Текст книги "Кайл Соллей (СИ)"

Автор книги: Тимофей Кулабухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава 9. Семейные дела

– Господин!

Рядом с моей лошадкой Этоиль, понурив голову стоял кузнец Стром, возле него топтался малыш Талли. Так и не выпускает меч.

– Да, кузнец. Что надо?

– Возьмите нас с собой, добрый господин!

– Ээээ. Кого нас? Куда?

– Сейчас уедете, вся прислуга запрется в донжоне. Недобитые эспье вернутся и выместят на нас злобу поражения. Мы спрячемся, но надолго ли? Сержанты мертвы. Безхозяйщина. Будут насиловать и избивать, как обезумевшие псы, оставшиеся без вожака. Пока в замке не появится новый барон. А Фарлонгов больше нет. Неизвестно, когда будет хозяин. Моя семья не хочет тут быть. Жена беременна. Вы были добры к Талли, за это нам достанется больше всех. Могут повесить, изнасиловать, забить камнями. Возьмите нас в свои земли, под защиту. Вас теперь все бояться станут. Могу работать по огню и металлу. Стром хороший кузнец! Возьмите, я стану на колени и, как положено, дам клятву фуа.

Он действительно бухнулся в грязь и стал тянуть Талли. Пацану явно не нравилась идея становиться на колени, он упрямо надул губы. Я прервал это противостояние.

– Стром, да я не против. Клятва все одно отцу дается. Повозок шесть, ещё кони повязаны, справимся и так, но будет неплохо помочь. И новым людям только рад. Замковый кузнец у нас есть, а вот людского нет, помер, ученика не оставил. Даже дом с кузней сохранился на краю деревни, пустует две зимы. Сервы наверняка всё что можно украли и, небось, насрали там, но зато просторнее чем в твоей замковой халупе. Только времени на сборы нет, пять минут у вас, видишь к вечеру дело. Собираюсь как можно подальше убраться от Вороньего замка до того, как заночуем. Так что бегом.

* * *

К моему удивлению, кроме семьи кузнеца в полном составе, под мой патронаж попросилось ещё трое слуг. Все – молодые. Конюх, худой как жердь, улыбающийся длинными кривыми зубами, сказал, что его зову Жиль Толстяк и он не хочет расставаться со «своими ушастиками». Ещё один заявил, что он слуга – дроворуб, разводит камины, таскает дрова и золу. У него были красноречиво испачканы руки и одежда, но я заподозрил, что он эспье – дезертир, который пересидел драку во дворе. Плут. И щекастая нескладная девица с испуганными глазами, очевидно больше всех опасающаяся группового надругательства – помощница по кухне. Хильда.

Дал согласие всем троим, но пообещал, что, если что-то сопрут и сбегут – отыщу и повешу. Слово рыцаря.

Выдвинулась наша колонна поздно, уже вовсю близились сумерки. Впрочем, дорога к тракту была одна. В первой повозке, не выпуская из рук дочь – Оливер. Он не дал посмотреть, но на животе некрасивая колотая рана. На стоянке буду лечить, если доедет, конечно.

В середине, верхом – Снорре, опять что-то жует и подозрительно жмется к повозке с кухаркой.

В хвосте кузнец. Ну и за ним я – на своей лошадке.

Длинной гусеницей покидали мы Вороний замок. Если не считать глупо виляющего хвостом пса – нас никто не провожал. Последним выехал я. Глянул беспокойно на зубья запасной воротной решетки. Пожалуй, если такая на меня упадёт – погибну. Но у остатков гарнизона были десятки возможности напасть. Страх в них сильнее желания победить. Страх за свою тяжелую, лишенную радостей жизнь. В сущности, им было плевать на меня, на Соллей, на Фарлонгов и кровавую месть. Сидят, надо думать, по кустам, ждут – что будет. Радуются, что живы. Дьявол с ними.

Вот и выехали. Славно. Трудно поверить, что это всё тот же день. Такой долгий.

Холмы, змея дороги. Мимо поселения. Деревенские не иначе что-то знали. Все дома забраны ставнями, калитки закрыты, на улице ни души. Даже домашних животных нет. Как вымерли. Снова дорога.

