Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Это ад, Саккетти, разве вы не видите? Или его передняя. Они пытаются скупить наши души, чтобы пустить тела на сосиски.

– Они говорили вам, что я ничего не должен знать об этом, не так ли?

Мордикей отвернулся и затопал через комнату к книжной полке.

– Мы гуси, а Хааст и Баск набивают наши зобы западной культурой. Наука, искусство, философия, все, что годится для кормежки на убой. А пока —

 
Ох, не сыт я, ох, не сыт я.
А меня всё кормят, кормят,
Мочи нет смотреть на пищу,
К ней притронуться нет сил.
Ох, не сыт я.
 

Мордикей прочитал мое стихотворение. Авторская реакция колебалась между тем, что мне льстил его выбор именно этого отрывка (он один из тех, которыми я горжусь), и состраданием к муке, с которой он декламировал. Не менее жалко было и себя, первым высказывавшего эту муку. Я ничего не сказал и перестал задавать вопросы.

Мордикей тяжело опустился на кушетку.

– Эта комната, Саккетти, – просто настоящая беда. Все наши комнаты были сначала такими же, но вы не должны с этим мириться. Скажите Хаасту, что желаете иметь что-нибудь более классное. Скажите, что эти занавески причиняют вред сигналам вашего мозга. У нас здесь карт-бланш на такие вещи, как отделка интерьеров. Не сомневайтесь и пользуйтесь преимуществом.

– По сравнению со Спрингфилдом она выглядит вполне элегантной. В этом отношении она не уступает ни одному месту, где мне приходилось бывать, не считая номер на сутки в Ритце.

– Да, поэты не делают чертовски больших денег, не так ли? Могу держать пари, что я был куда богаче вас – перед тем, как меня отобрали. Эти, мать их так! Было огромной ошибкой попасть в число отобранных.

– Вы попали в лагерь «Архимед» так же, как Джордж, через военную тюрьму?

– Да. Нападение на офицера. Тот сукин сын ответил за это. Они все за это ответят, но никогда своего не добьются. С тем я рассчитался сразу – выбил ему два зуба. Отвратительная сцена. Сцены в тюрьме были еще хуже – за подобные вещи они нас действительно размазывают по стенкам. Вот я и стал добровольцем. Это было шесть, нет, семь месяцев назад. Иногда я думаю, что это не такая уж большая ошибка. Я имею в виду то, чем они нас пичкают, – это отбивает кислоту. С кислотой вы думаете, что знаете всё; а с этим дело идет чертовски хорошо. Но не так уж часто я в состоянии пользоваться этим на полную катушку. Бльшая часть времени – страдания. Как говорит Хааст: «Гениальность есть неопределенная способность к страданию».

Я засмеялся, и не только потому, что голова пошла кругом от поспешности и перемены тем его красноречия, но и оценив его остроты.

– Но это оказалось ошибкой. Я был просто тупицей.

– Тупицей? Что-то не-похоже, чтобы такое определение вам подходило.

– Черт побери, я не сомневаюсь, что никогда бы не набрал коэффициент умственного развития сто шестьдесят. Отродясь не набрал бы.

– Перестаньте, все эти тесты – хитроумные головоломки для белых англосаксов, протестантов среднего класса вроде меня. Полагаю, правильнее было бы сказать – для белых англосаксов-католиков. Измерить интеллект не так просто, как взять пробу крови.

– Благодарю на добром слове, но правда есть правда, я был тупоголовым сукиным сыном. И даже хуже чем тупоголовым. Все, что я теперь знаю, то, как я говорю с вами, – все это за счет Па… – за счет того, чем они меня пичкают.

– Все за счет этого? Нет.

– Мать вашу, все от этого! – Он рассмеялся более спокойно, чем в первый раз. – Говорить с вами – одно удовольствие, Саккетти. Вы пасуете перед каждой моей непристойностью.

– Полагаю, это результат воспитания в окружении среднего класса. Я хорошо пользуюсь англосаксонскими словами в печати, но почему-то их устное произнесение… Это рефлекс.

– Эта книга репродукций у вас на столе – вы читаете текст к репродукциям?

