Текст книги "В те дни на Востоке"

Автор книги: Тимофей Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– А ты растолкуй. Может, и пойму.

– Вот жирная пунктирная линия – это граница. А здесь тянутся высоты. На них – оборонительные позиции нашего полка. Тут, конечно, ничего не показано.

– Ваня, а если японцы нападут? Ну, с воздуха… А у нас и самолетов‑то нет.

– У нас нет, а на соседней станции при штабе корпуса стоит авиаполк. Как видишь, все предусмотрено.

Она взглянула на наручные часы.

– Ой, Ванечка, нам пора в клуб на репетицию. Померанцев зевнул, потянулся.

– Что‑то не хочется идти. Завтра надо рано вставать, ехать на учения. Понежимся хоть в постели.

– Не выдумывай! Репетицию срывать некрасиво. Что о нас подумают? Идем, идем, дорогой. – Она поцеловала его в щеку и начала собираться. Надев свое крепдешиновое платье, Евгения посмотрелась в зеркальце. Не хватало еще дорогого колье, которое осталось в Харбине. Но об этом она не тужила: наряжаться здесь было не к чему.

Ногучи долго ждал вестей от Евгении. И уже считал, что ее постигла неудача, как Трякина, который при переходе границы попал на минное поле и подорвался. Но тут поступила шифровка. Как из нее явствовало, Евгения сделала великое дело: вышла замуж за советского офицера, пробралась в пограничную часть и передает ценные сведения.

«Аматерасу Оомиками, благослови ее!» – молил капитан. Может, эта барышня окупит все неудачи, связанные с заброской и гибелью агентов. И тогда в харбинской военной миссии его будут считать незаурядным разведчиком. Вместо хулы он заслужит похвалу.

Сегодня поручик Норимицу принял по рации от Пенязевой новую весть: в полку Миронова готовится очередное маршевое подразделение для отправки на западный фронт. Надо было предпринять какие‑то действия, на границе, «попугать».

Ногучи понимал, что мелкая вылазка тут не поможет. Нужно что‑то внушительное. Хорошо бы разыграть операцию в масштабе батальона со всеми приданными огневыми средствами. Границы переходить не следует, но создать такое впечатление, что здесь тоже в любую минуту может вспыхнуть война, необходимо.

Капитан покрутил ручку стоявшего на столе телефона и, подняв трубку, привычно крикнул:

– Моей – моей![4]

– Полковник Сугияма слушает, – ответил голос в трубке».

– Конитива[5], Сугияма‑сан! У меня очень важное дело к вам. Необходимо встретиться. Когда? Немедленно. Ждите. Я выезжаю к вам в штаб.

Ногучи подали оседланную лошадь, и он отправился к полковнику, дивизия которого стояла в красных казармах на северо‑восточной окраине города. Лошадь быстро бежала по длинной улице с деревянными и саманными домиками. Вскоре открылся пустырь. Дорога спустилась в широкую низину, засаженную картофелем. Впереди на высоком взгорье виднелись красные казармы военного гарнизона.

Ногучи осадил лошадь, оглянулся назад. Отсюда, со взгорья, хорошо просматривалась широкая падь, по которой проходила граница. Вдали на той стороне синели сопки. А прямо в низине раскинулась русская пограничная станция. Правее, на горизонте, темнела большая высота, которую русские именуют Каменистой. Где‑то там проводят учения офицеры полка Миронова. Если бы удалось разыграть «бой» на их глазах, это могло бы иметь превосходный эффект. Но надо спешить – через день учения закончатся.

С первыми лучами солнца, брызнувшими из‑за далеких маньчжурских сопок, наши пограничники заметили движение японских войск. Длинная колонна тянулась из города, то скрываясь за сопками, то снова появляясь. Но вот японцы развернулись широким фронтом и двинулись в направлении границы.

Офицеры первого батальона, проводившие учения у высоты Каменистой, были подняты по тревоге и заняли огневые позиции на склоне высоты. Сидоров связался с командиром полка, штаб которого находился в километре от первого батальона.

Арышев с Быковым укрылись в блиндаже и, вынув бинокли, стали наблюдать за приближением японцев.

