Текст книги "Дорога в Средьземелье"

Автор книги: Том Шиппи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

«РЕКОНСТРУИРОВАННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ»

Как бы то ни было, поэтические творения Сидониуса сохранились, а бургундский эпос – нет. В головах у ученых постепенно формировалось видение огромной Германской империи, простиравшейся некогда от Балтийского до Черного морей, но павшей под натиском гуннов и рассыпавшейся на отдельные поселения на обширном пространстве от Швеции до Испании. Однако это видение балансировало на самом краю освещенного круга, никак не даваясь в руки. «Злая судьба не пощадила почти ничего… из поэтических памятников, которые были достоянием восьмого, седьмого и более ранних столетий», – жаловались Якоб Гримм и его брат Вильгельм [44]. «Печально говорить об этом, – вздыхал Аксель Ольриге, – но древняя «Бьяркамаль», любимейшая и чтимейшая песнь Севера, в своем первоначальном виде нам не известна» [45]. «Увы утраченным преданиям, анналам и древним поэтам», – писал Толкин, формально имея в виду Вергилия, но на самом деле, по аналогии, еще и источники, которыми питалась поэма «Беовульф» [46]. Гудбранд Вигфуссон и Ф. Иорк Пауэлл, которые в 1880–е годы редактировали Corpus Poeticum Boreale – полный сборник поэзии Севера, – оглядываясь на прошлые века, видели «пажити науки о Севере» в виде «обширной равнины, покрытой сухими костями» (48)48
  Образ позаимствован из Библии, из книги пророка Иезекииля: «…и вот весьма много их [костей] на поверхности поля, и они весьма сухи… Я изрек пророчество… и вот движение, и стали сближаться кости, кость с костью своею… и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них… и я изрек пророчество… и вошел в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои» (37: 2, 7–10). – Пер.


[Закрыть], по которой туда–сюда бродят люди, «изо всех сил старающиеся привести эти кости в порядок, складывая череп к черепу, бедро к бедру, но не надеясь на чудо и даже не помышляя о дохновении духа, которое могло бы сотрясти эту равнину и призвать бессмертных мертвецов к пробуждению» [47]. Но, несмотря на то что филология все же вдохнула жизнь в сухие кости старинных поэм и наполнила историю отголосками забытых битв и воспоминаниями о забытых империях, существовал предел, дальше которого она пойти не могла. Можно было научиться понимать древние языки, можно было издать древние поэмы и снабдить их комментариями, однако живых носителей этих языков взять было неоткуда. Кроме того, сохранились, как правило, не те поэмы, которые филологам хотелось бы прочесть больше всего.

Именно поэтому характерным для филолога занятием стала в конце концов «реконструкция» древностей. Для начала взялись за несохранившиеся древние слова. Из того обстоятельства, что и в английском, и в немецком языках корневой гласный в слове manво множественном числе изменяется (соответственно, тепи Manner), позволительно было заключить, что в прагерманском языке, от которого до нас не дошло ни единого слова, это множественное число звучало как *manniz,что породило, как и всегда в подобных случаях, так называемую «i–мутацию». * – «астериск», знак реконструированной, гипотетической формы – был предложен в 1860–е годы Августом Шлейхером [48]и с тех пор получил широкое распространение. На более высоком уровне возможной оказалась и реконструкция целого языка. Шлейхер взялся даже как–то раз самолично написать маленькую басню на «индоевропейском языке» – том самом «общем предке санскрита, латыни и греческого», о существовании которого догадывался еще сэр Уильям Джонс. Аеис, йасмин варна на а аст, дадарка аквамс —так начинается эта басенка: «Овца, у которой не было шерсти, увидела однажды лошадь…» На коллег Шлейхера оглушающего впечатления это творение не произвело. Уже несколько лет спустя (все это происходило в 1870–е годы) исследователи Вернер [49], Бругманн [50]и де Соссюр подтолкнули Г. Хирта [51]на то, чтобы составить исправленную версию этой басни. «Ни один язык не изменялся в 1870–е годы быстрее, чем праиндоевропейский», – шутили филологи [52]. Однако сам метод не подвергался серьезным сомнениям. Критиковались только результаты, полученные с помощью этого метода. А в промежутке какой–нибудь исследователь мог внезапно почувствовать, что ему хочется по–иному переписать тот или иной реально существующий древний текст. В древнеанглийских гномических стихах [53], называемых обычно «Гномы I», есть такая строчка: Eorl sceal on éos boge, worod sceal getrume rídan – «Эрл скачет на лошади, военный отряд – в строю». Однако большинство военных отрядов в древнеанглийской истории были пешими, к тому же слово worodвыпадает из системы поэтических аллитераций [54]. Здесь должно было бы стоять слово éoredзаявляет редактор. Это слово означает «кавалерийский отряд» и находится в родстве со словом eoh – «лошадь» (ср. лат. equus) .Правда, это слово встречается в других древнеанглийских текстах только дважды, и только один раз употреблено правильно: по–видимому, ко времени написания сохранившихся текстов и слово, и сама идея перестали быть привычными. Но препятствий этот факт не создает. Поздний филолог–редактор с полным на то основанием может считать, что знает больше древнего книжника, писца, а то и самого поэта (причем эти знания качественнее). Есть и еще одна причина – скажем, редактор, мыслящий так же, как мыслил Толкин, может в один прекрасный день почувствовать, что достиг с авторами «Беовульфа», «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря» или «Рассказа мажордома» [55]особого, осведомленноговзаимопонимания. Если это не иллюзия, то приходится признать, что даже современники поэта не смогли бы понять его так глубоко, как этот редактор, и уж, конечно, методами прямолинейной литературной критики такого понимания достичь невозможно.

