Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Я как раз собирался напомнить вам о нем.

– По истечении четырех месяцев я представлял собой целый букет болезней. Трудность их описания заключается в том, что, оглядываясь назад, я загоняю их в какие-то слишком четкие границы. Тогда как на фоне перехода моего состояния из одной фазы в другую они очерчены расплывчато и накладываются одна на другую. Флюсы и сыпи еще не прекращались, как начиналось что-то другое, появлялись непонятные судороги, внезапно я становился скандальным и хвастливым, и это могло возникать и проходить то в течение дня, то на протяжении часа. Не в тот, так в другой раз я наблюдал у себя одновременно все симптомы. Я уже познал своей плотью почти всю «Энциклопедию патологии Хастинга».

– Из «Религии и этики», не так ли?

– Эту я тоже проштудировал.

– Но когда? Когда вы успели получить такое образование? Этого я не могу понять. Где вы нашли время за семь месяцев ухватить… все это?

– Сядьте, Саккетти, и я расскажу вам обо всем. Но прежде сделайте одолжение – принесите мне вон тот термос с моего письменного стола. Будьте молодчиной.

Мои глаза уже свыклись с полутьмой комнаты, и я смог добраться до стола не споткнувшись. Запотевший термос стоял на папке с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Того же сорта, что Хааст прислал мне. Его мокрое донышко оставило кольцевой след на плотной бумаге.

– Спасибо, – сказал Мордикей, беря термос и вынимая пробку. Он полулежал на низком диване, обитом полосатым шелком, опираясь на горку мягких подушечек. Один из пегих кроликов свернулся калачиком у него на коленях. Он шумно пил прямо из термоса.

– Я бы предложил вам немного, но…

– Спасибо, это вовсе не обязательно. Я не хочу пить.

– Вопрос, видите ли, не в том, как я это делаю, а в том, как перестать это делать. Я не перестал, и в этом половина моих страданий. В мои самые худшие минуты, когда меня рвет и я торчу головой в писсуаре, это старое мозговое желе бродит просто как пивная закваска, не обращая внимания на никуда не годную сому. Нет, не просто не обращая внимания, как раз наоборот, как бы отчуждаясь, превращаясь в равнодушного зрителя. У меня, в духе фовизма, поднимается интерес к цветовым гаммам моих выбросов или химическим реакциям желудочных кислот, а не всего лишь к маленьким неприятностям с моими кишками. Я всегда думаю, размышляю, прикидываю. Это никогда не прекращается, это мозговое желе не останавливает своей работы точно так же, как сердце или легкие. Даже сейчас, когда я сижу здесь и разговариваю с вами, мой мозг отдаляется по каким-то касательным, образуя водовороты и пытаясь связать все слабые концы вселенной в узел единого понимания. Эта тяжкая ноша никогда не ослабевает. По ночам, для того чтобы уснуть, я нуждаюсь в инъекциях, а заснув, вижу техноцветовые кошмары поучительного и, насколько я могу себе представить, совершенно оригинального ужаса. Своего рода неутомимое жвачное сознание. Что-то вроде головоломок со словами-перевертышами.

– Да, я это тоже замечал.

– Хотя есть одна штуковина – одна вещь, которая способна прекращать это ненадолго: мой припадок. Тогда, пусть всего какой-то час после него, я счастлив.

– У вас бывают еще и припадки?

– Они повторяются со все более короткими интервалами. Это предродовые схватки, с помощью которых я готовлю выход моего духа в пустоту. Самый последний в цепочке моих недугов – аорит. Моя аорта потеряла эластичность, и теперь, насколько я понимаю, очередь за клапаном. При каждом ударе, ударе сердца, кровь стекает обратно в левый желудочек, и этот старый маятник (как его ласково называют) ускоряется, чтобы компенсировать потерю. Но скоро, достаточно скоро – фьють! В списках жертв науки затеряется еще один маленький кролик. – Он положил обе тяжелые черные руки на устроившегося на его коленях кролика и закрыл глаза. – Ну не патетика ли?

