Текст книги "В те дни на Востоке"

Автор книги: Тимофей Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Ты уж постеснялся бы рассказывать о таких вещах, – одернул» его Старков.

Веселов шевельнул белесыми бровями.

– Сказать стыдно, но и утаить тоже грешно.

– Значит, вы и сегодня рассчитывали изучать СВТ? – подытожил Арышев. – Если не хотели брать лопатки и противогазы.

– Конечно. С танками во сне можно и голыми руками воевать, – рассмеялся Веселов.

– Ну а если придется столкнуться с ними наяву? – Арышев «глядел лица бойцов. Все выжидательно молчали, лишь один Шумилов хихикнул:

– А вы тоже, поди, так занимались, когда солдатом были? Арышев куснул губу.

– Нет, товарищи. До войны я служил в Забайкалье. Так мы все‑степи вдоль и поперек измерили. А во время войны, в училище, тоже‑гимнастерка от пота не просыхала. Думаю, что и здесь не придется сидеть сложа руки.

Арышев не ошибся – взвод в наступлении действовал вяло. Вместо‑быстрой перебежки бойцы трусцой переносили ружья, ставили их на» сошки и ложились около них, не окапываясь. А Шумилов даже не вынимал лопатку из чехла.

«А еще на фронт просился, – сердился Арышев. – Значит, надеется, что и так сойдет. Ничего не выйдет!»

Лейтенант вернул взвод на исходный рубеж и вызвал сержантов.

– Предупреждаю, товарищи, если мы будем действовать так, как сейчас, то до обеда не закончим занятия.

Сержанты обиделись.

– Это не от нас зависит!

– Солдаты обленились – им кричишь, а они ни с места!

– Если вы не способны командовать, то так и скажите. Зачем же обвинять других?

Но дело было не в этом: сержанты просто не знали требований нового командира. А коли так, покажут, на что способны.

Что они говорили своим бойцам, Арышев не слышал, только на этот раз солдаты действовали по‑иному: быстро вскакивали и парами устремлялись вперед. Пробежав нужную дистанцию, ставили ружья и» окапывались. Данилов с Вавиловым так старались, будто чувствовали‑себя в настоящем бою. Даже упрямый Шумилов живее стал припадать к земле и орудовать лопаткой.

«Кажется, лед тронулся», – подумал Анатолий. Он еще раз вернул взвод на исходный рубеж и выстроил бойцов, чтобы подвести итог.

– Если бы вы так, как вначале, действовали в бою, то уверяю, многим бы пришлось поплатиться кровью, а то и жизнью. Правда, потом кое‑что показали. Но это «кое‑что» еще далеко от совершенства.

– Ой, товарищ линтинант, и так вся гимнастерка мокра, – взмолился Степной.

– Если каждый день так заниматься, то и ног до столовой не донесешь, – проворчал Шумилов.

Лейтенант взглянул на него, усмехнулся:

– Уж за ваши‑то ноги я спокоен – вы их не перетружаете. Оттого, видно, и занимаетесь так.

– Как? – обиделся солдат.

– Сейчас покажем.

Арышев вызвал из строя Данилова, взялся одной рукой за длинный ствол его ружья и протрусив несколько шагов, лег на спину.

Все рассмеялись, узнав по этим действиям Шумилова.

Лейтенант подошел к строю, на мгновение задумался.

– А вот Степной выполнял команды четко, как полагается солдату.

На побуревшем курносом лице солдата засветилась смущенна» улыбка: впервые за свою службу он услышал похвалу офицера.

– Старательно действовали Данилов с Вавиловым. Лейтенант приложил руку к козырьку фуражки и объявил всем троим благодарность.

– Теперь – с песней до казармы. За вами же должок остался, – улыбнулся Арышев.

– Споем! – отозвались бойцы. Степной звонким голосом затянул:

Фашисты‑людоеды

Пришли в наш край родной

За легкою победой,

За сытною едой.

Все дружно подхватили:

Пехота, красная пехота,

Могучие полки.

У всех одна забота –

Фашистов на штыки.

Арышев с увлечением подтягивал бойцам. На душе его было легка и радостно, как после сдачи трудного экзамена.

