Текст книги "Ванго. Между небом и землей"

Автор книги: Тимоте де Фомбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

14
Два желтка в одном яйце

На сей раз он попал в точку. Метод Аристофана сработал.

Этель пересела в кресло у камина.

Наступило долгое молчание. Этель понимала, что отпираться бесполезно. Если Ванго назвал ее, она не сможет утверждать обратное.

И еще: в глубине души она радовалась тому, что ее имя слетело с губ Ванго.

Этель.

«Спросите у Этель».

Так он, наверное, сказал.

Булар с нарочито рассеянным видом перебирал спицы своего зонтика, словно играл на контрабасе.

– Мы сможем увидеться? – спросила наконец Этель.

– С кем?

– С ним.

Булар пожал плечами и состроил печально-неопределенную гримасу, словно хотел сказать: «Это будет зависеть от того, что вы мне расскажете».

Этель подтолкнула ногой, ближе к огню, полено, откатившееся к краю камина.

– Я мало с ним общалась. Всего несколько дней. Мы были очень молоды.

Комиссар тоже сел. Она его насмешила. Шестнадцать лет с хвостиком, а выражается, точно манерная старая дама, повествующая о романе своей юности.

– Я тогда путешествовала вместе с братом Полом. И Ванго тоже был там. Мы подружились.

– Как давно это было?

– О-о-о…

И она махнула рукой куда-то за спину, словно говорила о стародавних временах, когда еще и самого комиссара не было на свете.

– И родители вот так спокойно отпускают вас путешествовать одних?

Этель улыбнулась.

– Наши родители слишком рано предоставили нам свободу, комиссар. Они, как бы это выразиться…

– Не слишком привязчивы? – рискнул подсказать Булар.

– Да… А можно в данном случае сказать «привязчивы»? Такое слово здесь уместно?

Комиссар пожал плечами.

– Ну так вот, – продолжала Этель, – они совсем не привязчивы.

Ее глаза были влажны от слез, но она пыталась улыбаться и продолжать разговор.

– Так что же вы знаете? Что Ванго рассказал вам о себе?

– Очень мало. Ужасно мало.

Слава богу, она хоть не произнесла это знаменитое «ничего», которое упорно твердили все, кого он расспрашивал о Ванго.

– И что же вам известно?

– Я знаю, что он вырос на каком-то острове. Или на нескольких островах.

– Где именно?

– Понятия не имею. Он всегда называл их «мои острова». Поскольку он хорошо говорил по-русски, я воображала, что эти острова находятся в северных морях или на реке Амур.

Река Амур… Этель осеклась, как будто совершила промах и пожалела, что у нее вырвалось это чересчур романтическое название[27]27
  Название дальневосточной реки Амур созвучно французскому слову amour – «любовь».


[Закрыть].

– Ну… В общем…

– Он говорил по-русски? – прервал ее Булар.

Лицо его помрачнело.

В Париже один из семинаристов, немец по национальности, сказал, что близко подружился с Ванго, потому что тот говорил по-немецки не хуже его. А каноник Бастид утверждал, что Ванго владел итальянским. Может, они имели в виду разных людей?

– Да, он говорил по-русски, он беседовал с…

Лицо Этель дрогнуло; казалось, она вспомнила что-то тягостное.

– С кем же? – спросил Булар, твердо решивший добиться истины.

– С одним русским, который путешествовал вместе с нами.

И Этель на минуту замолчала.

Русский…

Лицо того человека запечатлелось в ее памяти: она разыскивала его уже много дней, это он вынул револьвер на паперти собора Парижской Богоматери. Человек с восково-бледным лицом, человек, которого, как ей казалось, она уже где-то видела… ну конечно же, она встретилась с ним в 1929 году, во время долгого путешествия с Ванго. Но сейчас она предпочла смолчать.

Булар внезапно встал.

– А почему Ванго говорил по-русски? Вот я… разве я говорю по-русски? Он что, русский?

– Нет, – ответила Этель. – Мне кажется, его отец или мать были родом из Англии, а может, из Америки.

– Почему вы так думаете?

– Потому что он прекрасно говорил на моем родном языке.

