Текст книги "В те дни на Востоке"

Автор книги: Тимофей Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Современники обвиняли Шекспира в заимствовании из произведений Марло, Лоджа, Ниля. Английский критик Малон даже подсчитал, сколько из всех написанных Шекспиром стихов принадлежит ему, а сколько чужих.

Мольер говорил, что «я беру свое добро там, где нахожу». От заимствования не были свободны ни Стендаль, ни Бальзак и особенно Александр Дюма‑отец. Он беззастенчиво брал материалы у Вальтера Скотта, Шатобриана и других. У него было свое кредо. «Каждый, – писал он, – является в свой час, завладевает тем, что было известно его предкам, создает из этого новое путем новых сочинений и умирает, прибавив несколько новых пылинок к сумме человеческих познаний, завещав их своим детям»…

– Какое же следует резюме из этих примеров? – Родзаевский на секунду задумался, окидывая проницательным взглядом зал. Затем, пожав плечами, улыбнулся. – Если уж литературные столпы заимствовали материалы из чужих произведений, то нам, смертным, и сам бог велел…

Кое‑кто похлопал оратору, но большинство молчало: «классические» примеры не оправдывали вину Померанцева. Родзаевский это почувствовал и перешел к конкретным фактам.

– Теперь посмотрим, в каких условиях была создана повесть «Гравюра на дереве». При всем своем желании и незаурядном таланте Борис Лавренев не смог показать подлинную жизнь художника Кудрина в условиях советской действительности. А вот господин Померанцев в нашем государстве сумел раскрыть трагическую судьбу советского художника. И мы должны с благодарностью отнестись к нему, а не устраивать позорное судилище.

– А почему он молчит?

– Пусть сам ответит! – послышалось с мест.

Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.

Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.

Поправив волосы, Иван заговорил:

– Что заставило меня взяться за перо? – И не узнал своего голоса: до того он звучал тихо и неуверенно, что по спине Ивана пробежал холодок, а из памяти выпали заученные фразы. Он хотел было вытащить из кармана запись, но вспомнил, что Родзаевский категорически запретил ему пользоваться бумажкой. Тогда достал платочек, вытер влажный лоб, немного пришел в себя. В голосе восстановилась канва подготовленного выступления, и он продолжал уже увереннее и громче. – Мной руководило только одно желание – рассказать правду о советском художнике. Почему я взялся именно за эту книгу? Дело в том, что Борис Андреевич Лавренев – мой дядя по матери. Перед войной я был в Москве, заходил к нему в гости. Речь зашла о его книгах. Я сказал, что мне не понравилась его повесть «Гравюра на дереве», потому что она оставляет впечатление незавершенности. Борис Андреевич признался мне, как он хотел показать дальнейшую судьбу своих героев. Но тогда бы книга не увидела свет. И он вынужден был остановиться на этом незавершенном варианте. Вот почему, оказавшись здесь, я взялся за исправление и продолжение этой книги. Сделал ее такой, какой представлял себе Лавренев.

– Свежо предание!

– Ложь в красивой упаковке! – сыпались реплики. И тогда Померанцев выложил свой последний козырь.

– Если вы сомневаетесь в достоверности сказанного мной, приглашайте в Харбин самого Лавренева. Я готов выдержать очную ставку. Иначе мы ничего друг другу не докажем.

И сошел с трибуны.

Довод был веский: вряд ли кто вздумает приглашать в Харбин советского писателя, да и разрешат ли японцы. Значит, и нечего в ступе воду толочь.

Однако Несчастливцев не успокаивался. Он настаивал на том, чтобы этот случай был опубликован в газете. Нужно было осадить упрямца.

Эта роль отводилась поручику военной миссии Ямадзи. В другой обстановке Василий дал бы резкую отповедь клеветнику и плагиатору. Но сейчас он был уполномочен отстаивать интересы империи, защищать тех, кто ей служит.

– Господа, – сказал он; выйдя на трибуну, – случай, который мы сегодня обсуждаем, не стоит, как говорится, выеденного яйца. В самом деле, если господин Померанцев показал в книге то, что не удалось сделать господину Лавреневу, уже этим самым он снимает с себя всякое обвинение. А следовательно, отпадает необходимость в публикации этого факта в газетах. Кому еще не ясно?