– Я лишь бегло просматривал второй том «Фламандских живописцев»; в нем Виленский собрал гравюры. Весь текст – в первом томе; я начал было читать, но увяз. У меня недостаточно усидчивости, чтобы сконцентрировать внимание на чем-то одном.

Реакция Мордикея на это оправдание оказалась неправдоподобно серьезной. Он ничего не сказал в ответ, однако после небольшой паузы продолжил прерванную мысль:

– Там есть одно жуткое место. Можно, я прочитаю его вам? – Он уже взял с полки первый том. – Это о Хуго ван дер Гоэсе. Вы о нем слышали?

– Только то, что он был одним из ранних фламандских художников. Хотя не думаю, что я видел что-нибудь из его работ.

– Вы и не могли видеть. От них ничего не осталось. Во всяком случае, ничего с его подписью. История такова, что около тысяча четыреста семидесятого года он сошел с ума, стал одержим идеей, что проклят, что дьявол намерен заполучить его и всякое такое. В то время он уже жил в монастыре под Брюсселем, и братьям приходилось прибегать к музыке, чтобы возбуждать и успокаивать его, подобно Давиду с Саулом. Один из тамошних парней вел хронологию его помешательства – со всем этим очень стоит ознакомиться, – но один отрывок мне по-настоящему нравится… Позвольте, я его прочитаю:

«…Из-за воспаления сил воображения брат Хуго был предрасположен к дневным полетам мечты и галлюцинациям, следовательно, страдал болезнью мозга. Я утверждаю, что близ мозга есть маленький очень чувствительный орган, который управляется созидательными силами и силами воображения; если у нас слишком пылкое воображение или чрезмерно богатая фантазия, они воздействуют на этот маленький орган, и если он переутомляется, то может наступить момент его гибели, что приводит к безумию или одержимости. Если мы хотим избежать этой безысходной…»

Мордикей произнес это слово, запинаясь.

– «…Опасности, то должны сдерживать нашу фантазию, нашу впечатлительность и нашу подозрительность и исключить все другие тщетные и бесполезные вещи, которые могут волновать наш разум. Все мы только люди; и несчастье, свалившееся на нашего брата из-за его фантазий и галлюцинаций, не точно так же ли могло поразить и нас?» Ну, не грандиозно ли? Я могу живо представить этого старого ублюдка и то удовольствие, которое он испытывал, когда продолжал: «Я предупреждал тебя, Хуго! Не я ли говорил тебе всегда, что вся твоя живопись представляла опасность?» Так отчего же он сошел с ума, как вы полагаете?

– Любой может сойти с ума; это не прерогатива художников. Или поэтов.

– Да, полагаю, всякий, кто идет прямо к цели, безумен. Мой народ наверняка был достаточно безумен. Мам-ми – так мы ее называли, а как она мне помогает! – Мам-ми была помешана на Святом Духе, а тот старик был сумасшедшим без него. Оба мои брата были наркоманами, и это сводило их с ума. Безумие и безумие, безумие и безумие.

– Вам плохо? – спросил я, поднимаясь с кровати и подходя к Мордикею, который все больше и больше возбуждался – он уже содрогался всем телом, глаза были плотно закрыты, одна рука прижималась к сердцу, – его речь перестала быть связной, превратившись всего лишь в сдавленные придыхания. Тяжелая книга выпала из его левой руки на пол, и от ее стука об пол он открыл глаза. – Я буду… в полном порядке, если… на минутку прилягу. Немного кружится голова.

Я помог ему вернуться на кушетку и, не имея лучшего средства, подал стакан воды, которую он выпил с благодарностью. Руки, державшие стакан, все еще дрожали.

– Теперь вы понимаете… – спокойно резюмировал он, бегая похожими на лопатки пальцами вверх и вниз по граням стакана, – …я говорю о ван дер Гоэсе. По крайней мере, мне приятно думать, что только о нем. В каждом художнике есть, конечно, что-то особенное, своего рода магия – в буквальном смысле. Умение разгадать знаки природы и обладание даром выдохнуть людям ее секреты. Так ведь это происходит, не правда ли?

