Текст книги "Щенки Земли"

Автор книги: Томас Майкл Диш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Шипанский фыркнул от смеха. Его взгляд на мгновение сверкнул вверх от стола, чтобы встретиться с моим, затем опустился к форели, которую только что принес официант. Этого было достаточно – я понял, что он на крючке.

Какую карьеру я упустил, не став иезуитом. Нет игры более приближающейся к отъявленному совращению, чем такое, целиком захватывающее, обращение в свою веру.

Позднее:

Я провел лучшую часть дня в темноте, слушая музыку. Мои глаза… Какое негодование вызывает у меня моя несуразная плоть!

48

Сегодня он по собственной воле пришел в мою темную комнату рассказать историю своей жизни. Для самого первого раза он оказался впечатляюще разговорчивым. Подозреваю, что до сих пор никто не проявлял интереса к его персоне. Его история в самом деле безрадостна – только бесповоротно бесцветную жизнь можно экстраполировать на базе такой истории, разве что с мимолетными проблесками долга, но в самом дальнем чулане.

Ребенок родителей в разводе; молодость Ш. была наполнена отсутствием постоянства. Он редко два года подряд ходил в одну и ту же школу. Несомненно способному, ему был уготован неординарно тяжелый удел всегда быть следующим за самым способным ребенком в классе, всегда вторым из лучших. «Я, – говорил он, – всегда был тем выпускником, который выступает с приветствием в начале учебного года». Соревновательность всецело поглотила его; он переутомлялся от того, что соперникам давалось без усилий. При таком положении вещей личная дружба невозможна; она подразумевала бы прекращение огня. Ш. понимает, что он принес свою молодость в жертву ложным идолам; теперь его молодость израсходована, и он жертвует тем же идолам жизнь.

Ему 24 года, но у него тот вечно юный вид, который так обыкновенен для грызущих гранит науки: тщедушная нескладная фигура, угреватое мертвенно-бледное лицо, волосы чуть-чуть длинноваты, чтобы можно было назвать это стрижкой под ежик, но и слишком короткие, чтобы лежать на голове. Глаза, напоминающие яйца-пашот, выражают меланхолию, которая не внушает симпатии, – возможно, из-за очков типа очков Макнамары. Привычка неизменно поджимать губы перед тем, как начать говорить. Неудивительно, что он так же обижен привлекательностью внешнего облика, как Савонарола. Сила, красота, здоровье, даже симметрия обошли его стороной. Когда другие «шестерки» «болеют» перед телевизором во время спортивных передач, Шипанский уходит из комнаты. Создания, подобные Фредгрену, которые ничего собой не представляют, кроме красивой внешности, могут возбуждать в Ш. такие страсти презрения и зависти, что у него мгновенно появляется склонность к кататонии, причем такова его первая реакция на любую страсть.

(Я вспомнил свое дышащее ненавистью описание Фредгрена. Я стал задаваться вопросом, живописую я черты Шипанского или свои собственные. Он начинает все больше и больше напоминать мой образ в страшном сне, тот аспект Луиса Саккетти, который Мордикей давным-давно, еще в наши школьные годы, окрестил «Мозгом Донована».)

Так у него нет подкупающих черт? Его остроумие, например. Но нет, хотя я часто смеялся над тем, что он говорит, он неизменно такой толстокожий в своих шутках – иногда вульгарных, иногда подразумевающих двусмысленность, – что его остроумие вскоре становится таким же доводящим до изнеможения, как и его молчание. Во всем этом присутствует какая-то отвратительная самовлюбленность этакого упорного самоочернения. Не лучше ли назвать это самооскорблением?

Пафос таких личностей, их главная (а для некоторых непреоборимая) прелесть состоит в том, что они всецело неприятны. Это и есть губы тех прокаженных, которые святым надлежит учиться целовать.

49

Остановись, мгновенье! Я нашел привлекательную черту!

