Текст книги "В те дни на Востоке"

Автор книги: Тимофей Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Он поднялся на высокое крыльцо и зашел в просторный коридор. Навстречу вышел служитель, благоговейно улыбаясь, сказал:

– Вы зашли просто посмотреть?

– Не только посмотреть, но и послушать.

– Пожалуйста…

В церкви, как в оперном театре, лился многоголосый хор. Народу было много. По случаю какого‑то праздника служило четверо священников в длинных ризах, отливавших золотом и серебром. Впереди перед алтарем стоял невысокий, с седенькой бородкой митрополит харбинский и маньчжурский Мелетий. Держа в руках книжицу, он елейно ворковал в затаенной тишине какие‑то непонятные слова. Потом подхватывали всесокрушающими басами дьяконы и протодьякон, и тут, как эхо, вторил им хор с балкона благостными гулкими голосами.

Анатолий чувствовал, как поднималось все в душе, как замирало сердце от высоких женских голосов. Он весь ушел в слух. Очнулся только, когда Мелетий перешел на тонкий речитатив.

– Русскому присноблагодатному воинству советскому, сокрушившему нечестных ворогов, – многие лета…

– Многие лета‑а! – подхватили дьяконы, а затем хор.

Мелетий был известен в Харбине своей непримиримостью к японцам. Он признавал московского патриарха и не позволил японским бонзам поставить в соборе статую богини Аматерасу. За это пережил много невзгод…

Дождавшись конца службы, Арышев вышел из собора. На крыльце его остановил старец в черной рясе.

– Молодой человек, дозвольте с вами поговорить.

– Пожалуйста, папаша.

– Возможно, вы будете осуждать меня за дерзостные помыслы. Но воля ваша. Я родом из Смоленской губернии. Там жили мои сестры и братья. Может, и сейчас живут. А посему, как сын земли русской, я имею два скромных желания: умереть на родине и поговорить с товарищем Сталиным. Как думаете, ублаготворят мои желания?

«Ничего себе, скромные желания, – подумал Анатолий, – умереть на родине. А нужны ли вы ей? Потом причислить себя к товарищам – это же кощунство».

– Я вам ничего не могу сказать. Это решает правительство. Примет оно вас или нет, я не знаю.

– Да, да. Я вас понимаю. Извините, извините, – торопливо откланялся старец.

«Когда‑то плевали на Россию, предавали анафеме, а теперь лезут обратно, потому что увидели, как она выросла, поднялась на ноги и стряхнула с себя все, что мешало ее развитию. А тут еще разбила западных и восточных врагов».

Анатолий зашел в сквер. У газона по песочку бегали голуби, клевали крошки хлеба, которые бросали им солдаты. На скамьях вокруг газона сидели и штатские. На одной скамье он увидел двух девушек. Около них было свободное место. Анатолий подсел к ним.

Девушки прервали разговор, робко посматривая на него. Рядом сидела чернокудрая, худощавая, с тонким красивым носом – она напоминала жену Померанцева. Другая – полненькая, круглолицая. Обе держали в руках сумочки. Чтобы не смущать их, Анатолий отвернулся, закурил.

– Значит, продолжать учебу в институте не думаешь? – заговорила полненькая.

– Пока не знаю. Может, в Россию разрешат поехать.

– О, я бы с удовольствием!

Арышев вслушивался в разговор. Ему давно хотелось познакомиться с русскими девушками‑эмигрантками, понять их, узнать мечты.

– Извините, а в какой бы город вы хотели поехать? – спросил он черноволосую.

Девушка охотно ответила:

– Это уж куда разрешат. А вы из какого города?

– Я из Томска.

– А учебные заведения там есть? – спросила полненькая.

– Есть университет, несколько институтов и техникумов.

– Прекрасно, – сказала черноволосая. – О Томске я немножко слышала. Года полтора назад в Маньчжурию перешел ваш офицер. Он тоже был из Томска.

– А фамилию его не помните?

– Померанцев.

– Иван?

– Да. Вы что, его знаете?

– В одном полку служили. А вы с ним знакомы?

– Его тут многие знают. Он написал о России две мерзкие книжки.

– Что вы говорите?! А у вас они есть?

– Есть. Могу показать.