Не вставая с пуфика, я занимал себя (став внезапно похожим на игрушку – близнецы с проколотой мембраной, из которой вышел весь воздух за один быстрый у-уфф!) осмотром комнаты Мордикея. При таких же размерах, что и моя, ее какая-то слоистая темнота создавала иллюзию бесконечной обширности, из которой поднимались, как бы выталкиваемые из темноты, намеки на обстановку. Фаустовых времен книжные полки поднимались до самого потолка по всем стенам, кроме той, где стоял диван; над ним висела копия запрестольного образа Гентского собора. Несоразмерность картины скрадывалась мягкостью полумрака.

Близ заваленного рабочего стола (который занимал почти все место, какое в моей комнате служило спальным альковом) находился какой-то механический аппарат или абстрактная скульптура высотой примерно метр с четвертью; сооружение держалось на нескольких вертикальных стержнях, с маленькими металлическими шарами на концах. Они поблескивали в свете свечей, окружая мерцавший золотом большой центральный шар; все эти элементы образовывали некое подобие небесной сферы, очертания которой определялись двумя толстыми ограничительными полосами железа.

– Это? – заговорил Мордикей. – Это моя модель планетарной системы. Построена по моим чертежам. Движения при нескольких степенях свободы каждой маленькой луны или планеты регулируются суб-суб-суб-миниатюрным элементом, который находится внутри нее. Прямо со страниц «Популярной электроники», верно?

– Но для чего?

– Это зеркало самой природы – разве недостаточно? Когда-то я с головой погрузился в астрологию, но даже тогда это имело не более чем символическое значение. Для реальной работы наверху есть обсерватория. О, ваши глаза уже загорелись, загорелись мыслью? Жаркой мыслью Великого Побега? Забудьте об этом, Саккетти. Нам никогда не выйти за пределы малюсенького планетария, на который через замкнутую телевизионную систему транслируются изображения, воспринимаемые телескопом.

– Вы сказали «когда-то». Это означает, что вы оставили астрологию?

Мордикей вздохнул:

– Жизнь так коротка. В ней не найти места всему. Нет смысла размышлять о тех просторах, в которых мне теперь не бывать, о тех мелодиях, под которые мне уже не танцевать. А я так лелеял мечту тоже побывать в Европе и хотя бы одним глазом взглянуть на те вещи, которые удалось увидеть вам во время путешествия; я всегда буду завидовать вам. Я с удовольствием побывал бы всюду. Рим, Флоренция, Венеция. Английские соборы. Ансамбль Святого Михаила. Эскориал. Брюгге и… – жест в сторону приносимого в жертву агнца на картине позади него, – Гент. Поистине всюду, а не только там, где вы, бессловесный ублюдок, побывали. Швейцария и Германия! Иисус Христос, что вы, чокнутый, делали там) Я хочу сказать, что такое горы? Это бородавки на лице Земли. Но то, что находится к северу от Альп… Да, четыре года я служил под самым Гейдельбергом, и всем, что наиболее тесно связывает меня с Европой, так и остался Рейн. И лучшим тому доказательством является тот факт, что я получал удовольствие всякий раз, когда мгновенно накачивался пивом до полного обалдения во время увольнений. За исключением того, что местные жители слишком уж по-туземному ошарашенно пялили глаза на мою пигментацию, заставляя чувствовать себя так, словно я тот, кого не успели обглодать в Бухенвальде. Германия! – этот заключительный возглас прозвучал с такой угрожающей яростью, что кролик в ужасе умчался прочь с его колен. – Я поспешил уехать в отпуск в Миссисипи.

Это подтолкнуло меня поделиться собственными впечатлениями о моем годичном Фулбрайтовском пребывании в тех местах, о которых было бы приятнее вспоминать не здесь, сопровождая свой рассказ кратким обоснованием тех соображений (касающихся литературы и музыки), которые могли оправдать мое предпочтение Германии всей остальной Европе (я молчаливо признал их различие).

