Текст книги "Дорога в Средьземелье"
Автор книги: Том Шиппи
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
Мораль, которую вкладывает в это Толкин, такова: довольствуйся тем, что у тебя есть; будь сдержан; все не могут иметь всего. Можно, кстати, заметить, что в «Приложении» к ОСА от 1972 г. слово «эскапизм» впервые определяется как «склонность уйти, отвлечься от того, что, по общепринятым нормам, должно быть претерпеваемо, или попытка уклониться от того, что, как правило, должно быть претерпеваемо» (курсив мой. – Т. Ш).Страх остаться бесплодным, страх не оставить после себя потомства – а наряду с этим и страх того, что побег из кузницы или замка может оказаться непозволительным, – вот о чем говорят «Лэ об Аотру и Итрун» и «Кузнец из Большого Вуттона»; эти сомнения–гоблины то и дело тревожили совесть Толкина.
КОНЕЦ ВОЛШЕБСТВУ
Книга «Приключения Тома Бомбадила», которую Толкин с несвойственной ему быстротой составил в 1961–1962 годах, как может показаться, имеет мало отношения ко всему сказанному выше. Это одна из его наиболее легкомысленных книг. В центре ее помещен персонаж, по самой сути своей совершенно бесстрашный и абсолютно уверенный в себе, и по большей части книга составлена из старого материала, написанного в относительно жизнерадостный период жизни автора (стихотворения № 1, 3, 5–7, 9–10) (340)340
«Приключения Тома Бомбадила», «Странствие», «Лунный человечек задержался», «Лунный человечек поторопился», «Каменный тролль», «Синегубки, «Олифан».
[Закрыть], и еще некоторых произведений, похожих на эти и, возможно, созданных в ту же эпоху (Ne 4, 8, 11–12) (341)341
«Принцесса Эта», «Перри–Виниль», «Хвоститокалон», «Кот».
[Закрыть]. Однако все же и этот сборник попал в обойму толкиновских размышлений о «глубине». Одно из писем к Райнеру Анвину (342)342
П. С. 315.
[Закрыть]заставляет предположить, что он подумывал написать какую–нибудь повесть (story),которая дала бы ему возможность включить эти ранние произведения в орбиту «Властелина Колец», и лишь потом решил ограничиться юмористическим предисловием к книге, как бы «от редактора». Он осуществил это с большой тонкостью, объяснив, что, в частности, стихотворение Errantry(«Странствие»), которое он написал в 1933 году, когда ему еще не требовалось подстраивать его под квэнийский стиль, было на самом деле якобы написано хоббитом Бильбо, после того, как тот вернулся из своих странстий (где узнал кое–что про эльфов), но до того, как он ушел в Ривенделл и начал учить эльфийский по–настоящему. Авторство других стихотворений приписывается Сэму или (Ne 14, переработанный в 1937 году) ставится в связь с еще не опубликованным ко времени выхода в свет этой книги «Сильмариллионом». Но в сборнике есть, наряду со старыми, и новые вещи, выдающие глубокую печаль и застарелую, все растущую неуверенность.
Самый очевидный пример этому – No 6, заключительное стихотворение, которое носит название «Последний корабль». Некая дева по имени Фириэль – снова имя–описание, означающее «смертная женщина», «женщина вообще»! – подойдя поутру к реке, слышит
и видит последний эльфийский корабль, покидающий Гондор. Куда вы плывете, спрашивает у эльфов Фириэль, в Арнор или в Нуменор? Ни туда и ни туда, отвечают альфы, мы покидаем Средьземелье навеки и отправляемся в Бессмертные Земли. Пойдем с нами, зовут они, уйдем из этого мира:
Последнее место осталось у нас —
тебя мы возьмем с собою!
Подумай – ибо недолог твой час,
и здесь не будет покою!