Вопросов не последовало. С представителем японской военной миссии спорить никто не посмел, чтобы не навлечь на себя гонение. Журналисты расходились, не добившись своей цели. Померанцев воспрянул духом.

– Здорово вы их образумили, – говорил он Ямадзи. – Ни вопросов, ни реплик. Полный порядок!

«Не радуйся, – подумал Василий. – Скоро я тебя разделаю по радио так, что будешь крутиться, как змей на огне».

Глава девятая

В один из морозных январских дней бронебойщики ходили на занятия в поле. Перед обедом разразилась буря. Ветер стеной нес снежную пыль, захлестывал, валил с ног.

Чтобы не растерять солдат, Арышев приказал взводам выстроиться в цепочку. Держась друг за друга, бойцы двигались к гарнизону. Лейтенант шел впереди, защищая рукавицей лицо. Ветер пронизывал. Мокрые щеки ломило от холода. До гарнизона оставалось с километр, но идти становилось все труднее и труднее.

Обычно пехота находила свое спасение, когда окапывалась. Но ветер так чисто вымел степь, что не оставалось снега. А мерзлую землю солдатской лопатой не возьмешь. Надо было двигаться, идти вперед, чтобы не поморозить людей. Ветер завывал, словно тысячи волков, и относил цепочку все дальше и дальше от гарнизона.

Когда‑то в годы солдатской службы во время тактических занятий Арышев с отделением попал в такую же стихию. Они долго бродили по степи, продрогли, устали и уже потеряли надежду на спасение, когда под вечер вышли на железнодорожную станцию. Отогревшись, утром прибыли в гарнизон.

Здесь до станции было километров пять. «Не выдержим, замерзнем», – думал Арышев. Надо было пробиваться в гарнизон. Но где он?

Лейтенант достал из полевой сумки компас, встав в кружок солдат, сориентировался. Получалось, гарнизон остался слева, километрах в двух.

– За мной! – скомандовал Арышев.

– А может, отыщем распадок, – предложил Старков. – Он же здесь где‑то.

Распадок тянулся метров на четыреста. Летом они укрывались в нем от жары.

– Разве его найдешь в этой круговерти! За мной! – Арышев взял левее. Теперь ветер дул сбоку. Идти было легче, но солдаты уже вымотались, промерзли. Данилов сгорбился, Вавилов посинел. Некоторые жаловались, что мороз пощипывает пальцы ног. У Арышева деревенели пятки. Он передал по цепочке, чтобы каждый следил друг за другом, оттирал лицо, руки. В снежной мгле по‑прежнему дальше десяти метров ничего не было видно. Только под ногами неслись змеистые клинья поземки. Подставляя то грудь, то бок, лейтенант шагал навстречу ветру, думал: может, он перестарался с закаливанием? Ведь можно же было заниматься в гарнизоне, а ему вздумалось подальше увести солдат, побольше дать им нагрузку. И вот как это обернулось. «Нет, иначе я не мог поступить».

В поредевшей снежной мгле Арышев увидел край обрыва.

– Распадок! Ура, товарищи!

Подошли солдаты, сосредоточились у края.

В распадке лежало много снега. Арышев спрыгнул с обрыва. Утопая по пояс в снегу, пошел по оврагу. Его примеру последовали сержанты и солдаты. Все собрались в укромном месте под скалой. Здесь было тише и теплее. Пританцовывая, солдаты оживленно говорили:

– Теперь, братцы, перезимуем.

– Щец бы горячих, а то уж кишка кишке рапорт пишет.

– Давайте хоть покурим, потянем, родителей помянем, – улыбнулся Старков.

– Это можно, – поддержал Шумилов. – А то уж я подумывал, что, наоборот, родителям нас поминать придется – буран‑то взбесился.

Мало‑помалу солдаты приходили в себя: растирали лица, руки, ноги.

Под вечер буря стихла. В морозной дымке низко над степью проклевывался медно‑красный диск солнца, когда бронебойщики возвращались в гарнизон. Арышев думал, что все обошлось без последствий, однако буря сделала свое: трое солдат обморозили пальцы ног, а двое попали в санчасть с воспалением легких.