В этот день он поздно вернулся в землянку. Воронков, склонившись над столом, что‑то писал при свете коптилки, а Быков уже спал.

– Где пропадал до сих пор? – отложив ручку, спросил Александр Иванович.

– В казарме. Столько оказалось дел, что дня не хватило. – Анатолий снял гимнастерку и, оставшись в майке, присел к столу. Ясные глаза его потускнели, исчез с лица румянец.

– А я уж грешным делом подумал, что ты в клуб забрел.

– Что вы! Тут сейчас не до клуба. – И рассказал, как у него прошел первый день. – Меня удивляет, почему за этот взвод никто не взялся раньше. Пусть Померанцев их распустил, а после?

– После командир роты поручил проводить занятия старшему сержанту, поскольку не было офицера. Требования, естественно, снизились. Но ты не отчаивайся, народ у тебя не плохой, подтянешь. Главное – не терять веру в свои силы.

– За это я спокоен. Как раз сегодня и почувствовал веру в свои силы.

– Вот и прекрасно! Значит, с душой будешь работать. – Воронков заклеил конверт и начал писать адрес.

Арышев увидел лежавшую в сторонке фотографию молодой женщины – в темном платье с белым узорчатым воротничком и сплетенным на голове венком из кос. Она сидела на стуле и держала на коленях мальчика в матросском костюмчике.

– Жена? – показал Анатолий на фотографию.

– Да.

– Тоже учительница?

– Сейчас директор школы.

– А сын у вас уже большой.

– Растет. Седьмой годок пошел. А это наша студенческая, – подал Воронков другую фотографию.

Анатолий отыскал Александра Ивановича. Он стоял рядом с девушкой, на голове у которой был знакомый венок из кос.

– Значит, вы учились вместе с будущей женой?

Воронков встал, привычно сунул руки в карманы и прошелся по землянке, как, бывало, в классе. Головой он едва не доставал потолок.

– Вместе учились и дружили с первого курса. А на выпускном вечере отметили свадьбу и поехали работать в район. Меня, как крестьянского сына, тянуло в село, к природе. Бывало, после занятий возьмешь ружьишко и на охоту или посидишь на речке с удочкой и так прекрасно отдохнешь. – Обычно Воронков был скуп на слова, но когда речь заходила о школе, учениках, тут его не остановить. – Ребята у меня любили историю. Когда был организован исторический кружок, они натащили столько разных вещей – монет, медалей, старинных книг, что пришлось открывать школьный музей. Ко мне стали обращаться за советами учителя, как наладить кружковую работу. Летом, перед самой войной, собрались с женой на экскурсию в Москву, Ленинград. Но вместо экскурсии поехал в Забайкалье.

– Да‑а, если бы не война, я тоже сейчас заканчивал бы пединститут, – с грустью сказал Анатолий. – Может, после войны, если будем живы, еще поработаем в школе.

– Если будем живы, – задумчиво повторил Воронков. – Но японцы нас не оставят в покое. Вчера на стрельбище опять двух диверсантов задержали. Оказалось, русские белогвардейцы, когда‑то бежавшие в Маньчжурию.

Глава третья

Пограничный город Маньчжурия стоял против нашей станции Отпор. На одной из его неказистых улиц выделялся двухэтажный кирпичный особняк, обнесенный железной оградой. У входа на бамбуковом древке висел белый флаг с багровым кругом – символом страны восходящего солнца. С тех пор, как японцы стали властвовать в Маньчжурии, жители города – китайцы и русские испытывали страх, проходя мимо этого дома. Боялись и хозяина особняка, пожилого худощавого японца в очках. Это его сотрудники выявляли недовольных порядками Маньчжоу‑Го[1]

Звуки оркестра и солдатские песни доносились до каждой улицы, до каждого дома. Долетели они и до больницы, в которой лежал Померанцев. Шесть дней назад Иван пришел в сознание и впервые узнал о начавшейся войне. Тогда у него была надежда на победу Японии. Об этом кричало радио. А потом, как гром средь ясного неба, пришла страшная весть – император согласился на капитуляцию. Правду говорил Винокуров, что «японцев раздавят, как козявку»… А что будет с ним? Как назло, долго не заживает голова. Пока лежит, боль не чувствуется, а как встанет, все идет кругом. Недавно у него был Кутищев, говорил, что подастся с Охотиным к чанкайшистам. Разве он бы отстал от них, если бы не болезнь?