– Очень буду благодарен вам! – Он вскочил с места. – Так давайте познакомимся. Меня зовут Анатолий.

– Маша, – сказала черноволосая.

– Вероника, – отрекомендовалась полненькая.

– Тогда вы, наверное, и сестру мою знаете, – продолжала Маша. – Она была женой Ивана Ивановича.

– Знаю, конечно. А где сейчас Померанцев?

Маша вспомнила, как к ней заходил Кутищев, передавал от больного Ивана привет и просил для него денег.

– Я слышала, что он лечился в одной больнице. Правда, это было месяц назад. Но там ли он сейчас, не могу сказать.

– А можно узнать? Мне очень нужно увидеть его и желательно сегодня.

– Тогда идемте к нам. Вероника, извини. Пока, до завтра.

– Вы лично знали Померанцева? – расспрашивал Арышев уже на ходу.

– Мы познакомились у нас на банкете, который давал папа в честь юбилея Маньчжоу‑Го.

– Ваш отец – богатый человек?

– Да. Но вы, пожалуйста, не удивляйтесь: я не разделяю его взглядов. Мне довелось много слышать о России, читать советские книги. Я знаю и Павла Власова, и Павла Корчагина…

Они поднялись на второй этаж. Маша провела его в свою комнату, предложила кресло, в котором однажды сидел Померанцев. На стенах висели картины в позолоченных багетах. Внимание Анатолия привлекло большое полотно: за рекой опускалось солнце, лучи его яркими бликами переливались в воде и так естественно передавали природу.

– Нравится? – спросила Маша.

– Очень. Кто же автор? Японец?

– Нет, русский. Александр Евгеньевич Степанов. У него много больших полотен: «Завтрак на пашне», «Отдых в поле» и другие. Здесь его называют певцом маньчжурской природы.

– А эта? – показал Анатолий на другое полотно, где были изображены летящие гуси на фоне неба и синего моря.

– Эта работа знаменитого японского пейзажиста Хокусая. Им создано пятьдесят полотен о величавом вулкане Фудзи.

Маша отыскала в шкафу небольшую брошюру и подала Анатолию. «Ужасы, которые я испытал», – прочитал он. На обложке – рисунок: за колючей проволокой что‑то копали в снегу изможденные люди.

– Вот еще одна, – подала Маша.

Эта была потолще. В лучах багрового диска ясно проступали слова «Солнце светит с Востока».

– Неужели он сам написал?

– Говорят, плагиат. А потом ему помогал бывший журналист Родзаевский. Не слышали об этом человеке?

– Это который создал фашистскую организацию.

– Посмотрите вот еще журнал «Рубеж», а я пойду, позвоню в больницу.

Померанцев одиноко метался в своей палате, как обложенный со всех сторон зверь. Рана уже не беспокоила его, через неделю мог выписаться. Но куда идти?! Может, явиться к Винокуровой? Александра Петровна не выдаст его, потому что сама замарана. Может, она знает об Охотине и Кутищеве – где они. Наконец, посоветует, что ему делать.

Он подошел к раскрытому окну, сел на подоконник, мрачно задумался. По улице ехали в открытом кузове солдаты, громко распевали «тачанку». Ему тоже хотелось быть среди них, петь песни и не бояться за свою жизнь. Вспоминались однополчане. Кого‑то, может, уже нет в живых, а кто‑то прославился. А что с его земляком Арышевым? Если жив, то готовится к демобилизации, поедет в Томск. А вот для него Томск заказан. Ему нельзя туда ни сегодня, ни завтра, никогда. И ничем не загладить, не смыть свое преступление. И мать, видно, известили о его поступке, и она, наверно, тоже где‑то мучается…

По тротуару шел офицер в гимнастерке с полевыми погонами. Рядом с ним два солдата с автоматами. Что‑то было знакомое в быстрой походке и высоко поднятой голове офицера. «Арышев, может, померещилось?» Иван закрыл глаза и снова взглянул. «Точно! Толька! Старший лейтенант уже. Куда это он?» Офицер свернул с тротуара и направился к воротам больницы. «За мной! Все. Конец!»