Когда Арышев доложил об этом комбату, тот с досадой сказал:

– Уж от вашей‑то роты я не ожидал такой слабой закалки. Среди спецподразделений батальона первая противотанковая ходила в передовых. И вот свалилась беда.

В эти дин в роту явился незнакомый лейтенант. Протянув руку Арышеву он отрекомендовался:

– Петлин. Из дивизионной газеты «За Родину».

Внешне он выглядел невзрачно: шинель сидела мешковато, солдатский ремень был слабо затянут. Зато речь и улыбка на лице располагали к себе, настраивали на приятную беседу.

Арышев связал появление корреспондента с неприятным происшествием в роте. Но Петлин объяснил, что хочет написать о нем очерк.

– А кто вам рекомендовал меня?

– Ваш комбат.

– Не мог он этого сделать, потому что в роте ЧП.

– Знаю. Об этом он мне говорил. Но, согласитесь, что большого преступления здесь нет.

– И все‑таки я бы хотел, чтобы вы поискали более подходящий объект, – упирался Анатолий.

Но Петлин стоял на своем.

– У вас, как сказал капитан, очень поучительные примеры воспитания подчиненных. Поэтому искать другой объект не целесообразно. Он вынул блокнот, авторучку и сел к столу. – Итак, я вас слушаю.

Анатолию не хотелось рассказывать, да и не знал он, что нужно для газеты.

– Задавайте вопросы. Что вас интересует, я отвечу.

Петлин, покручивая авторучку, говорил:

– Меня все интересует. Поэтому рассказывайте как можно подробнее, а я буду записывать, что мне нужно. Начинайте с того, как прибыли в полк, стали работать.

Скрепя сердце, Анатолий начал рассказывать, вернее, перечислять факты, сухо и сбивчиво. Он часто замолкал, ожидая, когда корреспондент запишет в блокнот тот или иной факт.

Не нравилась Арышеву такая протокольная запись – кому она будет интересна?

– Может, мне самому написать? – предложил он. – А сколько вам потребуется время?

– Дня четыре, пять.

– Долго. Нам надо в завтрашний номер. Да вы не беспокойтесь, все будет нормально.

– Боюсь, что получится скучно – вы же не даете мне рассказывать.

Петлин улыбнулся.

– Пожалуй, вы правы…

Ему вспомнился совет одного старого журналиста, что надо беседовать с человеком, не вынимая блокнота. Тогда он будет охотно рассказывать. Петлин угостил Арышева легким табачком. Рассказал анекдот. Они посмеялись. Корреспондент убрал блокнот и начал слушать.

Арышев смотрел на него, как он хмурился, настораживался, смеялся, и рассказывал с охотой. Он так увлекся, что не оставил в стороне и Незамая с Померанцевым. Но подробнее остановился на Примочкине и особенно Шумилове, на его дружбе со Старковым.

Петлин остался доволен, обещал написать поучительно и интересно.

Прошла неделя.

За это время Арышев был на трехдневных штабных учениях, дежурил по части и уже забыл о встрече с корреспондентом.

И вот ротный писарь принес из штаба батальона дневную почту. Среди газет была и многотиражка «За Родину». На второй странице Анатолий увидел очерк Петлина. Он занимал половину страницы. Начало было не новое: «У этого человека обычная, ничем не примечательная биография. До войны был солдатом, потом окончил училище, принял взвод»… Дальше рассказывалось, как взвод провалился на смотре и выявились нерадивые бойцы. Лейтенант озадачен: что с ними делать? На помощь приходят опытные товарищи. Описывались этапы перевоспитания солдат: стенгазета, комсомольское собрание, стрельбы, соревнования. В итоге взвод занимает первое место в батальоне. Лейтенанта выдвигают на должность командира роты. И вот резюме: «Арышев – офицер ищущий, одаренный. У него большое будущее».

«Ну, это уже ни к чему», – Анатолий вытер повлажневший лоб, отложил газету.

В столовой в этот день его поздравили Воронков, Дорохов, Сидоров. Лейтенанту было приятно. Хоть и маленькая газета, но чудодейственно ее печатное слово.

