Текст книги "Дорога в Средьземелье"

Автор книги: Том Шиппи

Глава 9
ПРОЦЕСС СОЧИНЕНИЯ КАК ТАКОВОЙ

«БЫЧЬИ КОСТИ»

Сэр Джордж Дэйсент в предисловии к переведенной им в 1851 году коллекции скандинавских волшебных сказок Асбьорнсона и Моэ пишет. «Читатель должен удовлетворяться предложенным ему супом и не требовать, чтобы ему показали бычьи кости, из которых этот суп сварен» [449]. Это предисловие относится к классическим популяризаторским текстам XIX столетия и представляет собой многое проясняющий отклик на ситуацию, описанную выше, на с. 38–39. Оно пестрит восторженными ссылками на Якоба и Вильгельма Гриммов, на параллели между скандинавской и шотландской традициями или между древнескандинавским и санскритом Ясно читается решительная попытка автора перейти от компаративной филологии к сравнительной мифологии. В этом контексте Дэйсент привел метафору о «бычьих костях» для того, чтобы читатель принял на веру его выводы и не требовал, чтобы ему показали филологические «наработки», которые к этим выводам привели. Толкин такой позиции не одобрял. Тем не менее образ ему запомнился, и в эссе «О волшебных сказках» ом его вспомнил и использовал в своих целях. Сам он вложил в него несколько иное значение:

«Под «супом», – пишет он, – я разумею сказку в том виде, как она дана нам автором или рассказчиком, а под «костями» – ее материал или источники (в тех весьма редких случаях, когда они известны)» (351)351
  ОВС. С 383.


[Закрыть]. Другими словами, критикам следует изучать литературные произведения в их окончательной форме – такими, какими их «сервировал» или опубликовал рассказчик, а вникать в промежуточные стадии не следует. Когда Толкин писал эти строки (1947 г.), «Властелин Колец» еще не был опубликован, но уже закончен, а многие главы еще и по нескольку раз переделаны. То же самое и с текстами, которые вошли позднее в «Сильмариллион». Можно задаться вопросом что, если бы Толкин мог предвидеть будущее? Счел бы он, что запрет на желание увидеть «бычьи кости» следовало бы распространить, помимо собраний волшебных сказок (история которых тоже чрезвычайно сложна), и на его собственные литературные труды?

Есть некоторые причины полагать, что да, счел бы. Главная опасность в том, что, чрезмерно увлекшись изучением «костей», можно доиграться до того, что «суп» утратит вкус. Другими словами, изучение «костей» может разрушить притягательность самой истории, ее обаяние, glamourзаконченного произведения. Узнав, что какая–то особенно любимая деталь появилась в тексте по чистой случайности, можно разочароваться. А чрезмерная осведомленность о ложных путях, которыми мог бы пойти, но не пошел автор, может смазать окончательное ощущение того, что он все–таки пошел правильным путем Риск слишком велик. В случае «Властелина Колец» следует опасаться, что преувеличенное внимание к промежуточным стадиям (опубликованным в «Истории Средьземелья», тома с шестого по девятый (352)352
  Эти тома, с подзаголовком «История «Властелина Колец», посвящены истории создания книги и включают в себя все черновые варианты текста. – Пер.


[Закрыть]) может притупить у читателя восприимчивость к окончательному варианту, а что касается «Сильмариллиона», который вообще никогда и не достиг «окончательной стадии», то, если дотошно проштудировать тома «Истории Средьземелья» с первого по пятый и с седьмого по последний, нетрудно напрочь утратить представление об общей структуре книги.

Но если бы тем все и ограничивалось, данная глава осталась бы ненаписанной. Надо, кстати, признать, что большая часть из того, что вошло в серию «История Средьземелья», – это именно «бычьи кости», хотя есть там и самостоятельные неопубликованные произведения с лишь незначительной примесью «костей» (как, например, «Книга Утраченных Сказаний»), и в принципе эти книги читать можно. Однако читатель все равно может разочароваться, причем в некоторых случаях этого просто не избежать… И все же (здесь мы теряем контакт с дэйсентовским образом и с тем, как его использовал Толкин) на это можно ответить, что пусть тогда читатель пеняет на себя, на авторе вины нет.

