Текст книги "Ванго. Между небом и землей"

Автор книги: Тимоте де Фомбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

8
Сопротивление воздуха

На берегах Боденского озера, Германия, шесть лет спустя, апрель 1934 г.

Цеппелин был привязан к полу гигантского ангара, словно пленный дракон. Державшие его тросы скрипели от натуги. Гирлянды прожекторов освещали его округлые бока. Время шло к полуночи. На полу, между грудами чемоданов и мешков с почтой, стоял радиоприемник, из которого лились джазовые мелодии Дюка Эллингтона.

– Герр доктор Эккенер!

Отрывистый, лающий окрик шел с улицы.

Дирижабль слегка дрогнул на своих тросах. Его серебристое тело еще источало солоноватый запах недавних перелетов. Сейчас он казался спящим.

– Найдите мне его!

С этим зычным приказом в ангар вошел человек, за которым следовали трое новобранцев в военной форме. При виде цеппелина солдаты застыли на месте.

«Граф Цеппелин» представлял собой летательный аппарат длиной в двести сорок метров, шириной в сорок и высотой с десятиэтажный дом. Рядом с ним люди казались крошечными личинками. Однако в случае с вошедшим данное сравнение было совершенно излишним – он и без того выглядел нелепо.

– Доктор Эккенер! Найдите мне доктора Эккенера!

Этот человечек, утонувший в своем просторном мундире, был крайсляйтером – нацистским руководителем округа Фридрихсхафен. Два дубовых листка, вышитых на воротнике кителя, ясно давали понять всю значимость данного звания тем, кто мог бы принять его за прыщавого подростка, наряженного мамочкой в парадный костюм по случаю визита к старой тетушке.

– Найдите его мне!

Солдаты вздрогнули, хотя мощь дирижабля внушала им куда больший трепет, чем истерическая жестикуляция шефа.

Они двинулись к серебристому монстру на цыпочках, словно опасаясь его разбудить.

Каждому из троих новобранцев было не больше двадцати лет.

Все они родились и выросли в этом районе. И все видели, как рядом с их домами возникают огромные летательные аппараты, изобретенные графом фон Цеппелином еще в конце XIX века. Мальчишки питали почтительную любовь к этому дерзкому предприятию, возникшему на берегах их озера и после кончины графа перешедшему под руководство Хуго Эккенера.

Особенно им нравилась легендарная история «Графа Цеппелина» – самого последнего воздушного корабля, который теперь совершал перелеты по всему миру, производя фурор в каждом городе, где делал остановку.

Все трое, в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, удостоились чести посетить цеппелин во время его инаугурации; они еще помнили, как дрожали их пальцы, касаясь фарфоровой посуды с голубыми и золотыми каемками, расставленной на столах, – хрупкой, почти прозрачной.

Заглядывая в десять пассажирских кают с широкими диванами, с иллюминаторами, смотрящими в небо, каждый из них мечтал о том, как однажды введет сюда за руку свою невесту.

Позже, в 1929 году, они вместе с толпой зрителей вопили от радости, глядя, как над верхушками сосен, под солнцем, проплывает «Граф Цеппелин», вернувшийся из кругосветного перелета, совершенного за двадцать дней плюс несколько часов.

Наконец они вышли из детского возраста и расстались с короткими штанишками, а потом освоили военное ремесло, но даже теперь, стоя навытяжку во дворе казармы, они не могли удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть в небо, куда на рассвете взмывал цеппелин. И двести пар блестящих глаз устремлялись из-под тяжелых касок к детской мечте.

А сейчас, глубокой ночью, они стояли перед уснувшим дирижаблем, стыдясь того, что подошли к нему вооруженными.

Впрочем, даже их начальник – и тот не смел глядеть на него открыто. Он лихорадочно озирался, отыскивая источник мерзкой, вырожденческой музыки, от которой ноги так и просились в пляс.

Обнаружив наконец громоздкий радиоприемник, он бросился на него и пнул сапогом.

Но для того, чтобы заставить умолкнуть музыкантов из «Коттон-клуба»[20]20
  «Коттон-клуб» – легендарный ночной клуб в Нью-Йорке, просуществовавший с 1923 по 1940 гг. В нем с 1927 г. постоянно выступал со своими музыкантами Дюк Эллингтон, что во многом и сделало его джазовый оркестр знаменитым.