Глава десятая

Карьера Померанцева на поприще сочинителя окончилась позорным провалом. Хотя японцы и не разрешили журналистам опубликовать рецензию, зато радиостанция «Отчизна» основательно выстегала его, как плагиатора и клеветника.

Иван стыдился встречаться с работниками газет и журналов. Холоднее стали смотреть на него и японцы. Правда, он еще оставался на службе в военной миссии, но чувствовал, что долго ему не продержаться.

Теперь Иван рассчитывал на удачную женитьбу, которая бы помогла ему укрепить пошатнувшуюся репутацию. С дочкой купца Пенязева Машей у него вышла осечка. Гимназистка! С такой каши не сваришь. Ему бы постарше да попроще.

В новогодний праздник Иван гулял у Пенязевых и познакомился с одной особой. Гелене было за тридцать, но она выглядела еще молодо. В белом платье с соблазнительным декольте и обворожительными глазами, Гелена сразу же пленила Ивана. Они много танцевали, потом уединились. Обмахиваясь веером, Гелена спросила:

– Как вам нравится Харбин?

Померанцев перехватил на себе ее томный взгляд. Выпустив изо рта дымок сигареты, с жаром заговорил:

– Чудесный город! А, главное, люди. Будто я попал в дореволюционную Россию!

– А что, в Советской России сейчас плохо? Иван удивился.

– Разве вы не читали мою книгу?

– Я слышала, но читать не довелось. «Значит, ничего не знает обо мне».

– Ну что сейчас в России, – Иван метнул взгляд к потолку, поморщился. – Война, разруха, голод.

– Но ведь Япония тоже воюет, и у нас тоже карточная система.

– И все‑таки здесь вольнее – капиталистическое государство. Кто‑то живет богато, кто‑то бедно. А там все живут одинаково – бедно.

Гелена задумчиво кивала головой с волнистыми светлыми локонами, отчего серьги в ушах переливались красными, зелеными и синими цветами.

«Неужели замужем?» – терзался Иван.

– А вы давно живете здесь? – спросил он.

– Уже пятнадцатый год.

– И все одиноки?

– Ну почему же? У меня был муж, поляк. Я ведь тоже полька. Он занимал высокий пост в управлении КВЖД. Мы жили прекрасно. Но муж уже был пожилой, к тому же сердечник. Пять лет назад я его похоронила. Теперь живу.

– Где‑нибудь работаете?

– А зачем? Я на свою жизнь обеспечена.

«Прекрасно. Может, и мне удастся попользоваться твоим богатством», – подумал Иван и начал рассказывать о себе.

– Я ведь тоже одинок. Тоскливо, знаете. Очень.

– Отчего же не женитесь?

Иван, блаженно раскуривая, объяснял, что у него как‑то все не было времени на женитьбу, что он отдает много труда сочинению книг.

– Вы что же, в военной миссии… только книги пишете?

– Да‑а.

– Счастливый. Я вам от души завидую.

У Гелены создалось мнение, что перед ней состоятельный человек, у которого в банке лежат большие деньги, полученные от издания литературных произведений.

Через несколько дней она пригласила Померанцева к себе. Гелена занимала половину особняка во дворе с садом. Квартира была обставлена красивой мебелью. Она показала альбом с фотографиями и открытками, похвасталась гардеробом, где висели костюмы, оставшиеся после смерти мужа.

«Долго же она их хранит, – подумал Иван. – Видно, нет нужды продавать».

Потом Гелена завела патефон и окончательно пленила Ивана.

– Вам нравится Лещенко?

– Очень. Особенно такие песни, как «Стаканчики граненые», «Чубчик кучерявый», «Татьяна».

– А мне танго «Мама». Вот послушайте.

Иван еще не слышал эту песню. Певец пел негромко, но проникал в душу.

Кошмарной темной ночью Забилось сердце дрожью: Я потеряла любовь свою, И он оставил меня одну. Бедное сердце мамы Еле стучит, в груди. Бедное сердце мамы Ищет покой в тиши. Доктора не зовите, Сына мне возвратите…

Померанцев разволновался. Будто эта песня специально создана для него. Может, сейчас мать его тоже плачет в тиши и не находит себе покоя.

– Ну, как? – взглянула на него Гелена.