История литературы знает случаи, когда автору удавалось поразить читателей полной, по всей видимости, неспособностью понять логику собственного творчества. Так, Чарльз Диккенс был немало встревожен и расстроен, когда ему указали, что в его романах имена героев/злодеев почти всегда начинаются с тех же букв, что и его собственные имя и фамилия – С. D. (Charles Dickens), а уцелевшие черновики «Дэвида Копперфилда» (на этот раз D. С.) показывают, что даже совершенно прозрачное имя Мэрдстон (фамилия Murdstoneпредставляет собой сумму двух английских корней, означающих «убийство» и «камень») – хорошее имя для отчима–убийцы, который нарушает покой отца, спящего под могильным камнем, – получилось у писателя просто в результате бесцельного выписывания имен в одну строчку, пока не подвернулось подходящее «Хасден – Мердл – Мерден – Мэрдстон» [450]. По всей видимости, Диккенс никогда не задавался вопросом: почемуфамилия Мэрдстон показалась ему наиболее уместной? Толкин отыскал некоторые важные имена в точности таким же способом – с помощью случайной цепочки созвучий, например: «Мархад – Мархат – Мархельм – Мархун – Мархайз – Марульф» (353)353
  Предательство Исенгарда. С 390.


[Закрыть], или – в поисках имени для Арагорна, который позже получил дополнительное прозвище Эльфстоун (Эльфийский Камень): «Эльфстан – Эледон – Арагорн – Элдакар – Элдалин – Квэндемир» (354)354
  Там же. С 276.


[Закрыть], или для Ганлальфова коня Скадуфакса: «Наротал – Фэрфакс – Сноуфакс – Огнебег – Арод? Арагорн?» (355)355
  Возвращение Тени. С. 351.


[Закрыть]. Странно видеть, что имя Арагорн могло бы стать лошадиной кличкой! Еще удивительнее, учитывая все сказанное ранее по поводу имени Сарумана, что Саруман мог бы носить совершенно бессмысленное имя Сарамонд (356)356
  Предательство Исенгарда. С 70.


[Закрыть]. Я не думаю, что есть основания сомневаться в значении имени Мэрдстон из «Давида Копперфилда». Оно, конечно же, «означает» именно то, что означает. Еще меньше оснований сомневаться по поводу имени Саруман, которое представляет собой хитроумную филологическую головоломку. Однако, по–видимому, и Диккенс, и Толкин начинали не со значения, а, скорее, со звучания.

Осознав это, можно испытать потрясение или попросту самым банальным образом разозлиться. Кристофер Толкин заметил однажды по поводу одного фрагмента тщательно обработанного автором в 1937 году текста «Квента Сильмариллион»: «Это собьет с толку кого угодно, но Элвэздесь зовется не Тингол (357)357
  См. прим. [64] к гл. 7.


[Закрыть], а иначе». За этим замечанием следует подробное разъяснение» (358)358
  Забытая Дорога. С. 217.


[Закрыть]. Собьет с толку» – это еще мягко сказано. Вряд ли кто–нибудь способен удержать в памяти все разночтения и изменения в именах толкиновских эльфов. Финрод становится Финарфином, Инглор – Финродом; помимо вариантов Эллу/Элвэ/Олвв, мы встречаемся с Элвэ Тин голом в разных местах под именами Эллон, Тинтеллон, Тинтоэллон, Тинвелинт, Тинтаглин. Некоторые из этих вариантов просто моделируют языковые изменения, с самого начала занимавшие видное место в толкиновских текстах (359)359
  Книга Утраченных Сказаний–1. С. 48 – фрагмент, написанный примерно в 1919 г.


[Закрыть], Однако видны в этих материалах также и следы непрерывной и, по всей видимости, подверженной случайностям игры, в результате которой, например, в рукописи одна за другой появляются диаграммы, демонстрирующие отношения между различными эльфийскими племенами, группами или наречиями (360)360
  Книга Утраченных Сказаний–1. С. 50; Создание Средьземелья. С. 44; Забытая Дорога. С. 181–183 и т. д.


[Закрыть]. Как и в случаях с Финродом или Тинголом, читатель в лучшем случае теряется, узнав, что в одном месте Телери названы старшей ветвью «эльфов света», в другом – младшей. Но, по–видимому, от этого изменения по сути ничего не меняется! Ясказал – «следы игры». В одном интересном отрывке из второй части «Записок клуба Любомудров» (361)361
  Саурон Побежденный. С. 239–240.


[Закрыть]Толкин дает этой игре более точное название. Здесь персонаж по имени Лаудэм критически высказывается по поводу страсти выдумывать искусственные языки – о том самом «тайном пороке», в котором Толкин некогда себя обличил (362)362
  ЧиК. С 198–223.