Померанцев вскочил с подоконника, подбежал к койке и упал. Как тогда на заставе, ткнулся в подушку, застонал. Что делать? Что делать? Вот он, миг расплаты. Никуда от него не уйти. Кругом беспросветный мрак. Рука привычно потянулась к поясу. Но пистолета не было. «Окно, окно», – стучало в сознании. Он подбежал к окну, глянул с третьего этажа. Далеко внизу пестрел плиточный тротуар. И почему‑то не страшно стало, что высоко. Даже лучше – сразу, без мучений.

За дверью послышались голоса. Иван сидел на подоконнике, не отрывая взгляда от двери. Хотелось убедиться, кто войдет, и уже тогда…

В двери показался врач, а за ним – Арышев. На миг Померанцев поймал его взгляд, плотно сжатые губы и, откинув голову назад, опрокинулся через подоконник головой вниз…

Эпилог

В августе 1946 года в Москве состоялся судебный процесс над руководителями русских белогвардейских организаций в Маньчжурии. На суд были представлены: Семенов, Родзаевский, Власьевский, Бакшеев, Шепунов, Михайлов, Ухтомский, Охотин.

Атаман сидел первым от края. Он был в штатском, при галстуке. Но это не скрашивало жестких черт его облика. Под крутыми мшистыми бровями прятались в узких щелках глаза, не знавшие жалости и состраданья. Тупой подбородок еще больше заплыл и скрывал короткую шею. Когда его спрашивали, он быстро вскакивал (сказывалась многолетняя муштра и угодничество перед японцами), отвечал тяжелым, глухим голосом: «подверждаю» или «не помню».

Но советские люди хорошо помнили все злодеяния, которые чинил кровавый палач в Забайкалье и вытаскивали, как из черного омута, один преступный факт за другим. В душе атамана, казалось, не должно бы остаться светлой капли от многочисленных человеческих жертв. Однако в своем последнем слове он просил сохранить ему жизнь.

– Вина моя перед Советской Россией велика. Но я бы мог искупить ее честным трудом. Я являюсь неплохим специалистом по коневодству.

Седые усы его шевелились, глаза воровато бегали по залу, ища сочувствия. Впервые он заговорил о хозяйственных, а не о военных делах и, быть может, почувствовал на собственной шкуре, как дорога человеку жизнь, которую он беспощадно топтал и истреблял…

Словно уж, выкручивался фашист Родзаевский, махровый антисоветчик, искусный интриган. Он пускал в ход свое красноречие, лишь бы облегчить тяжкий груз вины. В последнем слове говорил, как на трибуне, с пафосом и жестами.

– Я много передумал за это время и пришел к ясному выводу, что единственно верным социальным учением является учение Маркса, Энгельса, Ленина. Блестящим воплощением в жизнь этой разумной теории стало созданное Лениным советское государство. Теперь я глубоко разбираюсь в этом учении и мог бы принести пользу Советской России. Когда‑то мной было написано и опубликовано более десятка трудов.

– Антисоветских! Фашистских! – не выдержал судья.

– Да, но теперь другое время и другие песни, – изворачивался краснобай. – Вчера я был фашистом, сегодня я – коммунист!

– По лицам присутствующих пробежала ироническая усмешка: как легко и просто этот человек мог переходить из одной веры в другую…

Выкручивались и остальные, кроме Бакшеева. Старик честно сказал, что он – враг Советской России и готов понести такое наказание, какое заслужил.

На третий день Верховный Суд СССР вынес приговор: Семенову – смертная казнь через повешение, остальным, кроме Ухтомского и Охотина, расстрел.

Так, с разгромом империи Маньчжоу‑Го был ликвидирован последний очаг российской контрреволюции. Сотни тысяч русских людей возвратились на Родину своих предков.