– Хорошая песня, – он едва проглотил слюну. – Растрогала меня.

– Это же Лещенко. Когда он поет, душа плачет… Теперь прошу за стол.

Горничная подносила на серебряном подносе вкусные блюда, дорогое вино. Иван радовался, что ему крупно повезло. Он заживет на широкую ногу. Еще будут завидовать ему, как в полку, когда он жил с Евгенией. Чтобы не затягивать надолго, он в тот же вечер сделал ей предложение.

Гелена, конечно, не отказала, но при одном условии – он обвенчается с ней по католическому обряду в костёле.

«Мне все равно, – рассуждал Иван. – Ни в черта, ни в бога не верю!»

– Я готов с вами хоть на эшафот, прекрасная Елена! Пришлось влезть в долги. Он купил черный свадебный костюм, кольца ловкой китайской подделки под золото. Его не страшили большие расходы, лишь бы стать обладателем этой обеспеченной женщины. Тогда он компенсирует все, что растратил.

В один из праздничных дней Иван взял фаэтон и они поехали венчаться. В центре города на перекрестке двух многолюдных улиц стояла русская церковь, напротив – польский костёл, поодаль – немецкая кирха.

Поднимаясь по каменным ступенькам в храм, Гелена давала последние наставления:

– Исполняй, Ванюша, все так, как я тебе повелела. Не опозорь меня.

Она была в длинном подвенечном платье, Иван тоже выглядел по‑свадебному. Войдя в костёл, они обмакнули пальцы в «святую воду» в чаше перед распятием Христа, перекрестились ими. Затем он повел ее под руку к алтарю. Навстречу им плыли торжественные звуки органа, скрипки и женского хора.

Иван не чувствовал под собой ног. Казалось, он не шел по ковру, а летел на крыльях в «светлый рай». Разве он мог в России изведать такие возвышенные чувства! Нет, не зря бежал сюда. Ради этих мгновений можно было пойти на любой риск! Если бы в эти минуты видела его мать, она бы простила ему все его прегрешения!

Они остановились около невысокого барьера. Из открывшейся дверцы вышел высокий худой старец в черной сутане с бумагой в руке.

Смолк орган и хор. Ксёндз, посматривая в бумагу, назвал их имена, задал несколько привычных вопросов: любят ли они друг друга, желают ли соединить свои судьбы в священные семейные узы? Получив утвердительный ответ, он удалился в алтарь. Там, около большого распятия Христа, стоял столик, накрытый черной парчой. На нем лежала толстая книга в бордовом переплете с серебряными уголками, стояла позолоченная чаша и блюдечко с кольцами. Ксёндз вынес чашу, взял из нее облатку (кусочки с телом и кровью Христа), положил в рот невесте и жениху.

Померанцев жевнул пресную подслащенную массу, и ему вдруг стало противно. Хотелось выплюнуть «тело Христа», но, боясь позора, с трудом проглотил, как глотал в детстве рыбий жир.

Под звуки органа они обменялись кольцами, поцеловались. Ксендз благословил их и поднес к губам Ивана крест. Снова ему стало противно. К горлу подступала тошнота. Закрыв глаза, он приложился к холодному металлу. Когда они вышли из костела, он вытирал платком губы и долго отплевывался, словно прикоснулся к чему‑то скверному и поганому.

Первые дни медового месяца они жили по‑пански. Гелена пока не требовала от Ивана денег, обильно накрывала стол. Казалось, ничто не могло омрачить их супружеского счастья. Но так продолжалось недолго.

Как‑то к ним зашел управляющий домами и потребовал внести квартплату за три просроченных месяца.

– Разве это не твоя квартира? – удивился Померанцев.

– Как видишь, друг мой, не моя. И прислуживала нам не горничная, а моя сестра. А костюмы и мебель были ее мужа. Но какое это имеет значение? Ты мой супруг, у тебя есть деньги, и мы погасим все долги.

Померанцев расхохотался:

– В том‑то и дело, что у меня их нет. Гелену будто ужалили.

– Как, нет? А я считала тебя богатым человеком, прославленным писателем!

– Я тоже считал тебя богатой, а оказалось…

– О, матка боска! За что ты меня так наказала? – голосила Гелена.