Он сознался сегодня, явно стыдясь этого признания: «Мне нравится музыка». Он ухитрился поведать всю историю своей жизни, не подчеркивая того обстоятельства, что все свободное время без остатка отдавал этому заслуживающему упоминания воодушевлению. В рамках своих пристрастий (Мессиан, Булез, Стокхаузен и др.), Ш. – опытный и проницательный знаток, хотя (что очень специфично) весь его опыт знакомства с их произведениями накоплен по грамзаписям. Он никогда не бывал ни на концерте, ни в опере! Шипанский не принадлежит к стаду наших общественных животных, только не он! Когда я намекнул, что не знаком с «Et expecto resurrectionem mortuorum»[73]73
  * И с нетерпением ожидаю воскрешения из мертвых (англ., стилизация под латынь).


[Закрыть]*, он проявил поистине миссионерское рвение, потащив меня в библиотеку послушать произведение.

Как поразительна для слуха новизна этой музыки! После «Et expecto» я послушал «Couleurs de la Cité Celeste, Chronochromie et Sept Haikais»[74]74
  ** Цвета неба над городом, хронокартинка и японские семистишья (франц).


[Закрыть]**. Где я был всю свою жизнь? (В Байрейте, вот где). Мессиан так же значителен в музыке, как Джойс в литературе. Скажу только: здорово.

(Я ли писал: «Музыка, в лучшем случае – эстетический супчик»? Мессиан – это целый Благодарственный обед.)

Между тем работа обращения идет полным ходом. Ш. обмолвился, что Мальро заказывал «Et expecto» в качестве музыкального сопровождения церемонии поминовения убиенных в двух мировых войнах, и коль скоро часть неотделима от целого, неудобно обсуждать музыку, не касаясь того предмета, которому она была посвящена. Подобно большинству его сверстников, позиция отношения Ш. к истории имеет характер раздраженного нетерпения. Ее широкомасштабные нелепости не имеют силы примера. Однако трудно, особенно с золотом Паллидина в венах, продолжать оставаться таким абсолютным страусом.

50

Записка от Хааста о том, что он желает меня видеть. Когда я прибыл в указанное время, он оказался занят. В приемной не было ничего интересного, кроме книги Валери, которую я и принялся листать. Почти сразу же наткнулся на следующий пассаж, который был жирно отчеркнут:

«Уносимый честолюбивым стремлением быть единственным в своем роде, ведомый ароматом всемогущества, человек большого ума отходит от всех созданий, всех творений, даже от собственных возвышенных дерзновений; тогда как в то же самое время он оставляет всякое предрасположение к самому себе и любое предпочтение удовлетворения собственных желаний. В какой-то момент он приносит в жертву свою индивидуальность… К этому моменту гордыню индивидуальности приводит разум, и здесь она истребляется…» (Умом) «…постигает самое себя и обнаруживает, что она в сильной нужде и совершенно обнажена, доведена до состояния сверхбедности бытия силы без ее материального носителя… Он (гений) существует без инстинктов, почти без образов; и у него больше нет никакой цели. Он перестает быть чем бы то ни было».

Кроме этого пассажа на полях кем-то было нацарапано: «Сверхгений в конце концов перестает быть человеческим существом».

Когда Хааст смог меня принять, я спросил его, не знает ли он, кто мог оставить книгу в приемной, подозревая, что это дело рук Скиллимана. Он не знал, но предложил мне справиться в библиотеке. Я справился. Последним брал книгу Мордикей. С опозданием я узнал и его почерк.

Бедный Мордикей! Что более ужасно – или более человечно – чем ощущать себя не принадлежащим больше к своему виду?

Страдание… невыносимое страдание от того, что творится здесь.

51

У Хааста не было другой неотложной причины повидаться со мной, кроме как поговорить всего несколько минут. Кажется, он тоже одинок. Эйхман в своем Ведомстве Еврейской Эмиграции был, вероятно, совершенно «одинок». Слушая его болтовню, я задавался вопросом, проживет ли Хааст настолько долго, чтобы предстать перед судом за свои преступления. Я пытался представить его внутри ужасной стеклянной коробки Эйхмана.

Баск все еще на свободе. Всех ей благ.

52

Шипанский рассказывает свидетельствующий против Скиллимана анекдот шестилетней давности, когда он слушал его летний курс лекций в МТИ под охраной АНБ.

