всю его жизнь у него не было ни единого сомнения – а у мормонов, казалось бы, гораздо больше причин для сомнений, чем у меня.

Сейчас я даже меньше чем снисходителен. Эти колодцы тоже высыхают.

^{16 мая}

Сегодня нас направили в наряд за пределы тюрьмы рубить и жечь больные деревья. Какой-то новый вирус или один из наших собственных сбился с пути. Несмотря на сезон, ландшафт за стенами тюрьмы почти так же пустынен, как и внутри нее. Эта война наконец поглотила резервы нашего изобилия и ежедневно разрушает фибры всего сущего.

По возвращении нас по одному пропустили через клинику, чтобы сделать самые новые прививки. Дежурный доктор задержал меня, когда ушли все остальные. Минутная паника: не распознал ли он у меня симптомы одной из новых болезней этой войны? Нет, он дал мне познакомиться с рецензией на «Холмы Ш.»! Боже мой, Боже. Монс из «Нового Раскола». Ей понравилось (ура!), хотя она возражает, и это не было неожиданностью, против идолопоклоннических стихов. Она также не заметила ссылок на Рильке, с которыми я переусердствовал. Эх! Пока читал рецензию, добрый доктор сделал мне инъекцию и, казалось, впрыснул в задницу несколько тысяч кубиков смердящей вакцины. Я был так счастлив, что почти не обратил на это внимания. Смотрю на себя: я действительно есть! Надо написать Монс письмо, поблагодарить ее. Может быть, Р.М. согласится отправить его. Возможно, я даже смогу снова начать писать.

^{17 мая}

Два педераста, с которыми мафиози и я разделяем, без всякой на то охоты, нашу камеру (их занятия – не то, за чем хотелось бы наблюдать), внезапно перестали разговаривать друг с другом. Донни весь день сидит на мусорном ящике и хандрит Питер предается грустным раздумьям, устроившись на койке, словно курица на яйцах. Время от времени Донни приходится обращаться ко мне с жалобами, касающимися неразборчивости Питера, действительной или мнимой? (Где им удается находить благоприятные возможности для измены?) Донни помоложе и чернокожий, он олицетворение женственности даже по духу своих сетований – и умело преподносимых, и пустяковых. Питеру около тридцати, он все еще красив, хотя на лице есть шрам, выглядит потасканным. Оба попали сюда за дела с наркотиками, хотя, в отличие от Донни, Питер однажды проходил по делу об убийстве Создается впечатление, что он сожалеет, что был оправдан В их любовном влечении слишком велик элемент настоятельной необходимости, чтобы эта любовь могла выглядеть мало-мальски убедительной: если бы ты был единственным в мире мальчиком, а я – другим единственным. И все же кто из них самка?

Хотя должен сказать, что я нахожу более приятным узнавать вещи такого сорта из вторых рук Перед этой реальностью моя свобода от предрассудков пасует.

В этой связи, кстати сказать, есть определенное преимущество в том, чтобы быть таким полным, каков я есть. Ни один здравомыслящий не вожделится обладанием этим телом.

Однажды у меня возникла мысль сделать воодушевляющую книгу для полных людей под названием «Пятнадцать Знаменитых Толстяков». Доктор Джонсон, Альфред Хичкок, Сэлинджер, Фома Аквинский, Мельхиор, Будда, Норберт Винер и др.

Нынче ночью коечные пружины вели себя тихо, но время от времени между всхрапываниями мафиози раздавался тяжелый вздох Донни или Питера.