[Закрыть], этого было мало.

Второй пинок только увеличил громкость звука, отчего головы солдатиков начали подергиваться в такт музыке. Еще три-четыре удара, и пианино Дюка Эллингтона начало слабеть, однако при очередном пинке сапог шефа-недоростка также получил боковую вмятину, а при последнем наскоке у него самого сильно пострадал большой палец ноги. Музыка смолкла, уступив место жалобным стонам.

Попрыгав на одной ноге, на баварский манер, крошка шеф кое-как справился с болью и прислушался.

Музыка зазвучала снова.

Но она не могла исходить из разбитого вдребезги приемника.

Теперь ее кто-то насвистывал.

Все четверо одновременно посмотрели вверх.

На заднем элероне дирижабля висел в люльке человек с привязанной к поясу банкой краски. Он держал в руке кисть и усердно водил ею по полотняной обшивке элерона.

– Герр доктор Хуго Эккенер?

Маляр продолжал работать, насвистывая джазовую мелодию.

– Я хочу говорить с доктором Хуго Эккенером!

Человек обернулся.

Этот маляр, висевший в пятнадцати метрах от пола, и был доктором Хуго Эккенером, семидесяти лет от роду, владельцем компании «Цеппелин» и одним из знаменитейших искателей приключений XX века.

– Heil Hitler! – выкрикнул шеф-недоросток, щелкнув каблуками.

Капитан Эккенер не ответил на его приветствие. А солдаты смотрели и не верили своим глазам. Что он там делает – этот человек, которого обожает вся Германия, этот старый могучий лев с белоснежной гривой; с чего ему вздумалось изображать маляра?!

– Вы не слышите меня, герр Эккенер?

– Мне показалось, что вы не любите музыку, герр крайсляйтер.

– Это не музыка! – отрезал шеф и с садистским удовольствием раздавил сапогом обломок погибшего радиоприемника.

– Извините, что не спускаюсь, мне нужно закончить свою работенку.

– Неужели у вас нет помощников для таких дел?

Хуго Эккенер, с трудом помещавшийся в своей люльке, усмехнулся.

– Видите ли… это довольно опасно. Некоторые даже погибали за этим занятием. А бросьте-ка мне сюда новую кисть, она как раз у вас под ногами.

Малютка шеф колебался. Что за нелепая ситуация, ведь он здесь не для того, чтобы выступать в роли подмастерья! Но все же он подобрал кисть и неуклюже подкинул ее вверх, в сторону Эккенера.

– Недолет! – констатировал доктор.

Шеф промахнулся трижды; наконец, в четвертый раз, Эккенер ловко ослабил тросы, на которых висела люлька, спустился пониже и поймал кисть.

– Вы делаете успехи, герр крайсляйтер, – с улыбкой сказал капитан Эккенер.

Шеф сознавал, что оскандалился перед подчиненными.

– Так вот, я уже говорил, что это опасная работа, – продолжал Эккенер. Поэтому я предпочитаю делать ее сам, в вечернее время, спокойно слушая музыку.

– Это не музыка! – рявкнул шеф.

– Да я и сам раньше так думал. Но у нас тут уже несколько дней работает молодой американец, Гарольд Дж. Дик, друг моего сына Кнута. И я начал менять свое мнение об этой музыке.

– Только неустойчивые натуры способны менять свое мнение.

Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.

– Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.

– Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! – проверещал карлик.

– Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.

Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.

– Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?

Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:

– Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.

И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.

Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.

А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.

– Доктор Эккенер, вы арестованы.

– Что-что?

Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.

– Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.

– Ах, Париж! – воскликнул Эккенер. – Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.

– В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.

– Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?

И он на минуту перестал работать кистью.

– Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.

– Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!

– Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку – если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.

Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя – Адольфа Гитлера.

Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.

– Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.

Крайсляйтер отступил на несколько шагов.

И вытаращил глаза.

До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.

Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.

С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.

Эккенер давно воевал с этим символом – воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.

Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.

Эккенер сунул кисть в банку с краской.

– Ну вот, так мне больше нравится. Намного красивее.

Карлик выхватил пистолет из кобуры.