Возничие молчат. Вымотались. Задумались. Только лошади ржут, то одна, то другая. Общаются. Мирно, спокойно, не разделяют людских тревог.

Огромное небо полыхало красками. Догорал закат. Звезды зажигались одна за другой. Разгорались ярче. Западный ветер нёс прохладу. Луны не видно, зато звезды светят как сумасшедшие. Ползём и ползём.

Ночь, тракт. Бредем. Люди устали. Я и сам выжат, но считал, что безопаснее подальше уйти от вражеского замка. Даже мертвые – Фарлонги внушали мне беспокойство.

Кивнул Снорре, мы приблизились к повозке Оливера. Тот правил одной рукой, второй поглаживал дремлющую дочь. Его глаза поблескивали в темноте. Не иначе немолодой воин плакал.

– Нужна стоянка, Оливер. Говорят, ночью по тракту даже разбойники не ездят.

– Ну, через пол-лье есть поворот направо. Поляна. Дубы. Клещи водятся, блохи. Кругом болота, не обойти. Ручеек для водопоя. Охотники иногда лагерем стоят, уток бьют, байки травят и прибухивают. Защищать легко – напасть могут только со стороны тракта. И под деревьями можно укрыться, если дождь. Конечно, если там нет разбойной засады.

– Лихих людей не боимся. Командуй, когда поворот.

* * *

– Когда ты убьешь меня? – прошептал одними губами Оливер, нежно поглаживая спящую дочь. Добавил. – Передай дочку Кларен. Скажи, чтоб воспитала её. Она хорошая женщина. Рад, что удалось мою умницу спасти.

– Оливер, по голове получил? Ладно, на животе вижу рану, теперь ещё и чбан лечить?

– Не отшучивайтесь, господин, – мажордом зыркнул по сторонам. Рядом только Снорре, меня ждет. – Вы знаете, о чем я.

– Знаю, – я приблизился к нему лицом к лицу, так близко, что даже ночью мог видеть каждую морщину и шрам на немолодом лице. – Знаю, о чем. Предательство дома, которому служил от рождения. Расплата. Ты сам готов голову на плаху. Допустим. Но ведь и Кайл подвёл отца? Предал. Кто я, чтобы судить? Сегодня мы всё исправили. Тогда скажи, кому твоя смерть принесет пользу? Что хорошего замку и семье Соллей, отцу моему, землям и людям принесет смерть раненого мажордома? Зачем это? Считаешь, мне нравится убивать? Ты слуга семьи. Дрался сегодня со мной вместе. И всё искупил. Снорре, сюда иди.

– Я уже здесь, – недовольно пропыхтел норд.

– У меня перед глазами одна и та же картина. Вдова Марселона. Ещё девушка, жена Филиппа. Трое детей. Все в крови. Четвертый – как Талли возрастом, разбившийся под окном. Я всё видел. Все мертвы.

– Они сами, – глухо ответил Снорре. – Клянусь! Пока мы высадили дверь. Старая ещё жива была. Шипела как змея, ножом махала, волнистым таким, а изо рта кровавая пена. Она всех зарезала и себя убила. Клянусь, мы не виноваты.

– Нет. Это всё мы. Нельзя играть в слова. Закрывать глаза на солнце и причитать что ночь. Мы. Даже если не ваши мечи. Это то, с чем нам жить до смерти. Понятно вам? Теперь. О твоем предательстве, Оливер, только Фарлонги и знали. Они не из тех, кто перед слугами языками станут чесать. Значит, остался только я да Снорре. Поэтому скажи мне, одинокий норд, Снорре – Искатель, что думаешь про ситуацию?

Норд мечтательно причмокнул в ответ.

– Думаю? А вот что! Жратву из залы забрал с собой, погрузил. Много. Они нам такой пир накрыли, в жизни не видал, красивущие блюда, а мы всё поваляли. Ну что вы смотрите? Я ж только чистое собрал, без кровищи и кишок. Поесть нам надо, вот что важно, а не об этих ваших туманных отношениях.

Я начал смеяться. Ржать. Сначала тихо, потом всё громче. Слезы катились по щекам. Внезапно всё, что было на сердце – полилось громоподобным смехом. Оливер держался за живот, и тоже посмеивался, одновременно покачивая дочь, чтоб не проснулась.