Она делает шаг по направлению к кораблю, но увязает в глине и воспринимает это как знак:
Уйти отсюда я не могу —
ибо Землей рождена! —
говорит Фириэль. Она возвращается домой, но очарование утра – крик петуха, солнечный свет, алмазы росы на платье – уже миновало. Она входит в «темную дверь под тенью дома», надевает скучную повседневную одежду и принимается за работу. Последнее слово в двух последних строфах оригинала – faded, «увядший», а в последней строфе исчезает и сама Фириэль. Становится ясно, что она умерла и что к этой участи она приговаривает себя, когда останавливается на пути к кораблю, потому что ноги ее увязли в глине. «Земля еси и в землю вернешься», – гласит церковная служба по умершим, и в этой поэме «земная дева» – Средьземелье – уподобляется Смерти. Если обратиться к жанру баллады, который Толкин знал так хорошо и которому подражал в упомянутых выше «Песнях», то в поэме откроется еще один смысл: она напоминает балладу, в которой эльфы похищают человека (мужчину или женщину) и забирают его к себе, в блаженную жизнь внутри «эльфийских холмов». «Последний корабль» – беспрецедентный для этого жанра перевертыш, поскольку здесь земная дева отказывается от приглашения эльфов. Правда, при этом она избегает риска вернуться назад «разочарованной» подобно герою Китса из стихотворения La belle dame sans merci,но зато вынуждена отвернуться от эльфийского волшебства, погрузиться в скучную обыденность и забвение. Крик петуха в начале стихотворения, возможно, напоминает о воскресении, но в нем нет той дерзостной отваги, которая звучит в подхваченном роханскими горнами петушином крике из 5–й части «Властелина Колец» [442].
Другие более поздние стихотворения из «Приключений Тома Бомбадила» тоже оканчиваются ничем, пустотой. No 2 («Бомбадил плывет на лодке») (1962) по виду очень напоминает № 1, «Приключения Тома Бомбадила» (стихотворение, лишь слегка переделанное по сравнению с версией 1934 года). В этом стихотворении Том добродушно побеждает всех, кто его задирал, – пеночку, зимородка, выдру, лебедя, хоббитов и, наконец, фермера Мэггота. В итоге все они оказывают ему какую–то помощь, а оканчивается все веселой пирушкой. Однако в тексте сквозит намек на то, что все это не более чем сон: «Так проходит легкий сон – и потом не помнят: / То ли был он, то ли нет, ничего–то в нем нет». Следы Бомбадила – и те смывает вода, а лодка вообще куда–то исчезает, и на берегу остается только пара забытых весел, которые сами по себе ничего не значат. По всей видимости, Том вернулся в свой мир, предоставив Мэггота и его друзей–смертных их собственной участи, отделенной от его, Бомбадила, жизни. Естественно, к концовка этого стихотворения – «На причале в Городьбе весла–то остались —/ много–много долгих дней Тома дожидались!» – звучит куда более уныло, нежели концовка первого: «…Златовика с гребешком села у окошка» [443]. При этом Городьба (Grindr) —эхо «Младшей Эдды», где Гриндр [444] – название ворот, отделяющих мир мертвых or мира живых.
Еще больше бросается в глаза откровение «Морского колокола» (No 15). Правда, в редакторском предисловии, которым открывается книга, этому стихотворению не только дано другое название, но еще и отведено весьма многозначительное «место» во «Властелине Колец»: «Это стихотворение представляет собой исключение, – предполагает воображаемый «редактор» сборника. – Оно относится к Позднему периоду, то есть уже к Четвертой Эпохе. Оно приведено здесь потому, что имеет подзаголовок, написанный небрежно и другой рукой, – «Сон Фродо». А это нам важно. И хотя представляется маловероятным, чтобы сочинил его сам Фродо, подзаголовок ясно указывает, что это стихотворение связано со страшными, полными отчаяния снами, которые посещали Фродо каждый март и октябрь в последние три года его жизни в Заселье. Впрочем, существуют и другие предания о хоббитах, которые отправлялись в «сумасшедшие странствования», а по возвращении (если им, конечно, удавалось вернуться!) становились какими–то странными и замкнутыми. Так или иначе, мысль о Море неизменно присутствовала на заднем плане воображения хоббитов. Однако страх перед морем и сомнения в истинности эльфийских знаний не покидали засельских хоббитов конца Третьей Эпохи, причем сомнений этих отнюдь не поколебали грандиозные события и большие перемены, которыми эта Эпоха завершилась».
Таким образом, хоббиты, как и Фириэль, «прилепились к земле» и стали бояться моря. Замечание же по поводу того, что это стихотворение не может–де иметь никакого отношения к Фродо и написано совсем про другого хоббита, просто означает, что «Морской колокол» – основательная переработка более раннего стихотворения, написанного в 1934 году, когда Фродо еще не было, и называвшегося «Лунатик».