Булар уже ничего не понимал. Он стоял и тер мочку уха, что всегда делал в «дурные» дни. Всю прошедшую неделю он думал о Ванго как о полном ничтожестве, неинтересном, банальном субъекте, а теперь ему вдруг почудилось, будто он гоняется за эдаким хамелеоном, скитающимся по всему свету и дразнящим его своим многоцветным языком.

– Черт бы меня побрал, со всеми моими потрохами, когда-нибудь я все равно его изловлю!

Этель резко повернулась к комиссару. Тот прикусил язык, но было уже поздно – он проговорился.

Зеленые глаза девушки гневно сверкнули.

– Значит, вы его пока не… – отчеканила она. – Вы просто хотели вытянуть из меня информацию!..

Булар кусал губы.

– Я вам все объясню, мадемуазель…

Этель встала.

– Нет, не нужно мне ничего объяснять. Считайте себя желанным гостем в нашем замке, комиссар. Оставайтесь хотя бы до завтра.

Она говорила без пауз, быстро и непререкаемо:

– Мэри покажет вам вашу комнату. Там вас ждет обед. И одежда – поскольку, мне кажется, вы прибыли без вещей. Советую вам прогуляться днем по окрестностям. Я смогу проводить вас на холм, откуда открывается прелестный вид. Ужинать мы будем поздно вечером. К нам присоединится мой брат Пол, он вернется только к девяти часам. Вечер пройдет весело – ведь нам, всем троим, есть что порассказать.

Ее голос чуть дрогнул, когда она добавила, строго и печально:

– Но я настоятельно прошу, чтобы о Ванго и его делах не было сказано ни слова. Вы слышите? Ни одного слова, иначе я выгоню вас из замка, пусть даже среди ночи, несмотря на Лилли и другое дикое зверье, которое рыщет повсюду среди наших холмов. До скорой встречи, комиссар. И помните: ни слова о Ванго!

Этель слегка поклонилась и с достоинством вышла из гостиной.

Этот день стал для Булара незабываемым.

Он расположился в комнате размером с вокзал большого провинциального города. Горничная Мэри незамедлительно влюбилась в гостя и, рассказывая о нем на кухне, величала не иначе как «красавчиком французом», хотя остальным слугам нелегко было распознать под этим прозвищем низкорослого толстячка комиссара.

Булар прошелся по холмам, обрядившись в брюки шотландского лорда: пока он принимал ванну, Мэри успела подкоротить слишком длинные штанины.

Вечерняя трапеза прошла весело, как и было обещано. Пол так и не уразумел, почему этот человек оказался у них за столом, но принял его, как старого друга. В полночь Мэри со свечой в руке проводила комиссара в его спальню.

Булар уже собирался открыть дверь и оставить горничную в коридоре, но перед этим спросил:

– Скажите, милое дитя, а где сейчас родители этих молодых людей? Далеко ли они?

– О нет! Совсем недалеко, мусью Пулард. Как же можно «далеко»! Они так любят друг друга, все четверо…

Она подвела его к окну коридора и указала на слабые огоньки примерно в сотне метров от замка.

– Вон там, видите маленькое кладбище под деревом?

Комиссар чуть не упал в обморок.

– Ах, так… Понимаю… Вы меня успокоили. И давно ли они там?

– Десять лет. Через четыре дня будет десять лет.

На следующий день Этель предложила Булару отвезти его на вокзал Инвернесса. Мэри напихала полную сумку сувениров для «красавчика француза». Она вознамерилась подарить ему и оленьи рога, но он с извинениями отказался.

Похоже, Мэри вообразила, что комиссар живет как минимум в Версальском дворце или в Шамборе[28]28
  Шамбор – величественный замок в долине Луары.


[Закрыть]. А он явственно представлял себе лицо матери при виде оленьей головы с раскидистыми рогами, когда она встретит его на пороге их трехкомнатной квартирки на улице Жакоб.

– Господи боже, Огюст!

Еще в детстве ему приходилось прятать под тюфяк своих оловянных солдатиков, ибо, по мнению мадам Булар, это был рассадник пыли…

– У комиссара и так много багажа, – сказала Этель горничной. – Мы пошлем ему рога по почте.

Они сели в двенадцатицилиндровый «рэйлтон» девушки. Этот болид был рассчитан лишь на одного пассажира, но Этель была худенькой, а Булар постарался втянуть в себя живот.

Странно они выглядели рядом – юная девушка и комиссар, притиснутые друг к другу, как два желтка в одном яйце, и вдобавок отягощенные его багажом.