– Смотри, как стройно идут! – дивился Быков. – Как на параде.

– Сколько их? – прикидывал Арышев.

– Пожалуй, не меньше батальона.

Из‑за высоты вышли танки: пять с одной стороны и пять с другой. Они двигались быстро и, только обогнав пехоту, замедлили ход.

– Что же они задумали? Неужели решили напасть? – волновался Быков.

– Слишком уж открыто, – сказал Арышев. – Это на них не похоже. Может, учения проводят?

– А вдруг конфликт? Попробуй узнай, что на уме у этих проклятых самураев!

Японцы продолжали наращивать огневые средства. На высотку, из‑за которой вышли танки, юркие солдаты выкатили пушки, начали готовиться к открытию огня.

– Нет, брат, тут конфликтом пахнет. Сейчас как начнут обстреливать.

И действительно, послышались гулкие пушечные выстрелы. Только в небе почему‑то не слышно было обычного воя снарядов.

– Холостыми шпарят, сволочи! – догадался фронтовик. – Провокация!

Стрелки приближались, сохраняя прежний строй и держа перед собой винтовки с примкнутыми тесаками.

В бинокль хорошо были видны желто‑зеленые солдатские мундиры и черные обмотки. Не доходя метров двести до проволочного заграждения, солдаты ринулись в атаку. Донесся истошный вой:

– Банза‑ай! Банза‑ай!

– Эх, косануть бы сейчас из пулемета! Вот бы вам был «банзай», – горячился Быков.

Он, конечно, понимал, что это строго запрещалось. Другое дело, если перейдут границу.

Между тем танки, дойдя до проволочного заграждения, повернули обратно. Солдаты тоже остановились. Сделав по команде несколько залпов холостыми патронами в нашу сторону, они направились вдоль границы.

– Вот, Илья Васильевич, и посмотрели живых японцев, – сказал Арышев.

– Посмотрели. Теперь только осталось силами помериться.

Глава четырнадцатая

Кончилось короткое забайкальское лето. Жаркие дни сменились прохладными, пасмурными. Поникла, поредела низкорослая степная трава, посохли стебельки, пожелтели листочки. Сопки стали серыми, унылыми. Все ниже над ними опускалось мутное небо, все чаще сеяли нудные дожди. А по утрам и вечерам в теплые края тянулись птичьи караваны, оглашая степь своими прощальными криками.

Шумилов с тоской посматривал на улетающих птиц. Ему хотелось вместе с ними покинуть эти надоевшие степи, улететь в любимые края, встретиться с родными. Сколько раз он писал им, ожидая весточку. Но они почему‑то молчали. Правда, первое письмо было послано, когда еще бои шли за город. Но вот уже и город освобожден, а весточки все нет.

«Видно, никого в живых нет», – в отчаянии думал он. Мрачные мысли не давали ему покоя. А когда засыпал, грезились кошмарные сны, от которых в испуге просыпался.

По‑прежнему он не оставлял надежду поехать на фронт, прилежно занимался, потому что Старков прямо сказал: «Будешь лучше всех стрелять, попадешь на фронтовые соревнования. А тогда и на запад скорее отправят».

В этом был резон, и Шумилов старательно тренировался вместе со Старковым. Старший сержант считался лучшим стрелком в батальоне. Шумилов решил догнать его. Как только выдавались свободные, минуты, они уходили за казарму и занимались наводкой в цель, перезаряжением винтовки, не сбивая прицела.

Как‑то вечером во время чистки оружия ротный писарь объявил:

– Кеша, танцуй! Письмо тебе…

Шумилов сначала не поверил, подумал, что его разыгрывают. Но когда увидел на конверте наклонный убористый почерк, узнал: «Галя! Ее рука!» И выхватил письмо. Раскрыв конверт, торопливо начал читать.

«Здравствуй, родной братец Кеша!