Это был обзорный курс ядерной технологии, и на одной из лекций Скиллиман демонстрировал процесс, известный среди специалистов под названием «Щекотать хвост дракона». Он приближает друг к другу два блока радиоактивного материала, которые в определенной точке, до которой они никогда не сближаются, могли бы достичь критической массы. III. изобразил явное удовольствие Сккллимана, которое тот получал от этого балансирования на лезвии бритвы. Во время демонстрации опыта Скиллиман как бы невзначай позволил двум блокам сблизиться больше, чем следовало. Счетчик Гейгера забился, словно в истерике, а аудитория метнулась к дверям, но охранники службы безопасности не позволили никому покинуть помещение. Скиллиман объявил, что все они получили смертельную дозу радиации. Два студента отключились на месте. Но все это было шуткой: работа счетчика Гейгера имитировалась.

Этот восхитительный жест был подготовлен в сотрудничестве с психологами АНБ, которые пожелали провести тестирование реакции студентов в подлинной «ситуации паники». Это подтверждает мою тезу о том, что психология стала инквизицией нашей эпохи.

Следствием этой шутки было то, что Шипанский стал работать под руководством Скиллимана. Он прошел тест АНБ, не показав признаков паники, страдания, страха, беспокойства – ничего, кроме «любознательности» во время опыта. Только труп мог бы проявить большее беспристрастие.

53

Стычка с Отвислопузым Верхолазом, в которой, как я опасаюсь, мне выпала горечь поражения.

Шипанский, навестивший меня в моей комнате, спросил (любопытство стало наконец брать верх), почему я вел себя настолько по-донкихотски, что настаивал на заключении в тюрьму как отказника, тогда как легко мог (принимая во внимание возраст, вес, статус женатого человека) скромно ускользнуть от призыва в армию. Я никогда не встречал человека, который упустил бы благоприятный случай подобраться поближе к подобной теме. (Второстепенный дискомфорт святости – становишься, совершенно помимо воли, Обвинителем и нечистой совестью всякого, кто бы ни встретился.)

Эскортируемый Твердым Глазом и Усердным, вошел Скиллиман.

– Надеюсь, я помешаю? – шутливо осведомился он.

– Нисколько, – ответил я. – Чувствуйте себя как дома.

Шипанский поднялся:

– Простите. Я не знал, что нужен вам…

– Сядьте, Чита, – сказал Скиллиман повелительно. – Я пришел не похитить вас, а поболтать, и с вами, и с вашим новым другом. Симпозиум. Мистер Хааст, заведующий нашей спортплощадкой, утверждает, что я сам должен побольше общаться с этим парнем, чтобы иметь шанс испытать на себе его особые таланты наблюдателя. Боюсь, что скорее всего я уже просмотрел мистера Саккетти, не оказав ему должного доверия. Так как (и вы, Чита, заставили меня это осознать) он – небезопасен.

Я пожал плечами:

– Похвала Цезаря…

Шипанский все еще парил над своим стулом:

– Ну, в любом случае, если я вам не нужен…

– Как ни странно, нужны. Так что сядьте.

Шипанский сел. Два охранника симметрично расположились по бокам двери. Скиллиман занял стул напротив меня, так что оспариваемая душа оказалась между нами.

– Так что вы скажете?

54

Пока я восстанавливаю сцену, мир, непосредственно меня окружающий, – мир пишущей машинки, беспорядка на столе, палимпсест стены – ритмически усыхает и разбухает, то сжимаясь до ореховой скорлупы, то расширяясь до беспредельности. Мои глаза болят, мои «сладкое мясо» и мозги стали тошнотворными, как если бы трубчатая ткань наполнилась негодной пищей, едва сдерживаемой рвотой.

Стоик, но не настолько стоик, чтобы немножко не хныкать, недостаточно, чтобы не желать маломальской симпатии.

Справляйся, Саккетти, справляйся с этим!

