Текст книги "Кайл Соллей (СИ)"

Автор книги: Тимофей Кулабухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

глава 21. Медный звук

Скупое солнце. Зима. С каждым выдохом вырывалось облачко пара. Мы с Михаэлем шли по мощной вытоптанной тропе – «рабочей улице» от старого лагеря к рабочему городку. Воскресенье, народ отдыхал. Кругом оставленные носилки, тачки, тележки, высится стопа свежих бревен. Мороз не способствовал гуляниям, так что в основном все отсыпались по углам и временным жилищам, кроме, конечно, двадцати трех везучих семейств, которым уже достались условно готовые дома – квартиры. Означает «квадрат» на языке древних, это аббат их так называл. На первой улице, ведущей от ворот до не существующей пока площади. Первые дома. Одинаковые. Пустые, ни мебели, ни вещей, только грубый дощатый пол. Зато действующие печи, массивные, сложные, разогреваются медленно, но долго держат тепло. Сердце дома. Тяжёлая входная дверь. Коридор перед входом в залу. Новинка – отхожее место, индивидуальное для каждого дома, с возможностью выгреба с улицы и собственным окошечком для выветривания неприятных запахов. Примитивно, но действенно.

Мы выбрали первых владельцев честно, жребием, просто поделили всех поселенцев на малые семьи, и они тянули белый камушек из мешка с черными. Шёл четвертый день декабря, когда устроили новоселье. Норды радовались, немного сконфуженно, удивленно, искренне. В глазах читалось осознание и сомнение в том, что все получат такие жилища. Старейшины и выдающиеся воины – подобные, но в два раза больше размером. В остальном – стандартизация и некоторое равенство.

Стройка всё больше развивалась сама, без моего прямого участия. Уже почти месяц решал семейные дела, перемещаясь между замками Соллей и Гостони. Всему виной Мадауг, неунывающий обаятельный родственник. Он пробыл в землях Соллей почти двадцать дней, участливо восседал, когда Айон принимал у нордов клятву фуа, в присутствии экипажа саксов-торговцев и множества местного сброда. Совершенно неожиданно для публики, но не для нас с отцом, торжественно вызвал Ольта и при большом скоплении народа произвел в рыцари. Да, только короли и особы королевской крови имеют право на подобное. То есть он – мог. И сделал. Конечно, отцу не понравилась моя история про спасение города и меня от наемников силами Ольта, про сорвавшуюся брачную связь с его другом Рэне, но он оставил своё мнение при себе, тем более что такое событие играло на руку их общему приятелю Кирку, отцу Ольта. После – был праздник города. Торжественное глобальное застолье, вино, протяжные песни нордов, резкий смех саксов-мореходов, стоявших в бухте, по случаю приглашённых на праздник.

Мне трудно осознать важность этого события, я не придавал значения титулу, да и достался он мне как положено – случайно. Конечно, паренька не признают полноценным сеньором, у него нет замка и земли, но уже что-то. На шаг ближе к своей мечте, своей любви. Теперь между домами Гостони, Соллей и Хоттой шли сложные переговоры о возможности брака свежевыжатого рыцаря и благородной дамы, в которых я принимал самое прямое участие.

Мадауг разъезжал по гостям, посетив примерно каждый третий баронский удел, со всеми пил, охотился, рассказывал байки, смеялся, целовал руки дамам, развлекал детей. Арморика определенно понравилась принцу в его коротком насыщенном визите. Однажды он отбыл, так же внезапно как прибыл, на ближайшем попутном судне. Обнял на прощанье, целовал в щеку, передавал поклон моей матушке.

Четвертого декабря в замке Соллей появился на свет темноволосый, как и его отец, Дей Бергтор Соллей, мой племянник, сын Аластриона. Хотя он никогда не видел отца, семейство окружило его заботой и любовью. Соседи присылали подарки и поздравления к рождению маленького шевалье. Следом, готовилась к появлению на свет племянница, которую заранее назвали Айседора Селена. Родители по каким-то ведомым только им признакам считали, что будет сестра. И не ошиблись.