[Закрыть] [451]. «Каждый, кто когда–либо посвящал время изобретению языков (или, выражаясь иначе, кому приходилось разбазаривать время на это занятие), поймет меня, – говорит Лаудэм. – Другие, возможно, не поймут. Изобретав язык, ты свободен, – чересчур даже свободен… Когда просто изобретаешь, все удовольствие, вся забава сосредоточиваются в самом факте изобретения. Но поскольку ты господин своего творения и каждая твоя прихоть – закон, то, изобретая язык, можно длить наслаждение бесконечно. Поэтому ист ничего легче, чем начать мелочиться(курсив мой. – Т. Ш.)изменяя, уточняя, колеблясь – в соответствии с «лингвистическим настроением» момента или переменам вкуса». Далее Лаудэм говорит, что, по его впечатлению, языки, которые являются ему в видениях, не таковы(курсив мой. – Т. Ш.).Кроме того, я опустил фрагмент, в котором Лаудэм заявляет, что любое сознательное изобретательство заключено в определенные границы. Однако выделенные курсивом слова здесь весьма многозначительны. Первое из них – «мелочиться» (to niggle) —Толкин использовал еще в одном своем произведении как имя героя «автоаллегории» «Лист кисти Ниггля» (см. с. 93–95, выше). Он знал, что и сам подвержен привычке «мелочиться» (to niggle),или, согласно определению ОСА, «зря терять время или силы на второстепенные детали; быть сверхтщательным в мелочах». Когда Толкин имел дело с научной работой, он не мог давать себе в этом полную волю, поскольку материал, которым он оперировал, был доступен и другим Но там, где его «прихоть была законом», изобретая собственные языки (или географические карты, или генеалогии), он склонен был поддаваться этому специфическому искушению. Конечно, мы никогда не узнали бы об этом, если бы «бычьи кости» не были выставлены на всеобщее обозрение. Но тайное сделалось явным и дало повод к смущению.

«История Средьземелья» предоставляет и другие предлоги покритиковать Толкина. Иногда – по контрасту с только что обсуждавшейся излишней заботой о мелочах – Толкин вдруг обнаруживает прямо–таки ослиное упрямство, не желая менять имена, которые совсем не худо было бы изменить. По–видимому, он был совершенно неспособен спрогнозировать, как воспримет то или иное имя потенциальный читатель–современник. Например, вплоть до 1937 года Толкин неизменно называл Нолдор/ов/ Гномами ( Gnome [452]), в полном убеждении, что «для некоторых читателей слово «гном» до сих пор ассоциируется с ученостью», поскольку оно происходит от греческого gnome – «разумность» (364)364
  Книга Утраченных Сказаний–1. С. 43–44.


[Закрыть]. Возможно, такие читатели где–то и есть. Однако за исчезающе малым исключением для всех носителей английского языка слово gnomeдавно потеряло всякую связь с греческим корнем и означает маленькое вульгарное садовое украшение, которое трудно воспринимать всерьез [453]. Точно так же держался Толкин за имя Trotter(которое можно перевести примерно как «Семеняка», от слова «семенить». – Пер),в то время как персонаж, носивший это имя, успел превратиться из странствующего хоббита в хоббита–следопыта, затем – в человека–Следопыта и, наконец, в последнего потомка древних королей. «Властелин Колец» был уже почти завершен, а Арагорн – впоследствии Бродяга ( Strider; от слова to stride – «широко шагать». – Пер.) —ближе к концу третьего тома по–прежнему заявлял: «…но если мои потомки утвердятся на троне, они по–прежнему будут носить имя Trotter(Семеняка), и, возможно, на высоком языке это имя будет звучать благороднее...» (365)365
  Война за Кольцо. С. 390.


[Закрыть]Нет, не будет! Слово trot(«семенить») в OCA совершенно правильно определяется как «совершить короткие, быстрые шажки на ограниченном пространстве» и никак не совместимо с достоинством, когда речь идет о человеке, занимающем высокую позицию. Задним числом мы понимаем, что Толкину следовало бы распроститься с этим именем гораздо раньше, и не только с ним, а еще и с чрезмерным увлечением «хоббичьей болтовней» в ущерб реальному действию (366)366
  В письме к издателю Стекли Анвину от 4 июня 1938 г. (П.. с. 41) Толкин писал: «Беда в том, что «хоббичья болтовня» (цитата из письма Анвина. – Пер.) развлекает меня, если частно признаться… больше, чем приключения; но я должен безжалостно сократить ее («Возвращение Тени», с 108).