Однако, осматриваясь в этом замкнувшемся темном кругу, Иван находил слабые просветы, которые еще оставляли надежду на жизнь. Напрасно он так сокрушается: никто же не знает, что он находится здесь. Только бы не встретиться с однополчанами. Но в этом людском море навряд ли такое может случиться. Значит, надо ждать выздоровления и бежать.

Глава двадцатая

Пока высаживались десанты, полк Миронова шагал по Маньчжурской равнине. Позади остались трудные перевалы Хинганского хребта, размытые пути и горные потоки. Теперь была ровная грунтовая дорога. Солнце хотя и стояло в зените, но не чувствовалось в нем сухого испепеляющего дыхания. Далеко окрест видны поля, разбитые, разделенные на участки владельцев, засеянные кукурузой, гаоляном, чумизой. Среди них, словно гнездовья, поселения, похожие друг на друга – с узкими улочками, глинобитными фанзами, огороженные такими же глинобитными стенами, за которыми зеленеют огороды.

По дорогам – узким и тесным – в рваной одежонке, босиком идут мужчины и женщины, старые и малые, несут мешки, узлы, корзины. Двигаются двуколки, запряженные осликами, быками, везут домашний скарб. Это жители возвращаются в родные места. Долгое время они скрывались где‑то, боясь расправы японцев.

Если бы можно было в этот день окинуть всю Маньчжурскую равнину, то глазу предстал бы гигантский человеческий муравейник, в котором двигались в разных направлениях миллионы людей – гражданских и военных… Советские войска шли к намеченным рубежам, чтобы отрезать пути отступления японцам. А те брели куда попало, стараясь уйти от плена. Но уйти было некуда. Началась повсеместная капитуляция.

В полку Миронова первыми узнали о ней связисты, слушая по своей рации Хабаровск. Полк еще шел, а радостная весть неслась по ротам и взводам. В воздух полетели ракеты, заговорили винтовки, автоматы.

Был сделан привал.

По подразделениям первого батальона полетела команда «Всем – на политинформацию!»

– Дорогие товарищи! – начал Дорохов торжественно. – Сегодня командующий Квантунской армии отдал приказ своим войскам о прекращении боевых действий. Слава нашей армии!

– Ура‑а! Ура‑а! – загремел батальон. Дорохов продолжал:

– Прекратил сопротивление гарнизон Хайларского укрепрайона. Генерал Номура вывел из подземелья четыре тысячи солдат и офицеров. Это все, что осталось от его дивизии. Сдались многотысячные гарнизоны в Бухэду, Чжалантуне и других городах. Но, товарищи, победа не должна притупить у нас бдительность. Еще не все японские части сложили оружие и не все вняли голосу разума. Самураи будут еще устраивать засады, открывать огонь и бросаться в атаку…

Снова затопали, запылили батальоны по маньчжурским дорогам.

Впереди был Чжалантунь. Все уже знали, что в этот город вошли наши передовые части. Поэтому бойцы шагали не спеша, разглядывали поля и огороды. Заводили разговоры о земле, мирной жизни. Бойцов удивляли здешние огурцы – необычно длинные, темно‑зеленые, в пупырышках, иные согнутые, будто бычьи рога. Старков, как бывший председатель колхоза, рассматривал странный огурец, пробовал на вкус.

– Кожура толще и не такой сочный, как у нас.

– Барахло, товарищ старший сержант, – морщился Степной. – У нас и духовитее, и красивее.

– Зато не водянистые и не пустые. Крепче наших. На засолку хороши. Надо семян достать да у себя развести…

Арышев ехал на коне рядом с Быковым, слушал неторопливые житейские разговоры бойцов, но они не задевали его души. Он был во власти другой думы – тягостной и горькой. Ночью ему приснился нелепый сон: привиделось, будто солдаты укладывают в братскую могилу рядом с Веселовым Таню. Ему же кажется, что она жива, лишь уснула, и он хочет разбудить ее. Тогда один из солдат поднял плащ‑накидку: у Тани были отрезаны ноги. Анатолий вскрикнул от ужаса и проснулся. И теперь он мучительно думал: неужели Таня не выжила?