Примеры можно умножать почта до бесконечности. Никак нельзя обойти вниманием тот факт, что за последние сто лет сутью и ядром изучения «Беовульфа» было изучение истории о «падении дома Скильдингов», которую, так уж получилось, ни сам поэт, ни какой–либо другой древний писатель так и не позаботились прояснить до конца, но которая была «реконструирована» очень подробно (и, на мой взгляд, совершенно убедительно) рядом ученых вплоть до Р. У. Чэмберса. Но главное во всем этом вот что:

1) Тысячестраничия «сухих как песок» теорем о языковых изменениях, звуковых сдвигах и степенях аблаута были, по разумению большинства филологов, существенной и естественной базой для гораздо более волнующих спекуляций на тему широких равнин «Готии» и тайных торговых путей через первобытные леса Севера, Myrkviðr inn ókunni – «бездорожного Мирквуда» (49)49
  OES. Р. 782.


[Закрыть]. Одного без другого достигнуть было нельзя, это исключалось.

2) Несмотря на кажущуюся шизофрению, которой, на первый взгляд, страдала эта наука, и на непоколебимую решимость ее приверженцев ни в коем случае ничего не упрощать, филология была в свое время «режущим краем» всех «мягких» или «бихевиористических» наук – литературы, истории, социологии и антропологии, вместе взятых. Именно поэтому она привлекла на свою сторону таких серьезных последователей, а Якоб Гримм, например, мог надеяться выгодно продать массовому читателю свой словарь – Wörterbuch der deutschen Sprache, —словно это была какая–нибудь развлекательная книга.

3) В пылу этих увлечений филология, возможно, несколько подзабыла, где проходит граница между воображением и действительностью. Все вело к тому, чтобы «реконструированную реальность» – то есть, то, что уже перестало существовать, но с вероятностью до ста процентов могло быть восстановлено на бумаге – начали принимать за реальность подлинную.

4) В некотором смысле, отсутствие наиболее желанных объектов изучения уже само по себе порождало романтические порывы. Если бы мы обладали утерянными готскими «песнями об Эрманарике», мы, возможно, оценили бы их не слишком высоко. Мы могли бы найти, что они несовершенны, грубы или жестоки. Вполне возможно, что первая версия «Песни Нибелунгов» (созданная на еще не остывшем пепелище бургундского королевства) была не более чем незамысловатой попыткой поэта немного развеселить самого себя. Но эти поэмы утрачены. Они обречены вечно маячить на самой границе освещенного крута. Это дразнит, это делает их еще более желанными, а ссылки на них, попадающиеся в других текстах, щекочут нервы еще сильнее. Существует книга под названием «Утраченная литература средневековой Англии» (написанная Р. М. Уилсоном). По–видимому, Толкин часто перечитывал эту книгу (50)50
  См. прим. [32] к гл. 5.