– Рильке-Шмильке! – сказал Мордикей, когда я закончил. – Книги вы могли бы читать и здесь. Согласитесь, восхищаться Германией нынешнего столетия – равносильно восхищению мерзостью. Туда отправляются нюхать смрад, который все еще висит в ее воздухе. Скажите мне одну вещь – делали вы вылазку в Дахау, да или нет?

Я сказал – да. Ему захотелось, чтобы я описал город и лагерь; я удовлетворил его просьбу. Его жадный интерес к подробностям был шире того, что могла дать моя память, хотя сам поражался обстоятельности, на которую оказался способен: с тех пор прошло так много времени.

– Я спрашиваю только потому, – сказал Мордикей, когда убедился, что вычерпал колодцы моей памяти досуха, – что последнее время много думаю о немецких лагерях. Вполне понятная озабоченность, вы не находите? Правда, это всего лишь аналогия нашего маленького домика здесь, на западе. За исключением того, что я узник, и того, что намечен к истреблению, у меня нет оснований выражать недовольство. Его ведь нет и ни у кого другого, несмотря ни на что?

– Узник? У меня частенько такое же ощущение – да.

– Нет. Я имею в виду, заклейменный для забоя. Разница состоит в том, что мне не посчастливилось увильнуть от возможности заглянуть в приказы о казнях, в то время как большинство людей отправлялись в печи, полагая, будто они идут принимать душ. – Он резко засмеялся и перекатился на бок, чтобы лучше видеть меня, потому что я теперь стоял в другом конце комнаты около тикающего, как часы, механизма модели планетарной системы.

– Не только Германия, – сказал он. – И не только лагерь «Архимед». Целая вселенная. Вся эта проклятая вселенная – концентрационный лагерь для каждого.

Мордикей снова перекатился в груду украшенных кисточками подушек, закашлялся и рассмеялся, заметив, что опрокинул наполовину опорожненный термос на персидский ковер, который покрывал керамический пол. Он поднял его, убедился, что термос пуст, и с проклятием швырнул через всю комнату, продырявив одну из створок разрисованной ширмы, которая отгораживала дальний угол комнаты.

– Не нажмете ли кнопку у двери, Саккетти? Мне надо еще немного этого отвратительного подслащенного пойла, которое они называют здесь кофе. Будьте молодчиной.

Почти сразу же, как только я позвонил, прибыл охранник в черной униформе (это был Порывистый) с кофейником на тележке-подносе, нагруженном кондитерскими изделиями, из которых Мордикей отобрал то, что ему было необходимо. Другой сопровождающий протянул мне три фарфоровые миски, наполненные ломтиками свежей моркови.

Мордикей отодвинул завал из книг и бумаг с кромки своего рабочего стола, расчищая место для кроличьего корма и блюда с кондитерскими изделиями. Он вонзился зубами в большой шоколадный эклер, выдавливая с другого конца крем на лист бумаги с напечатанными на машинке цифрами.

– Меня не покидает желание, – сказал он с полным ртом, – чтобы это было мясо.

Тем временем кролики запрыгнули на письменный стол и осторожно принялись грызть каждый свою морковь. Даже при свете свечей я смог отчетливо разглядеть дорожки гноя, которые они оставили на открытой книге и папке с грифом «СЕКРЕТНО».

– Не стесняйтесь, не стесняйтесь, – сказал Мордикей, засовывая в рот кусок сдобной ватрушки.

– Спасибо, но я действительно не голоден.

– В таком случае не обращайте на меня внимания, я хочу есть.

Мне тоже хотелось не обращать на него внимания, но для этого надо было переключить его на что-нибудь другое, поэтому, пока он справлялся с двумя чашками кофе и четырьмя большими пирожными, у меня была возможность произвести выборочный осмотр самого верхнего слоя залежей на рабочем столе Мордикея. Представляемая ниже инвентарная опись не включает того, что лежало за пределами трех кругов света от свечей, так же как всего, что было погребено в слоях более ранних троянских войн его мысли.

Я разглядел:

Несколько книг по алхимии – «Tabula smargdina»[45]45
  * Изумрудные доски (лат.).