– Я не знаю. Не думаю, что это относится ко мне, но есть много художников, которым понравилось бы именно так быть понятыми. Однако затруднение с магией состоит в том, что она бездействует.

– Так же, как ад, – спокойно сказал Мордикей.

– Можете вы осмеять Бога и поверить в демонов?

– Что такое демоны? Я верю в силы природы: сильфид, саламандр, русалок, гномов – в сказочные элементы первичной материи. Вы улыбаетесь, вы давитесь от смеха в своей уютной иезуитской вселенной физического колледжа. В материи для вас не осталось тайны, о нет! Не больше, чем духа. Все благовидно и досконально известно, как домашняя стряпня. Что ж, устрицы тоже чувствуют себя во вселенной, прячась в своих раковинах, хотя даже не могут ее видеть.

– Поверьте мне, Мордикей, в мире сильфов и саламандр я был бы счастлив; любой поэт был бы счастлив. Почему, как вы думаете, все мы мучились желудками последние две сотни лет? Нас выводили, как клопов.

– Однако вы продолжаете насмехаться над этими словами. Для вас они ничто, что-то вроде свиста русской пули или звона колокольчиков. Но я видел саламандр, живущих в самой середине пламени.

– Мордикей! Само определение пламени, как физического элемента, – полнейшая чепуха. Полсеместра лекций по химии вывели бы вас из заблуждения. Об этом говорится в курсе химии для старших классов.

– Пламя есть элемент обмена, – сказал он возбужденным, не терпящим возражений тоном, – с нематериальным. Это мост между материей и духом. Что кроме него живет в сердцах ваших гигантских циклотронов? Или в сердце солнца? Вы верите в ангелов, не так ли? – в этих посредников между данной и самой дальней сферами. Так вот, я говорил с ними.

– Самая дальняя сфера – это та, где обитает Бог?

– Боуг, Боуг! Я предпочитаю привычных духов – моих сильфов и саламандр, – которые отвечают, когда заговариваешь с ними. Синица в руке лучше журавля в небе. Но в нашем споре нет прока. Еще нет. Подождем, пока вы не увидите мою лабораторию. Если мы не приведем в порядок наши словари, то не сможем выбраться из sic et nun[28]28
  * Так и не так (лат.).


[Закрыть] до Судного дня.

– Это моя вина, обычно я не такой уж непокладистый. Я вообразил, что расхождения по этому вопросу менее принципиальны, чем ментальное самосохранение. Было не так уж трудно позволить себе увлечься вашей риторикой. Но это означало бы просто поддакивать, вы понимаете?

– Вам досадно, что я умнее вас?

– Не это ли беспокоило вас, Мордикей, когда вы прятались за перевернутыми столами и впервые заметили меня? Кроме того… – улыбаясь, я пытался сделать хорошую мину при плохой игре, —…я не уверен в том, что это действительно так.

– О, это так, это так. Поверьте мне. Или испытайте меня, если это вам необходимо. В любое время. А сейчас назовите ваше оружие, дорогой мой. Хватайте науку, любую науку. Может быть, вас больше устроит формальный диспут? Знаете ли вы даты правления королей Англии, Франции, Испании, Швеции, Пруссии? Может быть, покарабкаемся по склонам «Поминок по Финнегану»? Хайку?

– Стоп! Я вам верю. Черт с ним, со всем этим, но есть одна область, в которой я могу одержать победу, дорогой супермен.

– Что за область?

– Орфоэпия.

– Хорошо, я глотаю приманку. Что такое орфоэпия?

– Наука о правильном произношении.

Рухнувший с небес Люцифер наверняка не был так подавлен.

– Да-да, это так. Но черт побери, у меня не было времени выискивать и запоминать, как произносится каждое малюсенькое, привлекшее внимание слово. Однако, если я скажу что-то неправильно, не согласитесь ли поправлять меня?

– Полагаю, поэт должен для этого подойти, если ни на что другое он не годится.

– О, есть множество такого, в чем вы могли бы оказать мне поддержку. Вы будете еще раз разговаривать с Джорджем. Не сегодня. Нынче он в тюремном лазарете. У него есть кое-какие грандиозные идеи, касающиеся постановки здесь «Доктора Фауста», но мы ждали вашего прибытия Есть и еще одна вещь?.. – Мордикей выглядел неуверенным и стал совершенно на себя не похож.