Норд сначала сделал обиженное лицо, но потом тоже принялся гоготать, смешно всхлипывая, запрокинув голову к ночному небу.

Когда поток смеха стих, меня потрогал за рукав малыш Талли.

– Господин. Охотник уезжает, велел вам откланяться.

– Гм. Талли. Позови его. Скажи – на пару слов. Потом принеси мне из вон той повозки шлем. Какой-нибудь богатый, дорогой. Разберешь в темноте? Твой отец вроде сказал, что зубы умеет дергать, лечить? Его помощь понадобиться. И надо будет воды вскипятить. Беги.

Когда мы приехали и развернулись полукругом на поляне, там оказался одинокий мужичок у небольшого костерка. Он изрядно удивился нашей странной процессии, но не испугался и держался независимо. Охотник не был крестьянином, а настоящим свободным человеком, франком и представился как Мольт Ветрогон.

На улице стоял час волка, то есть далеко за полночь, но до рассвета далеко.

Теперь Мольт решил уехать на своей скромной лошадке. Возможно, ему и, правда, пора. Или опасался странной компании из перепачканных кровью смеющихся воинов. Или разбойников приведет.

Я предложил ему заработать. Вручил два серебряных су. Большие деньги. За то, чтобы он скакал к замку Соллей и передал хозяину один из вражьих баронских шлемов и послание – Кайл победил, едет домой с трофеями и свитой. Замок не спит, ждёт новостей. Пообещал ни много ни мало – золотой ливр, если он уговорит отца отослать и лично приведет из замка младшую дюжину-копьё эспье к этой поляне. К утру. Равнодушный взгляд Мольта резко загорелся, как только серебро оказалось в его руках. Ливр он при большом везении мог заработать за несколько лет жизни и за эти деньги он готов был привести сюда всех двенадцать апостолов вместе с повешенным Иудой.

Теперь надо заняться раной Оливера. Промыть, зашить. Будет больно. Потерпит. Стром будет помощником в медицинских манипуляциях. Больше ни у кого врачебного опыта нет. Потом ещё и лечить. И спать. До утра, прямо в телеге, на ковре, устроившись среди наваленных доспехов и сундуков. Чертовски устал.

У костра забренчали струны цисты. Играл тот перемазанный в саже не то дроворуб, не то дезертир, по имени Шате. Несмотря на то, что музыка с головой выдавала наше местоположение, махнул рукой. День тяжелый, музыка ласкает души людей. А если враг или разбойники соберутся с силами и нападут? Ну, что ж, пусть приходят, пешие и конные, со всех концов Земли, нам есть чем ответить.

* * *

Охотник заработал свой золотой.

Ранним утром, много раньше, чем я рассчитывал, на поляну ворвался отец. Следом за ним, все в мыле – пеший отряд молодых и не очень, эспье.

Я не выспался.

Барон Айон Соллей, в полном боевой облаченье, при шлеме, с гербом на щите, подобный грозовой туче, зыркал по сторонам и даже его конь смотрел грозно, с вызовом.

Люди всполошились. Даже ни разу не видевшие его новые слуги молниеносно опознали своего нового господина, кланялись, здоровались.

Увидав меня, отец немедленно подвел коня почти вплотную, легко спрыгнул и крепко обнял, зверски оцарапав острыми закрепами нагрудника. Не отстранился, держал и держал в своих объятьях.

– Мать плачет от счастья. Говорит, ад с Фарлонгами, главное, что ты жив. Была опасность, что странник в засаду нас ведет, но я все сомнения отринул. Живой.

У отца блестели слезы. Он смахнул их и замахал рукой, созывая совет. Меня, Снорре и Оливера. Бывает же такое, норд поднялся в своем авторитете из висельника до старших эспье.

Решали, впрочем, вопросы насущные. Без завтрака. Воды испить, корма коням задать, собраться, скорей в замок. Логистика, кто-где сядет. Лошади. Оливер первое время опасливо поглядывал то на меня, то на Снорре, но постепенно успокоился и под конец обсуждали только он и отец.

Заплатил охотнику обещанный ливр и снова в путь. Когда командую не я, уже проще.

Дорога, дорога, дорога. Трактир «Пьяная цапля», когда мы повернули, воспринимался как родной.