[Закрыть]. А если бы существовала книга под названием «Утраченная литература раннего европейского Средневековья», то одно это название причиняло бы такую боль, что и словами не выразить. Под ее обложкой уместилось бы, между прочим, довольно много материала. Например, лучшее, что написано о короле Артуре, – это не те долгие и подробные истории, которые рассказываются в поэмах позднего Средневековья, а несколько случайных, разрозненных строчек из почти нарочито неинформативных валлийских трехстиший – например, в «Черной Книге Кармартэна»:

 
Bey у March, bet у Guythur,
bet у Gugaun Cledyfrut;
anoeth bid bet у Arthur.
 

(«Есть могила Марха, есть могила Гвитхура, есть могила Гугауна Красного Меча; но дивится мир могиле Артура» [56].)

Что касается древнеанглийской поэзии, то мне кажется, что для Толкина самыми волнующими были строки даже не из «Беовульфа», а из лишь частично дошедшей до нас поэмы «Вальдере» [57], где незнакомец напоминает «отпрыску Эльфхере», от кого ему достался меч, принадлежавший некогда герою по имени Видья, а тому, в свою очередь, доставшийся от Теод/о/рика, который подарил его Видье за то, что «его он вызволил /из плена, сын Веланда, /и край великанов/ покинул Теодрик» [58]. По–видимому, из этого отрывка можно заключить, что в раннем Средневековье бытовала легенда о похищении короля готов Теод/о/рика (*Тиудорейкса) великанами, которые забрали его в свою страну, но, после многих приключений, король был вызволен из плена своими верными приспешниками – Видьей и Гильдебрандом. Зачем понадобилось великанам похищать Теодрика, где и как жили эти великаны, в каких отношениях состояли они с человечеством? Когда–то давным–давно ответы на эти вопросы были, по–видимому, известны очень многим. История с похищением Теодрика дошла до нас, правда, в сильно вырожденном виде, в составе корпуса средневековых немецких поэм (Das Eckenlud, Sigenot, Launnи других), куда входит крайне дразнящий отрывок большой средневековой поэмы, целиком посвященной именно этой теме. Отрывок вкраплен в скучную проповедь смирения и звучит так:

 
Summe sende ylues, and summe sendc nadderes:
summe scnde nikcres, the bi den watere wunien.
Nister man nenne, bute Ildebrand onne.
 

 
(Одни послали эльфов, другие – змеев,
Третьи – морских чудищ, что под водой рыщут,
Никто не видал их, опричь Гильдебранда.)
 

Как звучала она на древнеанглийском – эта поэма, повествовавшая не о чудовищах, нападающих на людей, как в «Беовульфе», а о людях, которые сами проникают в глубь мира чудовищ, то есть отправляются искать приключений не куда–нибудь, а прямо на Плато Огров? [59]Судьба похитила у нас надежду когда–либо прочесть эту поэму и погрузила вожделенный текст в пучину окончательного (или почти окончательного) забвения.

ДРАКОНЬЯ ГЛУШЬ И ОБЕЗЬЯНЬЯ ХИТРОСТЬ

Из этого краткого обзора истории мысли вытекает обескураживающее заключение: получается, англистика в британских и американских университетах навеки искажена непониманием и изобилует утраченными возможностями. Профессор Д. Дж. Палмер показал, что, в частности, рождение оксфордской школы англистики сопровождалось отчаянной борьбой между языкознанием и литературой, филологами и критиками, и борьба эта кончилась отнюдь не взаимным обогащением, но всего лишь компромиссным разграничением интересов [60]. Вполне возможно, что в основном вина за это лежит на филологах. Питер Ганц, оксфордский профессор германистики, указал как–то раз, что главным недостатком Якоба Гримма был отказ делать обобщения [61]. Действительно, заканчивая Тевтонскую мифологию» (в переводе Дж. С. Стэллибраса на английский этот труд составил четыре увесистых тома общим объемом в 1887 страниц), Гримм написал к ней предисловие, в котором называет себя не более чем собирателем отдельных крупиц». Наблюдения свои он завещает «тому, кто, стоя на моих плечах, когда–нибудь приступит к настоящему сбору урожая, созревшего на этом великом поле» [62]. Однако Гримм не оставил своим последователям, трудящихся на этом «поле», ни единого необработанного участка, а перспектива посвятить жизнь приведению в порядок чужих наблюдений, вместо того чтобы всласть насобирать побольше собственных, мало кого привлекала! Поэтому первоначальный задор филологов целиком ушел на составление множества «Введений», «Антологий», «Грамматик» и т. д, на бесконечное академическое выделывание кирпичей, а до того, чтобы из них что–нибудь построить, руки ни у кого не доходили. Не удивительно, что первых критиков это раздражало. С другой стороны, взяв верх, они не проявили ни великодушия, ни особого любопытства к побежденным.