Но не семейным весельем заполнена была зима. То там, то тут шептали о Грегоре. Барон Грегор Антуан Де Ракселл, муж сестры братьев Фарлонгов, обретенный враг Соллей. Говорили, что он поклялся сердцами своих детей, что заставит нас заплатить за кровь Фарлонгов, бесчестье и украденную казну. Короткие дни, долгие ночи и много тревог. Замок чуть что – готов к обороне, чего не скажешь про город.

За зиму я зарос колючей бородой, волосы непослушно вились. Михаэль держал лицо гладким и ухоженным, наши одежды стали сложнее, больше брони, аббат тайком носит кожно-пластинчатый жилет и меч «скрытого ношения» под сутаной, кстати, новой, сшитой на заказ и по мерке.

– Ну и чего хотят чужеземцы-посланники?

– Пока ты улаживал семейные дела, я кое-что построил. А послы подождут, неделю уже тебя стерегут. Важней тебе показать своё изобретение, тем более одно с другим связано напрямую.

По тонкому слою неуверенного в себе снега мы обошли вспомогательный корпус водяной мельницы, она крутила даже в выходной, от рассвета до заката, лесопилка грохотала, работала. Городу нужны доски. Михаэль помахал кому-то рукой. Подошли к невзрачной двери, аббат незаметно огляделся по сторонам, извлек из-под платья ключ, открыл дверь. Как вошли, сразу же запер дверь на огромный засов, принялся поднимать неожиданно высоко расположенные ставни. Одни, вторые, третьи.

– Зачем окна так высоко?

– Так надо. Чтоб чужой глаз не увидел. Не важно. Смотри сюда.

Он откинул большой кусок серой, но чистой ткани, покрывавшей причудливые конструкции. Признаться, я не понял, что это, поэтому не был впечатлен.

– Ну что. Гляди. Помнишь, попросил отправить из замка все медные болванки?

– Ну...

Я всё ещё был огромным бараном, не понимая, к чему клонит верховный строитель города Николь. В рабочем городке, как его немедленно окрестили местные, полно странных механизмов и конструкций, здесь даже скоро будет своя большая плавильня, тут пилят, точат, собирают и куют абсолютно всё, что нужно для стройки. Дальше конюшня, которую горожане язвительно называют ослятник, потому что по большей части там ослы и мулы, в ней подковывают скотину. Есть станок для подрезки копыт. Каждый день на кузнях куют сырое железо, льют гвозди, под навесами стоят станки для ремонта и заточки лучковых пил, зажимы для ремонта топоров, крутящиеся точильные камни, на город их больше десяти, почти все с ножным приводом, так что мастер справляется один. Кузнецы, плотники, каменщики обросли учениками и подмастерьями, соревнуются между собой, вход в город украшают новые ворота, в одной из подсобок варят клей, смешивают масляную пропитку для долговечных деревянных изделий вроде тех же ворот, и, по секретному рецепту варят горную смолу для защиты от влаги. Я давно перестал следить, сколько всего создано, в основном руками аббата – для города.

– Ваша святость Михаэль, может, ты просто объяснишь? Ничего не понимаю.

Аббат засопел, воздел к небу глаза.

– Начнем с этой штуки. Покажу тебе в работе, поймешь. Вот медный прут, переплавленная очищенная медь, я добавил цинк, олово и германский фосфор, пришлось попотеть, но, клянусь кишками Римского Папы, выглядит красиво. Ярче золотого солнца. Так. Всё организовано, чтобы управился даже один человек. Гм. Я. Тут отмеряем кусок. Нужен очень точный вес. Это рубило, другого названия пока не придумал.

Михаэль продемонстрировал кованное лезвие, закрепленное к доске при помощи огромного рычага, которое одним взмахом ловко отрезало небольшой кусочек меди.

– Взвешиваем заготовку на алхимических весах. Хотя в последнее время ленюсь. Отклонение неизмеримое. Теперь эту заготовку отправляем в первый пресс. Вставляем в грубую форму. Запираем между двух стальных пластин. Убираем защиту от случайного падения. Так. Поднимаем ударник. Весит много, примерно с половину моего веса. Вращаем барабан подъемника, это, кстати, самое долгое. Закрепляем. Теперь эта тяжесть бьет...

Здоровенная болванка, подвешенная к потолку, внезапно скользнула вниз по двум смазанным направляющим и ухнула всем своим весом, вложив удар в меленькую медную чушку.