[Закрыть], а можно и с до странности, в ранних версиях, недружелюбным фермером Мэгготом (367)367
  Если в окончательной версии «Властелина Колец» давний конфликт хоббита Фродо с Мэгготом (Фродо когда–то в детстве воровал грибы с его плантации) разрешается доброй шуткой, то в ранней версии Маггот заявляет, что, несмотря на давность, никогда не простит воришку и не позволит ему ступил на его землю («Возвращение Тени», с 291).


[Закрыть]. Следовало также разобраться с путаницей в числе хоббитов и в их именах (включая имя самого Кольценосителя (368)368
  В ранних версиях Фродо звался Бинго.


[Закрыть]), с письмом Гэндальфа, переданным через Подсолнуха [454], и кроме того, с «паучьими хитросплетениями» ближе к началу «Властелина Колец» (369)369
  Предательство Исенгарда. С. 52.


[Закрыть] [455].

Одновременно оказывается, что элементы «Сильмариллиона» и «Властелина Колец», которые представляются нам абсолютно необходимыми, иной раз возникают в тексте буквально в последний момент. Того, кто возьмется во всем этом разобраться, это может привести чуть ли не в отчаяние. Наивная ремарка в «Возвращении Тени» (370)370
  Возвращение Тени. С 42.


[Закрыть](ср. с. 248, выше) гласит, что Кольцо–де якобы «не очень опасно, если его использовать для добрых целей». «Поистине примечательно для ранней мифологии Толкина, – говорит Кристофер Толкин, – что, хотя сильмарилы присутствовали в тексте с самого начала, они играли сравнительно малозначительную роль» (371)371
  Книга Утраченных Сказаний–1. С. 156.


[Закрыть]. Безвредное Кольцо, ничего не значащие сильмарилы… Читая «Историю Средьземелья», читатель, который хорошо знает окончательные тексты, может подумать, что Толкин вообще не ведал, что творил. Когда–то он обмолвился, что не прочь был бы вызвать из царства тени переписчиков Ancrene Wisseи жестом указать им на допущенные ими маленькие грамматические ошибки. Если бы мы вызвали призрак Толкина, трудно было бы удержаться и не указать ему на слова Арагорна о «благородном имени Семеняки», процитированные выше. При атом, наверное, было бы трудно не допустить на лицо упрека и недоумения.

Я говорю все это с намеренной прямотой, чтобы стало ясно: нельзя не считаться с критикой, которая может ополчиться на Толкина. Мы видим теперь, к чему именно может такая критика придраться. Но вряд ли справедливо упрекать автора в том, что он, написавтакие книги, как «Сильмариллион» и «Властелин Колец», не смог сделать этого с первой попытки! Возможно, в этом и кроется главная опасность перебирания «бычьих костей»: это занятие ставит под угрозу наши основные представления о творческом процессе. В наших, зачастую туманных, представлениях о том, как выглядит «автор за работой», мы склонны верить в то, что он следует Великому Замыслу, который известен только ему одному и который служит ему одновременно главным источником вдохновения и путеводной звездой. Критики часто ищут в произведении такой замысел – по крайней мере, именно этим занимался в 1970 году я, когда Толкин написал мне письмо, на которое я ссылаюсь во вводной части и из которого позаимствовано название этой главы. Когда поймешь, что на самом–то деле у автора нет никакой «путеводной звезды», что он просто пробует наудачу и тычет куда придется, это может привести к краху иллюзий. То же самое происходит, когда осознаешь, что Великий Замысел (куда могли бы входить, например, сильмарилы и который был бы основан на специфической природе Кольца) на самом деле подвернулся под руку автору в самый последний момент! Этот «крах иллюзий», конечно же, – частная дело читателя и не имеет никакого отношения ни к произведению, ни к его автору. И все же пронаблюдать за тем, как конкретно продвигалось «сочинение», небесполезно. По крайней мере, мы будем лучше представлять себе, как именно работают писатели. Толкин представляет собой гораздо более характерный образец «писателей вообще», чем можно было бы предположить, за исключением двух черт, характерных именно для него: во–первых, все его произведения отличались очень долгим инкубационным периодом, а во–вторых, уж очень неохотно шел он на то, чтобы выбрасывать из текста уже готовые отрывки.