Автомобиль выехал со двора, круто свернул налево и с воем помчался вдаль.

А удрученная Мэри вернулась в замок, неся оленью голову, увенчанную рогами.

Комиссар чувствовал себя совсем потерянным, сидя впритык к девушке, в машине, которая неслась по ухабистой дороге со скоростью сто двадцать километров в час.

– На Бруклендском полигоне она может делать все двести шестьдесят! – крикнула Этель.

– Верю вам на слово.

– Что-что?

– Я говорю, что вам необязательно демонстрировать мне это.

– Что?

– Езжайте потише! – заорал комиссар.

И тут Этель улыбнулась; такой ослепительной улыбки на ее лице он еще не видел.

На очередном повороте она решила остановиться, чтобы показать ему пейзаж. Машина подпрыгнула и встала как вкопанная под визг тормозов.

Булар побрел следом за Этель по густой траве, с трудом переставляя все еще дрожащие ноги.

Вдали виднелось озеро Лох-Несс.

– Да, здесь красиво, – признал комиссар.

Этель молча присела на обломок скалы.

Булар остался стоять. Этот пейзаж напоминал ему родной Обрак, с его высокими плато: он вырос между Авейроном, Лозером и Канталем, там, где снег не сходил пять месяцев в году.

– Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании! – вполголоса сказала Этель.

Булар нахмурился.

Девушка говорила, закрыв глаза.

Небо на западе начало темнеть. Этель пояснила:

– Это изречение было написано на лоскутке, с которым он не расставался. «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Встряхнувшись, она добавила, совсем другим тоном:

– Я сказала вам только потому, что это вряд ли поможет найти его.

– Весьма благодарен, – иронически ответил Булар.

И верно: такая загадка ни на что не годилась, разве только украсила бы собой детективный роман.

– Это фраза из «Мыслей» Блеза Паскаля, – сказал Булар, который читал не только детективы.

Он спросил:

– Лучше скажите-ка мне, вам ничего не говорит такое прозвище – Кротиха?

Этель молчала.

– Это моя единственная зацепка на сегодняшний день, – признался комиссар. – Единственная. На следующий день после бегства Ванго Романо к нему в семинарию пришла девушка лет четырнадцати. Она попросила привратника сказать Ванго, что его ждет Кротиха. Когда я подоспел туда с двумя помощниками, ее уже не было.

– А что это такое – кротиха?

Булар попытался жестами изобразить зверька.

Этель глядела на него с растроганной улыбкой.

– Так что же, – спросил он, – вам это ничего не говорит?

– Пора ехать, господин комиссар. Если вы будете и дальше докучать мне вопросами, я оставлю вас здесь.

И она побежала к машине.

Мысль о том, что другая девушка разыскивает Ванго, была ей неприятна.

Через двадцать минут они приехали на вокзал. Поезд уже готовился к отправлению, и на перроне не было ни души, кроме Этель и Булара.

– Я никогда не слышала прозвища, о котором вы говорили, – неохотно сказала девушка, пожимая руку комиссару. – Но если вы ее найдете, сообщите мне.

Булар уже стоял на подножке вагона.

– Вы имеете в виду Кротиху? – спросил он.

Этель кивнула. Какой-то молодой человек в фуражке опрометью выбежал из здания вокзала и едва успел вскочить в отходивший поезд. Два свистка пронзили холодный туман этого майского утра.

Поезд уже исчезал из виду, а Этель, издали казавшаяся совсем маленькой, все еще стояла в одиночестве на перроне, раздумывая о том, как ей хотелось бы всю ночь говорить о Ванго, обо всем, что она помнила, а помнилось ей только одно – их встреча в цеппелине.

Ванго. Его манера открывать и закрывать глаза, рассказывать истории, произносить такие удивительные слова, как «Бразилия», чистить картошку, придавая ей идеальную восьмигранную форму, любоваться волнами из нижнего люка, декламировать короткие стишки на неведомых языках, готовить в два часа ночи, где-нибудь над Тихим океаном, гренки – нежные и сладкие, как воспоминание.

Этель не смогла бы рассказать ничего другого, кроме этих мелочей, потому что за три короткие недели полета вместе с Ванго она жила только настоящим и потому что в тот день, когда жизнь безжалостно заставила ее размышлять о прошлом, а главное, о будущем, в тот день было уже слишком поздно.