– Слезайте! Теперь вам конец!

Эккенер искренне расхохотался. В этом заразительном, свойственном только ему смехе участвовало все лицо – рот, скулы, глаза, лоб. Похоже, даже в эти смутные времена дураки по-прежнему смешили его до слез.

Карлик выстрелил в потолок.

Эккенер внезапно умолк. Его лицо помрачнело. Сейчас он походил на Зевса-громовержца. Он был страшен.

– Никогда больше так не делайте!

Он вымолвил это очень тихо. Эккенер, конечно, ценил глупость, но лишь в ограниченных дозах. Однако с некоторых пор она достигла гигантского, чудовищного, невероятного размаха. Теперь дураками можно было заполнить до отказа стадионы или Потсдамскую площадь в Берлине. Даже самые близкие друзья Эккенера начали выказывать некоторые симптомы этой вселенской глупости.

– Никогда больше не делайте этого здесь, у меня, – повторил Эккенер.

Как осмеливался этот человек с носом, блестевшим от серебрянки, вися в люльке под хвостом цеппелина, говорить таким властным тоном с нацистским бонзой?!

– А теперь будьте добры выйти отсюда.

Крошка шеф вздернул подбородок и угрожающе сказал:

– Доктор Эккенер, я вызову подкрепление.

Похоже, слово «подкрепление» не оказало должного эффекта. Только солдатики стояли бледные, с разинутыми ртами, а самый младший чесал коленку стволом автомата.

– Ну и что же вы скажете своему подкреплению?

– Скажу, что вы осквернили свастику.

Эккенер нахмурился.

– То есть что это мы ее осквернили?

– Кто это «мы»?

– Надеюсь, вы скажете, что мы с вами осквернили ее вместе?

– Вместе?!

– Да возьмите хоть этих троих молодцов – разве они смогут отрицать, что именно вы подали мне новую кисть?

И Хуго Эккенер увидел, как съежился его незваный гость. Он продолжал:

– Разве вы забыли, как трижды старались добросить ее до меня? Разве не вы снабдили меня этим орудием преступления? Короткая же у вас память, старина! Вспомните, что вы Целых двадцать минут наблюдали за моей работой, не пытаясь ее прервать. Отвечайте же, герр крайсляйтер! Отвечайте!

Его голос громовым гулом заполнил весь ангар.

Крайсляйтеру округа Фридрихсхафен было сильно не по себе. Он был готов сжевать дубовые листки на воротнике своего мундира. Сначала он буквально онемел, потом пролепетал нечто неразборчивое, означавшее: «Ну, я с тобой скоро рассчитаюсь!»

Затем он выкрикнул короткие команды своим солдатам и несколько раз провозгласил: «Хайль Гитлер!», выбрасывая вперед правую руку и поворачиваясь во все стороны. Таким образом он удостоил этим приветствием даже старые вокзальные часы, валявшиеся на полу, затем уронил свою фуражку и поскользнулся на обломках радиоприемника, которые сам же разбросал повсюду. Наконец он удалился, стуча каблуками громко, как осел копытами на мосту.

Солдаты последовали за ним.

Эккенер глядел им вслед.

На миг ему стало жаль этих мальчишек, которых сделали холуями этого гаденыша. Ведь потом ими вымостят путь к успеху еще более страшного мерзавца.

В ангаре вновь воцарилась тишина.

Хуго Эккенер медленно ослабил тросы, чтобы спуститься вниз. Поставив банку на пол, он обернулся и посмотрел на свою работу.

Как все-таки глупо! Он ведь знал, что этот бой заранее проигран, что вскоре ему придется намалевать такую же свастику на прежнем месте. Он знал, что своим поступком подвергает опасности все предприятие, а главное, дирижабль, которому посвятил всю жизнь, и людей, работавших рядом с ним. Но он не мог поступить иначе.

Да, большую часть своей жизни он проводил в воздухе, но его корни оставались в этой земле. И ему было страшно за свою родину.

Какой неумолимый и трагический упадок!

Нужно было что-то делать. Хотя бы совсем немного. Почти незаметно. Просто чуть-чуть противиться, лишь бы отсрочить эту беду.

Он называл это сопротивлением воздуха.