– Не отчаивайтесь, ясновельможная пани, оба мы оказались обманутыми.

– Что же мне теперь делать?

– Но вы как‑то жили до меня?

– У меня были небольшие сбережения, а теперь их нет. Неужели ты не в состоянии содержать меня?

К сожалению, у меня нет таких средств. Видно, не суждено нам жить вместе.

Обворожительные глаза Гелены сверкнули ненавистью.

– Вы негодяй! Быдло! Убирайтесь отсюда, чтобы я вас больше не видела!

Так Померанцеву снова не повезло. Какие лукавые эти харбинские, женщины! На родине он всегда выходил победителем, а здесь ему не везет.

За неудачами в личной жизни последовали неприятности по службе. Новые дела, которые предложили ему в военной миссии, он исполнял неаккуратно, с ленцой. Японцы были им недовольны. Генерал Дои решил, что дальнейшее использование Померанцева на службе в миссии не представляет ничего ценного. Ивана вернули на прежнее место в разведшколу.

Скрепя сердце, он опять стал работать инструктором по боевой подготовке. Теперь он не думал ни о какой карьере, лишь бы удержаться здесь. Иван замкнулся, мало разговаривал. Единственным человеком, с кем он мог делиться своими мыслями, был Винокуров. К нему Иван часто захаживал после работы. За бутылкой они вспоминали о России, говорили о своей незавидной судьбе.

Как‑то они засиделись допоздна.

– Что же нам делать, Иван Иваныч? – говорил Винокуров. – Война России с Германией идет к концу. Русские вступили в Штетцин.

– Как? Советские уже в Германии? – занятый своими личными делишками, Иван не интересовался событиями на советско‑германском фронте. – Это точно? Японцы же ничего не сообщают.

– Точно, Иван Иваныч. Об этом радиостанция «Отчизна» и другие источники передают.

– Интересно… Что же будет дальше? – задумался Померанцев.

– Не исключена возможность, что Сталин двинет на восток. Не случайно, видно, Россия денонсировала апрельский пакт о нейтралитете с Японией.

У Ивана задергались усики.

– Ну… дела. Неужели японцы не смогут дать отпор?

– Сомневаюсь. Если уж Германия не выдержала, то Япония тем более. Сейчас у советских такая мощная техника, богатый опыт. Раздавят, как козявку.

– Что же делать? – помрачнел Иван.

– Бежать.

– А куда?

– Хорошо бы в Шанхай. Это большой международный город. Там и русские, и англичане, и французы. Правда, в Шанхае тоже господствуют японцы, но там легче затеряться.

– Тогда доставайте документы. Может, сумеем пробраться. Иначе тут нам конец.

– Будем готовиться, только вы смотрите, не проговоритесь где‑нибудь.

В этот вечер Померанцев возвращался от Винокурова в хорошем настроении. Надежда на побег в Шанхай вселила в него веру в новую жизнь. Из Шанхая можно еще куда‑нибудь перебраться.

Однако этой мечтой Иван тешил себя недолго. Неделю спустя он зашел к своему другу и увидел удручающую картину. Жена Винокурова ходила по комнате с растрепанными волосами и безутешно плакала.

– Что случилось, Надежда Петровна?

– Юрия Михайловича арестовали.

– За что? – А сам со страхом подумал: «Уж не проговорился ли кому, что решил бежать в Шанхай?»

– Слушал советские передачи.

– Где?

– У Сахарова. Того еще раньше забрали.

Домовладельца Сахарова арестовали за то, что он сконструировал двенадцатиламповый приемник и, несмотря на запрещения японцев, слушал Хабаровск, Москву. Питая уважение к Винокурову, он приглашал его послушать советские передачи. Об этом кто‑то донес японскому жандарму, проживавшему в доме Сахарова. Домовладельца обвинили в том, что он – советский агент. Начали пытать, кто еще бывал у него. Перед смертью Сахаров не выдержал, назвал фамилию Винокурова.

– Я ругала Юрия, запрещала ходить к Сахарову, но он не слушал меня. Теперь кто его спасет?

– А с Родзаевским не говорили?

– Нет, только с Охотиным.

– Родзаевский может что‑нибудь сделать, а мы все пешки. Надежда Петровна усмехнулась.