[1] Маньчжоу‑Го – Маньчжурское государство. и пытали в подвалах особняка. В этом городе готовились диверсанты…

Сегодня капитан Ногучи долго не выходил из кабинета, обдумывал предстоящую операцию. На улице было пасмурно, лил холодный весенний дождь. Это нагнетало тоску. Мысли Ногучи невольно перенеслись в далекий Токио, где он учился в разведшколе «Накано». Сейчас там щедро светит солнце, цветет камелия, распускается розовая сакура[1]. Цветение сакуры – праздник весны и изящества. В это время со всей Японии собираются люди в парке Уэно, в аллее сакуры. Сколько чарующих, пьянящих сил таится в этом благоухающем царстве! А здесь – пустыня, ветры и холода. Надоело сидеть в этой дыре, ждать высочайшего указания о вступлении в Россию. Скоро два года, как Германия ведет войну с русскими, а Квантунская армия все стоит на взводе и чего‑то ждет…

Ногучи не знал, что вопрос о войне с Россией решался на секретном совещании высшего командования с участием императора Хирохи‑то еще 2 июля 1941 года. К этому времени вице‑министр Томинага по указанию военного министра Тодзио разработал план нападения на СССР. План условно назывался «Кан‑Току‑Эн» (особые маневры Кван‑тунской армии). На высочайшем совещании было решено:…«Если ход германо‑советской войны примет благоприятный для Японии оборот, мы применим оружие для решения северных проблем…»

Но как только немцы стали подходить к Москве, в генеральном штабе Японии появились новые планы. Генерал Муто предложил направить удар на юг. Его поддержали Тодзио и другие высокопоставленные лица. Они говорили, что русские уже проиграли войну и через некоторое время можно будет ввести свои войска в Сибирь вплоть до Урала.

«Война будет успешной, – заверял Тодзио. – Она принесет славу японскому оружию, ибо мы выступим в тот момент, когда слива уже созреет и сама падет на землю…» А пока он предлагал захватить Малайю, Индонезию, Австралию. Война на Тихом океане, по его расчетам, продлится недолго. Вслед за Россией капитулирует Англия, затем Америка. В мире будут господствовать две великих державы: Германия н Япония.

Император согласился.

7 декабря 1941 года Япония вступила в войну с Америкой…

Ногучи взглянул на стену. Там, закрытый шелковым занавесом, висел портрет императора Хирохито – с черными усиками, в фельдмаршальском мундире[2].

«Сколько же еще ждать, ваше величество?»– вопрошал капитан. И тут же почувствовал, что император осуждает его за недостойные мысли. Ему, офицеру, не пристало сетовать на свою службу. Здесь он хозяин, призванный поддерживать порядки священной империи. Придет время, и ему предоставят высокое место где‑нибудь в Чите или Иркутске. А пока надо терпеливо вести скрытную войну с вражеской армией, подрывать ее мощь.

Ногучи вспомнил разговор в Харбине с начальником военной миссии генералом Дои.

– Какие части за последние месяцы русские сняли с границы вашей зоны и отправили на Западный фронт? – осведомился Дои.

– К сожалению, господин генерал, я не располагаю новыми сведениями. Попытки связаться с резидентами, как вам известно, окончились неудачей.

– Это не делает вам чести, капитан! – повысил голос Дои. – Божественный микада не пожалует вас за такую службу!

Единственно, чем мог похвастать Ногучи, так это пограничными провокациями… Он доложил о недавнем налете на советскую погранзаставу, где были захвачены трое пленных. Но и тут радоваться было нечему: пленные не дали никаких показаний и предпочли умереть.

– Чем занимаются сейчас русские?

– Роют противотанковые рвы, строят доты, опоясывают сопки траншеями.

– Ну и пусть роют! – усмехнулся генерал. – Наступит час, и сыны солнца погребут их в этих могилах… А сейчас миссия империи – оказывать поддержку Германии боевым нейтралитетом. Мы должны приковывать как можно больше советских войск к восточным границам, мешать отправке их на запад. Для этого надо больше забрасывать диверсантов, учинять инциденты. В ближайшее время вам будут направлены опытные агенты из школы Родзаевского. Но вы не оставляйте в покое и местных эмигрантов. Если они думают вернуться в Россию, то обязаны оказывать нам помощь…

Ногучи отошел от окна и остановился у стены, на которой висела карта. Раздвинув матерчатый занавес, он стал рассматривать знаки – места расположения советских застав и частей. Потом сел за стол и нажал на кнопку звонка.

Вошел молодой поручик в желтых сапогах‑бутылках.

– Садитесь, господин Норимицу, – предложил Ногучи. Скрипнув сапогами, поручик быстро опустился в мягкое кресло, устремив на шефа черные, как уголь, глаза.