Аббат извлёк и показал, как он это назвал – заготовку. Медный диск, почему-то теплый, ровный и гладкий, без всяких отметин, немного покрытый кузнечным маслом, вероятно, от стальных форм.

– Теперь кладем заготовку во второй пресс, я называю его «колдун». Это самое сложное и важное.

Он принялся повторять манипуляции со второй конструкцией, крутя вращающийся диск наподобие механизма подъема крепостного моста, вверх уходила ещё одна громоздкая фиговина, на таких же блестящих от смазки направляющих.

– Формуем! – негромко крикнул Михаэль и каким-то рычагом резко отпустил фиксатор груза колдуна.

Ощутимо бухнуло. Снова манипуляции. Мне на ладонь легла теплая круглая…

Монета. Это была монета. Медная, круглая, чёткая, блестящая, нахально смотрела рисунком, крестами. Деньё или денье. Небольшой местный денежный номинал.

– Как ты это сделал? – насупился я, злясь на собственную тупость.

– Могу ещё раз показать. Это называется метод холодной ковки, своими глазами впервые вижу, а тем более делаю. Для двусторонней формы, из высокоуглеродной закаленной стали, мне понадобилось сорок две, ты себе не представляешь – сорок мать его две попытки. Я взял за основу Турский медный деньё. Но у меня получается ровнее и красивее. Бьюсь об заклад, я делаю технологию лучше и чище, чем вонючие туринцы. Сначала идеальное сырье, потом – вес, стандартная постоянная масса, и отличная форма. Механизация, порядок и чистота. Они свою монету льют, потом вручную полируют и доводят, уходит куча времени и сил, но всё равно они не всегда ровные и красивые. Мои – эталонно красивы, как сочные легурийские девки на выданье!

– Как это называется?

– Фальшивомонетничество! – с восторгом ответил аббат. – Нынче любой дурак может печатать свою монету. Особенно если у тебя есть серебро или что получше. Правда, ценить такую не станут. А вот печатать чужую уважаемую монету – вызов её владельцу. Преступление, если он когда-либо узнает.

– Давай угадаю. Наказание – колесование, поочередное отрубание всех конечностей?

– Нет! Заливают в глотку расплавленный свинец. Могут выбрать что поэкзотичнее. Но, обычно так. Всё здесь и мы с тобой – преступление против закона.

– Ты сейчас про тот закон, которым прикрываются родственнички Фарлонгов, когда орут на всех углах что я этих упырей беззаконно убил? Или тот закон, который придумали короли и герцоги, чтобы грабить соседей, а не получится, то хотя бы своих крестьян? Или тот закон, по которому церковь желает получать десятую часть дохода каждого верующего, иначе ему не светит попасть в рай, а сама на эти деньги нанимает язычников-нордов для наказания упрямых восточных графов? Ничего не путаю про закон?

– Не кипятись. Расскажи, как семейные дела. И удалось ли переспать с той глазастой нордской девкой?

– Иди нахрен.

– Ну, Кайл?

– Нахрен говорю иди.

– Ну, с кем ты о таком поговоришь?

Аббат ловко уселся на высокий стол и принялся беззаботно помахивать ногами, взбивая подол уже слегка потёртого подрясника. Он был, как ни крути единственный кроме отца, кто знал обо мне нечто вроде правды. Ему было почти тридцать лет, половина которых прожиты в скитаниях, а я со своими номинальными семнадцатью вступил во взрослую жизнь. Мои сверстники вовсю женились и рожали детей уже не по одному. Хотя, конечно, крестьяне начинали семейную жизнь много раньше, на что сеньоры и церковь смотрела вполне благосклонно. И всё же тема отношения полов и секса для меня была слишком тонкой. Я же не бесчувственная скотина какая-то. Во мне бушевало смятение, и восторг, страх и жгучее пламя желаний. Наверное, он один, с кем я мог об этом поговорить. Близкий друг. Хотя и проживал день за днем среди людей, не покидало чувство одиночества. И окажись рядом другой десантник, ничего бы не поменялось. Может быть, все люди испытывают одиночество?

Облизнул губы.