Так я вернулся в замок. Хотелось отдохнуть. Среди прочих трофеев добыл четыре книги, смогу их прочесть. Полежать бы, почитать. И поесть, просто каши с мясом, а не затеянный на вечер сомнительный пир по случаю победы. Но, собравшись с силами, отыскал отца, прямо-таки перехватил. Отвел его к матери, заперся и провел свой маленький совет, потому что не хотелось держать новость о потенциальном племяннике на своих плечах.

Весть изумила родителей. Отец долго дотошно допрашивал, сомневался, кто сказал, как сказал, в каких словах, что значит не все эспье погибли, а где они тогда? Матушка приняла новость сразу, хотя и помалкивала.

– Значит, надо ехать в этот самый Норбанн. Слышал о таком. Южный берег. Зеленое море. – Подвел итог отец.

– Что будем делать? – не понял я.

– Как что? Ребенка заберем. Ну не зыркай так, с матерью заберем, конечно. Добровольно. Уговором.

* * *

В тот же день, во дворе, в торжественной обстановке отец принимал клятву фуа у новых подданных. Оделся по этому случаю. Плащ чистый, красный такой. Первый раз вижу.

А я тем временем впервые помылся в горячей воде. Оказывается, в доме имелась здоровенная деревянная лохань. В меру чистая, только пыльная. Старые слуги натаскали нагретой на кухне воды, налили мне в отдельной комнате в пустующем гостевом доме. Вообще, они собирались меня мыть. Но я их повыгонял. Не хватало ещё! Зато они выдали мне кусок пахучего сарацинского мыла. Мыло намыливается на тело и пеной уносит с собой грязь. Пахло отвратно, но это ерунда по сравнению с протухающей прямо на одежде человеческой кровью.

Платье велел постирать и заранее притащить новое. Ставни закрыл. Пусть я и не стыдился своей наготы, но и выставлять напоказ не собирался. Тем более, в мою пользу говорила местная религиозная мораль.

Так и мылся. Лохань немного подтекала. Вода остывала, я смывал мыльную воду другой мыльной водой. Оттерся, насколько это можно. Вышел из лохани. Полотенце не дали. Негодники. В задницу. Звать никого не буду. Обсохну так.

Хотелось улизнуть с вечернего пира. И отоспаться.

Отдыхать не пришлось. Ещё до пира настоял, чтобы Снорре и Оливеру как моим товарищам по страшной битве дали долю трофеев. Небольшую. Барахла всякого. Норд уволок ковёр. Оливер – кровать. Матерь Божья, мы утащили кровать?! И обоим выделил денег. Себе тоже припрятал солидный мешочек золота и серебра. И – тот самый кубок Марселона, с которым он встретил свою смерть, разрубленный, но восстановить вполне можно.

Теперь в землях Соллей кроме нас самих Оливер и Снорре были самыми богатыми жителями.

Дочку Оливера тоже придется лечить, в том числе при помощи допроса – удалять некоторый адовы фрагменты её памяти. Позже. Плен явно не пошел ей на пользу.

Фарлонги были чертовски богаты. Два сундука золота, монет, украшений. Ещё – уйма тканей, ковры, серебряная посуда, дорогие доспехи. Даже доспех и оружие с перебитых воинов, уже тронутые ржавчиной от крови – стоили целое состояние. Айон Соллей качал головой, приговаривая, что теперь он стал богаче графа, но за этим богатством ещё придут.

После – прибрал всё в сокровищницу, и я лишился доступа к богатствам. Хорошо, хоть заранее отсыпал себе на карманные расходы.

Был пир. Отмалчивался, когда расспрашивали про сражение в замке. Опять выручил Оливер. Шаг за шагом, но кое-что тактично умалчивая, в драматической манере, обильно сгущая краски, жестикулируя и с цветастыми ругательствами, он описывал драку. По правую руку от него сидела его маленькая дочка. Улыбалась, глядя на отца. Мажордом нашел любовь, не любовь с женщиной, но любовь дочери. Рассказчик явно не знал, как объяснить то, что я не отравился ядом, смело упирал на защиту архангела. Нашу победу объяснял не иначе чем Божьей помощью, где не забыл упомянуть моё недавнее пребывание в монастыре. Так же все скатывалось к трусости, лени и нерадивости Фарлонгов и их людей.