Однако с представлениями о «путеводной звезде» и Великом Замысле не следует расставаться окончательно. Несмотря на многочисленные сюрпризы, ложные тропинки и «паучьи хитросплетения», которые выявляет «Истории Средьземелья», тома этой серии наглядно демонстрируют, что, несмотря ни на что, существовало нечто, властно толкавшее Толкина к тому, чтобы выразить это «нечто» словами. Это побуждение не ослабевало и не угасало, даже когда он терял из виду или не успевал рассмотреть главное. Можем ли мы сказать, что теперь мы лучше понимаем, что это было за «нечто»? И можем ли мы сконструировать более адекватную «модель» толкиновского творчества? Ответы на эти вопросы мы попробуем получить в следующем разделе этой главы.

ПОТЕРЯННАЯ ДОРОГА, БЕСПЛОДНАЯ ЗЕМЛЯ

У Толкина была своя теория по поводу как минимум второго вопроса из двух, поставленных выше. Эту теорию он выразил в произведении, которое можно было бы назвать «прозой с повторами» или «прозаическим спором» – «повестью» его назвать трудно. Эта вещь существует в двух основных формах: как отрывок под названием «Забытая Дорога» (ок. 1937 г.), напечатанный в одноименном томе «Истории Средьземелья» (372)372
  Забытая Дорога. С. 36–104.


[Закрыть], а также как незаконченные «Записки клуба Любомудров» [456], напечатанные в томе «Саурон Побежденный» (373)373
  Саурон Побежденный. С. 145–327.


[Закрыть]). Эти два отрывка достаточно близки между собой, чтобы их можно было с высокой степенью точности определить как «разные фазы одного и того же произведения» (определение, предложенное Кристофером Толкином) (374)374
  Возвращение Тени. С. 3.


[Закрыть]. У этих текстов очень и очень много общего, хотя растут они из разных корней. Неудивительно, что главное сходство между ними – непрекращающаяся игра с именами. В «Забытой Дороге» два ключевых имени заимствованы из древней германской легенды, записанной в XVIII веке Павлом Диаконом [457]и повествующей о событиях VII века. Эта история, послужившая для Толкина отправной точкой, повествует о короле лангобардов по имени Одуэн. Одуэн отказался посвятить в рыцари своего сына Альбуэна, поскольку тот еще не получил герба из рук соседнего короля, как требовал обычай страны, очевидный и справедливый, направленный на то, чтобы избежать фаворитизма. Соответственно, Альбуэн отправился к королю, которого звали Туризинд и которого он только что победил, убив при этом его сына, и попросил этого короля дать ему герб, будучи благородно и по–донкихотски уверен в великодушии побежденного властителя. И доверие оправдало себя: Альбуэн получил и герб, и рыцарское звание, хотя впоследствии отплатил Туризинду и эту милость лишь чередой жестокостей, которые привели позже к гибели самого Альбуэна: он был убит за то, что принудил свою жену отпить вина из черепа ее отца, сопроводив это словами, достойными разве что какого–нибудь орка, находящего удовольствие в чужой боли, – он предложил ей «распить веселую чарочку с папашей».

Ясно, что внимание Толкина привлекла не сама история, а имена ее героев: Альбуэн – это древнеанглийское Эльфвин (вайн), «друг эльфов»; Одуэн – древнеанглийское Эадвин («друг процветания, благополучия»). С какой целью люди давали своим детям имена типа «друг эльфов» (причем обычай этот сохранялся в течение многих веков, с шестого по одиннадцатый, и в столь отдаленных друг от друга странах, как Италия и Англия), если за этим изначально не стояло какое–то общее понятие? Между прочим, имя Одуэн – через посредство древнеанглийского Эадвин – сохранилось до наших дней, в форме английского имени Эдвин. Не означает ли это, что за именами и их значениями некогда стояла какая–то живая традиция? Кроме этих имен, у древних англичан существовало, в числе прочих, имя Освайн – «друг богов»; оно тоже дошло до наших дней, в форме современного английского имени Освин (правда, это имя, в отличие от имени Освальд, встречается довольно редко). На основании этих сохранившихся имен и указаний на непрерывность традиции Толкин принялся набрасывать повесть о преемственности – от современного генеалогического дерева трех поколений (Освин – Альбуэн – Одуэн, при том что все трое филологически подкованы и отдают себе отчет в том, что значат их имена) вспять во времени, к отцу и сыну из племени лангобардов, а затем еще дальше, в мифическое германское прошлое, к ирландским легендам, к не оставившим по себе письменных следов людям ледникового периода, а через них – к Нуменору [458]. В Нуменоре эти имена принимают другую форму, хотя по смыслу остаются теми же: Элендил = «друг эльфов» = Альбуэн, Хэрэндил = «друг благополучия» = Одуэн, Валандил = «друг богов, Валар/ов/» = Освин. Более того, в Нуменоре эти имена должны были быть особенно значимы, даже представляли бы собой вызов обществу, – ведь в Нуменоре непосредственно перед его падением зваться другом эльфов или, еще того хуже, другом Валар/ов/ означало риск быть принесенным в жертву Морготу. И действительно, Элендил и его сын Хэрэндил из толкиновской «Забытой Дороги» чуть не ссорятся, поскольку сын, менее мудрый, чем отец, ищет скорее «благополучия», нежели истины, а, как представляется его поколению, благополучия удобнее всего достичь, покорившись правителям и присоединившись к их мятежу против богов.