[Закрыть] Бенедикта Фьюля, трактат Гебера «Золотая священная шкатулка чудес Природы», «Николас Фламел» Пойзона и т.д. – многие в последних стадиях живописности их состояния.

Таблицы случайных чисел.

Три или четыре оригинальных тома по электронике, самый большой из них – «Инженерия ДНК» калифорнийского вундеркинда от биоинженерной технологии Курта Фредена – машинописная рукопись с обворожительным ярлыком «КОНФИДЕНЦИАЛЬНО», приклеенным к картонному переплету.

Несколько цветных вкладок, вырванных из книг по искусству Скира, главным образом работ фламандских мастеров, хотя среди них были фрагмент из «Школы в Афинах» Рафаэля и разорванная гравюра Дюрера «Меланхолия».

Пластмассовый череп, очень декоративный, с глазами из искусственного рубина.

«Биография Рембо» Энида Старки и томик поэта издания Плеяд.

IV том «Энциклопедии Хастинга», открытый на страницах, где Мордикей (или один из кроликов?) опрокинул пузырек с чернилами.

«Логико-философский трактат» Витгенштейна со следами тех же чернил на кожаном переплете (теперь, когда я составляю этот инвентарный список, мне вспомнилось, для чего пузырьки с чернилами использовал Лютер).

Ветки тысячелистника.

Несколько папок различных цветов, оранжевых, рыжевато-коричневых, серых, черных; их напечатанные на пишущей машинке ярлыки едва можно было различить при слабом освещении, кроме ближайшей ко мне – «Книга расходов» Дж. Вагнера. Из нее торчал (бывший одной из ее страниц или использовавшийся в качестве закладки, не могу сказать) листок хрустящего пергамента с черновым рисунком, выполненным цветными чернилами, не многим лучше, чем граффити в любом мужском туалете. На той части рисунка, которую я мог видеть, был изображен бородатый мужчина в короне, с высоким скипетром в руке, на котором, посаженные одна на другую, было еще шесть корон. Король стоял на необычном пьедестале, который, подобно цветку, вырастал из виноградной лозы, переплетавшейся над головой короля в виде причудливой решетки. В просветах этой решетки было шесть других голов, прорисованных еще хуже и почти не отличавшихся одна от другой; около каждой была изображена буква алфавита от D до I. Левая часть этой головоносной лозы изгибами уходила в закрытую книгу Джорджа.

Поверх всего этого – груды рукописных творений Мордикея, среди которых было несколько рисунков, выполненных еще небрежнее, чем тот, что я описал.

Конец инвентарной описи.

Если не считать непроизвольных, ничего собой не выражающих поглаживаний кроликов (которые, покончив с кормом, обнюхивали блюдо с пирожными), Мордикей был спокоен, но не переставал с жадностью поглощать кондитерские изделия. Однако после завершающего трапезу куска земляничного торта он снова разговорился, если не сказать – стал маниакально болтливым.

– Достаточно жарко для вас? Конечно, мне следовало бы выключать печь, когда собирается компания, но потом я буду дрожать всем телом. Вам доставит удовольствие взглянуть на гениальное философское яйцо? Без него не может обойтись ни один алхимик. Вы, конечно, можете. Пойдемте, сегодня я торжественно раскрою вам все тайны.

Я последовал за ним к дальнему, отгороженному ширмой углу комнаты, по мере приближения жар увеличивался. Скрывавшаяся за ширмой приземистая кафельная печь нагревала воздух до температуры сауны.

– Вот он! – нараспев проговорил Мордикей. – Ата-нор! – С полки на стене он сиял две тяжелые защитные маски и подал одну из них мне. – Они необходимы, когда открываются эти брачные покои, – объяснил он с бесстрастным выражением лица. – Вы должны снисходительно отнестись к моему атанору: он электрический, что не вполне comme il faut.[46]46
  * Прилично (франц.).


[Закрыть] – (Мордикей произнес это как come – ill – phut[47]47
  ** Заболел и фьють! (англ.).