В какой-то момент я сказал, что пойду по малой нужде и сбежал спать.

* * *

Наутро следующего дня мы выехали в Конкарно. Отец, я, Снорре и Оливер с дочкой. Чтобы барон Айон Соллей уезжал из земель – редкость, но теперь он интересовался кораблями.

Такой тесной компанией, прямо в дороге, он продумал маршрут. По его словам, скорее всего – морем, пока дуют западные ветра – до порта Ла-Тест, страны Бюжей. Поскольку сестра моего деда, сказал он, твоего прадеда стала женой одного из тогдашних молодого Бюжей, вроде звали его то ли Пьер, то ли Пьетр, мы с ними в близком родстве и это обеспечит защиту. Зачем нам защита? Какой ещё перевалочный пункт? Но, это западный берег. Оттуда на лошадях – до Норбанн. Как-то так. Для начала нужен быстрый и безопасный корабль.

Меня в Конкарно интересовало другое. Как там маленькая Ракиль? У меня была уже не просто догадка, а целая теория. Дело в том, что Снорре цвел и пах. Раздался в плечах, оброс мускулами. Толстяк Жерар, ученик кузнеца, который и, правда, стал ухаживать за кузнецовой дочкой, был уже далеко не толстяк. Крупный, мощный, с короткой бородой и сильными руками, зыркал по сторонам. Это можно было списать на физические упражнения, хорошее питание и цель в жизни.

Но и немолодой Оливер сиял как золотой ливр. Помолодел, порозовел. Буквально выглядел лучше, чем до ранения и моего лечения. Это тоже можно было списать на радость от обретенной дочери, а также тем, что я не стал его убивать, а отец за всеми этими делами даже и не спросил, откуда взялся ребенок. Оливер успокоился и обрёл счастье. Может быть, впервые в жизни. Допустим.

Но надо проверить и маленькую дочку иудейского лавочника. Возможно, моё лечение не то, чтобы раны лечит, но и в целом оздоравливает. Омолаживает, накачивает здоровьем. Так? Тогда надо пролечить ещё и маму. Потому что родители моложе, чем они считают.

Думаю, суровая, полная тягостей и горя жизнь людей состаривала раньше, чем это предусмотрено биологией. Меньше сорока лет – не срок уходить в семейный склеп. Если мои родители умрут, старшим по всем этим землям и людям стану я. В отличие от прежнего Кайла, мне до икоты не хотелось власти и ответственности. Пусть мой папа правит как можно дольше. Тем более, что из-за этого родители торопились меня женить. Разговоры о моей свадьбе ужасали. Оказывается, у меня есть наготове невеста, по имени Ноэлла, которую я толком и не знал, но осталось только дату назначить. Планирование на высоте. Только мне не нравится. Как там оно? Свобода? Где моя свобода в вопросе женитьбы? Никто в принципе не собирался спрашивать моего мнения.

Проверим мою подопечную. Отец найдет корабль на юг, а отсюда они только и ходят – на юг и на север. Что скажешь, край мира, других маршрутов нет. Оливер купит дочке всё необходимое. Он вместе с моей матушкой временно будут властвовать над замком и землями в отсутствие обоих баронов Соллей.

Путешествие. Лучше морское путешествие, чем брак.

Кстати, меч с цветочками я так и не нашел, он остался в недрах Вороньего замка. Дерьмо.

Глава 10. Морской кот

Волны несли вдоль корабельного борта мелкий городской мусор.

С моря увидел Арморику впервые. Странное ощущение, когда сам на воде, а берег это уже некое другое место. Одиночество, потерянность, неуверенность в том, на что опираешься. Почти как мой обычный день.

Корабль именовался Кот Бигоджэ. Не знаю, кто или что такое Бигоджэ, но Кот был небольшим судном. Меньше, ниже и не такой широкий, как те пузатые, что стояли в Конкарно – когги с квадратными парусами.

Мачта одна, ближе к носу, треугольник паруса сужается к хвостовой части корабля. Задница называется – корма. Вообще у мореходов на любую вещь своё название. Кругом канаты. Зовут их концами. Борта выкрашены в оранжевый с большими темными полосками, намек на полосатое кошачье тело. Краски от времени истерлись.

