Текст книги "В те дни на Востоке"

Автор книги: Тимофей Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Зачем? Семь километров – пустяки. Прогуляемся по свежему воздуху. Погодка‑то чудо!

Бодрое настроение Померанцева так подействовало на Евгению, что она тут же начала собираться.

В сумерках они вышли из гарнизона и направились по знакомой дороге к станции. Напрасно Иван расхваливал погоду. В степи разгуливался ветерок. С неба летели пуховые снежинки, приятно щекотали лицо. Померанцев молил, чтобы сильней разыгрался буран. Он заметет следы. Только бы никто не встретился, не помешал ему.

Они шли не спеша. Евгения рассказывала о харбинской жизни.

– Там зима куда мягче, чем здесь. Да и ветров таких ярых нет. Если нам скоро разрешат уйти туда, я познакомлю тебя со всеми прелестями Харбина.

Иван шагал впереди. Наконец‑то ему представилась возможность развязаться с ней! А что он скажет в последний раз? Нет, лучше промолчит, а то еще дрогнет его сердце. Он покончит с ней неожиданно, чтобы не слышать ее крика.

А ветер и впрямь усиливался. Он стегал лицо снегом, переметал дорогу. Евгения приотстала.

– Ваня, давай вернемся! – донеслось до него. Померанцев обернулся. Евгения, защищая рукавицей лицо, остановилась.

«Пора», – решил он. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Иван взвел курок. Рука его тряслась, лихорадочно стучало сердце.

«Нет, не смогу… жалко», – и опустил руку с пистолетом. А другой голос диктовал: «Стреляй, дурак, иначе тебе крышка!»

Евгения двинулась к нему, поворачиваясь к ветру то спиной, то боком. Ясно вырисовывалась в снежной мгле ее высокая грудь, затянутая черным плюшевым жакетом, облегавшим стройную фигуру. На миг ему вспомнилось, как он любил эту женщину, как целовал ее.

«Стреляй, слюнтяй!» – командовал разум.

«Прощай, милая!» – Иван остановился и, не целясь, выстрелил в спину.

Тихо на ветру щелкнул выстрел. Евгения полуобернулась и упала, раскинув руки.

Померанцев подскочил к ней. Евгения лежала без движения. Вихри плясали около нее, будто старались замести преступление.

«Скорей отсюда!» Померанцев сунул в кобуру пистолет и помчался в сторону гарнизона. Там, на дороге, ведущей к стрельбищу, его ожидала повозка, отставшая от взвода, уезжавшего на заставу.

Глава девятнадцатая

Несколько дней в степи бушевала буря. Ветер начисто выскребал равнины и сгонял снег в лога и распадки, наметая толстые сугробы. Сила ветра была так велика, что сбивала с ног, заносила снегом окна и двери землянок. В казармах днем горели коптилки. Бойцы дежурили у дверей, то и дело откидывали снег. В столовую ходили цепочкой, на постах стояли парами.

Едва кончилась буря, ударили морозы. Падь до самого неба заволокло туманом. Лишь в середине дня бледный диск солнца пробивался сквозь студеную хмарь. Он проплывал где‑то стороной, невысоко над степью, и быстро прятался в сумерках короткого зимнего дня.

Ранним утром Арышев с Быковым шли из Копайграда в казарму. Падь курилась струями дыма. Снег в гарнизоне был вытоптан, смешан с песком, только на склонах высот лежал нетронутым, сияя белизной. Потрескавшаяся вдоль и поперек земля походила на шахматную доску, гулко звенела под сапогами.

Офицеры шагали быстро, подгоняемые резким морозным воздухом. Быков, прикрывая лицо меховой рукавицей от резкого сиверка, недовольно ворчал:

– Ну и мороз! Аж до костей прохватывает!

– Это с непривычки, Илья Васильевич. Я думаю, градусов тридцать, не больше.

– Какой черт тридцать! Тут все сорок! – Быков взглянул на Арышева, который не опускал ушей у шапки. – А ты все фасонишь?

– Для сибиряков это не мороз. Вот раньше, рассказывали, были действительно морозы. Мой дед в ямщину ходил по Иркутскому тракту, чай из Китая возил. Едешь, говорит, а кругом дым стоит, лошадей не видно. Плюнешь – слюна на лету застывает.