Хуго Эккенер снял робу маляра, поднялся по трапу и вошел в пустой дирижабль. В кухне, справа от входа, никого не было. На стуле валялся колпак повара Отто. Эккенер повернул налево, пересек уютную кают-компанию, чьи портьеры смягчали слепящий свет прожекторов ангара, и открыл дверь пассажирского отсека. Каюты дирижабля располагались по обе стороны коридора. Он помедлил было перед одной из дверей, но решительно зашагал дальше.

Дойдя до последней двери, он растворил ее. Здесь была мужская туалетная комната. Он начал мыть руки.

Поднял голову, взглянул на себя в зеркало.

– Ну и физиономия! – подумал он.

И заговорил в полный голос:

– Ты все слышал? Как видишь, твой командир Эккенер нисколько не изменился.

Он говорил так громко, словно хотел, чтобы его услышали в соседнем помещении.

– Я по-прежнему умничаю, вот так-то. Совсем не меняюсь. Печально то, что окружающий мир как раз меняется. В конце концов я навлеку на себя неприятности. Жена мне постоянно это твердит.

И он коротко усмехнулся.

Странный это был монолог.

Хуго завернул кран, вытер руки.

– А у тебя, как я догадываюсь, неприятности уже начались.

Эккенер вышел, зашагал в обратном направлении, остановился перед той же каютой и взялся за дверную ручку.

– Я знаю, что ты не спишь, Иона.

Он открыл дверь. Тот, кого Эккенер назвал Ионой, стоял посреди каюты, в полумраке. Командир цеппелина продолжил:

– Я пришел только недавно и увидел, что ты спал на диване. Точно с неба упал! Ну а я тем временем малярничал. Кроме того, ко мне нагрянули гости, так что извини. Но вот теперь мы оба здесь. Иона! Пять лет прошло! Что же с тобой случилось? Ну-ка, иди сюда, я тебя обниму.

Ванго бросился к нему и зарыдал.

9
В чреве кита

Через несколько минут Эккенер разжал руки и засмеялся. Отстранившись от Ванго, он сунул большие пальцы в жилетные карманы.

– Я отлично помню твое первое появление, Ванго. Тогда ты был не в лучшем состоянии, чем сейчас. Так что же стряслось?

И он внимательно посмотрел на друга. Ванго выглядел измученным. Он пересек Францию, Швейцарию и часть Германии, спасаясь от преследования полиции.

– Итак, ты снова здесь. Да, прямо как с неба упал. В последний раз я тебя видел пять лет назад, верно? – продолжал Эккенер. – Тогда ты провел у нас целый год.

И Эккенер прикрыл глаза, стараясь восстановить в памяти прошлое.

– Черный 1929-й год, Великая депрессия… Мир вокруг нас рушился. Почему же тот год остался для меня незабываемым? Я очень любил тебя, Piccolo[21]21
  Малыш (ит.).


[Закрыть]. Шутки ради я часто говорил, что ты мне не нужен на цеппелине… Но раз уж тебя прислал мой старый друг Зефиро…

И они оба улыбнулись.

– Целый год на борту, с нами. Странный и чудесный год. А потом ты исчез – внезапно, без единого слова.

– Простите меня, капитан, – сказал Ванго.

– А я еще говорил, что ты мне здесь не нужен… Знаешь, я даже удивился, как сильно мне тебя не хватало.

– Дело в том, что я…

– Молчи, Piccolo.

Ванго сохранил в сердце каждое мгновение того первого года, прожитого вдали от родного острова.

Тогда ему только-только исполнилось четырнадцать лет, и падре Зефиро прогнал его из обители. Ванго вернулся в маленький домик в Полларе. И, тщательно подбирая слова, объяснил Мадемуазель, что ему необходимо уехать на целый год, но он вернется.

Она сжимала его плечи. Она пыталась сказать «да», «это прекрасно», «какое чудесное приключение», но не могла вымолвить ни слова.

Через несколько дней Ванго высадился в порту Неаполя; на плече у него висела матросская сумка, а в кармане лежал запечатанный конверт на имя доктора Эккенера, проживающего во Фридрихсхафене. Адрес был написан рукой падре Зефиро.