Непосредственным следствием всего этого для молодого Толкина явилось то, что, вернувшись в 1919 году после Первой мировой в Оксфордский университет, он снова обнаружил себя на поле боя между двумя глубоко окопавшимися и достаточно враждебными друг другу лагерями, причем, с чьей стороны ни погляди, позиция была настолько патовой, что, как и в тех, более серьезных случаях – на Ипре и на Сомме [63], – возможности взорвать ситуацию не предвиделось. Тем не менее и те и другие продолжали время от времени предпринимать какие–то вылазки. Что касается Толкина, то он делал для восстановления мира все, что было в его силах. Его «манифест» 1930 года привел к ликвидации по крайней мере небольшого участка академической «ничейной земли», а во время имевшей место в 1951 году кампании по борьбе за список изучаемых студентами предметов Толкин даже вылез было из окопа брататься с врагами, но был вовремя остановлен Льюисом (52)52
  И. С. 229–230.


[Закрыть] [64]. Надо думать, иногда он впадал в отчаяние – пробить брешь в чужих корыстных интересах и заставить других осознать, насколько важны предметы, которые он хотел бы преподавать, казалось невозможным. Его шутки на эту тему со временем становились все саркастичнее, все реже и реже делал он примирительные жесты (к ним относятся, например, такие его высказывания, как: «Граница между историей языкознания и историей литературы похожа на экватор – она столь же условна; кстати, по мере приближения к этой границе, как и к экватору, становится обычно заметно жарче…» (53)53
  YWES. Vol. 6 Р. 59.


[Закрыть]или «…чистый филолог, который не способен преподавать, помимо своей филологии, еще и литературу, встречается не чаще единорога» (54)54
  OES. Р. 782.


[Закрыть]). Но со временем все это стало простой данью обстоятельствам и наконец исчезло окончательно. Природная сдержанность проявлялась все сильнее. Трудно отделаться от впечатления, что в некоторых интервью, которые Толкин дал, уже стяжав известность, он все еще склонен был упрощать ситуацию или давать ответы, таившие скрытую двусмысленность, – как будто ему не хотелось брать на себя труд растолковывать то, что, как он хорошо знал, пытались растолковать много раз и до него, но всегда безуспешно. Независимо от того, осознают это читатели или нет, за Толкина высказались его книги – «Хоббит» и «Властелин Колец». Враждебную, а то подчас и откровенно злобную реакцию на эти книги со стороны столь многих приверженцев «лит.» можно было прогнозировать с полной уверенностью. Да иного Толкин и ожидать не мог.

Действительно, если вернуться к разговору о враждебности которую вызвал «Властелин Колец в стане критиков, бросается в глаза следующее: помимо явного успеха книги, критиков раздосадовало еще и то, что автор упорно говорил о языке так, как будто язык – это что–то интересное. «Изобретение новых языков – основа всего , – заявлял Толкин. Он сочинял свои истории, чтобы снабдить выдуманные им языки подходящим миром, а не наоборот (55)55
  П. с. 219.