– Смотри, какое‑то село, – тронул его за руку Быков, всматриваясь в даль.

Арышев очнулся, поднес к глазам бинокль. Дорога впереди опускалась в широкую низину, поросшую травой и кустарником. За низиной на возвышенности виднелось большое село. Солнце, скатываясь к горизонту, косыми лучами озаряло его, а низина куталась в тени.

– Вот бы где на ночевку остановиться, коней покормить! – мечтательно проговорил Быков.

Арышев что‑то хотел сказать, но тут рассыпалась дробь пулемета. Над колонной засвистели пули. Последовала команда развернуться фронтом, залечь, окопаться на тот случай, если начнется артиллерийский обстрел.

Но снаряды не летели. Головная застава вела сильный огонь. Противник тоже не уступал: на помощь одному японскому пулемету пришли еще два. Трудно было понять: отдельные смертники это или какая‑то бродячая часть.

«Вот тебе и капитуляция. – подумал Арышев. – Коварны самураи. Никак нельзя им верить».

Бронебойщики окапывались на краю правого фланга. Заросли орешника и диких яблонь хорошо маскировали солдат. Арышев решил осмотреть местность с фланга. Он отошел недалеко, остановился около яблоньки, сорвал подрумяненный плод. Впереди хрустнула ветка. Арышев взглянул и похолодел: в нескольких метрах цепью шли японцы, держа винтовки наперевес.

– Самураи‑и! – что было сил закричал он, выхватывая пистолет. Тут же к нему бросились два самурая. Впереди бежал невысокий японец, в очках, с оскаленными зубами, выставив вперед винтовку. Еще два‑три прыжка – штык бы пронзил Анатолия. Арышев выстрелил, японец упал. Арышев перевел пистолет на второго, как его левое плечо прожгла пуля. Все же он успел выстрелить. Самурай в трех шагах ткнулся в землю и затих.

Арышев, зажав рукой рану, прислонился к яблоне. По соседству трещали автоматы, метались люди. На противоположной стороне дороги тоже разразилась сильная стрельба. Японцы, видно, устроили засаду.

К Арышеву подбежал Данилов.

– Вы ранены, товарищ старший лейтенант?

– Плечо задело… Перевяжи.

– Сейчас, – солдат полез в вещмешок за пакетом.

Подошел Вавилов. Они вдвоем сняли с Арышева полевую сумку, бинокль, гимнастерку. Рана сильно кровоточила, быстро унося силы.

Бойцы замотали бинтом плечо, надели гимнастерку, взяли его под руки, повели. Стрельба прекратилась.

«Вот и отвоевался. Не повезло нам с Таней», – горько подумал Анатолий. Их встретил Быков.

– Анатолий Николаевич, это что же такое?

– Отстрелялся, Илья Васильевич. Убитых у нас нет?

– У нас – нет, а во второй роте трое.

– А самураи?

– Всех, – Быков махнул рукой.

«Двое‑то мои», – подумал Арышев, и земля поплыла перед его глазами. Он уже не слышал распоряжения Быкова о немедленной его доставке в госпиталь.

Уже во все города Маньчжурии вступили наши войска. В районе Калгана, Жэхе части конно‑механизированной группы генерала Плиева вышли к Великой китайской стене и встретились с бойцами Восьмой революционной армии Китая. Прекратили организованное сопротивление японцы на островах Сахалин, Курилы.