Очень обрадовалась, когда узнала из твоего письма, что ты жив и здоров. Я живу в нашей прежней квартире одна. «А где папа с мамой?» – подумаешь ты. Сейчас все объясню. Дней пятнадцать спустя после твоего отъезда в город ворвались немцы. Начались повальные обыски и аресты. Пришли и к нам, как к семье партийца. Один русский и двое немцев. Стали искать папу. Но он перед этим ушел к партизанам. Тогда нас с мамой увели в полицию. Там уже было много народу. Из комнаты начальника слышались крики. Первой вызвали меня. За столом сидел офицер в пенсне. Он спросил, где отец и брат. Я ответила, что ничего не знаю. Он закричал что‑то по‑своему. Один из палачей подошел, хотел меня ударить, но офицер остановил его: «Зер гут. Ты будешь поехать великий Германия!» И меня вывели. Потом вызвали маму. Что с ней делали – не знаю. Только когда привели в подвал, она потеряла сознание. Тело ее все RIGHT SQUARE BRACKETбыло в синяках. На второй день она умерла…»

Дальше Шумилов не мог читать: слезы застилали глаза, в груди не хватало воздуха.

В тот же вечер Шумилов написал докладную с просьбой отправить его на фронт, приложил к ней письмо сестры и отнес в штаб. Он был уверен, что на этот раз просьбу удовлетворят.

На другой день его вызвал Дорохов. Он сидел за столом и что‑то выписывал в тетрадь. Увидев Шумилова, Михаил Петрович достал из полевой сумки докладную. Положив на стол, долго разглаживал загнутый уголок, о чем‑то раздумывая.

– Читал я письмо вашей сестры. И, конечно же, глубоко сочувствую вашему горю. Но удовлетворить просьбу не могу.

Шумилов насупился.

– Почему?

– Нет в этом необходимости. Обстановка сейчас на фронте изменилась в нашу пользу. Нам нужны кадры на Востоке. Угроза‑то со стороны японцев не ликвидирована. Вот вы сколько прослужили здесь?

– Два года.

– За это время закалились, научились метко стрелять, ловили диверсанта. Как думаете, нужны здесь такие воины?

Шумилов молчал. Да и что он мог сказать? Всех держат, значит, и он не исключение.

– Мне говорили, что вы первым доложили о проступке Примочкина, который использовал кощунственный предлог – якобы смерть матери, чтобы съездить домой.

– Да. Он сам проговорился.

Дорохов встал и объявил Шумилову благодарность за бдительную службу.

– Если нет ко мне вопросов, можете быть свободным.

– А что, Примочкина будут судить?

– Вероятно, нет. За его чистосердечное признание. А вот лейтенанта Незамая снимают с занимаемой должности.

Дорохов не сказал, что командир полка не только отстранил Heзамая от должности, но и предложил подвергнуть его суду офицерской чести.

Когда Незамай узнал, что его будут судить товарищи, сердце защемило от новой неприятности. Он знал, что речь пойдет не только об одном «отпуске» Примочкина. Вспомнят и другие дела, касающиеся его отношений к солдатам и взводным командирам. И тут уж придется поплатиться не одной замаранной совестью…

Но, как ни странно, в этом роковом исходе он больше винил не себя, а солдата, который предал его, рассказал Дорохову, как было дело. Не проболтайся он – жизнь шла бы по‑прежнему.

Однако не все еще было потеряно, кое‑что будет зависеть и от него, как он себя поведет. Семен Иванович хорошо усвоил, что если человек признает свою вину, покается в совершенных проступках, ему смягчат наказание.

И теперь, сидя на передней скамейке в полковом клубе, он думал сыграть на этом. Мясистое, с красными прожилками лицо его было небритым, угрюмым. Полевая сумка, набитая уставами, как всегда, была с ним. Она как бы говорила о его вечных заботах и, подобно талисману, ограждала от неприятностей. Мельком поглядывая по сторонам, Незамай увидел во втором ряду справа Быкова, Арышева, Воронкова. Они о чем‑то разговаривали, улыбались, а ему мнилось, что злорадствовали над ним.

За столом перед клубной сценой появились судьи – трое офицеров полка. Председатель суда поднял руку, призывая к тишине.

– Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы обсудить лейтенанта Незамая за недостойное поведение, порочащее звание офицера.

Капитан взял со стола бумагу и начал излагать факты.