[Закрыть]. Английское слово invention(«изобретение, выдумка») происходит, как хорошо известно, от латинского invenire – «находить». Некогда inventionозначало еще и «открытие», о чем Толкин прекрасно знал. Если бы кто–нибудь сказал, что основой филологии XIX столетия было изобретение (обретение, открытие) языков, то он ничуть не погрешил бы против правды. Толкин часто пускался в словесные игры, сравнивая изобретенные им языки с теми, что были «открыты», или реконструированы, учеными всего мира. Тем самым он держал равнение на собственное профессиональное наследие. Ну а вторая часть приведенной выше цитаты из письма Толкина, хотя справедливая и по отношению к нему самому, могла бы с равным успехом относиться также к Эрманарику, Теодорику или к излюбленному XIX столетием образу «исторического» короля Артура. Личная история самого Толкина предстает здесь просто отдельным конкретным воплощением маячащей на заднем плане все той же обобщенной идеи.

Критики этого совершенно не заметили. «Он сам говорит, что принялся писать эту книгу ради забавы, в качестве филологической игры, – писал Эдмунд Уилсон. – А в итоге получилась сказка–переросток, филологический курьез. Вот что такое на самом деле «Властелин Колец»!» Заметьте: здесь подразумевается, что филология – занятие, безусловно, странное и специфическое, но серьезным его назвать никак нельзя. Другой критик, Лин Картер, готовясь писать рецензию на книгу Толкина, заглянул в какой–то неизвестный словарь с целью узнать, что такое филология, но мало что оттуда вынес. Может быть, не в тот словарь смотрел? Он выразил мнение предыдущего оратора еще более откровенно, хотя и не без известного добродушия, допустив, что на самом–то деле Толкина все же интересовало не что–нибудь, а «вечные истины, кроющиеся в самой природе человека», и что «Приложения» к «Властелину Колец» следует рассматривать именно в этом ракурсе, а не просто как «плоды чрезмерно разросшегося ученого хобби, которому предавался на досуге некий оксфордский профессор». Сама идея, возможно, и верна, но «ученое хобби» отдает крайней наивностью. Попытался защитить Толкина и критик Нейл Д Оитзанс, предположив, что «толкиновские зачастую небрежные замечания о том, как важна была роль филологии при рождении творческого замысла его книги, не следует принимать чересчур всерьез». Но и он попал пальцем в небо.

Закрыл дискуссию некто Дж. Рейли. Пытаясь опровергнуть Эдмунда Уилсона, он заявил, что «Властелин Колец» никак не может считаться «филологической игрой», поскольку это книга серьезная, а значит, никакого отношения к филологии иметь не может вообще. «Никто никогда не станет транжирить нервы и душевные силы на конструирование искусственных языков: это не просто безумие, это еще и невозможно» [65]. Подобно обозревателям, которых я цитировал в начале этой главы, господин Рейли высказывает здесь некоторое конкретное суждение о человечестве в целом, противоречащее конкретным фактам. Может быть, отклонения от нормы, о которых он толкует, встречаются не на каждом шагу. Однако все же встречаются. Взять хотя бы Августа Шлейхера. Он не пощадил нервов и душевных сил, чтобы воссоздать первобытный индоевропейский язык, хотя, как потом выяснилось, все его усилия были напрасны. Вилли Крогманн, ученый из Гамбургского университета, пришел к выводу, что древневерхненемецкая поэма (и самая древняя из всех сохранившихся германских поэм вообще), «Хильдебрандслид» («Песня о Хильдебранде»), была первоначально написана на языке лангобардов [66], то есть западногерманском наречии, которое за пределами «реконструированной реальности» сохранилось только в виде горстки имен. Но Крогманн не ограничился догадками – он восстановил лангобардский язык и заново переписал на нем всю поэму! Его труд был напечатан только в 1959 году. Насколько мне известно, никто не заходил настолько далеко, чтобы сделать попытку реконструировать бургундскую историю Нибелунгов, первую остготскую песнь об Эрманарике или датского «пра–Беовульфа», однако подумывали об этом многие. Единственное на сегодняшний день стихотворение на готском написано Толкином и напечатано в сборнике «Песни для филологов» под названием «Багме Блома» (56)56
  См. Приложение Б. – Пер.


[Закрыть]. Творческие порывы исходят не только из той маленькой области, которую успели нанести на карту «литературные критики». Комментаторам Толкина следовало бы осознать этот факт и вести себя хоть немного смиреннее или, по крайней мере, осторожнее.