А комиссар, глядя в окно на уменьшавшуюся фигурку девушки на перроне, испытывал непостижимое удовлетворение от своей поездки. Он нашел то, что искал: теперь у него был след, которого ему так недоставало.

И он расположился поудобнее на своем месте.

Утром этого дня, когда Мэри принесла комиссару чай, ему удалось выспросить у нее самое важное, искусно ввернув свой вопрос между двумя комплиментами по поводу ее булочек с черничным джемом.

Путешествие, которое стало судьбоносным для Этель и Пола, проходило между 10-м августа и 9-м сентября 1929 года.

– Да, мусью Пулард, они уехали оба, бедные детки. Я прекрасно это помню. Этель было так плохо. Она все хворала после смерти родителей. А вернулась – ну прямо не узнать!

– Ей стало лучше?

– Выздоровела, мусью Пулард, совсем выздоровела!

И Мэри начала сморкаться. Комиссар внимательно слушал.

– Они путешествовали на дирижабле «Граф Цеппелин», это было пять лет назад. Да вы, наверное, слышали? Знаменитый кругосветный перелет 1929 года! Их фотографии даже попали в газету. Бедные детки…

– Бедные детки, – радостно повторил Булар.

Ибо тот же самый цеппелин пролетел над собором Парижской Богоматери на следующий день после убийства монаха, во время бегства Ванго.

Казалось бы, такая малость… Но человеку с опытом Булара это случайное совпадение давало ключ к разгадке.

15
Бешеным галопом

Париж, Вандомская площадь, отель «Риц», тремя днями позже

Борис Петрович Антонов сбрил усы.

Это привело его в ярость, но приказ поступил из таких высоких сфер, что спорить из соображений кокетства было совершенно немыслимо.

И теперь он напоминал седоволосую куклу-голыша.

– Это всё, что ты нашел?

Борис листал тощий блокнотик; а его собеседник – молодой человек, похожий на студента, – комкал фуражку в руках, запачканных чернилами. Они сидели в баре отеля. Рядом пили чай три пожилые дамы, благоухавшие белой лилией и бергамотом.

– Где остальное? – спросил Борис.

– В Темзе.

Борис ударил себя по лбу.

– Ты выбросил все остальное из чемодана в воду?

– Так мне приказали.

Судя по акценту, оба они были русскими, но говорили по-французски, чтобы не привлекать к себе внимания. В соседнем зале пианист наигрывал какие-то томные мелодии. По мраморным плитам холла звонко цокали каблуки.

Землисто-бледное лицо Бориса совсем побелело при виде очередного наброска на страничке блокнота.

– Поразительное сходство, не правда ли? – сказал студент, положив наконец фуражку на стол.

Борис прожег его злобным взглядом. Портрет изображал самого Бориса Петровича Антонова, нарисованного Этель и скопированного в блокнот Огюстеном Авиньоном.

И этот портрет таинственного стрелка с паперти Нотр-Дам находился теперь в руках всех полицейских служб страны.

Борис в ярости перевернул страницу. Больше всего его разозлил вид усиков, которыми пришлось пожертвовать из-за проклятой девчонки, чтобы стать неузнаваемым.

– Ты ее хотя бы видел?

– Только издали. К замку подобраться невозможно. Повсюду шныряют ее слуги и садовники. А покидает она замок либо на лошади, либо в машине.

Носится по окрестностям как угорелая, аж пыль столбом. Комиссара она привезла на вокзал на следующий день после его визита. И я проследил за ним до самого Парижа.

– Кто такой?

– Некий Булар.

– Где живет?

– Позади церкви Сен-Жермен-де-Пре.

– Один?

– С матерью.

Борис схватил за рукав пробегавшего официанта и заказал еще два кофе. Девочка, сидевшая рядом с ними, трудилась над огромной пирамидой мороженого, которая скрывала ее лицо.

– Словом, ты ничего путного не нашел.

– Не нашел, потому что и находить было нечего, – объяснил студент.

– Ты ничего не нашел, – повторил Борис.

– Да говорю же вам…

– Заткнись. Ты слишком поторопился с чемоданом, нужно было украсть его, когда комиссар ехал обратно, во время пересадки в Лондоне. Девчонка вполне могла рассказать ему кое-что важное. И он бы записал это в блокнот.