Незамай насупил брови, низко опустил голову. Неприятно было слушать о своих поступках, которые до этого он не считал такими подленькими, как теперь. Казалось, кто‑то другой, грубый и корыстный, совершил все это. А капитан своим металлическим голосом говорил и говорил, словно гвозди вбивал. Незамай уже не вникал в смысл его слов.

Наконец, капитан смолк, вытер платком влажный лоб и обратился к нему:

– Расскажите нам, чем вы руководствовались, совершая эти поступки?

Незамай вяло поднялся, как спросонок, одернул гимнастерку.

– Что побудило меня послать солдата? – задал он себе вопрос. – Корысть, товарищи, одна корысть. В этом я глубоко раскаиваюсь.

– Теперь вы раскаиваетесь, а тогда не думали, что роняете свой авторитет в глазах подчиненных, – сказал капитан. – Но этот случай носит, так сказать, единичный характер. Посмотрим, как Семен Иванович воспитывал своих подчиненных, как готовил их к предстоящим боям.

В зале смолк кашель. Всем хотелось послушать человека, который редко выступал на совещаниях и делился своими мыслями.

– Почему вы конфликтовали со своими взводными командирами?

Незамай поправил висевшую на боку сумку, кашлянул.

– Я понимал службу не так, как другие. Раз я – начальник, стало быть, подчиненные должны во всем мне повиноваться. Солдаты и сержанты так и делали, но с офицерами было посложнее. Например, Воронков часто не соглашался со мной, выступал со своими предложениями. Может, они и умней были, но у меня возникала обида: как это – подчиненный, а учит?

В зале послышались смешки. Дорохов переглянулся с Сидоровым.

– Еще больше у меня не ладилось с лейтенантом Арышевым. Сперва он подкупил меня своей исполнительностью, а потом все начал делать наперекор.

– Что же именно?

Незамай помешкал, потом заговорил со смешком:

– Ему не нравилось, что я иной раз заглаживал отдельные изъяны по работе, чтобы не оказаться хуже других. А он этого не понимал. Я старался образумить его, накладывал взыскания. Теперь чувствую, что делал неправильно, и в дальнейшем такого не допущу.

«Едва ли, – думал Арышев. – Дай только тебе власть, снова начнешь под себя подминать. Крапиву куда ни посади, везде жалит».

Сидоров испытывал боль и гнев. Как он мог терпеть этого человека? Даже спорил с Дороховым, когда тот говорил о недостатках ротного командира. Может, не зашло бы так далеко, если бы он, Сидоров, построже относился к Незамаю.

– Был ли у вас такой случай, когда вы пытались отправить на фронт слабо подготовленных солдат? – продолжал председатель.

«Все вспомнили», – подумал Незамай.

– Да, я собирался так сделать, но когда посоветовался с начальником штаба, он не разрешил.

– А может, вы это сделали под напором командира взвода, подобно случаю со стрельбами, которые не разрешали проводить?

Незамай молчал: опровергать то, что стало известно, не решился.

– Кто еще знал о фиктивном отпуске Примочкина, кроме вас и Целобенка?

Этого вопроса ждал не только Незамай, но и Померанцев, сидевший в зале. Его очень тревожило, что ответит Незамай. «Вдруг брякнет правду, тогда доказывай, что ты не рыжий».

– Нет, больше никто не знал, – твердо ответил Незамай.

– А где взяли проездной документ для Примочкина? Незамай был готов и к этому ответу.

– Бланк мне когда‑то дал один друг, штабист, с которым я служил до перевода в этот полк.

– А где сейчас этот ваш друг?

– На фронте.

Померанцев облегченно вздохнул. Напрасно он плохо думал о «голубчике», тот, оказывается, знает цену друзьям, не выдаст.

С осуждением поступков Незамая выступили товарищи. Дорохов советовал Незамаю в корне изменить свое отношение к службе, к подчиненным, иначе он не сможет работать даже взводным командиром.

Арышев тоже попросил слова.