Если рассмотреть оба варианта этого стихотворения подробно, станет видно, что второе куда мрачнее. Оба стихотворения повествуют о «разочаровании» (в отличие от «Последнего корабля»), и в обоих герой, от лица которого ведется рассказ, попадает в волшебную лодку и отправляется в далекую страну, но его изгоняет оттуда таинственная «темная туча» (345)345
«Вдруг ветер могучий затмил небо тучей – / я рухнул на землю и, словно слепой, / пополз еле–еле – без мысли, без цели, / пока не очнулся в чащобе лесной» (пер. С. Степанова).
[Закрыть], а возвратившись, он оказывается обречен на нищету, одиночество и презрение окружающих. Однако в «Морском колоколе» добавился целый ряд важных изменений.
Например, лодка очень напоминает корабль Фириэли – это тоже последняя лодка. Завидев ее, путешественник восклицает – К неведомым странам пора нам, пора нам! / – Я прыгнул и крикнул: – Неси меня прочь!» – и поспешно прыгает в нее. С другой стороны, сама далекая страна теперь уже далеко не так безмятежна, как раньше: едва успев высадиться, герой примечает под утесами «вход в подземелья глухие», в то время как в «Лунатике» на протяжении нескольких строф поддерживалось впечатление, что это исключительно райское место. Ландшафт «Морского колокола» включает «мечи диких ирисов–сабельников» (gladdens)и дождевики в перегное. Можно вспомнить, что именно на Поле Сабельников был убит Исилдур во «Властелине Колец», а дождевики у Толкина ассоциировались – еще со времен его предисловия к «Словарю хаддерсфильдского диалекта» – с «яблоками Мертвого Моря» и «горькими пледами Равнинных Городов [445]». Однако есть и более существенное изменение: согласно поздней версии, герой некоторым образом сам виноват в своих злоключениях, в то время как «Лунатик» никакой вины не нес. В обоих стихотворениях на героя надвигается «туча», однако в ранней версии это происходит беспричинно, а в поздней герой некоторым образом сам навлекает или провоцирует беду, гордо нарекая себя «королем». «Туча» сбивает его с ног и превращает в этакого Орфея–в–пустыне: он лишается памяти и влачит жалкое существование, пока вдруг не осознает, что должен отыскать море: «Я отдан был горю, но нужно мне к морю! / Дорога отсюда неведома мне». И конец другой, видимо, именно потому, что герой сам во всем виноват. В «Лунатике» человек, вернувшийся из «рая», сохраняет у себя трофей – морскую раковину и, приложив ее к уху, слушает голос моря, который как бы подтверждает, что он действительно видел все, о чем говорится в стихотворении. В «Морском колоколе», наоборот, раковина перемещается в начало, и герой воспринимает ее шум как обращенный к нему зов из заморских стран, а в конце «лежат на ладони забывший о звоне/ тот колокол моря да горстка песка». В позднем стихотворении, как и в «Кузнеце из Большого Вуттона», на возвращение в Волшебную Страну – даже в воспоминаниях – наложен запрет. Что же касается ошибочного названия «Сон Фродо», то оно, используя минимум средств, предполагает, во–первых, что стихотворение написано в эпоху, когда еще жива была память о жертвах, которые потребовала Война за Кольцо (поскольку у какого–то неведомого писца мрачное настроение стихотворения ассоциировалось именно с Фродо), а во–вторых – менее явно – напоминает о чувстве окончательного поражения и потери, которые испытывал в конце книги герой «Властелина Колец». Фродо сомневался в том, что он спасен. Это сомнение можно считать темной иллюзией, возникшей из–за потери связавшего Фродо «наркотической зависимостью» Кольца, однако трудно избавиться от ощущения, что сомнения посещали и Толкина – если не в «спасении», то в законности предпринятых им мысленных странствований. В течение многих лет придерживался он теории о Малом Творении, которая состоит в том, что коль скоро человеческое воображение создано Богом, то и создания человеческого воображения исходят от Него же и не могут не быть обрывками чего–то подлинного, хотя и неотмирного. Гарантия их истинности – их «внутренняя непротиворечивость», которая принадлежит художнику в той же мере, что и звезда Эльфийской Страны, одно время принадлежавшая Кузнецу (346)346
То есть всего лишь дана в пользование. – Пер.
[Закрыть] [446]. Однако к началу 1960–х Толкин уже не был так уверен в справедливости этой теории. Легко заподозрить, что он сравнивал себя с Фириэлью, фермером Мэгготом, Фродо, Лунатиком и, наконец. Кузнецом – смертными, отлученными от общества бессмертных. Он больше не мечтал, что, подобно Нигглю, после смерти соединится со своими творениями; он чувствовал, что они потеряны, как сильмарилы.