[Закрыть]) – Не стану отрицать, что это плохо, но так много легче поддерживать жар, который должен быть парящим, варящим, равномерным, неяростным, неуловимым, обволакивающим, воздушным, ограждающим и разлагающим. Мы здесь неотступно следуем традиционным принципам алхимии, но благодаря использованию определенных современных средств я позволил себе некоторые отступления. Теперь, если вы наденете эту маску, я позволю вам заглянуть во чрево матери, как мы, профессионалы, его любовно называем.

Глазные прорези маски были забраны окрашенным стеклом. Надев ее в темной комнате, я стал слепым.

– Eccé,[48]48
  *** Вот (лат.).


[Закрыть] – изрек Мордикей, и верхняя часть кафельной печки с механическим шумом сдвинулась в сторону, обнажив раскаленную полость, внутри которой стоял тускло мерцающий приплюснутый цредмет более полуметра высотой – философское яйцо (или, выражаясь прозаическим языком, реторта). Все это было настолько же интересно, насколько интересен небольшой котелок-жаровня, с которым у этого яйца было большое сходство.

Под закрытым колпаком что-то булькало. Я отвернулся и снял с лица запотевшую маску.

– Огонь логики должен бы быть более призрачным, – сказал я.

– Цель оправдывает средства. Это обязано сработать.

– М-мм, – пробормотал я, направляясь к своему пуфику в другом конце комнаты, где было лишь чуть больше 30°С.

– Это будет работать, – настойчиво сказал он мне вслед.

– Что именно вы варите в этом огромном горшке? Превращаете какой-нибудь обычный металл в золото? Оставим в стороне поэтические ассоциации – в чем прок? В наши дни есть много элементов, которые более редки, чем золото. Не превратилось ли все это в донкихотские амбиции в наш век посткейнсианства?

– Я сделал именно то, на что указал Хаасту несколько месяцев назад, когда планировался этот эксперимент. Metallic Opus[49]49
  **** Металло-творение (лат.).


[Закрыть] – это только первый шаг на нашем пути, конечная цель – дистилляция эликсира для нашей общей пользы. – Мордикей улыбнулся: – Эликсира долгой жизни.

– Молодости. Я полагал, это так называлось.

– В этом названии его прелесть для Хааста.

– И как же готовится это снадобье? Думаю, вы храните свой рецепт в строгом секрете.

– В некоторых частностях, да. Хотя его можно откопать у Гебера и Парацельса. Но, Саккетти, вы действительно хотите его узнать? Рискнете ли вы спасением души за его разгадку? Понравится ли вам, если я рискну своей? Раймонд Луллий говорит: «Клянусь душой своей, если ты раскроешь его, то будешь проклят». Конечно, если вас удовлетворит популярное изложение…

– Все, что Изида желает раскрыть.

– В философском яйце – большом горшке, который вы видели в атаноре, – находится растворенный в воде электуарий, который уже девяносто четыре дня подвергается попеременному воздействию тепла теллурического пламени днем и света звезды Сириус по ночам. На самом деле, золото – не металл; это свет. Всегда считалось, что Сириус обладает особой силой для операций такого сорта, но в прошлые века было трудно поймать свет Сириуса в чистом виде, и к нему примешивалось сияние соседних звезд, которое ухудшало особые свойства этого света. Здесь используется радиотелескоп, который гарантирует необходимую однородность. Вы ведь видели линзы, плотно вделанные в верхнюю часть яйца? Они фокусируют чистый луч, направляя его на находящихся внутри невесту и жениха, серу и ртуть.

– Думается, у вас нет света Сириуса. Вы получаете радиоволны.

– Это много лучше. Только бренность человека заставляет его настаивать на различии между радио и световыми волнами. Будь мы в достаточной мере духовны, могли бы видеть и радиоволны. Но вернемся к нашему разговору. По истечении девяноста девяти дней, на Иванов день, гробница будет открыта, а эликсир отцежен. Не следует смеяться. Это, знаете ли, может испортить весь эффект.

– Простите меня. Я стараюсь сдерживаться, но вы действительно такой знаток всего этого. Меня не покидает мысль о Бене Джонсоне.