– Как идет подготовка к операции «Аргунь»?

Норимицу поправил воротничок мундира, туго обтягивающий шею, бойко заговорил:

– Завтра закончу разработку легенды и представлю на обсуждение. Через два‑три дня можно будет приступить к подготовке самих агентов, но для такой операции, какую намечаете вы, господин капитан, у нас не хватит людей. Жолбин дает только пять человек.

– Как это пять? Нам надо десять!

– Больше, говорит, нет.

Губы Ногучи плотно сомкнулись.

– Немедленно хорунжего ко мне!

Русские справляли пасху. Почти в каждом доме гуляли, распевали песни. Жолбин был в гостях у священника, когда японский унтер‑офицер отыскал его. Хорунжему не хотелось покидать веселую компанию, но с начальником военной миссии шутить нельзя. К тому же он у него на службе.

Слегка пошатываясь, Жолбин вошел в кабинет Ногучи и отвесил глубокий поклон.

Капитан несколько секунд молчал. Из‑под очков светились колючие зеленоватые глаза.

– Вы пьян, хорунжий? – заговорил Ногучи по‑русски.

– Гулеванил, господин капитан, паску справлял. Есть такой праздник у христиан в честь воскрешения Иисуса Христа.

– Господин Жолбин! – прикрикнул Ногучи. – Я не хочу слюшать ваш русски легенд о Христос воскрес! Вы должны сказать о ваша работа. Сколько приготовил люди для операции?

– Пять человек.

– Надо десять!

– Больше не желают. Сами знаете, чем это кончается.

– Вы говорил, что за выполнение заданий они будут получать много деньги и землю в России?

– Говорил, но не соглашаются.

– Очень плохо! – Ногучи обнажил желтые прокуренные зубы. – Если вы не подготовит сколько мне надо люди, я пошлю вас.

– Буду стараться, господин капитан!

– Очень хоросо! Когда будут готовы люди?

– Примерно через месяц.

– Полмесяца! Готовность агентов буду проверять сам.

В кабачке коммерсанта Валынского обычно собирались завсегдатаи из русских эмигрантов. Заходили китайцы и японцы.

Было людно и в этот вечер. За столом с тремя собеседниками сидел Жолбин. Когда он слушал, то поворачивал левое ухо, правого у него не было.

Когда‑то хорунжий служил в особом маньчжурском отряде атамана Семенова. В жаркой схватке с забайкальскими красногвардейцами Жолбин едва не потерял голову: сабля срезала ухо и вонзилась в плечо. Жолбин ушел в Маньчжурию, служил в охране КВЖД. Потом японцы нашли ему другую работу – вербовать эмигрантов для заброски в Россию.

Разговор с Ногучи заставил его перейти к энергичным действиям. Хорунжий отправился в кабачок и щедро стал угощать на специально отпущенные деньги всех, кто был падок на спиртное. Подкинул и музыкантам. Те рьяно принялись исполнять излюбленную русскими старинную песню «Коробейники».

– Хороша‑а! Аж за душу берет, – говорил пожилой жилистый казак с длинным изогнутым носом Семен Трякин. – Эх, Расея, Расея! Сколько ни живу здесь, а туда все тянет.

– Тянет, а что там хорошего, – подхватил кудреватый гуляка Васька Картавых, не раз ходивший на задание. – Колхозы, туды их в качелю! Ишачь на государство, а о себе не думай. Младший братан у меня тракторист. Летом сутками на тракторе. Не по душе мне такая жизнь.

– А у меня затек в Борзе. Дай боже живет, – злорадствовал Трякин.

– Ничего, ребятки, выполните задание, и вы заживете, – подбадривал Жолбин. – Сейчас получите хорошие деньги, а потом и землю десятин по пятнадцать в России.

– Земля – это еще шкура неубитого медведя, – отмахнулся Трякин.

– Скоро и медведя прикончат, – заверил Жолбин.

– А правда, что немец снова к Москве подходит? – спросил Васька Картавых.

– С Москвой уже разделались, к Екатеринбургу приближаются, – заявил Жолбин.

– Это к тому самому, в котором царя нашего с царицей расстреляли? – прищурился Васька. – Даром это им не пройдет!