В честь победы над Японией в этот день – 23 августа – Москва салютовала воинам Забайкальского, Дальневосточных фронтов, Тихоокеанского флота и Монгольской армии…

Глава двадцать первая

Стремительное наступление советских войск не только парализовало японскую армию, но и лишило возможности японцам вывезти ценное оборудование или взорвать стратегические объекты. Отступая с Хингана, на КВЖД они заминировали тоннель. Но взорвать не успели. Советские саперы обезвредили более полутора тысяч мин и вынули огромное количество тола. В Лошагоу японцы приказывали полковнику Смирнову вывести из строя мост через реку на станции Сунгари‑II. Но Смирнов поступил иначе. Он организовал охрану моста и невредимым передал его советским частям. На Мукденском аэродроме десантники захватили императора Маньчжоу‑Го Пу‑И, резиденция которого перекочевала из Чанчуньского дворца в ангары. Когда его спросили, как он оказался на аэродроме, император промямлил что‑то невразумительное. Худощавый, долговязый, он полулежал в мягком кресле и равнодушно помахивал цветным веером, не обращая внимания на все, что происходило вокруг. И тогда пояснил главный советник императора: «Его величество по некоторым соображениям собирался полететь на самолете, но советские лишили его такого удовольствия…»

Семенов тоже решил бежать. С этой мыслью он приехал в Дайрен к начальнику военной миссии капитану Такэока. Выслушав атамана, капитан одобрил его намерение.

– В ближайшее время из Дайрена пойдет подводная лодка и мы отправим вас в Токио.

Семенов задумался: уехать в Токио – значит, навсегда замуровать себя. Кроме того, Япония может быть оккупирована американцами. А янки не питают к атаману симпатий. В 1922 году он ездил с женой в Америку, чтобы заручиться поддержкой русских эмигрантов в своей борьбе за отделение Сибири и превращение в автономное государство. В Нью‑Йорке его арестовали за то, что враждебно относился к американским оккупационным войскам в Приморье и отдавал предпочтение японцам. На суде выступил командующий экспедиционным корпусом генерал Гревс. Он назвал Семенова грабителем, требовал возместить ущерб в пять миллионов долларов. Однако Семенов не поскупился на подкупы адвокатов, и суд не вынес ему никакого наказания. Возможно, суд был затеян, чтобы постращать атамана и показать, на кого ему следует опираться. Но Семенов и в дальнейшем не изменил своей приверженности к японцам. Поэтому‑то от американцев он не ждал ничего хорошего.

– Благодарю вас, Такэока‑сан, но в Токио мне ехать не хочется.

– А куда бы вы хотели?

– В Шанхай. Там живет мой старший сын.

– Понимаю, господин атаман, но в Шанхай сейчас вступили американцы и войска Чан Кай‑ши. Доблестные японские войска оставили город по высшим соображениям.

«И тут американцы! – вознегодовал Семенов. – Никуда от них не уйдешь»… Однако, поразмыслив, он решил, что Шанхай для него менее страшен, чем Советский Союз. В Шанхае можно раствориться или уехать из него в такую тихую страну, как Австралия.

– Все‑таки меня больше устраивает Шанхай, – твердо сказал атаман.

Такэока выдал ему 20 тысяч иен, обещал подготовить документы.

Семенов вернулся в Какагаши, чтобы собраться в дорогу. Пустотой встретил его некогда людный и шумный особняк. Кроме экономки, никого не было. Дочери еще гостили у знакомых в Харбине. Атаман намеревался уехать без них, но теперь передумал: родины нет, а тут еще и детей потеряет. Последняя дочка от умершей кельнерши Зины воспитывалась у бабушки. А вот пятнадцатилетняя Лиза и семнадцатилетняя Таня от другой жены жили с ним. Он старался дать им хорошее образование. У Лизы было призвание к музыке. Она играла на рояле и аккордеоне. А Таня хотела стать учителем иностранного языка. Для того училась в немецкой школе. И если он оставит их здесь, что будет с ними?.. Нет, он возьмет их с собой, что бы там ни случилось.

Атаман дал телеграмму в Харбин, чтобы дочери немедля выехали домой.

На следующий день к нему прибыл офицер из дайренской военной миссии. Он сообщил, что есть возможность уехать в Пекин, а оттуда перебраться в Шанхай.

– Когда?

– Сегодня, даже сейчас.

– Сейчас не могу: дочери еще не вернулись из Харбина.

– Смотрите, господин атаман, как бы завтра не было поздно – советские на подходе.

– Понимаю, но…

Дочери скоро вернулись. Как они повзрослели! Даже низкорослая Лиза заметно вытянулась, похорошела. Но его больше удивили их взгляды на жизнь, их суждения. Они почему‑то радовались, что Япония потерпела поражение. Говорили, что в Харбине все ждут прихода Красной Армии, что напрасно отец вызвал их – им так хотелось увидеть советских!