^{18 мая}

Нынче целый вечер беседовал с молодым Райгором Мортисом. Может быть, эпитет неточен, поскольку Р.М. ближе всего подходит под понятие «друга» из всего того, что я нашел здесь. При всей его ортодоксальности, он – серьезно мыслит, человек доброй воли, и наши разговоры, как я надеюсь, нечто большее, чем упражнения в риторике. Со своей стороны, я знаю, что ощущаю, помимо моего евангелистического стремления переубедить его, почти безрассудное желание его понять, потому что именно Р.М. и ему подобные делают бесконечной эту неслыханную войну, верят, причем чистосердечно, в чем я никак не могу усомниться, что, поступая так, они выполняют некую моральную акцию. Или я должен принять тезис наших неомиллсистов (скорее, неомакиавеллистов), которые отстаивают ту точку зрения, что избирателями, т.е. обладателями стоячих мест в партере на представлении драмы этого мира, просто пользуются тайные хозяева с вашингтонского Олимпа, которые формируют их мнение так же легко, как управляют (по общему мнению) прессой?

Я бы даже хотел, чтобы было именно так: если бы убеждение было такой легкой задачей, видимо, было бы можно надеяться, что всего нескольких голосов в пользу праведности хватило бы для достижения такого же эффекта. Однако ни мне, ни кому-либо другому из тех, кого я знаю по Комитету борьбы за Односторонний Мир, так и не удалось никого убедить даже в безумии и аморальности этой войны, не считая тех, кто и без того всем сердцем приветствовал подобный образ мышления и нуждался не в убеждении, а всего лишь в нашем подбадривании.

Возможно, Андреа права; может быть, я должен был оставить эту войну политиканам и пропагандистам – экспертам, как их называют. (Вот именно! Об Эйхмане говорили как об «эксперте» по еврейской проблеме. И это несмотря на то, что он говорил на идише!) Добровольно отказаться от полемики, чтобы иметь возможность посвятить свой талант исключительно музам.

Тогда кому же посвятить свою душу, Дьяволу?

Нет, хотя сопротивление – безнадежная задача, молчаливое согласие было бы еще хуже. Взять хотя бы Ян-германна: он молчаливо согласился, он остался в терпимом одиночестве, он надел на совесть намордник. Дала ему поддержку ирония? Или муза? Когда ты в актовый день поднимаешься, чтобы прочитать адрес, а половина аудитории покидает зал, куда девается твоя величественная невозмутимость, о поэт? А его последняя книга – такая скверная, такая скверная!

Но Янгерманн наконец понял истинное значение своего молчания. Когда я разговариваю с P.M., сам язык, кажется, меняется: я пытаюсь охватывать умом смысловые подтексты, но они шарахаются прочь, словно пескари в горном потоке. Или, метафора получше, каждый из них подобен тем потайным дверям, которые используются в фильмах ужасов. Такая дверь выглядит частью книжной полки, но стоит освободить скрытую пружину, и она поворачивается своей задней стороной, которая представляет собой грубое каменное лицо. Надо попробовать развить этот образ.

Напоследок несколько слов о Р.М.: мы не понимаем и, боюсь, никогда не сможем понять друг друга. Иногда я задаюсь вопросом, а не объясняется ли это просто его тупостью.

^{19 мая}

Снисходит муза – принимая характерные черты маски смерти от приступа поноса, дополняемого головной болью. Оден помечает где-то (в «Послании лорду Байрону»?), что «так часто тонких образов приход поэту, та-ти-та-та-ра, грипп дает».

Несмотря на этот маленький парадокс, не стоит и говорить, что так хорошо я не чувствовал себя уже многие месяцы. По случаю этого события я переписываю свое маленькое стихотворение (образец тончайшей лирики, но – Боже! – какое долгое время отделяет его от последнего предыдущего):

ПЕСНЬ ШЕЛКОПРЯДА

 
Как так случилось
Войти в кедровый гроб
Что еще не время
Но росы уж нет
Не описать словами
И пение вослед
Его я слышу
Воистину как немы камни
Как я мог решиться
В глухую темноту
Послушать пение
Да битые горшки
Ко мне нисходят в гроб
Нет нет я не могу
Ни мотыльков ни бьющихся горшков
Что я стал готов
Не ясно разве
Я лишь в начале
А позади слова
Мою печаль
С моим наитьем
Сойти сюда
Свою оставив душу
Одни лишь мотыльки
Остановить пряденье
Довольно[24]24
  На этом заканчивается рукописная часть дневника Луиса Саккетти. Все последующие отрывки отпечатаны на пишущей машинке на разного размера и качества обрезках бумаги. – Ред.