– Я понимаю. Теперь каждый трясется за себя. Эх, Юрий, Юрий! Чего боялся, то и случилось. – И снова зарыдала.

Померанцев понял, что ему здесь больше делать нечего. Попрощавшись, вышел.

Как изменчива и жестока жизнь! Еще утром он парил в облаках, жил радужной надеждой, а теперь все к черту!

Вернувшись в свою комнату, он долго ходил из угла в угол, метался, как на заставе, когда узнал о провале Евгении. Казалось, вот‑вот придут за ним и уведут в жандармерию.

Ночью он трясся, как в лихорадке. Долго не мог заснуть, прислушивался к каждому шороху и звуку, молил бога, чтобы пронесло беду. А когда заснул, то увидел кошмарный сон. Будто его поместили в обиталище змей. Они ползали по яолу, по стенам. Всюду слышалось их шипение. И он заболел какой‑то странной болезнью. У него суставы издавали шипящие звуки. Чуть шевельнет рукой или ногой, и они шипят. Просыпаясь, он вскакивал с постели, курил и расхаживал по комнате. На коже вокруг пояса выступили какие‑то прыщики. Появился нестерпимый зуд. Иван расцарапал кожу до крови. И снова (уже в который раз!) проклинал себя за то, что не доложил в контрразведку о Евгении, когда она открылась ему.

Днем, на службе, он ни с кем не заводил разговор о Винокурове, усердно занимался. Охотин тоже при встрече с ним молчал. Видно, никому не хотелось навлекать на себя подозрение. А капитан Судзуки еще больше свирепел. Он присматривался к каждому русскому, прислушивался к разговорам. Видно, всех считал своими потенциальными врагами. Уж каким преданным был Винокуров! Семь лет безупречно служил, строго поддерживал заведенные порядки и то оказался агентом России.

Проходили дни, но никто не трогал Померанцева. Значит, Юрий Михайлович на допросе не сказал, кто ходил к нему.

Действительно, Винокуров молчал. Однако японцы не отступались от него.

Бессильным оказался Родзаевский. Возможно, генерала Дои ему удалось бы убедить, что произошла нелепость, что напрасно гибнет верный работник, но новый начальник военной миссии генерал Акикуса только хитро улыбался: «Не торопитесь, господин Родзаевский. Скоро все выяснится».

Тем временем жандармы делали свое дело. Они довели Винокурова до такого состояния, что он лишился рассудка. Когда поступило распоряжение об освобождении его из‑под стражи, он уже был в безнадежном состоянии и через несколько дней умер.

Хоронили Винокурова без почестей. Так оценили его те, кому он усердно служил много лет.

Пронеслась еще одна буря, не причинив Померанцеву вреда. Теперь у него не было верного товарища, и он уже не мечтал о побеге в Шанхай. Иван плыл по течению, куда несла его беспутая жизнь.

Снова завел дружбу с Кутищевым, завсегдатаем харбинских пивных и кабаре. Аркашка угощал его на свой счет, так как Померанцев все истратил на неудачную женитьбу. О политике с Кутищевым Иван не говорил. Знал, что тот верил в силу японцев.

Посещения кабаре требовали много денег. Кутищев скоро выдохся. Померанцеву пришлось продать свадебный костюм, кольцо и часы. Будет хорошее время, снова заведет. А пока погуляет, возьмет от жизни, что можно.

Но и этих денег, вырученных от продажи вещей, хватило ненадолго. Нужно было искать другие источники.

Как‑то в ресторане они сели за один стол с русским коммерсантом. Когда коммерсант основательно подпил, Кутищев завел разговор о том, как японцы вымогают деньги. Рассказал какой‑то случай, как жандарм ни за что оштрафовал его.

– Это вы верно сказали, что они любят деньги, – заговорил коммерсант. Он расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук. – Вчера пришли ко мне двое из департамента полиции. У меня были гости, играли в лото. Застукали, конечно, с поличным. За нарушение закона, запрещающего азартные игры, каждого оштрафовали на сто гоби. Я немного заартачился. Мне вручили повестку явиться завтра в департамент к капитану Ясиро.