– Есть чем горло промочить?

– Конечно, – Михаэль ловко протянул руку куда-то в сторону остывшей печи, вытащил за ручку кувшин, явно не с водой, поставил, потянулся за глиняными стаканами.

– Ты понимаешь, только не смейся. Двадцать восемь вдов… как ты и предупреждал. Та молодая девушка, не баба, не девка, а девушка. Зовут её Солвейг, она не то, чтобы ходила вокруг да около, она просто в лоб меня атаковала. Клянусь, я пеший с гвоздем в руке могу завалить скачущего конника-катафрактария. А здесь. Дал им землю, возле реки, всем дал и помногу, им в голову взбрело что это непременно должны быть болота, дескать мать-богиня оживляет природу и, если они тоже смогут, это даст силу их потомкам на десять поколений. Земля отличная, жирная, это даже и не совсем болота. Дал. Сам колья межевые забивал. Чтобы повод пропал. Чтоб перестала. Она не отстаёт. Скоро узнает, что я в городе. Хоть прячься.

– Что, не понравилась?

– Понравилась. Красивая. Но только неправильно всё это. Отстань, больше не буду об этом говорить, сам не могу объяснить, просто чувствую, что так быть не должно.

Молча чокнулись. Выпили. Кислятина такая, что на затылке зашевелились волосы.

– Бургундское пино?

– Оно. Ты начинаешь разбираться. Дома есть ещё епископ.

– Какой епископ? Начальник из твоей гильдии церковников?

– Окстись. Подальше от Рима, подальше от дыбы. Хватит того, что имел слабость пустить себе под крышу грёбанных генуэзцев и целую неделю сам дома не бываю, чтобы не вынюхали во мне легурийца и не испортили мне испанскую легенду. Нет, епископ это когда берешь вино, лучше красное, слегка подогреваешь, добавляешь немного корицы, трав и сарацинского сахара чтобы растворилось и вышла не такая уж тошлятина. Меня святые братья из Аббатства святого Гвеноле научили.

– Знаю таких. Книги у них читал. Подружился?

– Приплывали, пообщались, я для них августинец, из другого ордена, но тоже вроде за человека сойду. Подарил им инструментов, гвоздей, мелочёвки, они мне вина и козьего сыра. Я его генуэзцам скармливаю понемногу. Усидчивые черти, терпеливые. Давай вернемся к монетам.

– Давай, – я допил стакан, вернул аббату, использую эту паузу, чтобы подумать. – Что ты хочешь от меня услышать?

– Одобрение. Похвалу и гордость. Ну и вообще, это серьезное решение наших финансовых проблем.

– Ну, медная монета мелкая. Если никто особо разницы не заметит, можно и понемногу печатать, только доверять никому нельзя, ты да я, может Снорре ещё, он один черт кучу тайн знает, а даже пьяный молчит. Гм. Одобряю и горжусь. С высоты стен баронского замка своего отца плюю на закон и интересы туринцев и туринских герцогов. Могут поцеловать моего коня под хвостом. Но так, тихонечко плюю, чтобы никто не заметил. Подойдёт? А как это связано с посланниками, которые меня караулят?

– Связано. Это бородатые жулики, купцы, христопродавцы и прощелыги. Из Генуи. Они представляют торговую республику своего города. Хотят, чтобы Николь вступила в эту республику.

– Что значит – «вступила»?

– Они тебе сами расскажут.

– А ты подготовь. И ещё наливай, это кончилось.

– Ну, у них целая идеология. Про политику, про королей, власть и деньги. Они хотят, чтобы Николь вошла в состав республики, но для этого она должна быть вольным городом, свободным от власти баронов Соллей. Это сулит жителям богатства и процветания, защиту и ещё гору сомнительных обещаний. Для этого они хотят город выкупить.

– Город ещё не построен, уже охотники на него объявились. Когда это место было только голыми камнями, где лишайные полуволки пили из жёлтого как моча ручья, никому и дела не было. А тут. Свободным. Что вообще значит эта свобода? Что для тебя, Михаэль Серхио, свобода?

– Очень сложный вопрос. Наверное – я решаю, что и когда делать, куда и когда перемещаться. Решаю, что мне нужно, а что не нужно. Очень топорно и общими фразами, но, наверное, примерно так.