В тот день сердце у Ванго разрывалось от боли при виде бескрайнего морского простора, надолго разлучавшего его с Мадемуазель, с его островом и его невидимыми друзьями-монахами. Эта разлука казалась ему невыносимой.

Он был уверен, что не сможет существовать вдали от тесного мирка, где жизнь теперь потечет без него.

Стоя на перроне большого вокзала, Ванго уже строил планы возвращения, мечтал, как через несколько дней снова будет стоять на своих скалах, откинув голову и жадно хватая ртом воздух, словно морская птица, вынырнувшая из воды.

Он уже мысленно смаковал этот первый живительный глоток ветра, который наполнит его легкие, когда он раскинет свои руки-крылья. Он истово верил, что, вернувшись к своим островкам, проведет там всю оставшуюся жизнь.

Однако, сидя в поезде, уносившем его из Неаполя к северу, он уже рассматривал из окна лица провожающих, руки, машущие платками в паровозном дыму, слезы прощания, детишек, бегущих вслед за вагонами.

Его уже занимала толпа на перроне, вся эта предотъездная суматоха.

Он уже чувствовал, как в нем просыпается интерес к тому, что происходит вокруг.

Люди… он открывал для себя людей.

Доселе он знал людей – немногих – только на своих островках. Мадемуазель и некоторых других, кого мог назвать по именам: доктора Базилио, Мацетту, Зефиро или Пиппо. Но эти, сегодняшние, были совсем иного рода. Их он не знал. Это были жизни, проносящиеся мимо него, как телеграфные столбы мимо вагонных окон.

Рядом с ним в купе сидела молодая дама с крошечной собачкой.

Когда вокзал исчез в клубах пара и Ванго, вернулся из коридора на свое место, дама спросила:

– Вы не могли бы минуту подержать мою болонку?

Ванго взял собачку, которая целиком уместилась в его ладонях. Дама вышла. И вот тут он понял, что имел в виду падре. Прежде всего нужно увидеть мир. Он почувствовал, что именно скорость придает смысл встрече с окружающим. Людские жизни, столкнувшись на краткое мгновение, резко преображаются – в силу мимолетности этой встречи.

Дама вернулась в купе, принеся с собой цветочный аромат.

– Спасибо, – сказала она, – очень любезно с вашей стороны.

Вот и все. На следующей станции она вышла.

Люди…

Ванго ехал много дней и ночей, из Рима в Венецию, из Венеции в Мюнхен, выходя из одного поезда, чтобы тут же сесть в другой. Затем маленькая автомотриса доставила его к Боденскому озеру.

С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.

– До чего же мне понравился ваш цеппелин, – выдохнул он.

Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.

– Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, – сказал он, – то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…

А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…

С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:

– Теперь говори, что я могу сделать для тебя.

Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.

Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:

– Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?

Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.

– Ах, вот в чем дело…

Его глаза потемнели.

– Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…

Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.

– Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.

Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.

Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.

– У тебя есть итальянский паспорт? – спросил Эккенер.

– Только французский, – ответил Ванго. – Получил несколько дней назад.

Эккенер поморщился.

– Я бы предпочел итальянское подданство. С ним все было бы проще. Ибо властитель Италии Муссолини уже заигрывал с Гитлером.

– А у меня никогда его и не было, – сказал Ванго.

По лицу капитана пробежала грустная усмешка. Он вспомнил историю Ванго, мальчика без прошлого, без национальности, выброшенного морем на маленький островок.

– Да, я и забыл, что ты у нас Иона, извергнутый китом на сицилийский берег…

Так Эккенер некогда окрестил Ванго согласно библейской притче о смиренном пророке, угодившем в чрево кита, а затем выброшенном на сушу. До того как влюбиться в цеппелины, Эккенер часто ходил под парусом. Он знал, что Ионой называли любого моряка, приносившего несчастье своему кораблю. Эккенер насмехался над любыми суевериями, потому и дал это прозвище Ванго.

Но тут новая мрачная мысль стерла усмешку с лица капитана.

– Я хотел бы… я очень хотел бы тебе помочь.

Он резко встал и отвернулся, стыдясь признаться в своем бессилии.

– Но вот… такие дела. Прощай.

Ванго недоверчиво покачал головой. Он не узнавал своего командира.