– Вы думаете, что я несерьезен.

– Ужасно серьезны. И сцена действия гораздо лучше всего того, что Джорджу удалось создать для «Доктора Фауста»: эти кувшины с эмбрионами в книжном шкафу, эта чаша… она, конечно, освящена?

Мордикей кивнул.

– Я так и знал. И кольца, что вы сегодня надели, – это масонские кольца?

– Из великой глубокой старины. – Он величаво пошевелил пальцами.

– Вы организовали грандиозное шоу, Мордикей, но что вы дадите на бис?

– Если не выйдет на этот раз, мне нечего беспокоиться о номерах «на бис», вы ведь знаете. Смертная черта близко. Но он будет работать, черт бы его побрал! Я ничуть не беспокоюсь.

Поставленный в тупик, я покачал головой. Мне никак не удавалось определить, стал Мордикей жертвой своего собственного великолепного шарлатанства или все эти кредо были только необходимым придатком еще более грандиозного жульничества, своего рода интермедией; у меня было такое состояние, что я даже стал задаваться вопросом, будь у него побольше времени, не втянул бы он и меня в свое безрассудство – если не посредством удобоваримого доказательства, то просто самоотверженностью своего каменного лица и непреклонной серьезностью.

– Почему вам это кажется таким смехотворным? – спросил Мордикей все с тем же каменным выражением лица настойчиво и серьезно.

– Это какая-то комбинация фантазии и действительности, сумасшествия и аналитики. Взять эти книги на вашем письменном столе – Витгенштейн и Фреден. Вы ведь действительно читаете их, не так ли? – Он кивнул. – Я верю, что читаете. Это – но дело не только в этом – чистейшая софистика байронова дьяволизма, глупость горшков с варевом и бутылей с эмбрионами.

– Что ж, я делаю все, что могу, чтобы внести новизну в алхимические процедуры, но мое отношение к чистой науке, Науке с большой буквы, было определено еще столетие тому назад коллегой-алхимиком Артюром Рембо: «Science est trop lente».[50]50
  * Наука слишком нетороплива (франц.).


[Закрыть] Все идет слишком медленно. Для меня много медленнее, чем для него! Сколько времени мне осталось? Месяц, два. Но если бы у меня были годы вместо месяцев, что бы это меняло? Наука молчаливо, фатально признает второй закон термодинамики; магия – это свобода быть отказником. Дело в том, что я не заинтересован во вселенной, где мне суждено умереть.

– Другими словами, вы выбрали самообман.

– Никоим образом! Я выбрал побег, я выбрал свободу.

– И вы прибыли в некое величественное место, чтобы найти ее.

Мордикей, разволновавшийся еще больше, вскочил с дивана, на котором только что лежал, и, жестикулируя, стал шагать по комнате.

– Ну, это-то уж точно то место, где я имею наибольшую свободу. Лучшее, на что мы можем надеяться в этом конечном и несовершенном мире, есть то, что наши умы будут свободны; и лагерь «Архимед» уникально организован, чтобы дать мне именно эту свободу, а не какую-то другую. Возможно, я мог бы сделать исключение для Института Передовых исследований в Принстоне, поскольку, как я себе представляю, он организован во многом на тех же принципах. Здесь, как вы видите, я могу заниматься всем чем угодно, несмотря ни на что; где-нибудь в другом месте человек молчаливо смиряется с обстоятельствами, перестает бороться, отвлекается от сражения при каждом неверном шаге и несуразности. Становится безнадежным соглашателем.

– Чепуха и софистика. Вы-то как раз и стремитесь сесть на скудный паек теорий.

– Ах, вы заглянули мне прямо в душу, Саккетти. Но здесь, в этих моих чепухе и софистике, есть тем не менее отправная точка. Назначьте вашего католического Боуга смотрителем этой тюрьмы-вселенной, и у вас точно такими же станут аргументы Аквинского, они превратятся в чепуху и софистику: только покоряясь Ему, мы можем быть свободны, тогда как в действительности, как хорошо знает Люцифер, как знаю я, как признавались и вы, свободным можно стать, только показав Ему нос.