Однако Толкин так и не довел эту историю до конца. Едва намеченная, «Забытая Дорога» – это не более чем серия противопоставлений плюс допущение, будто в события прошлого можно проникнуть с помощью снов и особых «лингвистических» видений. По сути дела, изрядная часть «Забытой Дороги» – подробный рассказ о том, как некто Альбуэн (современный англичанин, сын), который позже станет профессором, обнаруживает, что к нему – извне, а не из подсознания – приходят обрывки фраз на неизвестных языках, в том числе на «эльфийской латыни» – Квэнии, а также на древнеанглийском и древнегерманском (этот реконструированный язык считается общим предком древнеанглийского, готского и лангобардского языков). Эта линия скоро себя исчерпала: в 1937 году Толкин послал фрагмент лишенной какого бы то ни было сюжета «Забытой Дороги» издателю Стэнли Анвину (это было вскоре после успеха «Хоббита»). Анвин рукопись отверг (ничего в ней, конечно же, не поняв), и Толкин на целых восемь лет отвлекся от этого замысла. За это время он написал основной корпус «Властелина Колец». Однако, вернувшись к «Забытой Дороге» под видом «Записок клуба Любомудров» и не забыв извиниться предварительно перед Стэнли Анвином за то, что когда–то побеспокоил его этим текстом, он, вместо того чтобы заняться собственно сочинением истории,с достойным удивления упрямством предался, причем на широкую ногу, маниакальной (как кажется сегодня) игре с именами и пестованию навязчивых мыслей о телепатической передаче идей от отца к сыну.

Первая часть «Записок клуба Любомудров» начинается с отказа от литературного приема, использованного К. С Льюисом: последний, чтобы отправить своих персонажей на Марс или Венеру, вводил в действие обычную машинерию (то космический корабль, то приводимый в движение силой «эльдилов» [459]гроб и т. п.). Больше всех остальных героев «Записок» по этому поводу высказывается Рэймер – он считает, что «правильный» путь к другим мирам пролегает через сны и языки, которые снятся в снах. Но затем происходит странное переключение: один из самых скептически настроенных героев и самый упорный в своем скептицизме слушатель Рэймера, Лаудэм, прямо на встречах клуба начинает видеть видения и «говорить на языках» [460]. Одновременно он начинает записывать являющиеся ему обрывки текстов на неизвестных языках. Эти обрывки очень напоминают те, что снились Альбуэну из «Забытой Дороги». Студент Рашболд. тоже член клуба, в свою очередь начинает говорить «на языках», а четвертый член клуба, Вилфрид Тревин Джереми, каким–то образом присоединяется к Лаудэму прямо в одном из снов последнего, когда тому является видение англосаксонской Британии времен короля Альфреда. Во сне он носит имя Треовайн (еще одно имя, оканчивающееся на —вайн: на этот раз оно означает «друг обета»).

Все эти герои, которым предоставляется слово, являются, что достаточно очевидно, проекциями личности самого Толкина. Рэймер – профессор филологии, Лаудэм – преподаватель английского языка, имя Рашболд представляет собой английскую кальку фамилии Толкин (от немецкого toll–kühn – «безоглядно храбрый, лихой»); и, хотя Кристофер Толкин считает эту теорию «неправдоподобной» (376)376
  Саурон Побежденный. С. 189.