Дело было так. Отец осмотрел все суда и выбрал для своей цели Кота, причем тогда даже не знал, как он называется. Сдвинул брови, поднялся без разрешения на борт, отловил корабела и велел подать ему капитана.

Надо сказать, мореходы отличались осторожностью и благоразумием, хотя и похожи на странствующую банду убийц. Они слова не сказали барону, а привели своего главаря. Звали его Сантьяго Апульо, подручные обращались к нему «Салент».

Капитан сначала сразу рассказал о своем маршруте, который проходил мимо страны Бюжей, а потом долго отнекивался от нашей компании. Он-то решил что барон письмо хочет передать или какой подарок в Страну Бюжей.

Экипаж представлял собой всего десять человек, дополнительные – я, отец, Снорре, Жак Людоед и Гюнтер – существенная нагрузка. Пассажиров Кот не брал, был только грузовым. Тогда барон Соллей положил на чашу весов то, что воины будут служить вместе с матросами, к оплате прибавил ящик гвоздей, двадцать мешков пшеницы спельты, десять баранов и два мешка сушеных яблок, что очень ценно в морском походе.

Гвозди нужны были для починки трещины в корпусе. Закупка продовольствия для любого капитана головная боль, портовые торговцы дерут три шкуры, плюс местные налоги, поэтому такая прибавка сразу поселила нас на Коте.

На пятый день судно окончило короткий ремонт и стоянку. Мы поднялись на борт с оговоренной оплатой и небольшими походными торбами.

Когда расположились, первым опасением стал боцман. Если капитан Салент, родом из города Порто, был щуплым мужичком явно мягкого характера, тихим и скромным, то для управления своей бандой он опирался на здоровенного боцмана, которого называли исключительно Кабан. Большой, сильный, весь в шрамах, мрачный и страшный, он был похож на Людоеда как брат, и пользовался среди прочих моряков непререкаемым авторитетом. Мы опасались конфликта между ним и нашим Жаком за то, у кого морда свирепее.

К нашему удивлению, уже в первый день плаванья Кабан и Людоед пили исподтишка вино, травили байки, отгоняя остальных от себя суровым взглядом четырех пугающих глаз. Удивительно, они мгновенно и крепко сдружились.

Отход судна из порта не был чем-то торжественным. Кабан прошелся по кораблю, что-то про себя посчитал, запрокинул глаза к небу и кивнул капитану – «можно».

Салент тихим голоском скомандовал: «отход, забрать якорь», что было немедленно повторено звериным рыком Кабана. Команда засуетилась, подняли парус, на руле сразу трое. Заскрипели и медленно тронулись из бухты.

Чайки садились на борта, гадили, орали, улетали. Им вторили бараны, помещенные в загородку на носу. Нестройно блеяли, крутили головами. Они беспокоились, глядя на море, перетаптывались, вздрагивали, но постепенно привыкали. Баран по моим наблюдениям, животное – фаталист. Море так море. Вроде сено дают. Подумаешь, палуба качается.

Бараны воняли, как полагается баранам. Но мореходы тоже не фиалками благоухали. Несло от корабелов крепким потом, рыбой и промасленными снастями. Бывалый моряк одним лишь запахом вышибает слезу.

Порт отдалялся медленно, мимо плыли островки мусора, волны лениво шевелили поверхность. Когда расстояние до суши стало уже с лигу, а ушла на это, наверное, вечность, волны стали размеренно покачивать корпус.

Корабль. Плоскость, покрывающая брюхо-трюм, это палуба. На носу и корме приподнятые площадки. На носу бак, в задней части – хут. На хуте стоит рулевой, за которым присматривает боцман. Внутри хута каюты. Капитанская, сравнительно большая, вторая – его главного помощника. Боцманскую каюту отдали мне с отцом, сам Кабан переселился в трюм к матросам.

Над нашими головами скрипели ботинки рулевого. Он управлял судном при помощи рулевого пера, длинной мощной палки, поворачивающей на оси большой плоский руль. Как правило, рулевой – седой молчаливый мужик, норд, именуемый Скальдом, кривоватый на один глаз, что, впрочем, явно ему не мешало.