[Закрыть]
 

^{2 июня}

Я – заключенный, которого держат под стражей! Меня обманом забрали из тюрьмы, где я находился по закону, и перевели в тюрьму, где мне не место. В консультации адвоката мне отказано. Мои протесты игнорируются со сводящей с ума вежливостью. Со времен тирании игровых площадок детского периода я не встречался со столь абсолютным и заносчивым нарушением правил игры; вплоть до полной их отмены. Я совершенно беспомощен. Ну кому мне жаловаться? Как мне сказали, здесь нет даже капеллана. Теперь меня слышат только Господь Бог и мои охранники.

В Спрингфилде я содержался в заключении на каком-то точно установленном основании, с однозначно определенным сроком заключения. Здесь (мне даже неизвестно, где я нахожусь) нет ничего установленного точно, здесь нет правил. Я беспрестанно требую возвращения обратно в Спрингфилд, но единственное, что получаю в ответ, помахивание перед моим лицом клочком бумаги, на котором Смид собственноручной подписью утвердил мою отправку. Смид, дай ему волю, утвердил бы и мою отправку в газовую камеру. Черт побери Смида! Черт побери всех этих инкогнито в их щегольской, черной, без знаков отличия униформе! Черт побери меня самого за то, что я оказался настолько большим дураком, чтобы очутиться в ситуации, в которой могут происходить подобные вещи. Мне следовало бы быть по-лисьи хитрым, вроде Ларкина или Ривье, и прикинуться психом, чтобы не попасть в армию. Вот где все мои девственно-проституирующие исключительно правильные моральные принципы меня достали: трахнули!

Куда уж хуже: престарелая посредственность, пред очи которой меня регулярно приводят для бесед, попросила вести записи моих впечатлений от пребывания здесь. Дневник. Он говорит, что в восторге от того, как я пишу! Эта состарившаяся посредственность говорит, что я обладаю настоящим даром слова. О Боги!

Более недели я старался вести себя как настоящий военнопленный – имя, звание и номер по ведомству общественной безопасности, – но это похоже на голодовку, которую я объявлял, еще будучи в тюрьме Монтгомери: людям, которые не могут продержаться на диете в течение четырех дней, не следует прибегать к подобным формам протеста.

Так что вот вам мой дневник, старая дырка в заднице: вы лучше знаете, что с ним можно сделать.

^{3 июня}

Он поблагодарил меня, вот что он сделал. Он сказал:

– Я могу понять, что вы находите все это весьма сильно выводящим из душевного равновесия, мистер Саккетти, – (уже и мистер Саккетти). – Поверьте мне, мы хотим сделать все, что в наших силах, здесь, в лагере «Архимед», чтобы облегчить ваше перемещение. Это моя функция. Ваша функция – наблюдать. Наблюдать и интерпретировать. Но нет никакой необходимости приступать к этому немедленно. Требуется время, чтобы приспособиться к новой обстановке. Я, безусловно, могу это понять. Но мне кажется, я даже могу с уверенностью это сказать, что, как только пройдет период акклиматизации, вы будете получать от жизни здесь, в лагере «Архимед», гораздо больше удовольствия, чем могли бы получить в Спрингфилде или уже получали в вашу там бытность. Я прочитал несколько записей, которые вы там вели, вы ведь знаете…

Я прервал его, чтобы сказать, что я не знаю.