– Разные бывают начальники, – говорил он, – крикливые, тихие, равнодушные. Крикливые – вездесущи, распекают всех и вся. Тихие – напротив, всегда смиренны, учтивы перед вышестоящими, зато на подчиненных рычат, как львы. Семен Иванович относится к разряду тихих. Поскольку военной подготовкой он не блистал, организаторскими способностями не отличался да и в души людей не любил заглядывать – успехов в работе, естественно, не имел. Но хотел иметь. А как? Оказывается, надо заглаживать недостатки, ловчить. Возможно, об этом бы никто не знал, если взводные командиры не возмущались бы его неблаговидными поступками. И тогда Семен Иванович начал «учить» «неблагодарных», глушить взысканиями. Да и как их терпеть? Они же копают под его авторитет и – чего доброго – займут его должность… Так вместо плодотворной работы в роте то затухали, то вспыхивали конфликты.

Незамай не поднимал головы. Только почесывал шею, щеки и молил про себя, чтобы его оставили в прежнем звании.

Арышев предложил не повышать Незамая в должности и воздержаться от присвоения очередного звания.

Незамай выдержал свою линию и в заключительном слове не выказал своей обиды. Поблагодарив за добрые советы, попросил перевести его в другую часть.

Глава пятнадцатая

Осенняя инспекторская поверка для солдат была испытанием боевой выучки, а для офицеров – сдачей экзаменов на аттестат командирской зрелости. Целый год солдаты оттачивали свое воинское мастерство, а осенью показывали, чему научились.

В этот день рота противотанковых ружей инспектировалась по огневой подготовке. Стоял октябрь, погожий и звонкий. Земля еще не застыла, но уже чувствовалось, что зима затаилась где‑то рядом, нет‑нет да и пахнет студеным колючим ветерком.

На стрельбище приехал командир дивизии со своими штабными офицерами. Полковнику Красноперову было под пятьдесят. Высокий, подтянутый, он выглядел молодцевато и мог показать бойцам любой прием с оружием. Как‑то стреляли пулеметчики. Нужно было выкатить из укрытия пулемет, развернуть и с ходу поразить «бегущие» по фронту фигуры. А солдаты действовали вяло. Посмотрел на них полковник и сказал: «Давайте‑ка я по‑стариковски покажу, как надо действовать». И так проворно выкатил пулемет, так быстро изготовился к стрельбе, что бойцы изумились.

Осматривая подразделения, Краснопёрое подошел к взводу Арышева, остановился около огневого рубежа, где стрелял Старков. Не отрывая приклада винтовки от плеча и не отводя глаз от прорези прицела, старший сержант нажимал спусковой крючок большим пальцем левой руки и выпускал пулю за пулей.

Это удивило полковника. Он еще не встречал такой странной изготовки и решил, что стрелок не научен, не знает правил стрельбы. Но когда сообщили результаты, он был восхищен: все выпущенные пули попали в цель.

«Хорошо бы такой пример на всю дивизию распространить, – подумал Краснопёрое. – Нет, пожалуй, нельзя – левая рука. А здорово работает!»

– Как вы добились такого мастерства? – спросил он Старкова.

– Охоте я обучен с детства, хорошо стрелял. Ну и в армии дружу с винтовкой.

– Готовится к фронтовым стрелковым соревнованиям, – сообщил Арышев. – Двадцать пять прицельных выстрелов дает в минуту.

– Нет, уже тридцать, – поправил Старков. – Это боец Шумилов дает двадцать пять.

– Молодцы, ребята! Обязательно направим на соревнование, – сказал Краснопёров. Потом перевел взгляд на Арышева. – Так, говорите, весь взвод отстрелял на «отлично»? Давайте посмотрим, что у вас за люди.

Взвод находился метрах в пятидесяти от огневого рубежа. Солдаты сидели вокруг Веселова, который что‑то рассказывал, когда прибежал Примочкин.

– Ну как, выполнил? – спросили товарищи.

– Конечно! – с гордостью ответил солдат. – Слово – олово, сказал – припаялось.

– Ох ты, молодчик! – радовался Шумилов. – Теперь наш взвод не будут склонять, как раньше.

– Комдив идет! – сообщил Примочкин.

Все обернулись и увидели приближающихся офицеров, Веселов скомандовал «смирно» и побежал им навстречу. Выслушав сержанта, полковник подошел к бойцам, окинул наметанным глазом.

– Как, товарищ Миронов, с такими орлами можно воевать? – обратился он к командиру полка.