– Какая?

– Я написал кое-что. Рассказ. Думаю, вы могли бы прочитать его и высказать свое мнение. Хааст обещал, что я смогу послать его в какой-нибудь журнал после проверки АНБ. Но у меня нет уверенности, что рассказ достаточно хорош. Я имею в виду, – в абсолютном смысле. Здесь он нравится каждому, но мы стали ужасно тесной маленькой группой. Сроднились. А у вас пока еще собственная голова на плечах.

– Я с удовольствием прочитаю его, и уверяю вас, что буду настолько безжалостным критиком, насколько смогу. О чем он?

– О чем? Иисус Христос, просто ад кромешный услыхать такой вопрос от поэта. Он о ван дер Гоэсе, если говорить по существу.

– А что такое АНБ?

– Агентство Национальной Безопасности. Мальчики от Свода Законов. Они проверяют все, что мы говорим, – все записывается на ленту. Вы понимаете – чтобы быть уверенными, что мы не… алхимики.

– А вы алхимики?

Мордикей-алхимик подмигнул.

– Абракадабра, – сказал он глубокомысленно, затем быстро, словно сильфид, исчез.

Позднее:

Посредством кратких обзоров? Как легко дать краткий обзор скатывания по наклонной плоскости с вращением.

Совершенно четкое ощущение вины за роль совратителя в вероотступничестве Мордикея. Никогда не устаю изумляться тому, насколько далеко может простираться действие наших легкомысленных поступков. Монах в своем монастыре придерживается ошибочного мнения, воображая, что опасность угрожает только ему, но столетие спустя его ересь может заставить содрогнуться нации. Возможно, консерваторы правы, возможно, свобода мысли действительно опасна.

Но как старина Адам протестует против этого? Что бы я ни делал, мне никогда не удается заставить его заткнуться вовсе. Временами приходится напрягать всю силу воли, чтобы не дать его голосу заговорить вслух. Он всегда выжидает, притаившись в моем сердце, чтобы посягнуть на безраздельную власть над рассудком.

Но ощущение вины – это только маленькая часть того, что я чувствую. Удивления и благоговейного страха много больше. Он словно звездочет, не спускающий глаз с небес, когда в поле его зрения появляется новая планета. Люцифер, властелин тьмы. Искуситель.

^{8 июня}

Zu viel, zu viel![29]29
  * Слишком много, слишком много! (нем.)


[Закрыть]* Я весь день говорил, говорил. Мой мозг, рассчитанный на 33 оборота, проигрывается при 78. Я перезнакомился здесь со всеми, не считая троих или четверых из двух десятков; массовое ошеломление заключенных еще сильнее, чем когда они поодиночке. Отголоски этого множества встреч все еще переполняют меня, словно звучание в мозгу музыки после окончания оперы.

Все началось рано утром, когда охранник принес мне приглашение, на котором еще не высохли чернила, посетить Джорджа В. в тюремном госпитале, великолепнее которого нет, даже если считать «Челси» для женщин вспомогательной службы ВМС. Кровать Джорджа могла бы быть расписана Тьеполо. А орнаменты выполнены Руссо-Таможенником. Больше всего мы говорили о Рильке, мастерство которого восхищало Джорджа меньше, чем его еретические представления. Он сделал свои собственные переводы. Эксцентрическая прософия. Я не стал высказывать свое суждение. Обсуждали идею постановки «Фауста», которая привела его к разработке проекта образцового театра. Он будет построен для него здесь! (Больше нет сомнения, что лагерь «Архимед» находится глубоко под землей.)

Я не могу вспомнить имена всех других или все, о чем говорилось. Помню только одного. Мюррей Такой-то, сверхутонченный молодой парень с изящными манерами; я решил, что не расположен к нему, и он ответил мне взаимностью (хотя, может быть, я себе льщу: более вероятно, что он просто не заметил моего присутствия). Мюррей вступил в горячую дискуссию об алхимии и нес какой-то вздор. Который я перефразировал бы следующим образом: «Два петуха, спаривающиеся в темноте; из их кладки выводятся драконохвостые цыплята. Через семь по семь дней они сжигаются, их пепел растирается в порошок в сосудах из неприкосновенного свинца». Которому я говорю: «Фу!» Но сколь трогательно все отнеслись к моему «Фу»! Как я позднее убедился, сие пристрастие – в значительной мере дело рук Мордикея.