– Это было раньше, а теперь климат изменился, – сказал Быков. – Да и люди стали не те. Боюсь, как бы нам сегодня солдат не обморозить. Может, организуем занятия в казарме?

– Ну как же, Илья Васильевич! Вдруг придется зимой воевать, а мы, как фрицы, мороза боимся.

– Верно. Закаляться надо. Как сейчас на заставе наши на постах стоят?

Арышеву вспомнился Померанцев. Полмесяца назад он приезжал с заставы в полк, пораженный несчастьем, которое постигло его жену.

Евгения лежала в госпитале. Ее, тяжелораненую, подобрал ехавший со станции капитан Пильняк. Кто покушался на ее жизнь, пока было загадкой. Одни говорили, что это сделал кто‑то из солдат. Другие уверяли, что в нее стрелял офицер, с которым будто бы она до Померанцева была знакома. Только никто не обвинял Ивана: во‑первых, это случилось без него (он уже уехал на заставу), во‑вторых, все знали, с какой любовью он относился к своей супруге.

– Не повезло мне, – жаловался Померанцев Арышеву. – Какой негодяй мог это сделать?!

– Как у нее самочувствие? – спросил Анатолий.

– Да сейчас ничего, в сознании. Только у меня почему‑то к ней нет никаких чувств. Может, в самом деле у нее любовник был на станции?

– А она что говорит?

– Говорит, что к ней приставал какой‑то офицер. Когда она оказала сопротивление, он выстрелил в нее. Вот и разберись тут…

– Странный ты человек! – разубеждал Арышев. – Люди тебе наговорят всякой ерунды, а ты веришь.

Но Померанцев старался разыграть роль опозоренного мужа.

– Ты сам посуди, что это за жена: муж только из дому, а ее черт понес вечером на станцию.

– Но ведь она тебе нравилась. Не ты ли говорил, что нашел в ней душу, ум, красоту.

– Нравилась, а когда пожил… Ты вот не представляешь семейной жизни, поживешь, узнаешь.

Арышев не соглашался. Как это так: сегодня полюбил, завтра разлюбил. Что это за любовь?

– Нет, я тебя не поддерживаю. Подумай серьезно. Такие дела не решают с кондачка…

Сейчас, вспоминая этот разговор, Арышев снова раздумывал о покушении на Шурочку, об отношении к ней Померанцева. Что у него за сердце? Близкий человек попал в беду, а он охладевает к нему вместо того, чтобы поддерживать его в трудную минуту.

…В казарме офицеров встретил Целобенок подробным рапортом. Арышев заглянул в ленкомнату. Там проводил политинформацию сержант Веселов. Он стоял около карты с указкой в руке, рассказывал об успешном наступлении наших войск. Когда окончил, посыпались вопросы.

«Интересно получается, – подумал Арышев, – чем больше людям передаешь знаний, тем больше они жаждут узнать. А ведь когда‑то слушали пассивно, ничем не интересовались». Ему вспомнилось первое политзанятие. На вопрос, кто такой Суворов, Степной с усмешкой ответил: «Кто ж его не знает… Это старшина второй роты. Он мне еще земляком доводится».

Лейтенант прошел в канцелярию. Целобенок подал ему на подпись строевую записку.

– Больных нет?

– Усе здоровы.

– Чем сегодня кормили?

– Супом с галушками на сале шпик.

– Все наелись? Целобенок прыснул от смеха.

– Та хиба ж солдата накормишь! Два бочка лишних получили и усе зьилы, еще мало.

Арышев подписал документ и отложил ручку.

– Сегодня у нас тактические занятия. Как с лыжами?

– Получены, товарищ лейтенант.

– Хорошо. Подавайте команду строиться на занятия. Целобенок резко изменил свое отношение к офицерам и солдатам.

Но произошло это не сразу.

Как‑то лейтенант был свидетелем такого случая. Проверяя заправку постелей, старшина обнаружил складки на одеяле. Он вызвал хозяина, тихого, исполнительного бойца.

– Що це за заправка? Як я вас учив?! – И, злобно сдернув с постели одеяло, швырнул на пол. – Зарас заправляй, разгильдяй!