– Ээээ... Выпьем за свободу. И скажи, а как это связано с этим, как ты сказал…

– Фальшивомонетничеством? Будет торговля, будет и возможность незаметно вливать нашу медь в бурный водоворот событий.

– Согласен, поможет. Будет незаметно. Допиваем и пойдем знакомиться с твоим епископом и гостями из Генуи.

– Сначала сделаем ещё немного монет. Это очень увлекательное занятие, прямо церковное таинство. Даже лучше.

* * *

– Выпьем ещё, друзья мои, – я поднимал далеко не первый тост с посланниками.

Мой отец бросил пить в ожидании рождения ребенка и пообещал, что навсегда. Учитывая его характер, сомневаться в это не приходилось. Но он же научил меня, что в переговорах хороши крепкий меч (независимо от того, обнажён он или нет) и алкоголь, который должен выпиваться, развязывать языки и согревать сердца. Ну, кроме случаев, когда он сдобрен ядом цикуты, как тогда в Вороньем замке. Тогда снова – меч.

Купцы подарили мне изящный и чертовски лёгкий клинок, южанский, явно дорогой, украшение на шею и весьма странный головной убор.

– В нашем мире, – вещал седобородый Инноцензо, иногда бросая на меня долгий взгляд чтобы понять производимый его словами эффект, – мы смотрим, к примеру, на простую глиняную миску. Если какой муж умеет её изготавливать, уже делает что-то полезное. Всё представляет ценность. Делает такую каждый день, и прокормит семью и это будет уже хорошо. Людей много, а полезных вещей мало. Однако по-настоящему разбогатеть он не сможет, быстро окажется, что у всех покупателей такая миска есть, остается только надеяться на то, что время от времени кто-то разбивает и приходит за новой. Для настоящего размаха нужна торговля. Она не менее важна, чем ремесленное дело. Купец приедет и купит сразу десять тысяч штук и повезёт морем туда, где их нет, и продаст там с хорошей выгодой. Разрозненная торговля.

Наша республика пошла дальше. Тайные силы, стоящие за нами, древнее Генуи, древнее самого Рима! И они не пали вместе с ним. Это организация. Влияние. Деньги дают влияние. Сила сеньора его замок, конь, свита, крепкая рука и меч, благородство духа. Сила тайной мировой торговли – это ум, неторопливый расчет, деньги и власть при дворах разных престолов. Короли меняются, королевства возникают и рушатся. Деньги правят миром. Деньги нужны королю чтобы купить армию и нищему, чтобы купить бухла. Организованная торговля работает тоньше и умнее чем правители. Ссужает купцам, ремонтирует суда, гоняет пиратов и разбойников, обращает гнев церкви против жестоких алчных графов, которые грабят наших людей. Собираются знания о народах, ценностях, где чего-то мало или напротив много, потребности и излишки. Подкупаются книгочеи, ученые мужи, строятся крепости и нанимаются солдаты. Страшно об этом подумать, но даже захвати Германский император Геную, наша организация не исчезнет, хотя, разумеется, мы за свой город стоим!

Мы сидели в доме аббата, теплом, уютном жилище, только наполовину отделанном. Большой, два этажа, шестнадцать комнат и помещений, со смотровой площадкой вместо крыши. Мирно горел кирпичный очаг, кушалось жареное с травами мясо, сушеные яблоки, запивалось привезенным мне в подарок терпким сухим красным вином с непроизносимым названием Абруцциано Монтепульчани.

Было вкусно. Напевная раскатистая речь италийцев лилась даже щедрее, чем вино. Лишь изредка поддакивая, я услышал о блистательном прошлом и не менее ярком будущем Генуэзской республики, раскинувшей свои владения и влияние на тысячи лье, на весь известный мир, куда только могли доплыть генуэзские торговые корабли ведомые хитрыми, как старые коты, штурманами под треугольными латинскими парусами. Николь должна была стать перевалочным пунктом по пути в земли саксов, англов, гэлов и на северо-восток. Нордские, германские и восточные купцы неспешно собирали по крупицам свою торговую империю – Ганзею, но генуэзцы пока что не рассматривали своих видимых конкурентов как врагов. Разные сферы влияния, одинаковые взгляды на жизнь.