– Я стащил чемодан, как только представился удобный момент, Борис.

Тот яростно стукнул кулаком по столу. Мало того, что он пожертвовал усами, – теперь он рисковал всей своей карьерой, да и жизнью тоже. Он попытался подвести итоги.

– Значит, о портрете уже было известно. А в остальном – ровно ничего. Так?

– Да.

– Ты меня разочаровал, Андрей.

– Свое поручение я выполнил.

– Но к монахам ты хотя бы наведался?

– Да. Сегодня утром они похоронили отца Жана. На кладбище было много народу. А прошлой ночью я пробрался в его комнату. Но они там все прибрали. Ничего не осталось.

Девочка опрокинула стакан с водой, которая чуть не залила блокнот. Андрей вовремя подхватил свою фуражку, а вот брюки Бориса промокли насквозь. Они оба посмотрели на девочку. Белокурая, хорошенькая. Она широко улыбнулась, попросила извинения и продолжала штурмовать свою гору мороженого с северного склона.

Борис сжал зубы. Ну как можно оставлять девчонку двенадцати-тринадцати лет одну в холле огромной гостиницы?! Он выплюнул в носовой платок свое отвращение к этим западным нравам…

– Значит, ничего не нашел, – повторил он, возвращаясь к прежней теме.

– Я сделал то, о чем вы меня просили. Вы ведь обнаружили адрес в комнате кюре… Может, это что-нибудь даст.

– Это далеко, где-то посреди моря. Кое-кто из наших поехал туда проверить…

– И потом, обратите внимание, там, в блокноте, есть одно странное слово. Андрей взял блокнот у Бориса и открыл нужную страницу.

– Да, – сказал Борис, – я видел. Кротиха.

И он усмехнулся.

– Вот спасибо за находку! Кротиха! Браво, месье, это серьезный подозреваемый!

Он встал, беззвучно похлопал в ладоши и с усмешкой пожал руку студенту. У него были ледяные пальцы.

– Вы уходите? – испуганно спросил молодой человек.

– Да. Важное поручение.

И Борис прошептал ему на ухо:

– Еду в Венсенский зоопарк, на поиски Кротихи.

Андрей через силу улыбнулся.

– Ты считаешь, это смешно? – грозно спросил Борис.

Андрей съежился. Борис схватил его за ухо.

– Где тебя искать, если ты мне понадобишься?

Студент мял в руках свою фуражку, не отвечая.

– Где? – настаивал Борис, больно выкручивая ему ухо.

– Борис Петрович, я хотел вам сказать… Я тут подумал…

– Ну?

– Я подумал… Мне нужно кончать с этим…

– Кончать – с чем?

– Работать на вас…

Борис сделал вид, будто расчувствовался.

– Вот как? Ты так думаешь?

– Да, я долго размышлял. И решил покончить с этим.

– Значит, покончить…

Борис выпустил ухо Андрея, снял очки и, не спуская с него близоруких глаз, начал протирать стекла краем скатерти.

– Лично я не нахожу твое решение удачным. Ты молод, Андрей.

– Вот именно. И поэтому я должен хорошенько подумать обо всем этом. Я ведь скрипач.

Борис хихикнул. Он, видите ли, подумал!.. Этот парень воображает, что у него есть выбор. Он положил на стол несколько монет.

– Ну, я пошел. Можешь выпить еще рюмку за мое здоровье. Только не исчезай окончательно, малыш. Я на тебя рассчитываю. Да и твоя семья тоже рассчитывает на тебя.

– Говорю вам: я решил с этим покончить.

Борис Антонов со смехом ткнул ему в лоб указательным пальцем, точно стволом пистолета.

– Покончить с чем? С жизнью? Бывают такие вещи, Андрей, с которыми покончить невозможно.

Он потрепал его по щеке и удалился, продолжая смеяться.

А студент долго еще сидел за столом, вцепившись обеими руками в свою фуражку, точно в спасательный круг.

Он думал о своей семье, оставшейся в Москве.

В Париж он приехал, чтобы заниматься музыкой. Его очень удивила та легкость, с которой он получил разрешение выехать за границу. Но все стало предельно ясно, когда его разыскал Борис Антонов. Сначала с ним поговорили о родных, к которым относились в Москве с подозрением. Затем потребовали от него определенных услуг. И обещали, что, пока он будет подчиняться, его семью не тронут.