– Можно, товарищ полковник. На фронт просятся.

– Пусть еще поучатся. Вот покончим с германским фашизмом и за самураев возьмемся. А то китайцы давненько ждут нашей помощи.

– Бронебойщики не подведут, – сказал Быков.

– Рано еще хвалиться, цыплят по осени считают.

– А бронебойщиков – по пробоинам! – вставил Веселов. Комдив усмехнулся.

– Еще бы не попасть, у вас мишень‑то со слона.

– Нет, товарищ полковник, – не отступал Веселов, – кто не умеет стрелять, тот не только в танк, и в Забайкалье не попадет!

Красноперов громко рассмеялся и пошел к соседнему подразделению.

Миронов задержался, предупредил Быкова:

– С огневой, вижу, справились. Теперь предстоят испытания по тактической подготовке. Завтра будут проверять умение солдат штурмовать опорный пункт, занимать оборону. Посмотрят и действие командиров на поле боя.

Быков понимал, что ему, как исполняющему обязанности ротного командира (он заменил Незамая), предстоит вынести основную тяжесть испытаний. Особенно страшила работа с картой. На фронте такие дела решались проще. Там судили об итогах не по разыгранной операции, а по выполненному приказу. Здесь же были всякого рода формальности, которых Быков не терпел. Как бы то ни было, теперь их надо было выполнять, иначе осрамишься.

Вечером Быков принялся штудировать устав, консультироваться у Арышева, как лучше нанести на карту боевую обстановку, отдать приказ. Но теория ему давалась туго.

– Боюсь, Анатолий Николаевич, провалю.

– Ничего, Илья Васильевич, не расписывайтесь. Вы же фронтовик!

– Фронт тылу не родня. Там все практически, а здесь – теоретически.

– Действуйте уверенно. Если и будет что‑то не по уставу, не осудят – творческий подход.

– Это верно: фронтовику стыдно паниковать…

Ночью батальон подняли по тревоге. В полном боевом солдаты совершили десятикилометровый марш и укрылись в лощине. На рассвете нужно было штурмовать опорный пункт – сопку, которую обороняла стрелковая рота с приданными средствами.

Опорный пункт был создан с учетом Новейших достижений фронта. Вершина и склоны укреплены дотами, а подножье опоясано траншеями, соединенными ходами сообщения, и огорожено колючей проволокой. Овладеть таким укреплением было нелегко.

Для удара по опорному пункту Сидоров подготовил штурмовые группы, куда вошли стрелки, минометчики, пулеметчики, бронебойщики. Условно были приданы и артиллеристы.

Как только начало светать, капитан вывел командиров штурмовых групп на рекогносцировку. Утро было мрачное. На высоте едва угадывались ориентиры.

Опытным глазом фронтовика Быков прикинул, где удобнее расположить огневые позиции, определил им задачу и принял решение.

Теперь нужно было нанести огневые средства на карту, отдать приказ. И тут ему пришлось попотеть, напрягая ум и нервы. Покончив с картой, он продумал текст приказа. Получалось вроде ладно. Однако когда начал отдавать приказ в присутствии поверяющего, то часто сбивался и запинался, едва концы с концами свел.

Началась «артподготовка». К проволочному заграждению покатилась волна наступающих. Бронебойщики быстро меняли позиции и открывали «огонь».

С высоты щелкали холостые выстрелы, строчили пулеметы, то тут, то там падали «гранаты» (взрывпакеты). Но «раненых» почти не было. Только те, кого засекали поверяющие в момент вероятной гибели от вражеского огня, оставались на поле боя. Остальные бежали вперед.

С криком «ура» стрелки ринулись в проходы проволочного заграждения и заняли траншею. Пока подтягивались другие подразделения, стрелки бездействовали. Рукопашный «бой» затягивался.

Быков понял: нужно немедленно занимать следующую траншею. Недолго думая, он вскочил и с криком «За мной, вперед!» увлек стрелков.

Вторая траншея была быстро занята. А когда сосредоточились все силы, комбат возглавил атаку вершины.

Штурм опорного пункта, видимо, поверяющим понравился, потому что последовала команда «отбой». Офицеры остались на совещание, а солдаты направились в лощину, куда прибыла походная кухня.