(Скиллиман сегодня тоже слаб. Его руки, обычно такие некрасноречивые, тряслись, как в лихорадке. «Родинка» под подбородком разрослась во всей красе, и когда он кашляет, источается сернистый запах, как от заднепроходных газов или испортившегося майонеза. Он испытывает удовольствие извращенца от обнаружения признаков своего гниения, словно все они – улики в деле по совершению им тяжкого преступления по отношению к собственному телу.)

55

Его монолог.

– Давайте, давайте – поморализируйте перед нами, Саккетти. Такая молчаливость вам не к лицу. Расскажите нам, почему хорошо быть хорошим. Приведите нас с помощью какого-нибудь парадокса к добродетели – или на Небеса. Нет? Улыбка – не ответ. Такое я не покупаю. Я не покупаю ни улыбки, ни парадоксы, ни добродетель и ни в коем случае Небо. Все это – в ад. Но ад я куплю. В ад по крайней мере стоит верить. Ад – это пресловутая кровоточащая дыра в центре вещей. Вы смотрите косо, но все это, мой друг, выглядит слишком прямо. Посмотрим иначе: ад – это второй закон термодинамики; это замороженное, вечное равновесие, которое делает большим несчастьем столь долгую жизнь. Универсальный Беспорядок, все разметано и некуда идти. Но Ад больше этого: Ад – это нечто такое, что мы можем создать. В конечном счете именно в этом его прелесть.

Вы считаете меня болтуном, Саккетти. Вы кривите губы, но не отвечаете. Знаете, не лучше ли вам попробовать? Будь вы до конца честным, вы нашли бы себе место на моей стороне. Вы отмахиваетесь от этого, но оно таращится прямо вам в лицо – грядущая победа Луи II.

О да, я читал ваш дневник. Я пощипал некоторые его страницы всего какой-нибудь час назад. Где бы еще, как вы думаете, я набрался этого тюремного красноречия? Кое-что вы обязаны позволить почитать и Чите, чтобы дать ему возможность улучшить свою ничтожную личность. Сомневаюсь, что лицом к лицу вы с ним так же высокомерны. Это губы таких прокаженных, как вы, парень, которые святые, подобные Луису, должны учиться целовать. Дорогой мой, эти метафоры уж больно s духе Фрейда!

Но мы все – человеческие создания, не так ли? Даже Бог – человеческое создание, как обнаружили наши теологи себе на горе. Расскажите нам о Боге, Саккетти, том Боге, в которого, как вы открыто заявляете, больше не верите. Расскажите нам о ценностях и о том, почему мы должны кое-что из них покупать. Мы оба, Чита и я, совершенно лишены ценностей. Я стремлюсь найти их, подобные канонам архитектуры, подобные законам экономики, совершенно произвольные. Такова моя проблема, касающаяся ценностей. Произвольных или, что еще хуже, обслуживающих самих себя. Я хочу сказать, что тоже люблю поесть, но это не повод помещать арахисовое масло в бессмертный, вечный Пантеон его божественности ради! Вы ухмыляетесь, услыхав об арахисовом масле, но я вас знаю, Саккетти. У вас текут слюни при звоне других колоколов. Paté foie gras, truite braisée, truffes[75]75
  * Печеночный паштет, жареная форель, трюфели (франц.).


[Закрыть]*. Вы предпочитаете французские ценности, но все это становится тем же самым химусом под ударами ваших кишок.

Поговорите со мной, Саккетти. Покажите мне некие незыблемые ценности. Не осталось ли сияния вокруг трона изгнанного вами Бога? Что-нибудь от Могущества? Знаний? Любви? Наверняка хоть одно из старого триединства стоит того, чтобы высказаться в его пользу?

Признаю, что Могущество немного проблематично, немного сыровато для нас, моралистов. Подобно Богу в Его более отеческом аспекте или подобно бомбе Могущество стремится быть скорее безжалостным. Могуществу необходимо квалифицирование (и, как это всегда бывало, хеджирование) другими ценностями. Такими, как? Луис, почему вы отмалчиваетесь?

Знание – как насчет Знания? А, понимаю, скорее всего Знание вы тоже оставите без внимания. Кого-то немножко слабит от этого яблочка, не так ли, кто-то?