– И вы знаете место, где это можно сделать.

– Расплата за грехи – смерть, но смерть точно так же и расплата за добродетель. Так что вам потребуется пугало получше этого. Может быть, ад? Но это и есть ад, мне не выйти отсюда! Данте не страшился за обитателей Бухенвальда. Почему ваш Папа Пий не протестовал против нацистских печей? Не из благоразумия или малодушия, но из инстинкта корпоративной лояльности. Пий чувствовал, что лагеря смерти были ближайшим приближением к тому, что морально подготовленный человек должен творить по Всемогущему Провидению. Бог – это хуже, чем Эйхман.

– В самом деле! – запротестовал я. Ведь всему есть границы.

– В самом деле, – настаивал Мордикей. Он еще быстрее зашагал по комнате. – Рассмотрим этот фундаментальный организационный принцип лагерей: не может быть связи между поведением заключенных и тем, как они вознаграждаются или наказываются. В Аушвитце, когда ты делал что-то неправильно, тебя наказывали, но с той же вероятностью ты мог быть наказан, когда делал то, что делать велено, или даже вообще ничего не делал. Совершенно очевидно, что Боуг организовал свои лагеря в соответствии с той же самой моделью. Самое время процитировать несколько строк из Екклесиаста (строк, которые целиком относятся к жизни моей матери, во что она всегда верила): «…праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем». И в мудрости не более пользы, чем в праведности, потому что умный умирает точно так же, как дурак. Мы отворили глаза наши от обугленных детских костей перед крематориями, но что же это за Боуг, который проклинает младенцев – чаще всего один и тот же – на муки в вечном огне? И каждый раз за одно и, то же – случайность рождения. Верьте мне, наступит день, и Гиммлер будет канонизирован. Пия ведь уже канонизировали. Вы уходите, Саккетти?

– Я не хочу спорить с вами, и вы оставляете мне этот минимальный шанс. То, что вы говорите…

– Возможно, этого нельзя говорить вам, но не мне. Если вы еще немного задержитесь, я обещаю вести себя более сдержанно. И я вознагражу вас – я покажу вам, где находится лагерь «Архимед». Не во Всемогущего сфере, а на карте.

– Как вы это установили?

– По звездам, как любой навигатор. Вот видите, обсерватория, даже дистанционно управляемая обсерватория, может иметь и прозаическое применение. Мы в Колорадо, я покажу вам. – Он взял с полки фолиантового размера том и раскрыл его на своем письменном столе. Топографическая карта штата занимала две страницы. – Мы здесь, – сказал он, показывая, – Теллурид. На стыке веков это был большой шахтерский городок. По моей теории, вход в лагерь устроен в одном из старых шахтных стволов.

– Но если все ваши изыскания осуществлялись через телевизионную систему, то вы не можете до конца быть уверены, что телескоп находится прямо у вас над головой, а не за сотню или тысячу миль отсюда.

– Никогда и ни в чем нельзя быть уверенным до конца, но мне кажется, было бы неимоверно трудно не стремиться к обретению уверенности. Кроме того, был этот кусок брекчии, который я подобрал позавчера на полу катакомб. Он содержит следы сильванита, одного из золотоносных теллуридов. Так что мы где-то в золотоносной шахте.

Я засмеялся, предвосхищая собственную остроту:

– Заниматься здесь Magnum Opus наверняка то же самое, что возить уголь в Ньюкастл[51]51
  * Английская поговорка, аналогичная русской «Ездить в Тулу со своим самоваром».


[Закрыть]*.

Мордикей, не засмеявшись (теперь я понимаю, что острота была не такой уж потрясающей), сказал:

– Тихо! Я слышу что-то.

После долгого молчания я прошептал:

– Что?

Мордикей – он прятал лицо в своих несоразмерно больших ладонях – не ответил. Я вспомнил первую встречу с Джорджем Вагнером, который прислушивался к голосу собственных фантазий в темной бесконечности коридора. По телу Мордикея прошла судорога, затем он расслабился.