Как же ему с этим покончить? Что делать?

– Хотите докончить?

Андрей вздрогнул.

Девочка, сидевшая рядом, придвинула к нему вазочку с мороженым.

– Здесь слишком много, – сказала она, – я не смогу докончить.

Он взглянул на нее. И понял, что она не так уж мала – ей самое меньшее тринадцать лет.

– Нет, благодарю, мне нужно идти.

Он встал и вышел.

В уплату за мороженое девочка сложила на блюдце столбик из монет, высокий, как Вандомская колонна[29]29
  Вандомская колонна воздвигнута на одноименной площади в 1-м округе Парижа, напротив отеля «Риц».


[Закрыть], и тоже вышла.

Она пересекла холл.

Портье поклонился ей со словами:

– Добрый вечер, мадемуазель Атлас!

Проходивший мимо администратор тоже поздоровался с ней, У выхода швейцар толкнул дверь-вертушку и выпустил ее, сказав:

– До скорой встречи, мадемуазель Атлас.

На улице парковщик повторил то же самое.

Никому из них она не ответила.

Все они упорно величали ее «мадемуазель Атлас» с самого ее раннего детства, но она считала, что это полная бредятина.

Ее настоящее имя было – Кротиха.

Она перешла площадь и скрылась из виду.

Кротиха повстречала Ванго полтора года назад, 25 декабря 1932 года, в три часа ночи, между вторым и третьим этажами Эйфелевой башни.

Следует отметить, что место, дата и время не слишком-то подходили для такой встречи. Последние метры подъема до самой верхушки башни, первый день Рождества, три часа ночи. Но с точки зрения статистики, именно на этой высоте больше шансов встретить любителя покорять вершины, ибо сюда ведет один-единственный путь, тогда как внизу четыре опоры башни вчетверо увеличивают количество маршрутов.

– Привет.

– Здравствуйте, – ответил Ванго. – Все нормально?

– Ага.

Ванго не имел привычки пускаться в светские беседы во время своих ночных авантюр, и в тех редких случаях, когда он встречал людей на крыше Оперы, в больших часах Лионского вокзала или, несколькими годами раньше, у стальных канатов Бруклинского моста, он попросту прятался, не желая быть замеченным.

Но той ночью его прежде всего поразил возраст Кротихи. Она выглядела, как маленькая девочка на качелях в городском саду. Только сейчас она сидела не на качелях, а верхом на металлической арке, в двухстах двадцати пяти метрах от земли.

Несмотря на холод, Кротиха не носила перчаток.

Она долго не соглашалась признаться, что ей тринадцать лет.

– И часто вы здесь бываете? – спросил Ванго.

– Довольно часто, – ответила девочка, не спуская с него глаз.

Этот ответ означал, что она здесь впервые.

– Хотите, полезем дальше вместе?

– Да нет, я лучше тут передохну.

Она тяжело дышала в морозном воздухе, и при каждом слове из ее рта вырывалось круглое облачко пара.

– Ладно.

И Ванго сделал вид, будто хочет продолжить подъем. На этой высоте, под инеем, краска на металле слегка облупилась. Он тщательно выверял каждое движение, чтобы не соскользнуть. Обернувшись еще раз, он спросил:

– Все нормально? Вы уверены?

Ванго было неприятно настаивать, но девочку явно что-то тревожило. Она не ответила. Он спустился назад, внимательно посмотрел на нее. Она носила шелковый шарф, такой длинный, что ей пришлось обернуть им пять или шесть раз свою хрупкую шейку. Стальные переплетения вокруг них были освещены довольно слабо.

– У вас болит левая нога, – сказал Ванго.

– Нет, – ответила она и наивно прибавила: – Как ты догадался?

– Дайте-ка я посмотрю.

Он взялся за ее ступню, и она вскрикнула.

– Вы ее вывихнули.

– Ну и что?

– Хотите, я вытащу вас отсюда?

Девочка взглянула на огни, светившиеся вдали, и пожала плечами, как ребенок, которому предложили конфетку.

– Ну, хочу.