Таким образом, все уварилось до Любви, до того, что просто обязано быть чем-то иным, чем арахисовое масло. Как пылко Эго стремится взорвать свои узкие рамки, распространиться за их пределами и осесть тонюсеньким слоем абсолютно на каждом. Вы увидите, что я обойдусь самыми общими соображениями. Всегда, когда говоришь о Любви, мудрее всего избегать частных примеров, так как им свойственно выглядеть обслуживающими самих себя. Вот, например, любовь, которую испытываешь к матери, – лучшая парадигма человеческой любви, но мысль о ней невозможна без ощущения губ, собирающихся в складку вокруг грудного соска. Далее, есть любовь, которую чувствуют к своей жене, но ни один не может обойтись без павловского окрика «Поощрение»! Хотя поощрение – это не более чем арахисовое масло. Есть менее четко определяемые любови, чем эти, но даже наиболее возвышенные, наиболее альтруистические из них представляются имеющими в своей основе нашу слишком человеческую природу. Рассмотрим порывы Терезы за монастырскими стенами, где на нее нисходит божественный Жених. О, если бы Фрейд никогда не писал, как намного счастливее все мы могли бы быть! Скажите что-нибудь в защиту Любви – валяйте, Саккетти. Прежде чем станет слишком поздно.

Ценности! Это – ваши ценности! Ни одна из них не существует для того, чтобы дать вам опору в маете повседневной жизни, чтобы держать мелкую сошку занятой в этой ежедневной круговерти ей на радость: пищевой канал, волчком вертящийся мир дней и ночей, замкнутые цепи от цыпленка до яйца, от яйца до цыпленка, от цыпленка до яйца. Не хочется вам иногда вырваться?

56

Его монолог, продолжение.

– Очень хорошо, что Бог наконец-то мертв. Он был таким назойливым резонером. Некоторые книжные черви делали вид, что находят странной симпатию Милтона к врагу рода человеческого, а не Богу, но в этом нет ничего удивительного. Даже евангелист чаще похищает свой огонь из Ада, чем с Небес. Он определенно заботится об этом с особым вниманием. Это просто намного интереснее, если не сказать, как раз то, что надо. Ад ближе к фактам, чем мы думаем.

Будем откровенны еще немного больше. Ад не просто предпочтительнее Небес – это единственное ясное понятие послежизни (т.е. целевой ценности устремлений), которое человеческое воображение способно себе представить. Египтяне, греки, римляне положили начало нашей цивилизации, населили ее своими богами и создали, со всей их хтонической мудростью, небесное под ногами. Некоторая часть евреев-еретиков унаследовала эту цивилизацию, заменила ее богов на демонов и назвала небесным адом. О, они пытались делать вид, что где-то на чердаке есть новые небеса, но это оказалось самой неубедительной уловкой. Теперь мы уже нашли лестницы на этот чердак, теперь мы без труда можем добраться (с помощью электронного увеличения) до любого места, какое бы мы ни выбрали в этой незаселенной и неопределенной пустоте; для тех небес игра проиграна вчистую. Сомневаюсь, что Ватикан доживет до конца этого столетия, хотя никогда не следует недооценивать силу невежества. О, не невежество Ватикана, Боже упаси! Они-то всегда знали, что колода подтасована.

Достаточно о Небесах, достаточно о Боге! Ни того ни другого нет. То, о чем мы хотим теперь слышать, есть ад и дьяволы. Не о Могуществе, Знании и Любви – но о Немощи, Невежестве и Ненависти, трех лицах Сатаны. Вас удивляет моя искренность? Вы думаете, я выдаю свою руку? Вовсе нет. Все эти ценности при очень незначительной переформовке переходят в их противоположности. Это знает любой стоящий гегелианец. Война есть мир, невежество есть могущество, а свобода есть рабство. Добавлю к этому, что любовь есть ненависть, как нам с такой исчерпывающей определенностью продемонстрировал Фрейд. Что же касается знания, так это просто скандал нашей эпохи – философия поистрепалась, превратившись в кожу да кости эпистомологии, а из-за нее до еще более обнаженной агноциологии. Могу же я подобрать хотя бы одно слово, которое вам неизвестно, Луис? Агноциология – это философия невежества, философия для философов.

