Текст книги "S-T-I-K-S: Гильгамеш. Том I (СИ)"

Автор книги: Тимофей Перваков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Марк понимал, что сейчас является обузой для отряда, что всех подставляет, делая не то, что надо, и пытался найти благодарность Горгону в своём сердце, но его топило чувство вины, топило в гуще противоречивых чувств. Он шёл, стараясь лишь не упасть, не наделать новых ошибок, пытаясь сохранить темп.

Заражённых становилось всё больше и больше. Все, кто был на автодороге, стали стягиваться к источнику шума, передавали информацию о движении живых людей друг другу. Горгон работал клювами как паровой молот, не тратя на заражённых больше удара, берёг дар. Оскар отстреливал тех, кто пролезал в окна и шёл позади. Времени на сбор болтов не было, а потому он перехватил арбалет Марка. Тот же добивал раненых заражённых из тех, что не умерли после удара Горгона, и с каждым шагом усложнения пути понимал: «надо оставить ребёнка», но тут же одёргивал себя, представляя, как его съедят эти ужасные обращённые монстры. И когда отряд приблизился к пятому вагону от носа поезда, Горгон скомандовал: «выход».

Выбравшись через окно, Марк с ужасом понял, что их намеченный маршрут больше не имеет смысла. Поезд заблокировал путь в соседний кластер. Горгон же, не теряя присутствия духа, побежал к ближайшей двери сервисного тоннеля – отдельного помещения для технического персонала и с наскока открыл её внутрь, пропуская Марка и Оскара внутрь, после чего закрыл и сразу уронил к её подножью шкаф с оборудованием. Раздался громкий металлический грохот, но о конспирации сейчас нечего было и думать. Оскар и Марк, поняв его идею, сразу стали таскать к двери все тяжести, которые смогли найти. Шкаф упал надёжно, от стены до стены. Сдвинуть его не выйдет, но вот смять – вполне. А питать надежду, что сюда не заявится кто-то посильнее бегунов, было бессмысленно. Чем больше проходит времени, тем более высокие стадии мутантов приблизятся к застолью.

– Выгребай, – крикнул старожил, обратив в желе кусок бетонной стены.

Марк, положил ребёнка, и вместе с Оскаром они стали убирать студень с реактивной скоростью, после чего Горгон незамедлительно обратил ещё кусок, углубив стену более чем на полметра. Прокладывание пути от аксона к аксону так быстро было единственным, что вызывало у бородача одышку, и поэтому, тяжело сипя и покрывшись потом, он принялся помогать своим товарищам, разгребать разделяющую их от спасения желе. В этот момент послышался мощный удар, и визгливый клёкот распуганных бегунов, ещё удар и скрежет прочного металлического шкафа.

– Не слабей топтуна, – отметил про себя бородач, сноровисто вынимая из рюкзака предмет, длинный канат с прочным карабином на конце, от него расходилось ещё несколько канатов, каждый из которых оканчивался подвесной ручкой, типа тех, что используют в автобусах, но автоматически зажимающей пальцы при хвате.

Аккуратно придерживая тонкий канат, Горгон быстро спустил его с пятнадцати метровой высоты, пропустив через пальцы, и мгновенно поднял его обратно. Каждый из мужчин, не раз репетировавший это действие, схватился за ручку, и Оскар, увидев, что ладонь Горгона и Марка, державшего ребёнка второй рукой были зафиксированы, схватился за ручку и применил дар на карабин.

Карабин стал возвращаться туда, где был пару секунда назад – вниз, двигаясь с той же скоростью, с которой его опускал Горгон, после чего, чтобы не быть резко подкинутыми обратно наверх, Оскар отпустил дар, и люди приземлились на террикон оловянной руды. В этот же момент сверху послышался грохот, и толпа заражённых ворвалась в помещение для обслуживания. Бегуны как один стали нырять вслед за привлекательным запахом тёплых тел, и пролетая больше десятка метров, с хрустом складываться в кучи полуживой плоти, потерявшей свой шанс когда-нибудь дорасти до элиты пищевой цепочки.

Старший заражённый, видимо, поняв, что не пролезет в сделанную Горгоном дыру и что, даже если и пролезет – добром затея не кончится, не торопился за более глупыми собратьями, но и не уходил. Обычно, если в ближайшее время не появится более привлекательного источника пищи, такой заражённый может ещё несколько часов сидеть, не в силах оставить идею двинуться вслед за убежавшей добычей, и он, скорее всего, не окажется исключением.