– Что ж японцы‑то молчат? – в упор взглянул на Жолбина Трякин. – Сейчас самый раз выступить. А то немцы в Сибирь полезут.

– Скоро, ребятки, скоро выступят, – изворачивался Жолбин. – Их император не дурак, знает, когда начать. Вот как подойдут немцы к Уралу, так и японцы двинут. У них же договоренность.

В кабачок вошли два рослых парня. Один густо обросший бородой – Ваньша, другой рыжий, угреватый – Лёха. Работники конного завода Алатыпова. Они сели за свободный стол, заказали пива.

Дождавшись, когда парни выпили по кружке, Жолбин подошел к ним.

– Что‑то скупо, ребятки, пьете? И без закуси.

– Тут хоть бы на выпивку набрать, – хмыкнул Ваньша.

– Что ж так мало платит вам Алатыпка?

– У этого татарина лишнего гроша не получишь, – поморщился Леха.

Жолбин подозвал официанта, заказал бутылку «Чуринской». Вскоре перед парнями стояли стаканы с водкой, дымились сочные бифштексы.

– Ну, ребятки, за нашу маму Россию! – поднял стакан Жолбин. Отпив немного, он отставил его, а Ваньша с Лёхой вытянули до дна. Теперь они совсем развязали языки и зло корили Алатыпова.

– Это же кулак форменный! – возмущался Ваньша. – С утра до ночи мантулим, а что получаем?

– Исплутатор! – кричал Лёха.

– Дураки вы, я вижу, – сказал Жолбин. – Ломаете горб, не зная за что. А ведь есть шанс заработать пятьсот гоби за неделю.

– Пятьсот? – разинул рот Ваньша. – А где?

– Хе‑хе‑хе… Где? – не торопился с ответом Жолбин. – Надо знать деловых людей, выполнить их задание и дело в шляпе.

– Это сходить… туда? – показал в сторону границы Ваньша.

– Опасно, – покрутил головой трусоватый Леха. – В прошлом году Лавруха Черников ушел и до сих пор нетути. А Матвей Кошкин и Игнат Перцов из Драгоценки тоже не вернулись.

– Это было в прошлом году, – убеждал Жолбин. – А сейчас у советских мало здесь войск осталось – все на запад отправили.

Парни, потные и красные от выпитой водки, одичало смотрели на хорунжего, который, сузив глаза, рассказывал небылицы.

– Сейчас японцам надо точно знать, как чувствуют себя советские. Говорят, с голодухи пухнут, мякину жрут. С немцами воевать – дело не шутейное. А нам это на руку: легче будет с коммунистами разделаться.

– Оказывается, дела‑то у нас не плохи, – повеселел Ваньша. – Глядишь, к осени в Расее будем!

– Будем! Только в разведку сходить надо. Аванс завтра выдам.

– Чо‑то страшно, – помотал головой Леха.

– Подумать надо, – сказал Ваньша. Жолбин заказал еще бутылку «Чуринской».

…Утром парни проснулись в подвале особняка Ногучи. Через глазок в двери на них посматривал японский охранник.

– Как мы попали сюда, паря? – удивился Леха.

– Бес его знает! – поглаживал ссадину на щеке Ваньша. – Помню, что карнаухий угощал, а что дальше было, не знаю.

– А чо он предлагал, помнишь?

– Как же… пойти туда.

– Может, согласимся?

– Ты чо, Леха, на тот свет захотел?

– Тогда здесь замают.

Днем пришли Жолбин и Ногучи.

– Ну как, надумали? – угрожающе спросил хорунжий. – Если согласны, получайте аванс, а нет, передаю в распоряжение капитана.

Ваньша поймал на себе коварные, как у змея, глаза Ногучи, и холодная волна страха окатила его.

– Мы согласны…

Глава четвертая

Военный человек быстро применяется к новой обстановке, скоро знакомится с окружающими его товарищами и идет в ногу с их жизнью.

Так было и с Арышевым. За это время он уже имел представление о каждом бойце своего взвода, был в курсе всех событий. И хотя далеко отсюда громыхала война, здесь жили теми же чаяниями и заботами, какими жила вся страна. Радостными минутами трудового дня были полученные утром известия с фронта, а вечером – доставленная со станции почта.