– Ах да, Уорден Смид был настолько добр, что переслал их сюда, и я прочитал. С огромным интересом. По существу, только после моего запроса вам было позволено начать этот дневник. Мне был нужен образчик вашей работы, если можно так выразиться, прежде чем заполучить вас сюда. Вы представили действительно душераздирающую картину вашей жизни в Спрингфилде. Скажу по чести, я был шокирован. Могу вас заверить, мистер Саккетти, что здесь вы не будете испытывать такого беспокойства. И здесь не происходит ничего похожего на те омерзительные фигли-мигли, свидетелем которых вам приходилось там быть; думаю, не должно происходить! В той тюрьме вы изнуряли себя, мистер Саккетти; человеку с вашими интеллектуальными способностями там не место. Сам я являюсь кем-то вроде эксперта департамента И и Р. Возможно, я не тот, кого вы могли бы назвать гением, конечно нет, я на это не претендую, но эксперт – вне всякого сомнения.

– И и Р?

– Исследований и Развития. Видите ли, у меня нюх на таланты, и в моем маленьком деле я достаточно хорошо известен. В пределах поля деятельности. Хааст – мое имя, Хааст, с двумя «а».

– Не генерал ли Хааст, – спросил я, – который брал тот остров в Тихом океане? – Мои мысли были, конечно, о том, что армия добралась до меня снова. (Я не знал точно, но вполне возможно, что это именно так.)

Он опустил глаза и уставился на крышку стола.

– В прошлом, да. Но теперь я уже слишком состарился, и, уверен, вы сами пришли к такому же заключению, а? – обиженно поднимая взгляд. – Слишком старый… чтобы оставаться в армии. – Он произнес слово «старый» как бы одним слогом «стрый». – У меня сохранились кое-какие армейские связи, друзья моего круга, которые еще уважают мое мнение, хотя они так же стары, как и я. Меня удивляет, что вы связали мое имя с Ооп. Тысяча девятьсот сорок четвертый год – это очень далеко от вашего времени.

– Но я читал книгу, а она вышла… когда?., в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. – Книга, которую я упомянул, о чем Хааст сразу же догадался, была «Марс в Противостоянии» Фреда Берригана, лишь слегка беллетризованный отчет об Оопийской кампании. Через несколько лет после появления книги я встретился с Берриганом в одной компании. Отличный, впечатлительный парень, казалось, самой судьбой ему предначертана сладкая жизнь. Это было ровно за месяц до его самоубийства. Но это уже другая история.

Хааст пристально посмотрел на меня:

– И в те дни у меня был нюх на талант. Но иногда талант подает руку в перчатке измены. Однако нам нет никакого смысла обсуждать дело Берригана, о котором у вас, очевидно, уже сложилось собственное мнение.

Затем он вернулся к рекламке «Тысяча Мелочей»: я имел право пользоваться библиотекой; мне обеспечено пятидесятидолларовое недельное пособие (!), которое я мог тратить в войсковой лавке; кино по вторникам и четвергам вечером; кофе в комнате отдыха; и другие подобные блага. Вне всякого сомнения, я должен чувствовать себя свободным, чувствовать свободным. Он, как всегда, отказался объяснить, где я нахожусь, почему я здесь или когда я могу ожидать освобождения либо отправки обратно в Спрингфилд.

– Только ведите хороший дневник, мистер Саккетти. Это все, о чем мы просим.

– О, вы можете называть меня Луи, генерал Хааст.

– Что ж, благодарю вас… Луи. А почему бы вам не звать меня X.X.? Так зовут меня все мои друзья.

– X.X.?

– Инициалы от Хэмфри Хааст. Но имя Хэмфри вызывает нехорошие ассоциации в это не такое уж либеральное время. Я не перестаю говорить – ваш дневник. Почему бы вам не вернуться к нему и не продолжить с того места, на котором остановились, когда вас перевезли сюда. Мы хотим, чтобы этот дневник был как можно более серьезным. Факты, Саккетти, – простите, Луи, – факты! Гениальность, как говорится, это какая-то неопределенная способность страдать. Пишите так, как если бы вы старались разъяснить кому-то вне этого… лагеря… что с вами происходит. И я хочу, чтобы вы были зверски честны. Говорите о том, что вы думаете. Не щадите мои чувства.

– Я постараюсь не щадить их.

Вымученная улыбка.