[Закрыть], есть догадка, что слово «рэймер» (гатег) позаимствовано из одного диалекта, где оно означает «мечтатель, бормотун», и, таким образом, соответствует достаточно часто повторяющемуся «автопортрету» Толкина как человека, который видит видения и сны, за что окружающие зовут его «лунатиком» (см. одноименное стихотворение 1934 г. и его переработанный вариант, с. 471–473, выше). Что же касается имен Альвин Арундэл Лаудэм и Вилфрид Тревин Джереми, то имена Альвин и Тревин укладываются в древнеанглийскую схему «х + «друт», с которой мы и начали этот экскурс. Арундэл – в принципе распространенное у англичан второе имя. Оно представляет собой модернизированную версию англосаксонского Эарендэл, или Эарендил (в толкиновской мифологии имя великого посредника между богами и Средьземельем). Эти две прозаические «фазы» убедительно демонстрируют нам, как именно проходил у Толкина творческий процесс и что Толкин думал об этом сам С уверенностью можно сказать, что он всерьез полагал, будто идеи ниспосылаются ему во снах и через скрытые резонансы в именах и языках. При этом он считал, что эти сны и идеи не являются порождением его собственного разума, но могут – как в конечном счете и имена, – нести в себе память о чем–то, что некогда существовало реально. Скептик, естественно, сказал бы, что это верование – очередная иллюзия, и убеждение, будто сны «являются извне», может исходить только «из головы», равно как и сами сны. В ответ на это (или, возможно, соглашаясь с этим) я могу только указать на замечания, сделанные мною выше, где я говорил о том, что изучение истории ранней литературы строгими филологическими методами может дезориентировать кого угодно, и, возможно, «наибольшему разрушению с течением времени подверглась именно способность самих филологов–языковедов понимать, где проходит граница между воображением и реальностью». Однажды безоговорочно поверив, что лингвистические соответствия обнажают некоторую скрытую реальность, легко сделать и следующий шаг, то есть предположить, что собственное чутье на эти соответствия тоже является проводником в реальность. Творчество Толкина, как уже много раз говорилось в этой книге, берет исток где–то посередине.

Но если игра со словами и именами и правда приоткрывает завесу над творческими методами Толкина, как нам понять, что именно он делал? Что означают все эти разнообразные отношения между персонажами и что толкало автора продолжать начатое? Был у него Великий Замысел или не было?

Контуры его главной темы просматриваются в двух (как минимум) фрагментах на древнеанглийском языке, которые Толкин без конца переписывал наново и которые включил как в «Забытую Дорогу», так и в «Записки клуба Любомудров» – под видом подлинным «посланий» из прошлого. Первый из этих отрывков действительно подлинный: он взят из реально существующего и дошедшего до наших дней древнеанглийского стихотворения «Морестранник». Правда, в обеих своих версиях Толкин его сократил. В «Забытой Дороге» эти строки приходят на ум древнеанглийскому попу по имени Эльфвин, когда тот пост перед заполнившими зал людьми:

 
Mоnаð modes lust mid mereflode
forð to feran, þæt ic feor heonan
ofer hean holmas, ofer hwæles eðel
elþeodigra eard gesece.
Nis me to hearpan hyge ne to hringþege
ne to wife wyn ne to worulde hyht
ne ymb owiht elles nefne ymb yða gewealc.
 

(«Желание моего духа толкает меня в странствие через волны открытого моря, говоря мне, дабы там, за холмами воды и страной китов, искал я страну незнакомцев. Нет у меня настроения играть на арфе, не нужно мне колец в подарок, нет мне радости в женщинах, нет удовольствия в этом мире, нет дела до чего–либо иного, и только бегущие волны манят меня» (377)377
  Забытая Дорога. С. 84


[Закрыть] [461].)

Менее подходящего момента для этой песни Эльфвин выбрать не мог. Королевские чертоги, куда он приглашен петь, переполнены охотниками–данами и закаленными в сражениях воинами, и все они в один голос заявляют, что если уж Эльфвин считает, что лучше плавать по морю, нежели получить богатые подарки, то пусть катится на все четыре стороны. Наградой за песню становится обструкция, Эльфвин превращается в «бродягу», в «лунатика». Альвин Лаудэм из «Записок клуба Любомудров» представляет собой, по–видимому, новое воплощение Эльфвина. Однажды памятным ветреным вечером 1954 года он «ловит из воздуха» семь только что процитированных строчек, с той только разницей, что строчки Лаудэма: 1) приведены в древнемерсийской, а не в обычной древнезападносаксонской транскрипции и 2) вместо строчек третьей и четвертой вставлен и другие, а именно:

 
…obaer gaarseggaes grimmae holmas
aelbuuina card uut gisoecae
 

(«За ужасными горами древних вод, во Внешнем Мире, ищу я страну тех, кто дружен с альфами» (379)379
  Саурон Побежденный. С. 243.


[Закрыть].)