Кто мне понравился больше всех, так это Барри Мид. Мне всегда доставляет удовольствие знакомство с людьми, которые полнее меня. Мид помешался на фильмах, и два часа, на которые Джорджа оставили в покое, потому что ему положен короткий дневной сон (бедный Джордж в плохой форме, но каждый, к кому бы я ни обратился, кажется, имеет собственное мнение о причине его состояния), он терзал меня в маленькой комнате с проекционной аппаратурой. Это помещение находилось тремя уровнями ниже, он показал мне монтаж, который сделал из кинокадров политических выступлений Макна-мары и отрывков из старых фильмов ужасов с пронзительно визжащими женщинами. Ощущение бурного веселья, доходящего до истерии. Барри, очень холодно, принес извинения за едва заметные нюансы отступления от точности.

4:30. Джордж снова проснулся, но меня проигнорировал, углубившись в какую-то математическую книгу. Я стал чувствовать себя ребенком, приехавшим на каникулы к бездетным родственникам, которые поделили заботу обо мне поровну. После полудня мною занимался тот, кого представили просто Епископом. Подозреваю, что поводом для такого прозвища послужила его щегольская одежда. Он толковал об установившемся здесь социальном порядке. Вкратце он заключается вот в чем: этот Мордикей, главным образом благодаря силе и Божьему дару, без всякого сомнения – царь благословенной анархии. Епископ попал в лагерь «А» не из армейской тюрьмы, а из армейской психиатрической лечебницы, где два года страдал полной потерей памяти. Он дал очаровательное, забавное и ужасно подробное описание своих многократных попыток покончить с собой. Однажды он выпил целую кварту свинцового сурика. Эх.

Потом он разгромил меня в шахматы.

Еще позднее Мюррей Такой-то исполнял электронную музыку. (Свою? Кто-то ответил – да, кто-то другой – нет.) В моем маниакальном состоянии она мне показалась даже хорошей.

И еще. И еще.

Еще скажу, что этого слишком много. Да и что здесь может получиться? Зачем дана жизнь этому роскошному монстру? Настраиваюсь на завтра.

^{9 июня}

Увы, но это утро – одно из тех, когда я чувствую, что энтропия берет верх. В такое утро я чувствую себя пустым, как маска из папье-маше: только скалюсь, подмигиваю и морщусь. Возможно, правда – настоящая правда – заключается не настолько существенно в том, что маска пуста, как в том, что я не удосуживаюсь заглянуть за нее при нистагмическом мерцании образа образов, который задний ум транслирует на испорченный приемник переднего. Сегодня я плох, глуп и повержен. Мне нездоровится.

Были посетители – Мордикей, Мид, была записка от Джорджа В., – но я забочусь о своем одиночестве, претендуя не быть самим собой. Кем же тогда?

Я слишком долго не был на жизнетворном солнце. В этом моя проблема.

А брать в голову две заботы разом я не могу. Ahime[30]30
  * Горе мне (итал.).


[Закрыть]*.

^{10 июня}

Много лучше, спасибо. Да, от этого чувствую себя совсем хорошо. Теперь я опять смотрю только на солнечную сторону крушения надежд.

Факты:

Еще один вызов к X.X. Я настолько привык к гипсовой белизне заключенных, да и охранников тоже, что достигнутый с помощью кварцевой лампы мягкий цвет его лица (похожего на подрумяненный на открытом огне белый хлеб) показался мне даже больше чем нарушением естественного порядка вещей. Если это здоровье, то пусть меня изнуряют болезни!

Мы поговорили о том о сем. Он похвалил факторийность (Sic[31]31
  * Так (лат.).


[Закрыть]*) моего дневника в целом, но сделал исключение для вчерашней записи, которая была слишком субъективной. Как только я начну чувствовать приступ субъективности, мне достаточно сказать слово, и любой охранник принесет транквилизатор. Мы не можем себе позволить, чтобы бесследно ускользали драгоценные дни, ведь не можем?