– Однако, стараясь, всегда придерживайтесь одного принципа. Постарайтесь не быть слишком, понимаете ли… туманным? Не забывайте о том, чего мы хотим, о фактах. Не надо… – Он начал откашливаться.

– Поэзии?

– Видите ли, лично я не имею ничего против поэзии. Вам предоставляется возможность писать ее столько, сколько нравится. В самом деле, творите, творите всеми возможными средствами. Ваша поэзия найдет здесь признательную аудиторию. Но в своем дневнике вы должны постараться отражать суть.

Чтоб тебя перевернуло и трахнуло, X.X.

(Здесь я должен остановиться на одном воспоминании детства. Когда я был мальчиком-разносчиком, примерно в тринадцатилетнем возрасте, в моем маршруте значился один клиент – отставной армейский офицер. Сбор платы проводился по четвергам после полудня, и старый майор Йатт никогда не расплачивался до тех пор, пока я не входил в его темную, напоминавшую поминальню, гостиную и не выслушивал его. Свои монологи ему нравилось посвящать двум темам: женщинам и автомашинам. К первым он относился с двойственным чувством: назойливое любопытство в отношении моих подружек сменялось оракульскими предостережениями о венерических болезнях. Машины ему нравились больше: его чувственность не осложнялась страхом. Он хранил в бумажнике фотографии всех автомобилей, какими когда-либо владел, и показывал их мне, любовно злорадствуя, словно старый развратник, ласкающий трофеи былых побед. Я всегда подозревал, что нежелание научиться водить автомобиль до двадцатидевятилетнего возраста восходит к моему отвращению к этому человеку.

Соль этой истории в том, что Хааст – зеркальное отражение Йатта. Они скроены по одному шаблону. Ключевое слово – Годность. Не удивлюсь, что Хааст все еще делает по двадцать отжиманий по утрам и проезжает несколько воображаемых миль на своем велотренажере. Морщинистая кожа его лица зажарена под кварцевой лампой до вкусной коричневой корки. Он доводит до крайнего предела свою приверженность маниакальному американскому кредо – смерти нет.

А ведь он, вероятно, цветущий сад онкологических заболеваний. Не так ли, Х.Х.?)

Позднее:

Я не устоял: я отправился в библиотеку (не Конгресса ли? она громадна!) и отобрал дюжины три книг, которые теперь красуются на полках в моей комнате. Это именно комната, а вовсе не камера: дверь остается открытой день и ночь, если можно говорить о днях и ночах в этом безоконном, похожем на лабиринт мире. То, что это место теряет из-за отсутствия окон, компенсируется наличием множества дверей: бесконечные разветвления белых коридоров с множеством нумерованных дверей, большинство из которых заперты. Настоящий замок Синей Бороды. Единственные двери, которые я нашел открытыми, вели в комнаты, подобные моей, хотя в них явно нет жильцов. Не первый ли я? Ровное гудение кондиционеров наполняет коридоры и убаюкивает меня ночью, как бы напоминая, что она наступила. Может быть, это какой-то глубокий Пеллуцидарий? Исследуя пустые холлы, я метался между немым страхом и немым восторгом, как это бывает на не очень убедительном, но и не совсем уж неумелом шоу ужасов.

 
Моя комната (вы хотите фактов, вот вам факты):
Мне нравится она. Темна
и так могильно холодна.
Цвет белый вовсе и не бел.
Не месяц ли одел
ее в свой цвет?
Но сил уж нет
все это зреть.
Не желтый ли их цвет?
Нет, не скажу вам, нет.
 

Могу сказать, что X.X. это не сделает счастливым. «Поверьте, X.X., так уж получилось». – «Как поэтический экспромт это не вполне дотягивает до уровня «Озимандайз», но, с приличествующей скромностью, я удовлетворяюсь и меньшим, да-с».