Арышев возмутился. Вызвав Целобенка в канцелярию, сделал ему внушение.

– Покажите, потребуйте, но зачем кричать, оскорблять человека? Думаете, после этого он вас уважать будет? Нет. Бояться будет. А зачем делать из себя пугало?

Целобенок не ожидал, что ротный командир будет против строгости. Незамай его за это ценил, а этот ругает.

Есть люди, которые быстро приспосабливаются к начальству. Если начальник не требовательный, они делают, как им вздумается. А если строгий, принципиальный – не перечат, выполняют все, как он этого хочет.

Целобенок не стал перечить. Лучше поступиться своим самолюбием и остаться на прежнем месте. Нелегко ему было сдерживать свои страсти. Иногда срывался, но тут же брал себя в руки, поправлялся. Бойцы заметили эту перемену. Тот же солдат, которого он назвал разгильдяем, сказал: «Я думал, старшина у нас только гав‑гав, а он разговаривать умеет».

Рота построилась у казармы. Солдаты, несмотря на стужу, были в шинелях и ботинках. На боку у каждого висел противогаз, на груди – автомат, в чехлах на поясе – гранаты, у некоторых бутылки с горючей смесью. Бойцы ежились, переступали с ноги на ногу.

– Холодно? Сейчас согреетесь. – Арышев раскрыл планшет, взглянул на маршрут, намеченный красным карандашом. – Тема занятий: «Противотанковая рота на марше». Мы совершим рейд в район сопки Соколиная, что в шести километрах от гарнизона. Там, по сведениям разведки, остановилась на ночевку танковая рота противника. Наша задача – пробраться в расположение и вывести из строя танки. Дополнительные сведения о неприятеле получим при подходе к месту. А теперь – всем надеть лыжи!

Во время обеда к столу, за которым сидели Арышев с Быковым, подошел комбат, поинтересовался, как прошли занятия.

– Рейд был полезный, – сказал Быков. – Километров пятнадцать отмахали и задание выполнили оперативно.

– Не обморозились?

– Бойцы вроде нет, а я вот немного подпалил щеку, – Илья Васильевич показал на темное пятно над шрамом.

– Вам‑то, фронтовику, не простительно.

– Значит, липовый стал фронтовик. Надо повторить занятия.

– Можете повторить, только без него, – взглянул Сидоров на Арышева.

– Почему без меня? – удивился Анатолий.

– Поедете с командой в Читу защищать честь полка по стрельбе.

– А как же Шумилов со Старковым?

– Уже дали распоряжение Померанцеву, чтобы откомандировал их в полк.

– Когда выезжать? – спросил Арышев.

– Завтра. После обеда зайдите в штаб полка для оформления документов.

– Спасибо, товарищ капитан!

Анатолий был доволен, что ему выпало такое. «Может, с Таней встречусь. Она же где‑то в Чите служит».

Дорохов тоже был доволен командировкой Арышева. Вечером, возвращаясь в землянку, он встретил лейтенанта.

– Будете в Чите, обязательно загляните в книжный магазин, купите то, что вам понравится. Не удивляйтесь, такое поручение я даю каждому, едущему в командировку.

Анатолий уважал Дорохова за эту любовь к книге. Благодаря ему познакомился с такими романами, как «Угрюм‑река», «Строговы», «Даурия».

Глава двадцатая

Шел второй месяц с тех пор, как майор Кириллов выставил наблюдение за домом Самарина, а «птица», которую видел сосед Захаров, все не прилетала.

«Видно, ничего загадочного нет с этим молоком, – думал Кириллов. – Мало ли кто заходит к старикам».

Майор уже собирался снять наблюдение, но недавний случай с официанткой Ковалевой заставил задуматься. Казалось бы, какая тут связь: преступление сугубо уголовное, пострадавшая жива, и можно найти виновника. Но из беседы с Ковалевой ничего определенного выяснить не удалось. Как показала она, стрелял в нее какой‑то незнакомый офицер. Да и обстоятельства, при которых совершено преступление, выглядели неубедительно. Все это насторожило майора. Он не только продолжал наблюдать, но и решил поглубже узнать, что за особа, к которой приставал незнакомый офицер, чем она занималась до приезда в полк, где жила.