Морской поход – это качка. Вверх-вниз, волны играют. Во всех направлениях. Думаю, что если сделать судно огромного размера, то с учётом размера волн и массы корабля, качки не будет или она будет несущественной. То есть – совсем не наш случай. Качка иногда убаюкивает, иногда вытряхивает внутренности, не останавливается ни на минуту, круглые сутки, вновь и вновь. Карабелы говорят, что качка бывает разная и способны её классифицировать с закрытыми глазами. И что у ландов, особенно благородных, бывает морская болезнь. Я не разбирался в видах качки, достаточно того, что никто из нас не «кормил забортную рыбу» скудным содержимым желудка. Терпеть качку было легче лёжа, меня это даже убаюкивало.

Корабль – это порядок. Порядок наводили постоянно. Капитан торчал в своей каюте, а мы с отцом на хуте, смотрели на волны. Команда что-то прибирала, терла и скребла. Боцман со своим временным двойником Жаком следили за работой.

А ещё корабль – это скучно. Много разговаривал с отцом, трижды пересказал ход боя в Вороньем замке, полную последовательность событий. Он каждый раз меня хвалил. Поражался тому, как я справился во дворе против пяти дюжин бойцов. Жалел, что не был рядом.

Хорошо, что не был, пришлось бы все время его прикрывать.

Отец рассказывал о своих походах. В молодости он шесть раз бывал в военных набегах. Двух, организованных королем, двух герцогских конфликтах, одном нападении на германский город с непроизносимым названием и даже бывал на маврских берегах Африки.

Смотрел задумчиво вдаль. Полуулыбочка. И принимался рассказывать какой-то эпизод, подробно. Не всегда понятно, к какому времени и месту это относится. Я слушал и слушал. Когда он говорил, не покидало странное ощущение. Отец ничего не скрывал, старался рассказывать, как есть. Истории показывали его иногда смешно, иногда в невыгодном положении. Он был открыт мне. Но, сколько бы ни говорил, не покидало ощущение, что мне не постичь его никогда. Никогда. И ещё. Он не спрашивал меня. То есть о жизни до попадания на Землю. Не лицемерил, что этого не было. Но не спрашивал. Это уважение к личному пространству от отца, который обычно в неделикатности своей говорил и поступал только так, как считал нужным – обескураживало. Непостижимый отец.

Иногда, когда Снорре был свободен от своих занятий, я заставлял его учить меня нордскому языку.

– Аптан – позади. Бэрр – голый. Ульф – волк.

– Нет, волк – Ульфр. Давление на рррр. Он же рычит.

Так, день за днем.

Команда была разномастная: вечно смеющийся грек, мастер приколов и баек, два норда, два пиренейца-испанца, мавр, трое, считая Кабана – франки, происхождение капитана – загадка, но на капитанской голове седины смешивалась с русыми, совсем не португальскими волосами.

Язык команды – смесь всеобщего, нагромождения ругани и собственно «морского языка», то есть мореходных названий для всего. Словечки чужеродные, в некоторых явно угадывались нордские корни, но постепенно привыкаешь.

Мореходы формировали собственный язык и культуру, обособленную от ландов – жителей суши, которая делает их родными друг другу независимо от породившего народа.

Впрочем, мы держались в стороне от команды, лишь общались изредка с капитаном, который явно не любил разговоры как таковые. Зато Снорре был как рыба в воде. Снасти, речь и манеры команды давались ему легко и непринужденно. Как говорил отец – сказывалась нордская кровь.

День – ночь. Каюта, палуба. Качка. Мореходы всё, что не привязывают – прибивают. Не прибивают – хотя бы закрывают в ящик. Чтоб не улетело. Потому что качка. Тело все время в напряжении. А корабелам хоть бы хны, легкая походочка, глаза поглядывают на мачту, чтобы качаться вместе с ней. Есть в этом что-то мудрое. Не бороться с изменениями мира, а изменяться вместе с ним. Качка во время вахты или отдыха и сна. Лёжа в каюте. Но это хотя бы убаюкивает.

Каюта, это скорее такое громкое слово. Капитанская слева, если смотреть с палубы, несимметрично больше боцманской. Капитан открывал ставни окна и смотрел на волны. Сидел за столом, проверял свои бумаги с умным видом и смотрел. Стол, кстати тоже приколочен. А складное курульное кресло чуть что – приматывается к этому же столу.