ПОТЕРЯННАЯ ПРЯМАЯ ДОРОГА
Разумеется, Толкин хотел большего, чем дозволено. Никто не может ждать, чтобы фантазия стала реальностью. Все надежды на звезду (или раковину) сверхъестественной гарантии обречены разбиться вдребезги Но в любом случае эти поздние мрачные настроения никак не отразились ни во «Властелине Колец», ни в «Хоббите», ни в «Сильмариллионе»: все эти книги несут в себе свое собственное, чисто литературное оправдание и не нуждаются я теории «малого творения». Если задача литературных произведений – расширить круг читательских пристрастий и помочь им понять то, чему на собственном опыте они могут и не научиться, то произведения Толкина в высшей степени удовлетворяют этому требованию. Да, в них рассказывается о «созданиях, которые никогда не существовали». Впрочем, большинство романов тоже рассказывает о людях, которые никогда не существовали. Вопли о том, что в сравнении с романами из настоящей жизни литература «фэнтэзи» «эскапизм», то есть «побег от реальности», являются не более чем эхом звучавших некогда воплей о том, что именно романы – «эскапизм» в сравнении с реальными биографиями реальных людей. Ответ на эти вопли один: свобода вымысла важнее лояльности к обыденным стечениям обстоятельств, к случайностям истории. К тому же хороший читатель знает, как извлечь из отдельной конкретной истории так называемую «общезначимую применимость». Поэтому у Толкина не было необходимости искать для себя оправдание а реальности, не было и причины так остро переживать чувство потери, когда «вдохновение» стало его покидать. Тем не менее, зная, какими связными и «долгодействующими» были его видения, особенно видения «земного рая», откуда вернулся Лунатик и куда так и не попала Фириэль, понимаешь, что бремя его потери было тяжелее, чем может показаться на поверхностный взгляд.
На склоне дней он вспоминал (348)348
П. С. 213, 347.
[Закрыть], что ему иногда снился «ужасный повторяющийся сон» об Атлантиде и «гигантской волне, которая неотвратимо вздымается над деревьями и зелеными полями». Судя по его произведениям, его преследовали и другие видения: города, высеченные в безжизненном камне (349)349
Подобный образ встречается, например, в раннем стихотворении «Город Богов» (1923), написанном задолго до описания столицы Гондора Минас Тирит во «Властелине Колец», увиденной глазами Пиппина. – Т. Ш.
[Закрыть], башни, глядящие за море (этот образ встречается повсеместно, от «Чудовищ и критиков» до Башенных Холмов во «Властелине Колец»). Но больше всего его манили прекрасные недостижимые страны за океаном Это отчасти объясняет, почему Толкина так притягивала поэма «Перл»: в ней рассказывается о стране, где нет печали. В шестидесяти строчном стихотворении 1927 года под названием «Безымянная страна» Толкин в сложной строфической форме, заимствованной из «Перла», описывает страну, которая находится «дальше, чем Рай», и которая «прекраснее, чем Тир–нан–Ог» – земля бессмертных в ирландской мифологии. За семь лет до того, в стихотворении «Счастливые мореходы» (переведенном им же на древнеанглийский под названием Éadigan Sælidan),он представляет себя глядящим из окна «западной башни» на море и видит «волшебные корабли», плывущие «сквозь тени, через опасные моря» к «благословенным островам», откуда приходит ветер, напевающий о «золотых дождях». Эта тоска по Земному Раю, по блаженному парадизу естественной красоты, уже тогда диктовала свое и давала о себе знать еще задолго до того, как Толкин начал писать прозу. Но в последних стихотворениях напевов ветра уже не слышно, и чувство утраты гораздо сильнее.
В конце концов конфликт надежды и запрета все же разрешается. Это решение вписано Толкином в поэму, которая носит очень личный характер, – «Имрам» (1955). Эта поэма основана на знаменитой легенде о путешествии св. Брендана Ирландского (Брендана Мореплавателя) к неведомым западным берегам Рассказ об этом путешествии записан во многих средневековых изводах и принадлежит к распространенному ирландскому жанру imrama – «путешествий», куда входит и знаменитое Imram Brain mac Febail(«Путешествие Брана, сына Фебайла, в Страну Живущих»). В повести о Брендане, основательно христианизированной, рассказывается, как святой, прослышав, чго на Западе есть некая обетованная земля, пустился туда под парусами и попал сначала на острова, где обитали только овцы и птицы, потом на остров–кит (как в «Хвоститокалоне» (350)350
ПТБ. № 11.