Естественно, Кириллов вызвал ее мужа, который должен был внести ясность. Но Померанцев ничего нового не мог сообщить о своей жене, кроме того, что она работала официанткой на станции Карымская и жила у тети с дядей.

– Как же вы связали свою судьбу с человеком, не зная его?

– Некогда было узнавать, товарищ майор. Время, сами знаете, военное, – объяснял Иван.

Кириллова не удивляла такая поспешная женитьба. Но дело в том, что особа оказалась с мало известным прошлым.

Майор послал запрос на прежнее место ее работы, просил дать характеристику. Но утешительного ничего не получил. Сообщали, что Ковалева работала официанткой временно и сказать о ней что‑либо по существу они не могут. Пришлось сделать запрос в органы, которые выдали ей документы.

Померанцев чувствовал себя как на вулкане. Проверял ли посты, проводил ли инструктаж с солдатами, лежал ли в постели – постоянно думал о том, что ему делать дальше. Он знал, что после госпиталя она снова возьмется за свои дела. А это может кончиться разоблачением. И тогда ему несдобровать.

«И как я ее не добил тогда? Теперь бы концы в воду… А может, все‑таки сообщить в контрразведку?.. Нет, уже поздно. Узнают, что покушался на нее, хотел скрыть свою связь со шпионкой, засудят. Что же делать? Неужели нет выхода?»

Взвесив все за и против, он принял, как ему казалось, самое верное решение: как только она выйдет из госпиталя, он приедет в полк и покончит с ней в своей землянке. Потом сам сообщит командованию, что уличил ее в неверности. А о том, кто она, никто не будет знать. Пусть его осудят и отправят на фронт в штрафную. Это не страшно, лишь бы не обвинили в шпионаже.

Почти каждую неделю Иван ездил в госпиталь, узнавал о здоровье Евгении. Но встречи с ней не добивался. Только один раз он поговорил с ней, просил, чтобы она не выдавала его, так же, как он не выдаст ее.

– Можешь не трястись за свою шкуру! – метнула она на него ненавидящий взгляд. – Я буду молчать, но знай, что твой дурацкий поступок даром тебе не пройдет!

Была бы другая женщина и в иной обстановке, он бы ответил на угрозу. Но перед этой он чувствовал себя провинившимся мальчишкой.

Конечно, она будет молчать, в этом он не сомневался, но как еще пойдет расследование. Сумеет ли она выпутаться? Возможно, что с ней уже беседовали или ждут ее выздоровления. Да и от него вряд ли отстанут. Хотя он и говорил майору о своей непричастности к свершившемуся, все же чувствовал, что разговоры возобновятся. Все эти обстоятельства требовали от него решительных действий сразу же после выхода жены из госпиталя.

Но Иван просчитался. Случилось так, что Евгению выписали на несколько дней раньше обещанного срока. Вернувшись в полк, она по‑прежнему стала жить в землянке Померанцева, не показывая своей размолвки с ним. Вещи ее были на месте, свои он забрал. Видеться с ним ей не хотелось. «Негодяй! Как он ловко обвел меня с этой ложной картой, уговорил пойти на станцию, чтобы покончить со мной! А я поверила, что он согласился работать и с упоением расписывала о роскошной харбинской жизни! Дура, а еще считала себя умнее его. Но ничего. Как только вернусь в Маньчжурию, с ним здесь рассчитаются за все мои утраты».

Вечером в землянке было тоскливо. Евгения отправлялась в клуб. Нужно было продолжать борьбу «за грядущую Россию».

В этот день участники самодеятельности должны были выступать с концертом в дивизионном клубе. Веселов предложил Евгении принять участие.

– Как, это не повредит вашему здоровью?

Евгения задумалась. Конечно, не повредит. В землянке она все вечера поет. А главное, она навестит Поликарповича, даст шефу весть о себе. А то уж давно молчит. Наверное, считают, что она провалилась.

– Ничего, я уже поправилась, могу петь.

– Прекрасно. Тогда будьте готовы. Скоро подойдет автобус. Вместе со всеми Евгения доехала до дивизионного клуба. Концерт должен начаться через час. «Успею к старикам сходить». Она обошла клуб, пересекла железнодорожные линии, заставленные товарными вагонами, и поспешила к пристанционному поселку.