Ванго осторожно подсадил ее к себе на спину. Где-то рядом заухала сова. По тому, как девочка держалась за его плечи, он понял, что это – родственная душа, из тех, кто научился взбираться вверх еще до того, как начал ходить.

– Я так думаю, вы не захотите спускаться по лестнице, – сказал он.

– Нет.

Им обоим было известно, что на лестнице иногда можно встретить сторожа со свирепым черным псом, у которого зубы сверкают даже в темноте.

– Хорошо.

И он начал карабкаться вверх.

– Ты куда?

– А вы разве не хотите подняться?

Девочке нравилось, что он обращается к ней на «вы».

– Хочу…

– Значит, лезем наверх.

– Ладно. Как скажешь.

Они просидели на верхушке башни до рассвета.

Ванго вынул из кармана кусок хлеба, и они разделили его пополам. Вокруг них носились чайки. Казалось, они заигрывают с Ванго.

– Ты с ними знаком? – восхищенно спросила Кротиха.

Ванго внимательно рассматривал птиц.

С земли был виден только этот пернатый хоровод, круживший в багрянце рассвета над шпилем башни.

Ванго указал на одну из чаек, парившую над его головой.

– Вот эту… да-да, вот эту я уже видел у себя дома, очень далеко отсюда. Девочка пыталась скрыть свое удивление.

Вдали, за городскими предместьями, они различали поля и леса; Кротиха уверяла даже, что видит море.

– Все может быть, – ответил Ванго.

– Вон там, гляди!

На горизонте собирались облака.

Странно: для кротихи у нее было слишком острое зрение.

Ни тот, ни другая ничего не рассказали о том, как они живут там, внизу.

Утром он принес девочку к ее дому.

– Почему вас зовут Кротихой?

– Потому что, если до потолка меньше пяти метров, я начинаю задыхаться.

Ванго невольно улыбнулся.

– Не смейся, я и вправду задыхаюсь.

– Я смеялся потому, что это, видимо, и приучило вас к роскоши… Похоже, у вас очень просторное жилище.

Они стояли перед домом в конце Елисейских Полей.

– Да уж, немаленькое. Вообще-то я могу ходить и по комнатам, но живу вон там, наверху.

И она подняла голову. На крыше здания был виден гамак, подвешенный к двум громоотводам.

– Я страдаю клаустрофобией.

– Очень приятно. А я – паранойей.

Они с улыбкой пожали друг другу руки, и девочка, прихрамывая, удалилась.

С тех пор они провели вместе немало ночей под небом Парижа. Она научила его съезжать по крыше Театра Шатле и карабкаться по колосникам[30]30
  Колосники – верхняя часть сцены, невидимая зрителям, для установки сценических механизмов.


[Закрыть], над головами танцоров, во время спектакля.

А он показал ей башню Сен-Жак, стоявшую как раз поблизости. Вокруг нее всю ночь напролет с маниакальным упорством ходил сторож. Таким образом, подъем превратился для них в увлекательную игру. Нужно было вскарабкаться на высоту семьдесят семь метров меньше чем за девяносто секунд – именно столько требовалось сторожу, чтобы обойти башню кругом. С ее верхушки можно было любоваться изгибами Сены, ее островками и башнями собора Нотр-Дам, плывущего, подобно кораблю, в море серых кровель.

Они дружили, так ничего и не зная друг о друге. Иногда один из них провожал другого до дома. Но видел при этом только дверь жилища своего друга. Эта дверь впускала его и тут же затворялась, не давая провожатому разглядеть в щель хоть какую-нибудь частичку чужой жизни.

Однажды в апреле Ванго не явился на встречу. Выждав несколько дней, Кротиха подошла к зданию, в котором, как ей было известно, он жил. Когда она сказала привратнику: «Не могли бы вы передать месье Ванго, что его ждет Кротиха?», то по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. И едва успела сбежать от полиции.

Все последующие дни она долгими часами раздумывала над этим, пытаясь понять, что же произошло.

Бродя вблизи кафе, где собирались полицейские, она подслушивала их разговоры и таким образом смогла восстановить ход событий.

Новость о том, что Ванго готовился в священники, стала для нее первым сюрпризом. Лично она не знала ни одного священника и понятия не имела, кто это такие, но ей было трудно представить себе, что священник может висеть, подобно летучей мыши, на верхушке Эйфелевой башни или на деревьях в скверах, как это часто проделывали они с Ванго.