Наша каюта – узкий прямоугольник, низкая дверь. Слева койка. Там спит отец. Над ней большая полка для барахла, но я её использую как койку для себя. Скорее всего, так и задумано и каюта изначально двухместная. Есть даже ремень, чтоб привязываться во сне – не свалиться на пол. Пока не пользуюсь. Тоже есть окно, только ставня кривая, замучаешься открывать. Не пользуемся. Пространство в три шага. Во всю стену шкаф. Дверцы плотные, там кабаньи пожитки. Не трогаем. На полу наши походные сумки. Так, иногда достанем что-то. Я книги фарлонговские взял. Уже прочел, теперь только зря таскать. Может, продам по дороге.

Теснота. Но, привыкаешь. Пару раз это даже напомнило боксы расположения моей десантной роты. Вспомнил, потому что спросонья пытался нащупать сенсор освещения. Усмехнулся и понял, что не могу толком представить своих товарищей. И сердце больше не ёкает.

* * *

– Я сказал, для этого нужны деревянные мечи, – раздраженно отмахнулся Гюнтер.

До этого мореходы прознали в нем мастера меча. Грек штурмовал его денно и нощно просьбами дать пару уроков.

– Уже всё организовал, – оскалился ушлый грек. – Шесть штук, выстругали. Вот, ваше мастершство.

Мастер брезгливо покрутил в руках убогий деревянный меч для тренировок. Вообще, корабелы наверняка умели обращаться с оружием, и желание поучиться – скорее от скуки. Но навык, конечно, полезный.

Гюнтер вздохнул.

– Ты. Становись. Спину прямее. Ногу вперед. Как ты держишь меч? Кто ещё будет учиться?

Выстроилось пятеро желающих. Остальные расползлись к бортам, с любопытством взирая на действо.

– Первое, что учим, – привычно повысив голос и нахмурив брови начал Гюнтер – держать. Берем меч горизонтально, немного подбрасываем, ловим за рукоять, крепко ухватывая. Стараемся поближе к гарде.

В первый же «подброс» двое уронили своё оружие, что вызвало хохот зрителей.

– Хват меча прямой, ровный, все пальцы ложатся в ряд, большой палец захватывает, сгибается и замыкает в замок. Вот так! Всё должно быть ловко и привычно, уверенно, словно кладёте пятерню на титьку любимой женщины.

Снова одобрительный хохот.

– Для тупых поясняю, титька любимой женщины, а не отвислая незнакомая сиська жирной портовой шлюхи – потому что рука должна привыкнуть к эфесу, как в родному. Смысл этого подбрасывания в том, чтобы в усталости, раненым, оглушенным или пьяным уверенно схватить, держать и колоть. В идеале меч становится продолжением руки. И держать вот так, на прямой руке, запястье и большой палец всегда слегка напряжены. Чтобы легко держать удар. Отражаемый или наносимый. Тренируемся.

Пока учимся нагибаться, оттого что снова промахнулись клешнями мимо суковатой палки, символизирующей клинок, – поговорим про стили. Если, допустим, драться на палубе, то тут не до пьяных танцев. Нет размаха. Щит перед собой, плечо повыше, левая нога ставится набок, правая назад, меч смотрит вперед, рука отведена вниз и назад, остриём в районе брюха, чтобы ежели чего – колоть в живот насмерть. Глаза все время смотрят. Нельзя жмуриться. Закрыл глаза – умер. Понятно? Смотрим в глаза противника, он выдает себя тем, что смотрит, куда собирается рубануть. Смотрим на руки, на оружие врага.

В тесноте тактика простая. Держим строй, широко граблями не машем, чтобы своих не зацепить, прикрываем. Удары – резкий укол и короткие быстрые замахи снизу, сверху, сбоку. Скорость важнее силы. Никаких вам красивых скрещений мечей. Увидел, что враг зазевался, колешь в брюхо. Лапы выставил – колешь в кисть. Приблизил свою рожу, бьешь лбом в нос и обратно колешь в брюхо. На секунду оглушил ваш соседний союзник – колешь. Рука сразу уходит назад и вниз.