Смеркалось. Вечер был тихий, теплый. С мутного неба белыми бабочками летели снежинки.

«Вот такая зима в Харбине, – вспоминала Евгения. – Скоро там начинается весна. Эх, вернуться бы туда! Как все надоело здесь!»

Около дома Самарина никого не было. В небольших оконцах, наполовину закрытых занавесками, горел электрический свет. Евгения оглянулась, не идет ли кто, и свернула к воротам. Войдя во двор, постучала в сенную дверь.

Поликарпович впустил ее без спроса.

Задвинув на засов дверь, Евгения вошла в избу. На столе увидела бутылку и тарелки с закусками. Около самовара сидела старуха. Евгения уже знала: когда старик выпивает, то забывает о предосторожности. Прошлый раз впустил ее, когда в доме был чужой человек. «Так он когда‑нибудь подведет меня под монастырь».

– Пьянствуешь, Поликарпович? – заговорила Евгения, снимая с себя плюшевый жакет.

– Гулеваню маненько. Без этого теперь не могу: больной стал, лечиться надо.

– Я доложу шефу, чтобы поменьше баловал тебя деньгами.

– Напрасно вы на него, барышня. Меру он знает, – заступилась старуха.

Послышался резкий стук в дверь.

– Кто это? – испуганно спросила Евгения. Старик растерянно развел руками.

Стук возобновился еще настойчивее.

– Прячься! – Старуха сдвинула половик, подняла западню. Евгения накинула на плечи жакет и спрыгнула в подполье.

С нетерпением стала ждать, кто войдет. Если соседи, она спокойно переждет, а если солдаты…

Получше замаскировав рацию, она принялась разбирать доски заделанного потайного хода.

Кто‑то входил в избу.

«Один, второй, третий», – считала она.

– К вам только что вошла девушка, – услышала она строгий голос. – Где она?

– Что вы, товарищи, – взмолился старик, – к нам, старым людям, никто молодой не ходит.

– Тогда мы сделаем обыск.

Больше Евгения ничего не слышала. Быстро закрыв за собой потайной ход, она стала на четвереньках пробираться в погреб, который находился в огороде, отделенном от двора забором. В голове ее стучала мысль: «Скорей, скорей отсюда!» Сейчас они обнаружат подземный ход, и тогда ей не уйти. Но куда бежать? До полка далеко. Через пять‑семь минут будут перекрыты все дороги. На заставу нельзя. Она не предупредила Ивана, да и станет ли он теперь помогать. Единственное спасение – в клубе, в народе. Все видели, что она приехала.

Евгения поднялась по лестнице, раздвинула доски погреба, прикрытые сеном, высунула голову. Сквозь щели в заборе увидела солдата с автоматом. Он постоял у крыльца и пошел к воротам.

Евгения тихонько вылезла Из погреба и пробралась в соседний огород, а оттуда – к крайней избушке. До линии, где стояли товарные вагоны, было не более ста метров. Она перешла дорогу и приблизилась к вагонам. Отсюда в сумерках виден был домик Самарина. Вероятно, обнаружили ее исчезновение. Один солдат выскочил из ворот и помчался в сторону штаба дивизии.

«Ищите в поле ветра!» – усмехнулась Евгения. Зайдя за вагоны, она сняла жакет и шаль. Тщательно выхлопав их, поспешила в клуб.

Концерт еще не начался. У раздевалки стояла небольшая очередь. Евгения взглянула в зеркало, поправила волосы и пошла за кулисы. Войдя в комнату к девушкам, начала раздеваться.

– Женя, вы куда исчезли? Мы так беспокоились о вас.

– А я, девочки, в госпиталь заходила. Нужно было кое‑что нз медикаментов взять. Я же еще лечусь. – Она достала из сумочки коробку и принялась пудриться. – Ой, что‑то так волнуюсь!

– Это оттого, что давно не выступала.

– Верно.

Евгения осматривала себя в зеркальце и поражалась, как посерело ее лицо. Глаза стали тревожными, горящими. «Что же будет дальше? Сейчас объявлена тревога по всему гарнизону. Они обшарят каждый уголок на станции, заглянут в клуб. А что им это даст? В лицо они меня не знают. Да и Самарины ничего не смогут сказать. Даже не знают, где я работаю».