Кутищев толкнул в бок Померанцева, и тот заговорил.

– Ясиро я знаю. Добра от него не будет. Еще и посадить может.

– Вот чего я и боюсь, – подхватил коммерсант. Померанцев огляделся и тихо предложил:

– Я могу вам помочь. Когда‑то работал в военной миссии, не раз встречался с капитаном. Если желаете, завтра же поговорю с ним.

– Сделайте такую милость, – взмолился коммерсант. – Я не забуду ваших услуг. Вот вам пятьдесят гоби.

– Ну что вы! Зачем деньги. Мне это ничего не стоит. В общем, вы завтра не ходите в департамент. Я все улажу. А вечером встретимся здесь.

На следующий день Померанцев уже по‑иному вел разговор.

– Ясиро мне не удалось увидеть. Я говорил с его шефом. Вроде, все замял. Пришлось сунуть сотню гоби.

Коммерсант вытащил бумажник и отсчитал двести гоби. Что дальше было с коммерсантом, Померанцев с Кутищевым не знали. Больше в этот ресторан они не заходили.

Глава одиннадцатая

В это ясное майское утро Арышев встал поздно, так как до полночи читал. Теперь он жил один, редко ходил в клуб на танцы. Перечитал всю библиотечку Дорохова. Много писал. Не расставался с блокнотом и на совещаниях. Наблюдая за товарищами, он записывал характерные черты в лицах, манеру держаться, говорить. Были «сфотографированы» многие офицеры полка.

Через окошко в землянку заглянуло солнце. Подошло время идти на завтрак. До слуха Анатолия донесся выстрел. Затем второй, третий.

Что это? Такого еще не было, чтобы в Копайграде стреляли. Лейтенант схватил с вешалки фуражку и выскочил из землянки. Навстречу ему бежал Шумилов. Захлебываясь от радости, выпалил:

– Товарищ лейтенант, войне конец!

– Откуда узнал?

– По радио передали: Германия капитулировала!

Радостная весть облетела все казармы, весь гарнизон. Слышались стрельбы, крики «ура».

Арышев догнал группу офицеров, спешивших в казармы. Среди них был Быков.

– Анатолий Николаевич, с победой! – крикнул он и стиснул Арышева в крепких объятиях. Потом вынул из кобуры пистолет и выпалил трижды вверх.

У казарм ликовали солдаты. Они обнимались, поздравляли своих командиров. Увидев Быкова с Арышевым, Старков с несколькими бойцами кинулся им навстречу.

– Качнем в честь победы!

Арышев пытался освободиться от них, но сильные солдатские руки подхватили его и начали подкидывать. В казарме Арышева встретил Целобенок.

– Товарищ лейтенант, из штаба полка поступила телефонограмма – всех на митинг.

– Стройте роту.

Возбужденные и радостные солдаты долго не могли успокоиться.

Арышев поздравил их с победой, и рота замаршировала к плацу, куда шли подразделения от всех казарм.

Полк выстраивался четырехугольником вокруг трибуны. Воронков встречал прибывших и указывал им место, куда становиться.

Вскоре прибыл командир полка с заместителем по политчасти майором Дубровиным и начальником политотдела дивизии полковником Бодровым. Они поднялись на трибуну. В наступившей тишине громко прозвучал голос Бодрова:

– Дорогие товарищи, солдаты, сержанты и офицеры! Наша доблестная Советская Армия водрузила знамя победы над поверженным рейхстагом! Фашистская Германия капитулировала! Ура, товарищи!

– Ура‑а‑а! – громовая волна покатилась по пади и унеслась далеко в степь.

– Отныне перестала литься кровь наших братьев, сестер и отцов. Мы, забайкальские воины, как и весь советский народ, беспредельно рады этой долгожданной победе. Но сдавать свое оружие на хранение в склад нам рано. – Полковник поворачивался то в одну, то в другую сторону, чтобы его все слышали. – На востоке еще остался агрессор, который готовится начать с нами большую войну. Поэтому мы по‑прежнему должны охранять свои священные рубежи. А если потребуется ликвидировать угрозу со стороны Японии, то не пожалеем своей жизни, чтобы выполнить долг. Слава героической армии‑освободительнице! Ура, товарищи!