Некоторые из ранних писаний Толкина содержат в себе, по всей видимости, зерно истины, которая могла бы послужить кое для кого предостережением. Уже отмечалось, что Толкин склонен был начинать свои ученые статьи с нападок на «литературу» или «критику», посвященную избранному им предмету, будь то Чосер, Ancrene Wisseили переводчики «Беовульфа». Может быть, самый острый и показательный пример этого содержится в лекции «Беовульф: чудовища и критики», прочитанной Толкином для Британской академии. Закончив разбор грустного состояния дел в литературе о «Беовульфе» в целом, Толкин переходит к сочинениям У. П. Кера и затем Р. У. Чэмберса – филологов, которых он уважал, но которые, как он полагал, сделали слишком много уступок противнику. «Героические поэты древности очень любили конфликты между обетом верности и долгом отмщения, – писал Чэмберс (именно этим конфликтом пренебрег автор «Беовульфа», которого больше интересовали чудовища). – Никакая даже самая дремучая драконья глушь (57)57
  В оригинале – wilderness of dragons,что может означать одновременно «дикие, глухие места, где живут драконы» и «драконья дикость». – Пер .


[Закрыть]так их не занимала».

«Драконья глушь! – взрывается Толкин, и повторение этого словосочетания мгновенно обнажает его нарочитую синтаксическую двусмысленность (что–то между «овечьим пастбищем» и «львиной гордыней»). В этом чисто шейлоковском обороте кроется жало, тем более острое, что принадлежит оно критику, который вообще–то заслуживает титула лучшего друга поэта, создавшего поэму «Беовульф». Это выражение вполне умещается в рамки традиции, задаваемой «Книгой из Сент–Олбанс» [67], со страниц которой поэт мог бы парировать удар критиков: – А в придачу еще куличье болото, и обезьянья хитрость, и разбойничья банда, и гусиная стая!» (58)58
  ЧиК. С. 252.


[Закрыть]

Гуси, разбойники, обезьяны, кулики; таковы, в представлении Толкина, четыре составные части обобщенного образа литературных критиков. Эти четыре составляющих эмблематически представляют, соответственно, глупость, лукавство, бессмысленное подражательство и (см. Лаэрт в «Гамлете», V, II) [68]незрелость суждений. Однако второе словосочетание – «хитрость обезьян», shrewedness of apes —это палка о двух концах. Подобно большинству слов, английское shrewedness – «хитрость» – с течением времени меняло значение. Как и в случае со словом «литература», Толкин полагал, что эти изменения значимы. Сегодня shrewdness,согласно ОСА, означает «Быстрота умственного восприятия или различения; сметка в практических делах». Однако когда–то это слово означало «злобность», особенно по отношению к женской «стервозности» или женскому коварству. Без сомнения, переход от одного значения к другому произошел с помощью таких фраз, как shrewd blow(«хитрый удар»): сначала это словосочетание означало «удар, который был нанесен специально с целью причинить боль»; затем просто «умело направленный удар», и так далее. Замечание Толкина и само можно охарактеризовать как shrewd,«хитрое», причем во всех смыслах. Оно создает живую, хотя и гротескную картину заслуг и промахов литературной профессии критика, увиденной en bloc,т. е. в целом: критика неоспоримо умна, активна, ловка (т. е. shrewdnessв современном смысле этого слова), но также исполнена горечи, отрицания и обожает «указывать шоферу, катаясь на заднем сиденье» (60)60
  Английская идиома. Ближайший русский эквивалент – «учить ученого» – Пер.


[Закрыть]( shrewedв старом смысле). Кроме того, критика склонна превышать свои полномочия, обезьянничать, презирать все, что превосходит ее понимание, отсекать себя от круга человеческих интересов в его полноте. Было бы жаль, если бы слова Толкина оказались абсолютно справедливыми. Но отзывы критиков на «Властелина Колец» льют воду на его мельницу. Подытожить все это можно следующими словами: неважно, справедлива враждебная критика в адрес «Властелина Колец» или нет (этот вопрос оставим открытым). Важно, что она нарочито субъективна и основана на эмоциях, и не нужно глубоко копать, чтобы увидеть, что корнями своими она уходит в старинный догматизм и старинную распрю.