Конферансье вышел на сцену и объявил о начале концерта. Номер, с которым выступала Евгения, был первым. Она прошла на сцену. Окинув многолюдный зал, затаила дыхание, стараясь успокоиться. Но дрожь пробирала ее, словно она промерзла до костей. «Только бы не сорваться, хорошо спеть. Иначе конец всему».

Веселов проиграл вступление, и она запела:

Ты стояла долго молча на вокзале…

Пела негромко, но сколько было напряжения в ее голосе! Она не узнавала себя. Казалось, что по щекам бегут слезы, и она вот‑вот разрыдается.

«Может, это моя последняя песня. Видно, заметили, как я зашла к старикам, иначе бы не делали обыск. Возможно, уже кто‑то опознал меня. Значит, арестуют. Боже мой!»

Как бы она хотела сейчас спокойно жить в Харбине и не думать каждую минуту об опасности! Зачем она связалась с этим авантюристом Родзаевским, который внушил ей бредовую мысль бороться «за грядущую Россию»? Тогда она верила в победу Японии, а теперь… за восемь месяцев, прожитых здесь, она поняла, как усилилась Россия. Если уж Германия отступает, то японцам и соваться нечего!..

Песня всем понравилась. Зал долго аплодировал. Евгению дважды вызывали на сцену. Пришлось исполнить «Ласточку». За кулисами поздравляли и обнимали девушки. Теплый прием окрылил, вселил надежду на благополучный исход. Теперь ей стало неудобно перед собой за минутную слабость. Может, они случайно зашли и никто не следил за ней, а она скисла. Привыкла в каждом видеть своего врага, думать, что ее подозревают. И вот обманулась, поддавшись ложным чувствам.

После концерта начались танцы. Евгения держалась около своих девушек. Раза два с ней танцевал Веселов. Затем ее пригласил какой‑то лейтенант. Он был очень любезен. После танца предложил пойти к выходу, немного освежиться. Тон голоса был ласковый, доброжелательный. Но она решила проверить.

– Вы извините, но я боюсь простудиться.

– А мы не будем выходить, просто прогуляемся. Хорошо? «Нет, таким тоном не говорят работники «Смерш». У этого другие намерения. Может, предложит проводить. Это меня обезопасит».

– Если вам так хочется, идемте, только ненадолго.

У входа Евгения увидела двух сержантов с автоматами. Снова по телу ее пробежал неприятный холодок. – Пойдемте обратно.

– Нет, уважаемая, теперь вам придется пройти с нами, – сказал лейтенант уже другим тоном.

Евгения широко раскрыла глаза и застыла на месте.

На погранзаставе в этот вечер было тревожно. Начальник заставы предупреждал пограничников: вести усиленное наблюдение.

– Вам, товарищ Померанцев, поручаю контроль за постами в пади широкой. Отнеситесь к этому со всей серьезностью.

– А что случилось, товарищ капитан?

– Звонили из погранотряда. На станции обнаружен явочный пункт японской разведки. А одной шпионке удалось скрыться. Возможно, она вздумает уйти в Маньчжурию.

«Женька, – сразу же догадался Померанцев. – Значит, вышла из госпиталя и влипла. Эх, опоздал я! Теперь конец. Надо что‑то предпринимать. Утром уже будет поздно. Могут в любую минуту позвонить из полка, чтобы меня арестовали… Что же делать?» – в голове его каруселью завертелись, закружились мысли.

Дождавшись конца инструктажа, Иван зашел в свою комнату и упал на койку. Обливая подушку слезами, плакал навзрыд, как ребенок. Темная ночь опустилась над ним и окутала непроглядным мраком. Откуда‑то вползла в сознание мысль покончить с собой. Мгновение, и он избавится от этих страхов и мучений.

Нащупав кобуру у пояса, он раскрыл ее и взялся за рукоятку пистолета. Но холодный металл обжег руку. Во мраке блеснул свет, разорвался круг, и все его существо завопило: «Нет, нет. Жить, жить». Вспомнились рассказы бабушки о том, как богатые родственники из Томска бежали с отступающими колчаковцами в Маньчжурию. Сестра бабушки одно время писала, расхваливала благодатный край, где русские живут, как при царе‑батюшке.