Анатолий пока не ждал писем, потому что недавно написал сам. Все свободное время он отдавал бойцам: следил за тем, как они чистят оружие, проводил беседы, играл в домино.

Как‑то допоздна он разучивал с бойцами новую строевую песню. После отбоя возвращался в Копайград вместе с командиром роты лейтенантом Незамаем.

– А ты, я вижу, тоже готов в казарме ночевать, – говорил Незамай. – Не надо, голубчик, и о своем отдыхе забывать.

Арышев слышал от командиров взводов, что Незамай – человек черствый, а тут вдруг такая забота. «Может, они не правы».

– Ты что, вместе с полковым адъютантом учился?

– Да, в одном училище, только в разных батальонах.

– Ну‑ну…

Какое это имело значение, Арышеву было неизвестно. Во всяком случае, думал он, ротный командир должен все знать о своем офицере.

– Что ж, голубчик, я доволен тобой. Только вот с подчиненными надо быть построже. Меньше разводить разную антимонию, больше требовать. Тогда и они будут больше тебя уважать.

Что разумел Незамай под «антимонией», Арышев догадывался и, конечно, не был с ним согласен. Но ему было приятно, что в целом ротный командир одобрял его работу. Вспомнился вчерашний разговор, когда Незамай предложил освободить от занятий Веселова.

– Надо нам ленкомнату в божеский вид привести: лозунги, плакаты подновить.

Это было не приказание, а скорее просьба, которая подкупала Анатолия.

Нет, чтобы там ни говорили, черствым его не назовешь. Правда, в обращении Незамая ему не нравился слишком фамильярный тон. А слово «голубчик» совсем не вязалось с командирским языком. Не вызывала симпатии и внешность. Крупное лицо его с сеточкой фиолетовых прожилок на щеках казалось заспанным, припухшим. Говорил он быстро, шепеляво. Носил вылинявшую гимнастерку, слабо затянутую ремнем, на боку – до отказа набитую уставами полевую сумку. С ней он никогда не расставался, чтобы в нужный момент достать устав и зачитать параграф. В оправдание он говорил: «Голова – не каптерка, все не уложишь».

Но Арышев не осуждал его за это, потому что Незамай был не кадровым офицером, а из запаса. Да мало ли какие странности бывают у людей. Главное, чтобы человек имел душу.

Однако представление о Незамае у Арышева скоро изменилось…

…Сегодня утром Незамай был чем‑то обеспокоен и раздражен. Он накричал на дежурного по роте, грубо отчитал Старкова в присутствии солдат. Потом собрал в канцелярии командиров взводов.

– Так вот, голубчики, – заговорил он тревожным голосом, – получено известие – завтра к нам в полк приезжает комдив. Строевой смотр проводить будет. Дело сурьезное, – погрозил он толстым указательным пальцем. – Что мы должны показать на этом смотру? – Глаза его быстро заморгали. – Конечно, не слабость, а силу, чтобы нас потом не поминали лихом. А это все зависит от нас, как мы сумеем развернуться. Так давайте же покажем, что на сегодняшний день мы чего‑то добились, чего‑то достигли…

Незамай старался поднять дух у офицеров, чтобы заручиться их поддержкой. Но они холодно слушали его. Быков рассматривал висевший на стене плакат противотанкового ружья. Воронков, глядя вниз, постукивал пальцами по лежавшему на коленях планшету. Арышев что‑то записывал в блокнот.

– Ас твоим взводом, голубчик, – уставился Незамай на Арышева, – не знаю что и делать. Боюсь, подведешь. – Он долго раздумывал, потом хитровато улыбнулся. – Сделай так: каких похуже – оставь в казарме, а остальных – в строй!

– Как это, оставить? – возразил Анатолий. – А если проверят?

– Вряд ли кто догадается.

– А если все‑таки догадаются, – сказал Воронков, – будут большие неприятности.

– Это я и без тебя знаю! – побагровел Незамай. – Не можем же мы из‑за каких‑то трех‑четырех разгильдяев позорить всю роту! – И, взглянув на Арышева, приказал – Делай, как я сказал, а там видать будет.

Офицеры вышли из канцелярии.