Теперь о Немощи. Почему, Чита, я не позволяю вам говорить о ней? А-а, только поглядите, как он зарделся. Как он ненавидит меня и как он беспомощен выразить свою ненависть. Немощен в ненависти, как и в любви. Не выходите из себя, Чита, – это, в своей основе, наше общее исходное условие. В конечном счете, в конце всех вещей, каждый атом – сам по себе; это холод, неподвижность, изолированность, никакого соприкосновения с другими частицами, моментум полного отсутствия какой-либо передачи, капут.

А такая ли уж это ужасная судьба, в самом деле? Грядет тот великий день, когда вселенная станет много более упорядоченной, если не сказать – совершенно упорядоченной. Все сущее гомогенизировано, эквидистантно, покойно. Это напоминает мне смерть, и это мне нравится.

Кстати, это та ценность, которую я забыл включить в мой список: Смерть есть нечто, что поможет нам вырваться из этой усталой, застарелой повседневности. Есть послежизнь, в которую не трудно верить.

Это ценность, которую я предлагаю вам, Чита, и вам тоже, Саккетти, если ваши кишки способны вместить такое. Смерть! Но не ваша собственная, индивидуальная и, вероятно, ничтожная смерть, но смерть вселенских размеров. О нет, вероятнее всего не тепловая смерть в конце Времени, о которой говорят слишком много, но Смерть, которая будет достижением, первопричина которой почти осязаема.

Конец, Саккетти, всей дерьмовой человеческой расы. Ничего не поделаешь, мой мальчик, – это вам придется купить.

Или мое предложение слишком неожиданно? Вы не замахивались на покупку целой системы энциклопедий, не так ли? Ну, дайте срок, переварите и это. Я могу заглянуть через недельку, после того как вы потолкуете об этом с вашей женой.

Но позвольте мне в заключение сказать, что ни один, в ком так велико зерно самопознания, не желает ничего другого так сильно, как быть вне этого. Быть абсолютно вне этого. Мы желаем, если прибегнуть к красноречивости слов Фрейда, быть мертвыми.

Или, если процитировать вас: «О, кукла на веревочке болезни, уничтожить. Уничтожить все, и нас».

Захватывает, знаете ли, то, что это вполне возможно. Можно создать оружие абсолютно богоподобного могущества. Мы можем сдуть этот маленький мир, взрывая на его пути помидорчики с шутихами. Нам достаточно создать это оружие и вручить его нашим дорогим правительствам. На них можно положиться в этом деле, они уберут с дороги этот шар.

Говорите, вы поможете нам? Говорите, что вы окажете нам, по крайней мере, вашу моральную поддержку?

Что – все еще нет? А вы ведь действительно не развлекаете нас беседой, Саккетти, ни в малой мере. Я даже задаюсь вопросом, каким образом вы, Чита, коротали с ним время. Ладно, будьте готовы; уверен, есть дело, над которым стоит поработать.

57

Они оставили комнату вместе, сопровождаемые охранниками, но Скиллиман не смог побороть в себе желания вернуться, чтобы нанести еще один парфянский удар:

– Не кручиньтесь, Луис. Я должен был докопаться до того лучшего, что в вас есть. Потому что, вы ведь понимаете, на моей стороне вся вселенная.

Шипанского, которого это могло свести с ума, не было, и я позволил себе парировать удар:

– Именно это я нахожу особенно вульгарным.

Он выглядел упавшим духом, потому что вернулся, чтобы услышать в ответ молчание. Внезапно он перестал быть Сатаной и стал всего лишь среднего возраста лысеющим администратором далеко не первого разряда.

58

Что все-таки за удовольствие соболезновать своим врагам. Это избавляет нас от гораздо больших усилий, необходимых, чтобы их ненавидеть.

Усилия… Их необходимо слишком много, даже чтобы сказать: «Ненавижу».

59

Я невозвратно болен. Теперь я упрекаю себя за свое поведение в момент этого противостояния. Молчание, хотя оно всегда так хорошо служило Господу Богу, в конце концов, не мой щит и не моя ширма. Ненавижу.