Купцы считали, и были, пожалуй, правы, королей и герцогов за любителей воевать и кутить, а не теми, кто знал, что делать с этими завоеваниями. Короли редко строили города, а это была прямая лесть мне, редко помогали своим крестьянам, ремесленникам или купцам, рассматривая все сословия, как источник наживы и большое управляемое стадо, как вольный фермер воспринимает свой животный скот, с той разницей, что фермер свою животину кормит и оберегает, а король – нет.

Генуэзцы, как и неаполитанцы, венецианцы, которых они презирали (честно говоря, с трудом понимал о ком они), а также ганзейцы – все любили считать, математику и цифры, любили единый справедливый торговый закон и защиту от грабежей, любили, чтобы города процветали и приносили стабильный доход. А войны – не любили.

Рано или поздно речи иссякли, в отличие от вина. Мы все-таки выбрались на смотровую площадку. Слегка протрезвевшие купцы, чьи глаза светились в отблеске звезд, беспокойно оглядывали бухту и ночной город почти без огней.

Я взял слово, посчитав, что услышал достаточно, а мои собеседники ещё достаточно трезвы.

– Сеньоры. Скажу прямо. Для начала. Николь – моё единственное творение и я никому её не отдам. Как и прочие Соллей. Но! Иметь таких собеседников, как вы – само по себе удовольствие. Вы мне нравитесь. Ваша торговля и вся эта философия, не удивляйтесь, знаю такое слово, получал науку у одного учёного грека. Не дам вам уйти с пустыми руками. Вы сохраните деньги, которые намеревались мне дать за город. Даже не спрошу, почему вы не хотите выкупить свободу для Конкарно или Брестэ, у которого отличная бухта. У вас своим соображения. Может размер, заложенный под рыночную площадь, в семь раз больше, чем в Конкарно – впечатляет. Или прямая швартовка и громады будущих складов. Но, послушайте! В Бордо я слышал слово на всеобщем – «фактория». Наверняка – греческое. Торговый пост. Вот что скажу. Выделю вам целый квартал под строительство вашей фактории. Место с возможностью построить собственные швартовки и изолированной территорией. За символическую скромную ренту. И право вашим купцам беспошлинно торговать на рынке. На двадцать постоянных лавок. У Николь в будущем будет городской совет, ваш представитель, глава фактории будет иметь там голос. Скажу честно, если ганзейцы придут ко мне, отвечу им тем же. Хорошее предложение, учитывая, что ничего не прошу взамен и знаю, что такого аргумента, как угроза – в вашей дипломатии нет.

Купцы-посланники переглянулись. Эти переглядки были подозрительно долгими.

– Мы подумаем, – осторожно ответил тот, которого звали Клемент и, вероятно, самый старший. – Но мы привыкли скреплять договоренности на бумаге, чтобы не было недопонимания в дальнейшем. Правило республики. Контракт, хартия, договор. На какой срок мы могли бы его заключить?

– Ну, апостолов было двенадцать. Святое число. Двенадцать лет.

– Учитывая триединство Бога, трижды двенадцать, то есть тридцать шесть лет, ещё более святое число?

– Гм. Пусть будет тридцать шесть лет. Налить вам ещё? И скажу, что вы правы, мечом управлять легче, чем народом и землей. Одно дело, когда простые крестьяне приходят только за судом и оплатить подати. Сложнее вести людей за собой, как измученный Моисей свой народ из Египта, с вопросами, сомнениями, роптаниями. А ведь ему напрямую помогал Всеотец. Простому барону куда труднее строить город, согласны?

– Барон есть благородный и умный правитель. Он как лис обойдет угрозы, и как лев сразится с врагом. Однако, будет очень мудр, если заручится поддержкой сильного союзника.

– За это и выпьем!

* * *

Руки загрубели. Большим пальцем левой руки медленно погладил массивную шляпку кованного гвоздя. Неровности от торопливых ударов молота, выковавшего этот гвоздь среди армии ему подобных, щекотали и холодили кожу. Мы постепенно переходили на литые гвозди, экономия в металле была втрое, но технология отставала, а гвоздь нужен сейчас, поэтому в работу брались все.