Она была не так уж шокирована тем, что его обвинили в убийстве. Мало ли, может, у него были на то веские причины. Это ее не касалось. Теперь она понимала, отчего он не пришел, – вот и все, что она хотела знать.

В итоге она решила, что ее жизнь потечет, как прежде, до него.

Но однажды ночью, лежа в своем гамаке, она почувствовала странное стеснение в груди.

Это не было острой болью – скорее какое-то ползучее недомогание, которое постепенно захватывало ее плечи и грудь.

Она повернулась на один бок, потом на другой.

Глубоко вздохнула.

Прошлась в темноте по крыше.

Поглядела на колеблющийся огонек уличного фонаря внизу.

Подождав, скрестила руки, обхватила себя за плечи и снова сделала глубокий вдох.

Наверное, это было чувство, которое в книгах называлось одиночеством.

Ей никогда еще не приходилось испытывать его.

Кротиха выросла сама по себе.

У нее было трое братьев намного старше ее. Последний из них покинул отчий дом еще накануне ее рождения. Всем им было теперь больше тридцати пяти лет, и Кротиха искренне считала их ровесниками предков, глядевших на нее с фамильных портретов.

Она родилась от второго брака своего отца. Ее родители были вечно заняты собой. Они жили в трех городах одновременно, никогда не распаковывали чемоданы и, возвращаясь домой, чтобы поцеловать дочь, даже не снимали меховые пальто.

У нее сменились двадцать две гувернантки, которые имели глупость величать ее «мадемуазель Атлас» и заставляли сидеть в четырех стенах. Последняя из них упала с дерева при попытке достать свою воспитанницу.

В конечном счете Кротиха добилась этой должности для самой себя, став своей гувернанткой. Двадцать третьей.

За все тринадцать лет жизни она ни разу не испытала чувства одиночества. Даже когда седьмая гувернантка запирала ее в стенной шкаф, чтобы помешать ночевать на крыше; даже когда она заболела и провела целый год в горном санатории, одиночество ничуть не угнетало ее.

И вот теперь этот дурак Ванго сорвал с нее панцирь, и тот с жалким дребезжанием рухнул наземь.

Кротиха твердо решила разыскать Ванго и свести с ним счеты.

Для начала она запаслась теплыми пледами, вскарабкалась на маленькую колокольню кармелитской семинарии и стала ждать. Это был ее принцип – не покидать место происшествия. Она была уверена, что только так можно хоть что-то разузнать.

В течение первых трех дней ничего не произошло.

Воспоминание об убийстве мало-помалу стиралось в памяти живых.

Наступила четвертая ночь, и кто-то начал играть фокстроты на органе прямо под ней. Она не знала, что это был Раймундо Вебер, сторож-капуцин, который возобновил, после короткого траура, свои ночные концерты. Жизнь продолжалась.

На следующий день явилась полиция и опустошила комнату жертвы. Письменный стол со стулом, несколько ящиков книг и тетрадей – все это увезли в фургоне. Пятеро молодых послушников тщательно вымыли комнату и открыли окно, чтобы само воспоминание об отце Жане бесследно испарилось.

Кротиха начала было думать, что пришла слишком поздно, но тут наступила пятая ночь.

Поначалу эта ночь казалась вполне безмятежной. Во-первых, потому, что майский ветерок принес в город аромат цветущих вишен, и еще, может быть, потому, что на сей раз Вебер играл на своем органе более умиротворенную мелодию, чем обычно. В ней было всего четыре ноты, но они следовали одна за другой в волшебном порядке, менявшемся в каждой музыкальной фразе.

И вдруг Кротиха навострила уши.

Кто-то звонил в дверь семинарии.

А Вебер, всецело поглощенный своей музыкой, ничего не слышал.

При виде человека, топтавшегося на улице, Кротиха сразу поняла, что это необычный посетитель. В предыдущие дни сюда входили священники, монахини, епископ, семинаристы и жандармы. Но этот человек носил на голове фуражку, похожую на картуз Гавроша[31]31
  Гаврош – юный беспризорник, герой романа Виктора Гюго «Отверженные» (1862).


[Закрыть]. Под мышкой он держал длинный черный футляр, а в другой руке – кожаную папку, с какими ходят студенты в Латинском квартале.