– Я понимаю, доктор Эккенер. Завтра же утром я уйду Очень сожалею, что потревожил вас. Можно, я только переночую здесь, если вы…

– Нет!

Это был категорический отказ.

– Нет, Ванго, ты не можешь здесь ночевать. Через несколько часов прибудет экипаж. На рассвете мы летим в Южную Америку. Ты должен уйти немедленно.

Ванго смотрел на Хуго Эккенера. А командир не в силах был выдержать его взгляд.

– Немедленно! – повторил Эккенер.

– Я понимаю… да, понимаю. Немедленно… Я ухожу.

И Ванго шагнул к двери.

– У тебя с собой есть вещи?

– Нет.

Он был измучен до предела. Распахнув дверь каюты, он пошел по коридору пошатываясь, то и дело задевая стену плечом.

– Прощай, Иона! – крикнул ему Эккенер.

– Прощайте, – еле слышно ответил Ванго, медленно проходя через мирно дремлющую столовую.

Именно здесь, в этой кают-компании, застеленной красным паласом, он прослужил целый год, целый 1929 год.

Он подавал пассажирам изысканные блюда над египетскими пирамидами, над мавританской пустыней, над бразильской сельвой, над задымленным Нью-Йорком, над уральскими горами или над экватором. А пассажиры иногда вставали из-за стола, еще не отложив салфетку, в тот момент, когда прямо под ними по сибирской тундре мчалось стадо оленей или когда дикие гуси преследовали в небе их дирижабль – эту диковинную серебристую птицу.

Ванго знал, что 1929 год – год его четырнадцатилетия – еще не раскрыл все свои тайны. Именно здесь, в полумраке гигантского дирижабля, таился один из ключей к великим переменам в его жизни.

Вот почему, покидая Париж и тело убитого отца Жана, он первым делом решил добраться именно сюда.

Ванго спустился по трапу «Графа Цеппелина». Охранники всегда сторожили вход в ангар. Но его они не увидели. Ванго умел скрываться от них. Он направился к мастерским.

А Хуго Эккенер сидел в штурманской каюте, положив сжатые кулаки на кожаную обшивку пульта управления и дрожа от гнева. Ему пришлось отказать в гостеприимстве двадцатилетнему юноше, которого он любил, как сына.

Ибо он поддался страху.

За месяц до этого, в июне, Рудольф Дильс, молодой, цветущий руководитель гестапо, пригласил Хуго Эккенера на обед. Вначале разговор шел о самых незначительных вещах.

– Я беспредельно восхищаюсь вами, доктор Эккенер.

Эккенер молча ел суп, спрашивая себя, что нужно от него этому молодчику с дуэльным шрамом на щеке и безупречно гладкими, зачесанными назад волосами. За десертом шеф политической полиции, смахнув со скатерти крошки, положил перед капитаном толстую папку. На ней крупными буквами было написано: ЭККЕНЕР.

Пролистав сотни страниц досье, капитан Эккенер сказал:

– О, это больше, чем восхищение мной, друг мой, это уже любовь!

Досье наводило ужас. В гестапо знали всё. Всё, что касалось самого Хуго Эккенера и фирмы «Цеппелин». Там были зафиксированы его поездки, контакты, телефонные звонки, от важных до самых невинных. Это было грозное средство давления.

На другой день после этой встречи командиру пришлось намалевать на цеппелине свастику.

Через два месяца, в один из дней, когда стояла страшная жара, Эккенера вызвали к рейхсканцлеру Гитлеру в Берхтесгаден, его резиденцию в горах.

В последующие ночи Хуго Эккенеру то и дело виделся в кошмарных снах этот человечек, который сидел за письменным столом, поглаживая носком ботинка черного пса. Хуго помнил, как министр авиации Геринг, ненавидевший Эккенера и его цеппелин, провожал капитана к дверям этого маленького, утонувшего в цветах шале высоко над долиной; он тогда впервые в жизни почувствовал, как у него дрожат руки.

С того самого дня в глубине души Хуго Эккенера, за вызывающими манерами и скверным характером, поселился маленький, но цепкий зверек, имя которому было страх.

Что-то сломалось в нем. И чувство собственного достоинства сильно поблекло.