Но какой ответ я мог дать? Скиллиман имел наглость сказать, что все мы, и даже Христос, обуреваемы таким благоговейным страхом, что его Искусителю в конечном итоге невозможно противопоставить никакого лучшего аргумента, чем Сгинь!

Ах, Саккетти, ты всегда возвращаешься к одному и тому же. Имитации Христа.

60

Я слаб, слаб.

Паводок болезни подступает к дамбе. Больше нет мешков с песком. Я смотрю с конька крыши моего дома на пустые улицы, ожидающие потопа.

(Упаси меня, Боже; ведь этот паводок захлестывает мою душу. Я погружаюсь в глубокую трясину, где нет точки опоры: я вхожу в этот паводок, и его потоки переполняют меня.)

Я снова в лазарете, снова пристально вглядываюсь в стакан с водой. Теперь я все время на обезболивающих пилюлях.

Никто не навещает меня.

61

Слабее.

Я в состоянии читать не больше часа, после чего дальнейшее насилие над моими глазами от печатания на машинке становится невыносимым. Заглядывал Хааст (не по причине ли моих сетований на одиночество?), и я спросил его, не мог ли бы он назначить мне чтеца. Он сказал, что подумает.

62

Мильтон, тебе бы следовало оживать в этот час. Или лучше трем твоим дочерям. Бедняга Усердный не умеет читать стихи, не знает никаких других языков, кроме английского, и запинается на длинных словах.

В конце концов я усадил его за чтение Виттенштейна. Есть некая музыка в контрасте между его неуверенным, неохотным произношением и сивилловым смыслом слогов.

Мои сочинения спускаются ко мне с книжных полок Мордикея с комментариями его рукой. Примерно половины комментариев я не понимаю.

63

Лучше мне или хуже? Я больше не представляю себе, по каким признакам это определять. Я снова на ногах, хотя еще одурманен допингом. Усердный под моим руководством занимается строительством Музея Фактов по моим эскизам.

Оборудование Magnum Opus оставалось еще в заброшенном театре. Хааст потребовал убрать его в другое помещение, но настоял при этом на исключительно деликатном обращении с ним. Суеверия не дают нам покоя, даже мертвые.

64

Дополнение:

Преподобный Август Джеке отложил свое посещение Белого дома по причине точно не определенного, но острого заболевания.

65

Недавнее приобретение:

Ли Харвуд, известный англо-американский поэт, начал публиковать сочинения, написанные на языке его собственного изобретения. Лингвисты, которые анализировали эти «неологизмы», подтверждают основательность претензий Харвуда на то, что его язык в своей основе не проистекает ни из какого другого языка, устного или имеющего письменность. Харвуд пытается создать утопическое общество на окраине Тасконы, штат Аризона, где можно будет говорить на его языке и «развить на нем соответствующую культуру». Уже три сотни подписчиков из двенадцати штатов предложили себя в качестве участников этой программы.

66

Я разослал приглашения. Открытие музея назначено на завтрашнее утро в одиннадцать часов. Приглашения были излишними, потому что Хааст пообещал мне, что там будут все.

67

Музей открылся и сразу же закрылся. Этого было явно более чем достаточно для достижения моей цели.

Первым, кто подвел итог всем собранным вырезкам, был Скиллиман. Он разразился приступом кашля перед фотографиями убитых Вайзи, которыми убийца(ы) так заботливо обеспечил газеты, Приведя в порядок дыхание, он сердито повернулся ко мне:

– Как давно вы знаете об этом, Саккетти?

– Ничто из этого не является точно выверенной информацией, доктор. Все это из газет. – Я, конечно, предварительно убедился через Шипанского, что газет Скиллиман не читает.

Теперь свет истины пробился и к большинству «шестерок». Они собрались вокруг нас, перешептываясь. Ха-аст, как интерпретатор, стоя перед рукописными надписями на стене, выглядел почти беспомощным.

Было заметно, что Скиллиман очень старался обуздать себя, чтобы выглядеть вежливым после этого неожиданного поражения.