Моя комната (попробую еще раз):

Не совсем белая (короче говоря, есть различие между фактом и поэзией); оригинальные абстрактные картины маслом на этих не совсем белых стенах в безупречном корпоративном вкусе нью-йоркского периода Хилтона; картины так же нейтральны по содержанию, как если бы голые стены были оклеены карточками Доршаха; дорогие, датского модерна куски вишневого дерева то здесь, то там украшены бодрящими полосатыми кубическими подушечками; акриловый ковер цвета не совсем охры; высочайшая роскошь опустошенного пространства и пустых углов. По моей оценке, я владею почти пятьюдесятью квадратными метрами пола. Кровать – в собственном маленьком алькове и может отгораживаться от основной комнаты безвкусно цветастыми портьерами. Создается ощущение, что все четыре не совсем белые стены – из прозрачного в одном направлении стекла и что за каждым унылым молочного цвета шаром светильника прячется микрофон.

О чем писать?

Этот вопрос всегда на кончике языка у каждой, такой как я, морской свинки.

Мужчина, который подбирал мне библиотеку, обладает более изысканным вкусом, чем декоратор этого интерьера. Вот: на полке не один, не два, а целых три экземпляра «Холмов Швейцарии». Даже – такая снизошла на меня Божья благодать – экземпляр Герарда Уинстенли «Утопист-Пуританин». Я прочитал «Холмы» целиком и получил удовольствие, не найдя опечаток, хотя идолопоклоннические стихотворения напечатаны в неправильном порядке.

Еще позднее:

Пытался читать. Беру книгу, но интерес пропадает к ней после нескольких абзацев. Одну за другой я откладываю Полгрейва, Гюйзингу, Лоуэлла, Виленского, какое-то пособие по химии, «Письма к провинциалу» Паскаля и «Тайм Мэгэзин». (Мы, как я подозреваю, применяем теперь тактическое ядерное оружие; два студента были убиты при разгоне демонстрации протеста в Омахе). Я не чувствовал ничего похожего на подобное перевозбуждение со времени моего пребывания на втором курсе в Барде, когда в течение одного семестра трижды поменял свою специализацию.

Головокружение поражает все мое тело. Какая-то пустота в груди, сухость в горле, совершенно неуместное стремление похохотать.

Не понимаю, что тут смешного?

^{4 июня}

Утреннее отрезвление.

Буду просто перечислять события, как того требует Хааст. Может быть, мои свидетельские показания будут использованы против него.

На следующий день после «Песни шелкопряда» – видимо, это было 20 мая – меня все еще подташнивало, и я остался в камере, тогда как Донни и Питер (уже помирившиеся), мафиози тоже, отправились в наряд на работу. Меня вызвали в кабинет Смида, где я прямо из его рук получил пакет с моими личными вещами. Он заставил меня вещь за вещью проверить его содержимое по описи, составленной в тот день, когда я переступил порог тюрьмы. Обжигающий луч надежды – я вообразил, что какое-то чудо общественного протеста или пробуждения судейской совести сделало меня свободным. Смид пожал мне руку, и я бессвязно поблагодарил его. У меня на глазах были слезы. Этот сукин сын наверняка обрадовался.

Затем он передал меня вместе с пакетом такого же отвратительного желтого цвета, как моя лишенная свободы плоть (наверняка это было досье Саккетти), двум охранникам в черной униформе, украшенной серебром, очень по-германски и, как говорят, с иголочки. Высокие, закрывающие икры ботинки, кожаные ремни, которые создавали впечатление настоящей сбруи, зеркальные солнцезащитные очки, полный комплект: Питер стонал бы от зависти, Донни – от вожделения. Они не сказали ни слова, а прямо приступили к работе. Наручники. Лимузин с занавешенными окнами. Я сидел между ними и задавал вопросы их каменным лицам и спрятанным за зеркальными ширмами глазам. Самолет. Успокоение. Итак, маршрутом, не отмеченным даже крошками хлебного мякиша, до моей маленькой комфортабельной камеры в лагере «Архимед», где колдун накормил меня отличным обедом. (Я всего лишь нажал кнопку звонка для вызова прислуги.)