– Опять крутит Незамай, – возмущался Быков. – Смотри, Анатолий Николаевич, как бы тебе с ним в историю не влипнуть!

– Но ведь его приказание, он и за последствия будет отвечать.

– А ты думаешь в стороне остаться? – Быков так посмотрел на Арышева, что стало ясно: выполнить приказание – значит быть соучастником Незамая. Нет, на это он не пойдет, поступит так, как подсказывает совесть.

Вечером, в землянке, Быков опять спросил его:

– Ну и как решили?

– Возьму весь взвод. Чего мне изворачиваться.

– Правильно!

– А вы не боитесь за своего Савушкина?

– Теперь нет, а когда‑то пришлось мне с ним нянькаться. Я и по‑хорошему и по‑худому – пререкается с командирами, и баста. Все‑таки нашел подход.

– Какой же?

– Да вот Александр Иванович посоветовал написать в его колхоз. Я целый рапорт накатал о его службе. Вскоре получаю письмо от председателя колхоза и от матери. Зачитываю всему взводу. До слез парня проняло. Вроде за ум взялся.

За несколько минут до подъема Незамай прибежал в казарму и приказал поднять роту.

Целобенок, вскочив с постели, напустился было на дневального за то, что тот рано подал команду, но увидев командира роты, осекся. Он вспомнил, что сегодня полковой смотр и, возможно, комдив вздумает пройти по казармам. Тотчас же отдал приказания командирам отделений произвести уборку помещения, всем побриться и подшить свежие подворотнички.

Когда пришли командиры взводов, в казарме все преобразилось: пол был основательно выскоблен, постели на нарах заправлены белыми простынями, хранившимися до особого случая в каптерке. Даже Незамай был неузнаваем: в новой гимнастерке и хромовых сапогах. Окинув офицеров недовольным взглядом, он строго выговорил:

– Поздно, голубчики, на службу являетесь.

– То есть как поздно? – Воронков взглянул на стенные часы, которые показывали без пятнадцати восемь. – Как всегда.

– Сегодня надо не как всегда, а раньше. Думаю, вам известно почему. Приказываю немедленно вывести взводы на улицу и заняться строевой.

– Говорят, перед смертью не надышишься, – обронил Воронков.

– Хватит зубы скалить! Умник нашелся! К сурьезному делу и относиться надо по‑сурьезному. Выводите людей!

В течение двух часов солдаты готовились к смотру. Сначала маршировали по отделениям, затем по взводам и, наконец, в составе роты. Ротой командовал Незамай. Это был его конек. До самозабвения любил он подавать команды, слушать, как гудит под ногами земля. Если солдаты шли плохо, он останавливал.

– На месте! Дробь! Выше ногу, выше! Потом быстро посылал вперед:

– Марш! Ать, два, три. Коси глазами, руби ногами, чтоб из сухой земли вода брызнула!

Без пятнадцати десять Незамай подвел роту к штабной землянке, где уже заканчивалось построение батальона. Приняв рапорта от командиров рот, Сидоров повел батальон к плацу. Со всех сторон туда стекались взводы, роты и батальоны, выстраиваясь во фронт.

В кругу командиров прибывших подразделений стоял начальник штаба капитан Смирнов, поджарый, затянутый ремнями кадровик. Около него Арышев увидел Померанцева. Иван отпускал шуточки вслед проходившим подразделениям. Он много знал анекдотов, побасенок, иронических фраз. Со старшими по званию говорил с шутками и прибаутками, козыряя положением полкового адъютанта.

– Батя на горизонте! – крикнул он, и офицеров будто ветром сдуло.

От штаба к плацу неторопливо шагал командир полка – высокий, прямой, с поседевшими висками. Подполковник Миронов был строг не только к боевой подготовке воина, но и к его внешнему виду. Поэтому офицеры тщательно осматривали своих солдат – нет ли каких упущений.

Незамай в последний раз обежал вокруг своей роты и занял место на правом фланге.

Полк выровнялся и замер по команде «смирно». Начальник штаба отдал рапорт, и подполковник направился к первому батальону.

…Миронов не закончил осмотр всех подразделений, когда к плацу подкатила легковая машина. Из машины вышли двое – командир дивизии и начальник политотдела.