– Могу я спросить, каким числом датирована первая из этих вырезок?

– Премьера «Космической фуги» Андрейнн Леверкюль состоялась тридцатого августа. Однако ее случай – один из наиболее проблематичных. Я позволил себе поместить его в экспозицию, потому что Аспен так близко от нас и потому что она несомненно лесбиянка.

– Конечно! – сказал он, снова раздражаясь. – Что же за дыркой в заднице я был.

– Вы тоже? – спросил я сердечно. К чему он отнесся не как к веселой болтовне. Будь он хоть немного в хороших отношениях с собственным телом, уверен, он бы меня ударил за это.

– О чем вы оба болтаете? – спросил Хааст, проталкиваясь к нам через «шестерок». – Что это? Почему всех вас взбудоражила паршивая пачка… газетных вырезок? Это было ужасное убийство, могу признать, но полиция скоро должна поймать убийцу. Дело в этом? Вам удалось вычислить, кто он?

– Убийца вы, X.X. Что я и пытаюсь объяснить все эти долгие месяцы. Убийца Джорджа Вагнера, Мордикея, Мида и, достаточно скоро, мой убийца.

– Это чепуха, Луис! – Он обратился за моральной поддержкой к Скиллиману: – Он сошел с ума. Кажется, они все сходят к концу с ума.

– В таком случае мир вскоре сравняется с ним, – вставил Уатсон, один из наиболее смелых «шестерок». – Потому что из этого представляется несомненным, что весь этот проклятый мир – во всяком случае, целая страна – заражена вашим Паллидином.

– Это невозможно! – с тихой несокрушимой уверенностью заявил Хааст. – Абсолютно невозможно. Наши меры безопасности… – Теперь дошло даже до Хааста. – Она?

– В самом деле, – сказал я. – Эйми Баск. Да, вне всякого сомнения – она.

Он нервно засмеялся:

– Старина Зигфрид? Не пытаетесь ли вы убедить меня, что кто-то сорвал ее вишенку? Не смешите меня.

– Если не ее вишенку, – сказал Скиллиман, – то линию Зигфрида обошли с фланга и атаковали с тыла.

Сеть морщин Хааста собралась в сито замешательства. Затем, по мере осознания случившегося, перешла в паутину отвращения:

– Но кто бы… Я не шучу!

Я пожал плечами:

– Любой из нас, я полагаю. Мы все удостаивались приватных собеседований в ее кабинетах. Могу заверить вас, что не я. Вероятнее всего, Мордикей. Если помните, эта добрая докторица послужила прототипом героини его романа. Там есть также намек, что героиня, Лукреция, занималась мужеложством, хотя я допускаю, что такое подозрение возникает только теперь, когда по прошествии времени оглядываешься назад.

– Как этот сукин сын посмел! Я доверял этому чернокожему ублюдку как собственному сыну!

68

Пройдет некоторое время, прежде чем Хааст сможет осознать, что в этом было нечто большее, чем только предательство по отношению к нему. Тем временем Скиллиман затаился, высиживая что-то, что позволило бы взвесить последствия. Я убежден, что его первой и сильнейшей реакцией было чувство обманутое! и. для приближения конца света он так много хотел возложить на себя.

69

Хааст потребовал, чтобы я дал ему расшифровку всего этого. Я отдал ему свои блокноты и разнообразные оценки интенсивности развития эпидемии.

Полагая, что приключения Баск начались немедленно после того, как она покинула лагерь (22 июня), первые плоды ее посева могли начать появляться в середине или конце августа. Мои оценки интенсивности базируются на методологии из нового издания Кинси, поэтому такова вероятность ошибок в отношении консерватизма болезни. Тот факт, что неразборчивость в связях (и венерические болезни) наиболее характерна в среде гомосексуалистов, было бы целесообразно учесть как способствующий ускорению развития эпидемии, особенно на ее ранних стадиях, когда решающим является быстрый разброс семян. Факты из моего музея показывают преобладание «крупных достижений» как раз в тех сферах, где гомосексуализм особенно развит: искусстве, спорте, модах, религии и сексуальных преступлениях.