– Содрогание земли? – подсказал он, улыбаясь. – Нет. Нет, всего лишь малюсенькое воспаление воображения. Полагаю, такое же, как у брата Хуго. Но теперь вы должны сказать мне честно и прямо, что вы думаете о моей лаборатории? Отвечает ли она требованиям?

– О, она просто прекрасна.

– Могли бы вы желать еще более прекрасную камеру для себя как заключенного? – спросил он напористо.

– Если бы я был алхимиком, никогда.

– Здесь нечего добавить, совсем нечего?

– Я читал, – высказался я в порядке рабочей гипотезы (потому что не имел представления о цели такого настойчивого выспрашивания), – что некоторые алхимики, в XVI и XVII веках, устанавливали в своих лабораториях семитрубные органы. Под музыку коровы дают больше молока: может быть, это как-то использовано в вашей работе?

– Музыка? Я ненавижу музыку, – сказал Морди-кей – Мой отец был музыкантом в джазе, и два мои старшие брата тоже. В этом была вся их жизнь, до кратчайшего мгновения. Если они где-то не выступали, то наигрывали записи или включали радио. Я никогда не мог раскрыть рот или произвести хоть малейший шум, они тут же на меня набрасывались. Не говорите мне о музыке. Считается, что у негров естественное чувство ритма, поэтому уже в трехлетнем возрасте мне стали давать уроки чечетки. Меня с головой окунули в эту чечетку; я ненавидел ее, но у меня было природное чувство ритма, и уроки продолжались. Учитель показывал нам отрывки из старых фильмов Шарли Темпл, и мы заучивали ее приемы, вплоть до последней улыбки и подмигивания. Когда мне было шесть лет, Мамми повела меня в праздник Святого Вознесения на ночное шоу юных талантов в местном театре. Она надела на меня изящный и очень вонючий костюм ангелочка, весь в блестках и украшениях из мебельного ситца. Мой номер назывался «Я лестницу построю в рай». Знаете вы его?

Я покачал головой.

– Это делается так… – Он начал петь скребущим фальцетом попугая и одновременно скользить по ковру в танце. – Сукин сын! – закричал он, останавливаясь. – Как я могу показать что-то на этом проклятом коврике? – Мордикей наклонился, ухватился за украшенную кисточками бахрому расписного ковра и потащил его в сторону, открывая кафельный пол, волоча и опрокидывая все, что стояло на ковре. Затем он возобновил представление, напевая песню более громким голосом и танцуя:

 
Я лестницу построю прямо в рай,
По новенькой ступеньке каждый день…
 

Его руки стали метаться вразрез с напеваемой мелодией. Работа ног превратилась в беспорядочный громкий топот.

– Я добьюсь этого любой ценой, – вопил он. Выбросив сразу обе ноги вперед, он упал на спину. Пение перешло в пронзительные вопли боли, а руки и ноги продолжали метаться. Мордикей неистово бился головой о плитки пола.

Это продолжалось очень недолго – прибыли охранники с медиком, Мордикею сделали укол, и он затих.

– Теперь вы должны на некоторое время оставить его, – сказал старший охранник.

– Здесь есть кое-что, что мне предложено взять с собой. Если вы подождете всего секунду…

Я подошел к рабочему столу хозяина и нашел папку с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», которую заметил, когда Мордикей раскрывал атлас. Старший охранник посмотрел на папку с сомнением.

– Вы имеете право брать это? – спросил он.

– Это его собственный рассказ, – объяснил я, вытаскивая отпечатанные на пишущей машинке страницы из папки и показывая ему название – «Портрет Помпонианца». – Он просил прочитать его.

Охранник отвел взгляд от машинописных страниц:

– Хорошо, хорошо. Но, ради Христа, не показывайте это мне!

После этого я оставил его с медиком и другими охранниками. Почему, когда бы я ни поговорил с Мордикеем, у меня сразу после расставания возникает чувство, будто я срезался на важном экзамене?

Позднее:

Записка от Мордикея. Он заявляет, что никогда не чувствовал себя лучше.