Хуго Эккенер резко поднялся.

Он знал: стоит ему выпрямиться, и он сможет раздавить эту незваную маленькую гадину.

Прошло несколько минут, и Ванго, шагавший по травяному взлетному полю цеппелина, услышал, как его окликнули.

Он обернулся.

К нему подбегал запыхавшийся Эккенер.

– Я вспомнил: однажды в наш цеппелин пробрался какой-то нелегал. Такое иногда бывает во время перелетов. Дирижабль взлетает, и с этим человеком ничего уже нельзя поделать. Не выбрасывать же его за борт.

Ванго молча ждал продолжения.

– Вот и все, – закончил Эккенер, шумно переводя дух. – Я просто хотел тебе это рассказать. А теперь пойду-ка я домой и посплю, жена меня заждалась.

Эккенер поднял ворот пальто и пошел прочь. Ванго так и не тронулся с места. Отойдя на несколько шагов, Эккенер обернулся.

– Еще одно, Иона: я тебя сегодня вечером не видел. Я не видел тебя уже пять лет. Даже едва помню. Ясно?

Ванго кивнул.

Эккенер удалился в темноту. Теперь он высоко держал голову. По его седым волосам пробегали блики от прожекторов ангара.

К трем часам ночи, когда до рассвета было еще далеко, цеппелин уже начал походить на гудящий улей.

Вокруг аппарата суетились техники. Постепенно собирался экипаж – пилоты, офицеры, механики, все в черных кожаных пальто, сосредоточенные на предстоящем полете.

Несмотря на то что полеты регулярно проходили уже много лет подряд, никто из этих людей так и не привык относиться к ним буднично и спокойно: всем казалось, что они участвуют в каком-то невероятном приключении. И они готовились к встрече с цеппелином, точно к свиданию. Каждый благоухал хорошим одеколоном и дорогим мылом. Волосы под фуражками были тщательно набриолинены, а ботинки начищены до зеркального блеска.

Им подавали кофе в одном из цехов, самом дальнем, чтобы избежать контакта с горючим газом, накачанным в цеппелин. Но, даже получив кофе, люди не могли удержаться, чтобы не подойти к ангару; стоя с горячим стаканчиком в руке, они пожирали глазами спящего гиганта, которого им предстояло разбудить. И невольно улыбались, разглядывая его и с гордостью думая о том, что принадлежат вот к этой небольшой когорте, которая за какие-нибудь десять лет совершила невообразимое – создала воздушный корабль, способный за три дня и две ночи перелета связать Европу с Бразилией или любой другой страной мира в условиях роскошного, беззаботного существования на борту.

Тем не менее один член экипажа в эту ночь не, мог разделить общую радость.

Этого толстяка звали Отто Манц. Он был поваром дирижабля.

Сейчас он сидел на нижней ступеньке трапа, ведущего в цеппелин. Перед ним выстроилась в ожидании приказов целая армия носильщиков с ящиками и мешками.

– Можете ждать сколько угодно! У «Графа Цеппелина» больше нет повара.

– Как это – нет повара? – спросил один из них, державший в обнимку сразу три ящика с морковью и капустой.

– Я подаю в отставку.

Отто Манц неизменно подавал в отставку перед каждым рейсом; правда, час спустя, пролетая над горными вершинами, он уже исправно выпекал булочки к завтраку для пассажиров. Однако этим утром ситуация была куда более серьезная.

– Я не полечу без своего ассистента.

«Ассистента» повара звали Эрнст Фишбах. Его только что назначили штурманом дирижабля. Он мечтал об этой должности очень давно, с тех пор как его, в возрасте четырнадцати лет, наняли сюда юнгой.

И теперь Отто остался без поваренка.

– Шеф, что нам делать с овощами?

– Я больше никакой не шеф. Говорите с капитаном Леманом.

Разыскали капитана, и тот велел сложить припасы в кладовые и морозильные камеры, расположенные в килевой части дирижабля. Леман был одним из самых опытных помощников Эккенера. Во время перелетов он не расставался со своим аккордеоном.

А еще Леман был куда лучшим дипломатом, чем его начальник. Присев рядом с Отто, он стал молча наблюдать за суетой в ангаре.