Через несколько минут каждый сидел на земле и хлебал горячий суп. Повеселело на душе у солдат. Усталость будто осушило ветром, как и пот иа лице. Слышался бойкий говорок Шумилова:

– Эх, братцы, и аппетит! Хлеб как вата, рот как хата, съешь килограмм, и все маловато.

Сидевший рядом с ним Степной обижался, что ему налили жидкий суп.

– Это тебе Капка нарочно подсуропила. Смотри, у меня какой густой, – подзуживал Шумилов.

– Простаки она меня не заметила, – объяснял солдат.

– Неудобно как‑то. Своему земляку и такую баланду. Да я бы на твоем месте такой супец достал, что ложка бы стояла!

– И достану. Думашь, слабо? – храбрился Степной. – Сейчас туто‑ка полный котелок будет!

Выплеснув остатки супа, он помчался к походной кухне, желая доказать дружбу с поварихой Капкой.

Старков покончил с завтраком, пристегнул к цепочке на брючном ремне дюралюминиевую ложку с выгравированными датами своей жизни и службы, вынул расписной кисет. Завертывая папиросу, лежа на боку, рассуждал:

– А накормили нас здесь неспроста. Видать, еще что‑то потребуют.

– Другую сопку атаковать, – усмехнулся Шумилов. – Пехота, говорят, сто километров пройдет, и еще охота.

– Да‑а, ей, матушке, достается… – продолжал Старков.

– Зато у нее беззаботная служба, – заметил Веселов. – Кавалеристу надо лошадь холить, танкисту – танк, артиллеристу – пушку. А пехтуре – вычистил винтовку и лежи, анекдоты трави.

Старков не соглашался.

– Нет, братцы, в пехоте не завидно: идешь, идешь, а конца не видно.

Разговор прервал приход офицеров. Сержанты начали расспрашивать, что сказали поверяющие о штурме высоты.

– Хорошую оценку дали, – сообщил Арышев.

– Ага. Значит, не зря пот проливали, – подытожил Старков.

– А сейчас перед нами – новая задача, – сказал Быков. – Совершить двадцатикилометровый марш и занять оборону.

Веселов запел:

– Нам не страшен серый волк – мы видали целый полк…

В это время прибежал Шумилов. Он принес завтрак для офицеров. Изнемогая от смеха, сообщил:

– Товарищи, последние известия! Наш Степной потерпел неслыханное поражение: котелок его попал в плен к дежурному по пищеблоку, а сам еле живой возвращается на свою базу.

Все увидели, как солдат шагал, нахохлившись и втянув шею в плечи. Подойдя к Арышеву, он сбивчиво доложил, что дежурный отнял у него котелок и без командира не отдает.

– И Капка не помогла! – гоготали товарищи.

– Правильно сделал дежурный, – сказал Арышев. – Зачем же просить, если получали?

– А чо мне одну воду налили?

– Тогда надо было заменить. Говорят, это у вас не первый случай – выпрашивать добавки.

– Распустил себя, – вмешался Старков. – Думает, в тылу сейчас лучше питаются. А работают как? Круглые сутки от станков не отходят.

– Некрасиво получается, – корил Арышев. – Ой, как некрасиво! «Нарядов пять отвалит, – думал Степной. – И зачем только я просил? Это Кешка, гад, подстроил: «Жидкий суп». Но лейтенант ограничился предупреждением.

Глава шестнадцатая

Евгения вернулась с работы рано. Померанцева еще не было. Переодевшись, начала просматривать свежие газеты. «Правда» широко публиковала материалы об успешном наступлении советских войск на правом берегу Днепра. События развертывались с ошеломляющей быстротой. Несколько дней назад было освобождено Запорожье, а теперь Мелитополь, Днепропетровск. Казалось, никакая сила не сможет остановить гигантского наступления советских войск.