Обильно смазанные кулачки и толкатели его банальности подпрыгивали и высовывались и так и этак, и вверх и вниз, и туда-сюда по вполне предсказуемым ходам по кругу – а потом он спросил:

– Так вы познакомились с Зигфридом, да?

– Зигфридом? – переспросил я, думая, что это, возможно, данное им Мордикею прозвище.

Он подмигнул:

– Вы не поняли… с Баск?

– Зигфрид? – снова переспросил я, еще более озадаченный, чем прежде. – Почему?

– Видите ли – по аналогии с Линией Зигфрида. Неприступной. Я был уверен, что она холодна как рыба, и поэтому привлек ее к работе над этой программой. Обычно следят за тем, чтобы не привлекать женский контингент, когда ситуация подобна этой. Здесь приходится работать со стадом рогатых казенного образца – особенно трудно, если в стаде больше чем один цветной солдат. Но для Зигфрида не существует никакой разницы.

– Вы говорите так, будто знаете об этом по собственному опыту, – намекнул я.

– Женский армейский корпус, – сказал Хааст, покачивая головой. – Некоторые из них не в состоянии получать достаточное удовлетворение… – Он доверительно наклонился вперед. – В дневник это включать не стоит, Саккетти, но факт остается фактом, ее вишенка еще не тронута.

– Не может быть! – запротестовал я.

– Не поймите меня превратно – Зигфрид хороший работник, работник наивысшего качества. Она знает свое дело, как никто другой, и никогда не позволит чувствам стать препятствием делу. Психологи, как правило, очень склонны к сентиментальности; им, видите ли, нравится помогать людям. Но только не Баск. Если у нее и есть какое-нибудь чувство, так это чувство утраты воображения. Иногда она мыслит очень ограниченно. Слишком… знаете ли… обусловлена. Поймите меня правильно, я с уважением отношусь к науке, настолько большим, какое иной мужчина…

Я кивнул утвердительно, да, да, я правильно вас понимаю.

– Без науки у нас не было бы ни ядерной энергии, ни компьютеров, или циклов Кребса, или людей на Луне. Но наука – это только один из взглядов на вещи. Конечно, я не позволил бы Зигфрид говорить что-то непосредственно мальчикам… – (Как Хааст называет своих морских свинок), – но, я думаю, каким-то образом они в состоянии ощущать ее враждебность. К счастью, они не могут позволять себе ничего такого, что подавляло бы их энтузиазм. Очень важно, и в этом отдает себе отчет даже Баск, предоставлять им возможность идти своим собственным путем. Они смогли отрешиться от старых образцов мышления, от хождений по искрящемуся следу, от изысканий.

– Но что же это такое, – спросил я, – чего Баск не одобряет?

Он снова доверительно наклонился ко мне, собирая в ветвистые дельты загорелые морщины вокруг глаз.

– Здесь нет ничего такого, о чем я не мог бы вам рассказать, Саккетти. Все равно в скором времени вы обо всем узнаете от одного из мальчиков. Мордикей намерен произвести Magnum Opus![32]32
  ** Великое Творение (лат.).


[Закрыть]

– Он намерен? – переспросил я, подливая масла в огонь доверительности Хааста.

Он вздрогнул, обнаруживая такую же чувствительность к первому намеку на скептицизм, как папоротник к солнечному свету.

– Да, он намерен! Я знаю, о чем вы думаете, Саккетти. Вы рассуждаете точно так же, как рассуждает старина Зигфрид. Вы думаете, что Мордикей водит меня за нос. Что он, как говорится, направляет мою мысль.

– Такое предположение самоочевидно как возможность, – подчеркнули. Затем добавил, врачуя рану: – Ведь вам бы не хотелось, чтобы я лицемерил, или все-таки хотелось бы этого?