«Что если мне туда? В Харбине можно разыскать Жениного дядю, сказать, что она погибла при переходе границы».

Весь вечер мозг его сверлила одна мысль: как и где бежать. Надежда была на падь Широкую, где ему поручалась проверка постов. Правда, он будет не один, с ним пойдет сопровождающий боец. «Уберу, если потребуется. Теперь мне никого не жалко. А что с собой взять?» Он открыл чемодан, вытащил документы. Среди них – метрики, свидетельство о браке с Евгенией. Фотографии знакомых женщин и письма матери он уничтожил.

В двенадцатом часу ночи Иван пошел проверять посты. Звезды прятались где‑то во мгле. По тропке, присыпанной свежим снежком, он шел не спеша, обдумывая, что его ждет в новом мире. За ним следовал боец Примочкин. Они поднялись на высотку с седловиной. Здесь их окликнул дозорный. Померанцев назвал пароль и пошел дальше. Они спустились в низину. Отсюда начиналась обширная падь, уходившая за границу. В темноте светились огоньки города Маньчжурия, слышались паровозные гудки. Здесь проходила граница. Проволочное заграждение тянулось в три ряда, в одном месте намело много снега, скрыло заграждение. Иван знал, что снег твердый, с песочком, ноги не провалятся. «Вот где можно».

Прошли еще метров двести. Снова их окликнул дозорный. Он лежал в снегу. Белый маскировочный халат поверх полушубка делал его незаметным в нескольких шагах.

– Ну как, спокойно? – спросил Померанцев.

– Пока тихо, – ответил дозорный.

Померанцев пожелал ему бдительно нести наряд и двинулся обратно. Позади шел Примочкин. Стрелять в него, поднимать шум Ивану не хотелось. Он приказал солдату идти вперед, а сам приотстал.

«Бежать… А может, подождать, что предъявят? Нет, тогда уже будет поздно. Знать бы, что там, у японцев? Как примут? Если за врага посчитают? Но я же для них буду добро делать. Поймут, поди… Ладно, пан или пропал…»

Примочкин уже далеко отошел, не видно в темноте.

«Господи, благослови», – прошептал Иван, как, бывало, приговаривала бабушка перед тем, как сделать что‑нибудь даже пустячное, направился через заграждение. Ноги не проваливались глубоко. Он начал ускорять шаги, как вдруг услышал:

– Товарищ лейтенант, куда вы? Там же граница!

Иван оглянулся, к нему бежал Примочкин. Солдат, видно, ничего не понял и не держал иа изготовку автомат.

– Подлюга! Незамая продал, а теперь хочешь меня… – зло прошептал Померанцев. Вынув пистолет, он приблизился к солдату и в упор выстрелил.

Примочкин мягко упал, выпустив из рук автомат. Померанцев больше ничего не видел. Как всполошенный зверь, бежал в страхе от родной земли в чужие неведомые края.

Глава двадцать первая

Чувство радости овладевало Арышевым, когда ему приходилось куда‑либо выезжать. Желание увидеть незнакомые места, встретиться с новыми людьми, набраться свежих впечатлений – всегда волновало его. Но проходило время, и он начинал тосковать: хотелось снова видеть своих товарищей, жить в привычном кругу.

И теперь, возвращаясь из Читы со стрелковых соревнований, он стремился скорее в полк, с новыми силами взяться за работу. Задача, которая возлагалась на него, успешно выполнена. Трое участников соревнования отмечены грамотами, а Старков завоевал первое место по стрельбе из винтовки. Портрет его поместили на первой странице фронтовой газеты с большой заметкой «Как приходит успех».

Анатолий сидел у окна вагона, читал одну из купленных книг. Взгляд его скользил по строчкам, а в голове были другие мысли, вспоминалась встреча с Таней. Случилось это в тот вечер, когда он с командой прибыл в город. Лейтенант решил сводить солдат в драм‑театр, а то уж в сопках «одичали». Все охотно согласились.