Семенов заговорил строго, желая разом покончить с этими девичьими сантиментами.

– Выслушайте меня, дети мои. Нам нельзя дальше оставаться здесь. Мы должны выехать в Шанхай до прихода советских.

Лиза, сидевшая у раскрытого рояля, надула губы.

– Папа, мы когда‑нибудь поедем в Россию или вечно будем скитаться по чужим странам? В Харбине говорят, что после войны русским эмигрантам разрешат вернуться в Россию. А мы куда‑то убегаем.

«Разрешат, только не мне», – желчно подумал атаман.

– Лиза, тебе не понять тех обстоятельств, в которые поставлен я. Вся моя жизнь была посвящена борьбе с большевиками. И поэтому со мной…

– Но это же было в гражданскую войну.

– Не‑ет, – усмехнулся Семенов. – Нет, нет. Мне нельзя оставаться. А вы, значит, не хотите в Шанхай, к брату Святославу? – Он взглянул на Лизу, которая тихонько постукивала пальцем по клавише, потом на Таню – светловолосую и высокую, молча стоявшую у окна со скрещенными на груди руками.

– Брата Святослава мы плохо знаем, а в Шанхае нам делать нечего, – не оборачиваясь, твердо сказала Таня.

– Папа, поедем лучше в Россию. – Лиза подошла и прижалась головой к груди отца, сидевшего на диване. – Ты покаешься, и тебе простят.

– А может, я не прощу! – вдруг взревел Семенов. Глаза его полыхнули лютой злобой. Он оттолкнул дочь. Таким они его еще не видели. Значит, не напрасно мать как‑то назвала его извергом рода человеческого.

– Папа, – холодно и спокойно сказала Таня. – А если бы победила Япония, заняла Сибирь по Урал и тебя поставили бы вроде императора Пу‑И, разве это была бы независимая «новая» Россия, о которой ты мечтал?

Семенов отвел в сторону глаза, насупился. Это был тупик, из которого он не находил выхода, когда раздумывал о своей будущей России.

– Ну, тогда бы я организовал борьбу против иноземцев и изгнал бы их из пределов российских.

– Значит, опять кровь? Опять гибель цвета России? Нет, папа, ты не прав. Вот сейчас родилась воистину новая, независимая Россия…

– Таня! Замолчи! – крикнул Семенов. Но дочь не унималась:

– …которая разбила всех врагов и стала великой державой!

– Кто научил тебя так рассуждать? Это не твои мысли! Лиза положила руку на плечо отцу.

– Мы, папочка, в Харбине читали такие советские книжечки, которые тебе и во сне не приснятся. А в последний день даже слушали Хабаровск.

Лиза не сказала, что они ходили к Пенязевым, встречались с Машей, которая в корне изменила у них представление о Советской России.

– А какую я песню слышала! – Лиза подошла к роялю и заиграла, напевая: – Легко на сердце от песни веселой…

Семенов стиснул ладонями виски. Нет, с ними невозможно разговаривать. И надо было отправлять их в этот крамольный Харбин! Разве их теперь переубедишь? И он пошел, как говорится, ва‑банк.

– Так вот, голубушки, если не желаете в Шанхай, оставайтесь с богом. Я поеду один. – Он поднялся с дивана, направляясь в свой кабинет.

Таня не сдержалась:

– Ну и скитайся всю жизнь на чужбине, а мы поедем в Россию! Семенов остановился, метнул гневный взгляд на дочь, но ничего не сказал. Махнув в отчаянии рукой, прошел в свой кабинет и рухнул в кресло. В душе его все клокотало. «Какая тварь! Вся в мать – упрямую, ядовитую…» Когда расходились, та предрекла ему позорный конец. «В России было два Гришки: Отрепьев и Распутин. Ты – третий Гришка – душегуб. Тебя ждет их участь…»

Однако, взвешивая разговор с дочерьми, он не мог не признать горькую правду. Да, он заблуждается в отношении «грядущей» России и, может быть, несправедливо осуждает настоящую. Умом, конечно, он понимает все ее достижения, но сердцем не хочет принять. А что касается Шанхая, то хоть он и заявил, что поедет один, но сделать этого не сможет. И не потому, что верит в помилование. Нет, просто благоразумнее остаться здесь, не обрекать детей на скитания. Что бы там ни было, его жизнь уже прожита, а у них…

Вечером приехал тот же офицер из военной миссии, Семенов твердо сказал ему:

– Передайте господину капитану – я никуда не поеду. Офицер взбеленился:

– Вы что же, господин атаман, решили сдаться большевикам?