– Нет, нет – что угодно, только не это. – Он со вздохом откинулся на спинку стула, позволив решительно собранным морщинам рассыпаться по лицу и образовать рябь на мелкодонном зерцале его самодовольной тупости. – Меня не удивила, – продолжал он, – ваша позиция. Прочитав ваш краткий обзор разговора с Мордикеем, мне нетрудно было понять… У большинства людей первая реакция именно такова. Вы ведь понимаете. Они думают, что алхимия – это определенного рода черная магия. Они не понимают, что это – наука, точно такая же, как и любая другая. По существу, это первая наука, и единственная, даже теперь, которая не побоялась видеть все факты. Вы материалист, Саккетти?

– Ну-у-у… я бы этого не сказал.

– Но это именно то, чем стала современная наука! Чистый материализм, и ничего больше. Попробуйте кому угодно сказать о сверхъестественных фактах, то есть о фактах высших по отношению к фактам естественной науки, и они закроют глаза и заткнут уши. Они не имеют понятия об итогах подобных изысканий, сотнях томов, веках Исследований…

Думаю, он был недалек от того, чтобы закончить эту последнюю фразу словами «…и Развития», но вовремя спохватился.

– Я заметил, – продолжал он, хотя и изменил направление мысли, – что вы не один раз упоминаете в своем дневнике Фому Аквинского. Значит ли это, что вы перестали считать его алхимиком? А ведь он им был, и его учитель Albertus Magnus[33]33
  * Альберт Великий (лат.).


[Закрыть]* был еще более великим алхимиком! Многие столетия лучшие умы Европы вели изыскания в области алхимической науки, а в наше время кто-то вроде вас или Баск является и, не затруднив себя маломальским ознакомлением с предметом, сбрасывает со счетов всю их работу, словно это не более чем хлам предрассудков. Кто же в этом случае страдает предрассудками, а? Кто выносит бездоказательные суждения? А? А? Вы прочитали хотя бы одну книгу по алхимии – одну-единственную книгу?

Я заверил его, что не читал ни одной-единственной книги по алхимии.

Хааст торжествовал.

– И вы смеете думать, что вашей квалификации достаточно, чтобы заседать в суде над столетиями ученых и преданных анафеме плодов их виноградников?

Эта его речь была эхом, в полном смысле этого слова – и по тону, и по содержанию рассуждений, – речей Мордикея.

– Послушайтесь моего совета, Саккетти.

– Можете называть меня Луи, сэр.

– Да, вот что я хотел сказать… Луи. Сохраняйте объективность, оставайтесь восприимчивым к Новым Подходам. Все великие достижения в Истории Человечества, от Галилео – еще один превосходный, ужасающий Мордикеизм – до Эдисонов нашего времени, были сделаны людьми, у которых хватило решимости оставаться восприимчивыми.

Я обещал ему сохранять объективность и быть восприимчивым, но X.X., вошедший в раж, не мог успокоиться. Он громил батальоны соломенных врагов и демонстрировал с мечтательной логичностью, что вся эта бессердечная история, продолжающаяся в Малайзии последние три года, есть результат невосприимчивости ключевых фигур в Вашингтоне – имена он не называл – к Новым Подходам.

Как только я начинал задавать вопросы, касающиеся определенных частностей, он стал замкнутым и осторожным. Он дал понять, что я еще не готов быть посвященным в тайны. Из своего армейского опыта он вынес неколебимую веру в действенность секретов: знание девальвируется, как только оно становится слишком общеизвестным.

У меня больше не было ни единого сомнения относительно прототипа «генерала Урлика» из книги Берригана «Марс в Противостоянии» (которую, как я заметил, невозможно получить в нашей библиотеке), и я понял, почему Хааст – хотя его злословие разносили все мыслимые ветры и сделал он все, что мог, чтобы стереть Берригана с лица земли, – так никогда и не осмелился привлечь автора этой книги к суду. Доверчивый старый дуралей целый год руководил всей этой проклятой кампанией на Ооп, прибегая к астрологии!

Будем надеяться, что история не станет повторять себя слово в слово и что Мордикей не собирается – это было бы слишком большим коварством – сыграть фатальную роль Берригана.