Оскара и Марка бил мандраж, но надо было двигаться дальше, и Слава Стиксу, Эйка знала, где можно перевести дух в оловорудной шахте. Добравшись до камеры хранения противопожарного оборудования, Оскар повалился навзничь, и его снова стало тошнить. Слишком велик стресс даже для того, кто уже видел подобные картины. Марк уложил ребёнка на свою куртку и стал готовить еду. Сейчас главное – быть чем-то занятым, что-то делать, нельзя позволять мыслям увлечь себя туда, откуда порой не возвращаются. Бородач же кинул наружу жёлтую дымовую шашку и забаррикадировал дверь, после чего пошёл приводить в сознание Оскара, давать ему указания и вести разговор. Необходимо было резко повысить уровень комфорта, иначе следующий переход можно будет даже не начинать. Всё пошло не по плану и пришлось использовать один из четырёх резервных отходов на случай, если прямой путь, по которому они шли, окажется недоступен. Не зря, ох не зря они вместе просиживали часы, обсуждая и обрабатывая разные варианты движения даже на участках, помеченных зелёным уровнем угрозы.

Марк стал готовить ужин. Есть не хотелось, но он был прекрасно знаком с этой иллюзией отсутствия аппетита. Столкновение со смертью столь высоких количественных порядков напрочь вытесняет всё желание жизни. Приготовив еду, словно робот, он пошёл к Оскару и Горгону. У парня была истерика, и он делал большое дело, крича беззвучно. На его плече сидела не то белка, не то мышь и слизывала градины его слёз. «Вот кого ты спас в провалившемся доме», – промелькнула в сознании Марка мысль и почему-то немного ободрила его.

Ребёнок также тихо и беззаботно спал, поэтому Марк решил закончить приготовления и тоже немного отдохнуть.

Он знал.

– Ну и вкуснятина, брат солдат. Оскар, ты тоже молодец, что ешь, прорвёмся...

Он всё понимал.

– А как ты назовёшь грызуна?

– Пускай будет Оскар Младший...

Он видел, что жизнь идёт не путём удачи.

– Я подежурю, сон мне всё равно необходим гораздо меньше. Отдыхайте...

Он закрыл глаза, просто и прямо надеясь на чудо, на маленькую справедливость за то количество смертей, что были поглощены заражённой волной хищного мира. Закрыл глаза и силой воли укрыл сознание тяжёлым покрывалом сна.

Марк очнулся, чувствуя, что сон прошёл мимо, как ветер. Горгон сидел у погасшей горелки, укрывшись в куртку, словно зимний рыбак, и нельзя было понять, спал он или глядел на мир, чуть сощурив очи.

Оскар спал глубоко и беспробудно, отвернувшись к стене. Он спал хорошим сном, самым лучшим, лечебным.

Марк, затаив дыхание, перевёл взгляд на спасённого им ребёнка. Тот тоже стал пробуждаться и поднялся на лопатки, после чего уселся на куртке, уставившись куда-то вдаль. Марк, ободрённый воскресшей надеждой, сел и потянулся к нему. Он спас иммунного! Все риски и все страдания были не зря! В этот раз он защитит, обогреет, даст возможность ребёнку выжить на просторах этого мира. И в этот момент малыш повернулся к нему.

И рванул, страшно, утробно заклокотав своими детскими голосовыми связками, метя прямиком в горло.

Марк поймал его, прижав к себе захваченное паразитом маленькое тельце. Стоило больших усилий сдерживать потуги тела со снятыми ограничениями, тела, новый хозяин которого только осваивается в правлении и не гнушается ломать реципиента для достижения гастрономических целей.

От неожиданности и очередного перелома в его душе из глаз Марка брызнули струи горьких слёз, стекая по лицу обезображенного паразитом ребёнка, оставляя грязные разводы. А то чудовище, что родилось мгновением раньше, в теле бывшего человека, вгрызалось в жёсткий горжет, пыталось дотянуться до яремной вены, впиться молочными зубами в тёплую кровь.

Прижав дитя ещё крепче, Марк, словно пытаясь защитить ребёнка оттого, что тот может натворить, обернул рукой его шею. Ещё, ещё крепче, забрать, защитить, не дать миру забрать у него и этого ребёнка. Марк напряг мышцы, сжал дёргающееся тело ещё сильнее, перекрывая доступ кислорода. Так, он сидел, пока заражённый не перестал двигаться в его руках.

Продолжая сжимать в объятьях мёртвого ребёнка, Марк оцепенело смотрел вперёд, и его лицо сотрясалось в безумном напряжении и плаче. Конвульсивное подёргивание обутых в летние ботиночки ног постепенно закончилось, и Марк опустил безжизненное тело обратно на куртку, укрыв его так, как малыш лежал вчера. Только огромная синяя гематома на шее портила вид ребёнка. Тот словно всё ещё спал, лёжа тихо, без единого движения, с закрытыми навечно глазами. Больше он не увидит ни единой смерти, не причинит никому боли, а вечно будет спать беспробудным сном. Вечным сном.