[Закрыть]), потом на острова, где жили монахи и грешники, и, наконец, достиг обетованной земли, откуда ему было велено возвращаться обратно, дабы кости его упокоились в земле Ирландии. В «Имраме» Толкин сближает историю Брендана с миром своего вымысла. Толкиновский св. Брендан, рассказывая о своем путешествии, припоминает три вехи на своем пути: Облако над «затонувшей землей» (по всей видимости, речь идет о Нуменоре), Дерево, исполненное голосов, которые принадлежат не людям и не ангелам, а некому третьему – «прекрасному» – роду, и Звезду, которая указывает путь к «неведомому брегу», к «нескончаемым дням», прочь из Средьземелья. Брендан говорит, что его память еще хранит эти Облако, Дерево и Звезду, но во второй раз увидеть их ему уже не дано. В конце стихотворения Брендан мертв – как и Фириэль а конце стихотворения «Последний корабль».
Однако в поэме о Брендане все же брезжит какая–то надежда. В «Сильмариллионе» о ней говорится подробнее. В конце главы «Аккалабет» Толкин упоминает, что нуменорцы верили, будто некогда мореплаватели Средьземелья могли подплывать к берегам бессмертных земель Амана. Но с гибелью Нуменора бессмертные земли были изъяты из мира, а земля сделалась круглой. Правда, эльфийские корабли еще приходили в Серую Гавань, в Средьземелье, и покидали ее, и «хранители Человеческого Предания говорили, будто для тех, кому разрешено отыскать Прямую Дорогу, она все еще существует. И еще они учили, будто новый мир отклонился в сторону, а старая дорога и тропа памяти о Западе – не отклонились, и существует громадный невидимый мост через воздух, которым дышат и в котором летают (а путь птичьих полетов искривлен теперь так же, как и весь остальной мир), и этот мост пересекает Ильмен [447]; но без посторонней помощи плоть и кровь не могут пройти по этому мосту, ведущего в Тол Эрессею, на Одинокий Остров, а затем, возможно, еще дальше – к Валинору, где по–прежнему живут Валар/ы/, наблюдая за тем, как разворачиваются события на земле. И ходили слухи на побережьях, слухи о мореходах и о затерявшихся в волнах океана людях, которые, по воле некой судьбы, или по благодати, или из милости, оказанной им Валар/ами/, вступили на Прямую Дорогу и сподобились увидеть лик мира, уходящий далеко вниз, и так достигли осиянных светильниками берегов Аваллонэ, или даже крайних берегов Амана, и там глазам их предстала Белая Гора, ужасная и прекрасная, и они увидели все это, не вкусив смерти».
«Тем, кому это было разрешено… по воле некой судьбы, или по благодати, или из милости»… Толкин был глубоко привязан к Средьземелью и знал, что его кости будут покоиться в земле Англии, как упокоились в земле Ирландии кости св. Брендана. Его последние произведения полны печали, смирения и чувства утраты. Если же он и питал какие–то потаенные надежды, то, скорее всего, на то, что – как знать? – может быть, и ему дано будет отыскать «тайную дверь», «скрытую тропу», «утраченную Прямую Дорогу» и отыскать обетованную землю «в кругах этого мира». Случалось же это с другими! В том изводе «Жития св. Брендана», который содержится в «Сборнике южноанглийских легенд», некая дева говорит аббату Брендану, что ему следовало бы поблагодарить Христа за указание пути в Западный Рай, ибо:
Ƥis is þat lond þat he wole; ƺuyt are þe worldes ende
his dernelinges an erþe ƺuye; ƺ hyder heo schulle wende
(«Это та страна, которую [Христос] еще прежде конца саета дарует своим тайным избранникам на земле; именно туда прибудут они» [448]),
Эта страна свята, но в то же время принадлежит нашему миру – то есть играет идеальную посредническую роль, прямо по Толкину. Его надежду и тоску должно было еще усиливать то, что последняя строка про dernelinges(«избранников») изначально в тексте жития отсутствовала, но (как и в случае с названием «Сон Фродо») была добавлена на полях рукой более позднего переписчика – как если бы некий древний, но забытый писец получил свыше таинственное обещание, адресованное ему лично. Это обещание проступает сквозь паутину филологических подробностей; и, даже если исполнение «того обещания ожидать и не приходилось, все равно получалось, что именно филология указывает путь к истине.