И вот они идут по улицам… Чита в те дни, как и все города глубокого тыла, жила напряженным трудом. У людей было одно желание: дать фронту больше оружия и одежды, скорее разгромить ненавистного врага. Вечерами город светился огнями (к маскировке восток еще не прибегал), только по улицам не прогуливались беззаботные прохожие, а торопливо шагали, будто куда‑то опаздывали. Возвращались со смены женщины и подростки в спецовках, телогрейках, кирзовых сапогах и просто в стеганках с галошами. Шумными стайками проносились школьники, бойко поскрипывая сапогами, шагали военные. Из репродукторов лилась грозная мелодия, напоминая о том, что в мире бушует война, льется человеческая кровь.

Арышев просчитался: в театральной кассе уже не было билетов. Но возвращаться в гостиницу никому не хотелось. На улице Анатолий увидел афишу: концерт в Доме офицеров, смотр художественной самодеятельности фронта.

– Идемте, товарищи. Это для нас роднее.

И вот они в просторном светлом зале. Раздвинулся занавес, и перед зрителями предстал большой полукруг выстроенных в три ряда бравых воинов. Они исполнили несколько хоровых песен. Затем конферансье объявил:

– Старинный романс «Калитка» в исполнении Тихоновой Тани и Радьковой Симы.

Анатолию показалось, что он ослышался. Но тут на сцену вышли две девушки в хромовых сапожках, в гимнастерках, туго затянутых ремнями. Одна смуглая, с длинными косами, другая – беленькая, с льняными локонами и тонким рисунком бровей.

«Таня! – чуть не вырвалось вслух у Анатолия. – На смотр приехала».

Он с трудом дождался антракта и поспешил за кулисы. В коридоре на диване сидели две девушки и над чем‑то хохотали. В крайней он узнал Таню. Она смотрела в противоположную сторону. Анатолий приблизился к дивану и замер на секунду. Таня повернулась в его сторону. Глаза ее широко раскрылись.

– Толя! – она вскочила с дивана и обвила его шею. Потом, отстранившись, внимательно посмотрела ему в лицо. – Как ты сюда попал?

– На соревнования…

– Молодец! Сима, познакомься… Звонок возвестил о продолжении концерта.

Лейтенант взял девушек под руки и повел в зрительный зал. Теперь Анатолий сидел рядом с Таней, держал ее руку в своей руке. Наклоняясь к лицу, спрашивал о чем‑нибудь из ее армейской жизни или же просто ловил взгляд ее сияющих глаз.

После концерта в фойе начались танцы. Анатолий поручил Старкову отвести солдат в гостиницу, а сам остался.

Оркестр заиграл вальс. Анатолий пригласил Таню. Как он еще плохо кружился! Делал широкие шаги, задевал танцующих. Словно извиняясь, он напевал слова вальса: «Танцевать я совсем разучился, и прошу вас меня извинить…»

Потом они гуляли по улицам ночного города, забрели в сквер. Там было как в лесу: дорожки засыпаны снегом, на сучьях хвойных деревьев висели белые шапки. Очистив от снега скамейку, они сели. Анатолий потрепал выбившиеся из‑под шапки Танины прядки, прикоснулся к ее горячей щеке, обжигающим губам…

Таня нежно гладила его руку, говорила:

– Все‑таки мы счастливые, правда? – Она заглянула ему в глаза. – Толь, расскажи, как живешь на границе, что во сне видишь?

– Что вижу во сне? Ну вот вчера, например, летал. Кажется, так легко и свободно машешь руками и летишь, летишь над городом.

– Растешь, Толенька, к верху тянешься. А я вижу во сне институт, подруг. Как прежде, хожу на лекции, сдаю экзамены. Ты не раздумал стать учителем?

– Конечно, нет. Работа с людьми, а тем более с малышами, мне нравится. Представляю, как после института поедем в район!..

– Какой ты у меня фантазер!

– А ты не знала? Узнаешь еще, только бы с самураями разделаться и тогда – мир, братья‑славяне, по домам!

Ему стало душно. Он расстегнул ворот кителя, распахнул шинель.

– Зачем? Простынешь.

– Жарко. – И начал расстегивать крючок на ее шинели. Но она отвела его руку.

– Не надо, Толя. Мы же ничего не можем себе позволить. Дождемся конца войны, правда?

– Ты всегда такая строгая? – Анатолий было рассердился на нее. Но разве она виновата? Война наложила на все свои запреты, поставила людей в такие условия, в которых возможное стало невозможным.