– Как я поступлю – это мое личное дело. Поэтому обо мне не беспокойтесь, спасайтесь сами.

Семенов ждал прихода советских войск. Все, что нужно было взять с собой, он подготовил, а ненужное уничтожил. Сжег папки своей переписки с государственными деятелями разных стран, многочисленными агентами, собственные мемуары (печатные и рукописные), газеты и журналы, в которых он поносил большевиков.

Когда‑то, покидая Россию, атаман вывез вагон царского золота и переправил его в токийский банк. Много тогда белогвардейского отребья кормилось его подачками. Погрели руки и японцы. А теперь он поедет в Россию (если это нужно будет советским) только с одним чемоданом белья…

…В это утро Семенов сидел на балконе, посматривая в сторону дороги, ведущей в Дайрен. Уже прошел слух, что в городе высадился советский десант. Значит, скоро приедут сюда. Его не обойдут, это он знает… Все‑таки что же будет с ним? Мысленно он как бы подходил к краю пропасти, пытаясь заглянуть: глубока ли она, какие камни на дне ее. Пропасть – это душа его, а камни – жертвы людские. Они постоянно напоминают о себе, сосут его окаменевшее сердце. Нередко являются во сне. Особенно проклятый вагон с подвешенными, как бараньи туши, человеческими трупами. Это совдеповцы, схваченные во время заседания в городе Маньчжурия и расстрелянные им. Как он тогда злорадствовал, пуская под уклон этот вагон – «подарок» забайкальским красногвардейцам!.. А станция Харанор. Когда ворвались туда его головорезы, он приказал порубить всех пленных и раненых красногвардейцев… А Даурия… а Шарасун…

– Едут! – вскрикнула Лиза, сидевшая на балконе с книгой. Семенов узнал знакомую машину советского консула, жившего в Дайрене. До этого атаман горделиво посматривал на своего соотечественника, не снимал шляпу при встрече с ним. Теперь роли переменились.

Машина подвернула к особняку. Из нее вышли консул в белом костюме, офицер и двое рядовых с автоматами. Все поднялись на второй этаж, прошли в зал.

Никто не подал руки атаману, и он не решился подать, только предложил каждому кресло. Дочки поприветствовали гостей легким реверансом и сели на диван рядом с отцом. Они с любопытством посматривали на красных воинов, которые не походили на тех тупых и жестоких громил, коими всегда стращали эмигрантов. Может, тот, что в офицерских погонах, еще строго держался, а эти двое с русыми волосами и наградами на гимнастерках, казались простыми скромными парнями.

– А я уж давненько вас жду, господа, – первым заговорил Семенов, желая внести добрый настрой и в недобрые отношения, – думал, что забыли про меня.

– Что вы, Григорий Михайлович! – улыбнулся консул. – Разве можно забыть. Вы же постоянно проявляли интерес к России, и она, естественно, помнит это.

– Да вот… Решил добровольно принести свою повинную голову на плаху, – с тяжелым вздохом сказал атаман.

– Не будем говорить о том, что не входит в наши функции, – сказал капитан. – Покажите нам, Григорий Михайлович, все ваши реликвии.

– Прошу, господа, в мой кабинет.

В большой комнате у окна стоял письменный стол, на котором лежали газеты. Консул подошел к стеллажу во всю стену, заставленному папками и книгами, взял одну.

– А ваша книга «О себе» здесь есть?

– Нет, я все раздарил, – солгал атаман.

Пока гости и отец занимались разбором документов, Таня и Лиза помогали экономке готовить обед. Им хотелось угостить советских воинов так, чтобы они остались довольны. К тому же понимали, что это последний обед вместе с отцом.