Второй несколько раз повторяющийся древнеанглийский отрывок, на «тот раз принадлежащий самому Толкину, звучит так:

 
Thui cwæth Ælfwine Wídlást:
Fela bith on Westwegum werum uncúthra
wundra and wihta, wlitescéne land,
eardgeard elfa, and ésa bliss.
Lýt aénig wit hwylc his longath síe
thám the elfsithes eldo getwæfeth.
 

(Так сказал Эльфвин дальностранствующий: «Много в западных краях неведомого людям, много чудес и странных созданий, в стране прекрасной и приятной, на родине эльфов, в благодати богов. И не знает человек, о чем он тоскует, если преклонный возраст запирает ему возвращение туда».)

На этот раз в «Забытой Дороге» (380)380
  Забытая Дорога. С 44.


[Закрыть]эти строки являются (снова во сне) Альбуэну, подростку XX века, и он пересказывает их отцу. Однако этот пересказ тоже приходится не к месту. В устах юноши, который пересказывает их старику, они звучат оскорбительно (тем более что старик–отец находится фактически при смерти), и, едва успев их произнести, Альбуэн «внезапно пожалел, что перевел их». И действительно, отец замечает, что Альбуэн мог и не пересказывать эти строки: ведь его старому отцу остается только forthsith,насильственное путешествие в Смерть, куда были посланы Бэда Достопочтенный и Ниггль (см. выше, с. 93), a eftsith – возвращение – ему заказано. Во второй раз эти строки являются уже Лаудэму из «Записок клуба Любомудров», с той только разницей, что к ним прибавляются на этот раз еще два слова: теперь Ælfwine Wíplást,«Эльфвин дальностранствующий» – Eadwins sunu,сын Эдвина (или Одуэна). Однако в «Записках» Альвин Лаудэм никак не может причинить боли своему отцу пересказом странного видения: егоотец не дождался Eldo – старости. В 1947 году он вышел в море на лодке под названием «Эарендел», и с тех пор его никто никогда не видел. Возможно, он подорвался на плавучей мине, но не исключено, что ему все же удалось отыскать aelbuuina card, eardgeard elfa,о которой говорят оба стихотворения, – остров, где живут «друзья эльфов», родину самих эльфов.

В этих повторяющихся отрывках тема одна и та же: где–то на Западе существует–де Земной Рай, о котором известно только избранным «друзьям эльфов», жителям Древней и Новой Англии. Знание об этой западной земле вызывает в человеке смутное желание туда попасть – langoth.Однако путь в этот Рай отрезан – для одних препятствием становится старость (как у отца в «Забытой Дороге»), для других – физическая невозможность туда добраться (в некотором роде это и есть тема помещенной в «Забытой Дороге» пространной дискуссии о механических приспособлениях у К. С. Льюиса). Истолковать эти мотивы нетрудно. Во–первых, сразу возникает неизбежное подозрение, что неудовлетворенные визионеры (Эльфвин, Альбуэн, Альвин Лаудэм) – лишь отражения самого автора. Однако следует добавить, что и отцы – тоже отражения автора: как исчезнувший отец Лаудэма, так и близкий к смерти отец Альбуэна. Повторяющаяся пара «отец–сын» во всех случаях указывает на некий диалог, происходивший внутри самого Толкина, да и весь сценарий «Записок клуба Любомудров», с прозрачными именами персонажей, и не что иное, как разговор автора с самим собой. Можно сказать, что одна половина души Толкина понуждала его стремиться за море, к видениям Рая, и пренебречь миром, а другая твердила, что все это – только пустая трата времени. А заодно угрожала ему тенью Eldo – старости, что удивительно, ведь Толкину не было еще и пятидесяти. И еще одно указание на «раздвоение личности» автора выходит на поверхность в «Забытой Дороге» – когда в Нуменоре Элендил слышит песню некоей Фириэль и его сердце невольно замирает при этих звуках. Странно, что он так реагирует на эту песню, поскольку именно так – Фириэль – звали «смертную деву», которая, в другом произведении Толкина (стихотворении, написанном в 1934 г.) (см. с. 467–468, выше, и 713–714, ниже), отверглапутешествие на Запад, заявив при этом с некоторым даже удовлетворением: «Уйти отсюда я не могу – / Ибо Землей рождена!» Неужели Фириэль все–таки передумала и приняла предложение эльфов? Правда, в таком случае она, по–видимому, не добралась до Валинора и других Истинно Бессмертных стран, а задержалась в Нуменоре. Здесь следует добавить, что Фириэль (381)381
  Забытая Дорога. С 382–393.


[Закрыть] – это еще и одно из имен Лутиэн, эльфийской девы, которая самаизбрала жребий смертных