Евгения отложила газету, закурила папиросу. Впервые ей пришла в голову мысль: сможет ли Япония одолеть такую армию? В Маньчжурии говорили, что к концу войны русские ослабнут и японцы без особого труда займут Сибирь по Урал. А выходит, что Россия к концу войны усиливается. Впрочем, она не специалист и не ей судить о военном потенциале Японии и России. Ее дело выполнять задания. И тут, кажется, она преуспела. Полгода назад ехала со страхом, не представляла, как ей удастся обжиться среди советских. И вот страхи остались позади. Значит, она не напрасно избрала такой путь и может сделать свое дело. Когда Померанцев рассказывал о провокации японцев во время штабных учений, Евгения гордилась: «Моя работа».

Ей представлялось, как она вернется в Харбин, как ее будет поздравлять Родзаевский! Это благодаря ему она стала борцом «за грядущую Россию». Тогда с ней, как с ценным специалистом, будут считаться и японцы, и русские эмигранты.

Но тут она поймала себя на мысли, что еще рано торжествовать, что сделано очень мало. В ближайшее время она должна добыть карту оборонительных рубежей полка. Задание нелегкое, а работать становится все труднее и труднее. Иван совсем одурел от ревности, следит за каждым ее шагом. Первое время легко отпускал на станцию к приходу поезда для встречи с «дядей». Евгения сумела убедить его, что ее родной дядя из Карымской работает проводником вагона и может привезти из Читы нужные вещи и продукты, которых нет здесь. Со станции Евгения действительно приносила спирт, папиросы, которые брала у Поликарповича.

Как‑то она собралась на станцию к приходу поезда. Иван тоже решил поехать с ней, познакомиться с дядей. Но Евгения начала отговаривать его, дядя, мол, просил ее никого не посвящать в это дело. Иван обиделся. У него появилось подозрение: есть ли вообще у нее дядя? Может, кто‑то другой снабжает ее спиртом? И он решил проверить. Отпустив ее одну, Иван через некоторое время поехал на станцию к Приходу поезда. Пока поезд стоял, он незаметно наблюдал за пассажирами. Но Евгению не встретил. «Значит, обманывает», – решил он. Вечером Иван спросил ее, состоялась ли встреча с дядей.

– Разумеется. Он передал мне две бутылки спирта и несколько пачек папирос.

– А почему я тебя не видел? Евгения удивленно вскинула брови.

– Разве ты ездил на станцию?

– Представь себе, ездил в штаб дивизии и заглянул на станцию.

– Значит, ты смотрел со стороны перрона, – быстро нашлась Евгения, – а я подошла к вагону с противоположной стороны, чтобы никто не видел.

Померанцев немного успокоился. «Возможно, она права: с противоположной стороны я не был».

– Не обижайся, милая. Я хочу, чтобы в наших отношениях не было неясностей, чтобы мы ни в чем не подозревали друг друга.

В этом он был прав, но каково ей? Если он ее выследит, узнает, что она заходит к Поликарповичу, может поднять скандал, погубить ее. Нет, с ним надо было что‑то делать. Вот если бы удалось его переманить на свою сторону. Вместе и задание выполнить легче, и уйти потом в Маньчжурию надежнее. Конечно, он может не согласиться, но к этому его надо подготовить.

Посоветоваться бы с шефом. Что он предложит. А может, преподнести ему сюрприз? Только торопиться не следует. Надо все обдумать, взвесить. Хорошо бы устроить Ивану какую‑нибудь неприятность по службе. Это бы пошатнуло у него почву под ногами.

– Давай, Ванечка, сегодня забудем о всех неприятностях, – она достала бутылку спирта, собрала на стол закуску, принесенную из столовой.

Померанцев пил с удовольствием. Вмиг к нему вернулось веселое настроение. Он взял гитару и начал наигрывать, напевая: «Живет моя отрада в высоком терему»…

Евгения вторила ему, но без души. Взгляд ее был далеким, отсутствующим. Померанцев заметил это, перестал играть.

– Чего такая кислая?

Евгения посмотрела в горящие от хмеля глаза Ивана, улыбнулась.

– Думаю о нашей жизни, Ваня. Ты не каешься, что мы поженились?

– А чего мне каяться? Горжусь, пусть завидуют. А ты разве каешься?

– Что ты! – Она встала, обняла его за шею и тихо заворковала – Я твоя, милый, и мне больше никого не надо.