За стол сели после того, как все было осмотрено и отобрано, увязано и уложено. Сели все: и солдаты, и экономка. Семенов налил в рюмки коньяку, поставил перед мужчинами. Выпили не чокаясь и без слов, как на поминках. Атамана тяготило молчание, он обратился к Лизе.

– А ну‑ка, дочка, сыграй что‑нибудь, повесели гостей.

Лиза села за рояль, раскрыла ноты, и пальцы ее заплясали по клавишам. Она исполнила «Баркароллу» Чайковского, затем «Марш веселых ребят». Гости зааплодировали.

Семенов повеселел. Он испытывал гордость за свою дочь, музыкальные дарования которой были по достоинству оценены.

– А эта у меня в педагоги готовится, – взглянул он на Таню. – Так что в своем отечестве они будут полезными.

– А здесь вам не хочется оставаться? – спросил капитан Таню. Девушка вскинула задумчивые глаза.

– Нет, конечно. Мы собираемся в Россию.

Капитан отложил в сторону вилку, проговорил в раздумьи:

– Ваше желание будет удовлетворено несколько позже. А вот отца вызывают в Москву сегодня. Так что прощайтесь…

Глава двадцать вторая

Арышев лежал в Харбинском госпитале, в котором сорок лет назад лечились раненые в русско‑японской войне. Недалеко от госпиталя стоял обелиск, где еще недавно бонзы благословляли в рай души погибших. Рана Анатолия заживала, он думал о выписке.

В этот день, 3 сентября, в госпитале царило веселье по случаю дня победы. Вчера в Иокогамском порту на американском линкоре «Миссури» состоялась церемония подписания акта о капитуляции Японии. На церемонии присутствовали представители Америки, Китая, Англии, Франции и других стран. Японию представляли: старый дипломат, министр иностранных дел Мамору Сигемицу и ярый сторонник войны до победного конца генерал Есидзиро Умедзу. Если бы не благоразумное решение императора, Умедзу боролся бы до последнего солдата. И тогда некому было бы подписывать этот акт. Теперь, как бы в назидание, Хирохито повелел Умедзу принять на себя весь позор военной катастрофы…

На следующий день Москва снова салютовала дальневосточным войскам. По радио передавали «Обращение Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина к народу». В нем он отмечал, что Советская Армия смыла позорное пятно, оставленное сорок лет назад Японией на лице России.

В госпитале тоже отмечают добытую кровью победу. Кто‑то раздобыл бутылочку, угостил товарища. К кому‑то пришли боевые друзья, передали подарки. И вот уже фронтовики навеселе, вспоминают былое… Только Арышеву в этот день было не до веселья. В больничном халате, с подвязанной рукой, он сидел у обелиска и курил. Из памяти не выходила Таня. Она заполнила собой все и не позволяла думать ни о чем другом.

Несколько дней назад Анатолий написал Быкову. И вот пришло два письма: одно от Ильи Васильевича из Чанчуня, другое – от Симы. Анатолий почувствовал что‑то недоброе, страшился распечатывать конверт от Симы. Да, предчувствие не обмануло его. Сима сообщала горестную весть:

«После тяжелой операции Таня не проснулась. Ее похоронили со всеми почестями в братской могиле под Хайларом…»

Анатолий припоминал последний разговор с Таней, слова, сказанные ею на прощание. Вспомнилась тетрадь, которую передала она. Он положил ее в полевую сумку. Но прочитать как‑то не успел. В сумке хранились и его собственные записи, и веселовская рукопись. Где они теперь? Перевязывая его, Вавилов снял сумку, а куда потом девал, неизвестно.

В половине сентября Арышев выписался из госпиталя. Перед тем, как отправиться в Чанчунь, где находился полк, он решил побродить по Харбину, посмотреть город. Выйдя на площадь, Анатолий увидел деревянную церковь, которая радовала глаз художественной резьбой от основания до куполов. Это был кафедральный собор, построенный когда‑то русскими умельцами. Арышев вспомнил наказ товарища, с которым лежал в госпитале: «Если будешь в городе, обязательно зайди в собор, послушай хор».