Позднее:

Это надо отметить: я читаю одну-единственную книгу по алхимии. Хааст прислал мне ее с вестовым через пять минут после того, как мы с ним расстались. «Аспекты традиционной алхимии» Алльо с приложением отпечатанного на пишущей машинке перевода в папке с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

Это достаточно приятное чтение, что-то вроде причудливых оборотов письма, которое начинается примерно так:

«Дорогой редактор,

Вы, вероятно, не осмелитесь напечатать это письмо, но…»

^{11 июня}

Репетиция «Фауста»: разочарование, восхищение, а затем ужасный, скоропалительный возврат к реальности.

Не знаю, чего я ожидал от Джорджа В. как режиссера. Полагаю, чего-то из ряда сказочных (и, возможно, несуществующих) «подпольных» поделок Женет конца шестидесятых. Но его замысел «Фауста» оказался спокойной стилизацией театра на арене и трудоемких черновых набросков постановок пьесы Вейланда Вагнера для театра в Байрейте. Конечно, зрителям – то есть актерам, которые в данный момент не были заняты на сцене, – и мне (с суфлерской книгой, совершенно ненужной, потому что даже на этой первой репетиции они знали абсолютно весь текст) авансцена могла показаться громоздкой и выпадающей из общей гармонии. Однако полагать, что густой желтый туман способствует углублению ощущения трагедии, просто бестолковщина, которая в придачу вызывает совершенно противоположную реакцию. Ад – действительно мрачное место, но Шотландии вовсе ни к чему выглядеть адом.

Итак, вот оно доказательство (и я рад рапортовать об этом) – наши молодые дарования могут ошибаться. Кстати сказать, это суждение базируется на опыте двадцатилетнего, одержимого, неразборчивого и обычно разочаровывавшего увлечения театром. Удивляет в постановке Джорджем «Фауста» то, что ни он, ни любой другой из здешних заключенных никогда не видели пьесу на сцене. Фильмы – да, и Джордж не единожды потерпел фиаско в этой постановке из-за незаконного использования приемов киноискусства.

Но все это мелочи и выглядит как-то по-торгашески. Как только они начали играть, весь туман откатился назад и можно было только восхищаться. Позаимствую изречение Мордикея: актеры заслуживают самых наивысших дотаций!

Когда-то давно я упустил шанс увидеть в этой роли Бартона, но не могу себе представить, что он мог бы сыграть ее намного лучше Джорджа Вагнера. Голос Бартона звучал бы наверняка величественнее в этом последнем монологе, но мог бы он быть настолько же убедительным, как голос этого ad veritas[34]34
  * Поистине (лат.).


[Закрыть]* средневекового схоласта, и по духу, и во всем остальном Богом преследуемого, богохульствующего, фатально и героически влюбленного в Знание? Смог ли бы Бартон сделать так, чтобы Знание казалось такой ужасной и сокрытой от глаз вещью, неким дьяволом в женском облике, когда в открывающей сцену фразе Фауст как бы выдыхает: «О Аналитика, в твоей я власти!» Когда он говорит, что чувствует, как расширяются его артерии, так же как он сам, покорно принимающие в себя ее яд.

Мордикей играл Мефистофеля – скорее с выразительностью версии Марло, чем Гете, хотя, видя неистовство Мордикея, этого можно было и не заметить. Он читал стихи, начинающиеся словами: «Да, это ад, мне оставаться в нем», с холодным изяществом, хотя это признание бесповоротного осуждения на вечные муки и безысходность было не чем иным, как эпиграммой, неким образчиком нелогичности в духе Шеридана или Уайльда.

Но увы! Я мог бы разразиться восхвалением, коснуться одного, поиграть словами по поводу другого, дать какую-то рецензию – но все свелось бы к одному и тому же – я был бы вынужден рассказать, как в последнем акте Фауст, оплакивающий себя в эти последние предсмертные минуты перед разверзштзднее вдоль берега.имся перед ним адом, внезапно перестал быть Фаустом: снова, с ужасающим неистовством, Джордж Вагнер расстался со всем содержимым своего желудка, до последней крохи выплеснув все на гладкий пол сцены. Он икал и захлебывался, катаясь по сцене, словно не находя себе места, пока не появились охранники, чтобы отнести его обратно в лазарет, оставив поддельных дьяволов с пустыми руками, которые нелепо торчали из их крыльев.