Легонько подбросил в руке молоток. Тот самый, легендарный, баронский, давно потерял. Нынешний, уже третий по счету, привычно носился за поясным ремнём, на манер легкого нордского топорика. Легонько придерживая гвоздь, мягкими звонкими ударами вогнал в толщу дерева.

Потом помог бригаде Сайрга подать на крышу подогнанные под размер стропильные бревна. Принимали шестеро, подавал я один. Работа руками не баронское дело, а обнаруживать свою силу тем более неразумно. Но я нарушал обе мудрости, к чему северяне давно привыкли.

Норды. Чужаки. Бывшие чужаки. Принимали весь новый для себя мир как данность. Легче чем в своё время я. И уж тем более, не заморачивались насчет баронских особенностей. Пока их прежний мир постепенно сжигал йотун-великан-вулкан, существование ярла или даже конунга, как они иногда называли меня, сильного как десять человек, ни разу не смущало.

Мы строили новый мир. Маленький, даже крошечный, но новый. За старой стеной, скорлупой мертвого города и на его камнях. По кирпичику, по бревнышку оживал новый озорной городок. Подростки рисовали на останках древних стен свои руны, без отступа, в одну строчку. Чертили скабрезные рисунки. И эти же самые руки, а подручные Сайрга в основном подростки, строили самую простую, первую, христианскую церковь. Ирония. Когда аббат называл их язычниками – не лукавил. Для северян одновременное принятие разных религий не было проблемой.

На сегодня работа окончена. Коротко попрощавшись с бригадой, зашагал в сторону берега. Если и жить на поверхности планеты – то у моря. На стыке стихий, чтобы смотреть на движение волн, изменение настроения, цвета и рисунка воды. Под мой дом заложено место, но в ближайшее время не до него. Вот для Снорре надо бы построить. Аббат надумал жениться, вроде, как августинцу ему можно, невесту звали Иоанна и она были из какой-то там Наварры. Откуда что берется?

Мышцы гудели. Опытным путем я установил, что моё тело трансформируется, как и положено его природой. Растут волосы, ногти, меняется вес. Я буду взрослеть и стану только крепче. Тело стало частью меня, я привык к имени и отражению в зеркале обеденной залы родительского замка.

За спиной зашуршали камни, оглянулся, боясь увидеть настойчивую Солвейг, в присутствии которой млел и блеял, ладони потели, от чего злился на самого себя, но это был Магнус Пальцы, что-то жующий, одновременно стряхивающий с бороды крошки.

– Оставайтесь целым, герр Кайл! Груз красного дерева прибудет со дня на день, но я бы пропитал стволы горным маслом и солью, чтоб дольше простояли. Это ещё месяц до постройки первого пирса, но мы столько ждали, потерпим ещё?

Без слов кивнул, повернулся к морю. Магнус стал рядом.

– Я смотрю на море с тех пор, как мать вынесла меня новорожденного поглядеть, куда в очередной раз утёк беспокойный отец, огненный Фреддан из рода Эга Охотника. Родился – он был в походе. Когда однажды отец вернулся из похода синий и мертвый, с дыркой в груди, где копошились черви, приходил на море плакать, чтобы никто не видел. Только волны. И когда меня бил дед, уходил к морю. И когда дед однажды принялся избивать мать, за то, что отказала разделить с ним ложе, а я заколол его дедовским же охотничьим копьем. Плакал у моря. И когда моя первая жена, прекрасная Светинка умерла от горячки, но так и не родила нам первенца, ходил к морю и смотрел. Плакал. Ходил в походы, грабил, жёг, смотрел на водную даль. Море единственное способно смыть тоску. Потому что у него очень много волн. Солёных, как слезы. Столько волн, что их хватит на всех и на любые слезы, любой огонь, любую войну или кровь.

Мы молчали. Потом я достал из поясной сумки два медных денье, новеньких, аббатских, протянул ему. Грустный норд осторожно взял, повертел на ладони, посмотрел вопросительно, потом спрятал в карманы своей зимней куртки. Без единого слова.

Волны гасили вечерние лучи. Ветер доносил дым от очагов, запахи похлебки и выпекаемых длинных рыбных пирогов.