Мужчина глянул на бородача, который так и не переменился в лице. Он всё так же сидел, и по его взгляду не было возможно определить спит он или просто смотрит с усталым прищуром. Но мужчина понял: старожил всё видел, всё понимал, знал, как всё обернётся с самого начала.

Мужчина не знал, что сказать, он не мог произнести ничего, что имело бы смысл, а потому просто молчал и смотрел на старика.

Внезапно Марк осознал, что глаза, которые он видит, не утомлены бессонницей и на самом деле склоняются от огромной боли, которую испытывал Горгон. Старожил сидел, сгорбившись, будто неся на плечах вес обоих миров, а внутри его очей было столько застоялой, невымываемой скорби, словно бородач в одиночку сумел настрадался на несколько поколений вперёд. Он ничего не сказал, лишь глубоко вздохнул и окончательно смежил веки. Сейчас он ничем не мог помочь Марку, и весь его жизненный опыт был бессилен перед испытанием, выпавшим на долю его товарища. Испытанием, с которым тому предстоит разобраться самому.

Глава 31

Ammīni mejjûka išṭanappat, qaqqarka išḫup...

Dārû amātim panūka idmâ?

Почему твои щеки впали, голова поникла...

Идущему дальним путем ты лицом подобен?

Эпос о Гильгамеше – Таблица X

Когда Марк впервые встретил Иришу, ему показалось, что мир на мгновение задержал дыхание. В этот короткий миг, в этом утреннем солнечном луче, улёгшимся на её волосы, в лёгком порыве ветра, порхнувшим полы её летнего платья, было нечто большее, чем случайность. Будто бы этот момент ждал его всю жизнь.

Она стояла у книжного магазина, держа в руках «Камо Грядеши» Генрика Сенкевича, и глаза её слегка щурились от солнца. Но этот прищур был не просто прикрытием от назойливого света – он был задумчивым, чуть ироничным, будто слова на страницах пробуждали в ней воспоминания или чувства, о которых знала только она. Локоны спадали на плечи, несколько выбившихся прядей касались её губ, и Марк вдруг ощутил, что ему нестерпимо хочется провести пальцами по этим прядям, убрать их за ухо и услышать, каким голосом она произносит своё имя.

Она оказалась столь же пугающе умной, сколь поэтически лёгкой – её разум был ярок, подобно квазару и заставлял всех вокруг видеть мир иначе. Она говорила так, словно с детства знала, что слова имеют не только значение, но и вкус, звук, прикосновение, а самое главное – силу. И в этом знании была магия. Когда она улыбалась, в уголке губ едва заметно дрожала тень задумчивости, словно её мысли всегда были на полшага дальше, чем реальность, или словно она всегда играла с реальностью в догонялки.

Ириша любила поэзию древности. Её завораживали тексты Междуречья, она находила в них дыхание первых цивилизаций, этот первозданный ритм, в котором звучало само зарождение слова. Она зачитывалась былинами и балладами, говорила и пела на древнерусском, чувствовала музыку славянской речи так, словно она жила внутри неё. Она говорила, что в старых сказаниях заключены не просто истории – в них запечатлены души времён. Она изучала испанский, читала Кеведо, Лорку в оригинале, и порой, когда задумчиво грызла карандаш, её губы шептали испанские строфы, словно заклинания. Марк шутливо отмечал, что карандаш стачивался с пишущего конца гораздо медленней, чем с того, который грызут жемчужные зубки его прелести. Она была любопытной до жадности – ей хотелось знать, как жили люди тысячу лет назад, что они чувствовали, как звучал их голос, какими словами они говорили о любви.

Спустя пару лет они переехали на юг, ближе к солнцу, в свой дом, который они строили своими руками, и каждая доска, каждый камень в нём знал их ладони. Запахи стройки – древесная пыль, известь, влажный бетон – вплетались в их дни, становясь частью новой жизни. Они засыпали, прижавшись друг к другу, посреди недостроенной спальни, где в окно заглядывало южное небо, глубокое, как её глаза в моменты молчаливых размышлений.

Они выбрали место, где по утрам воздух пахнет росой и нагретой травой, где майские жуки лениво жужжат над лугами, лениво покачивая бронзовыми сюртуками. И в этом мире всё откликалось на их чувства – солнце согревало их, как первые поцелуи, ветер напоминал их шёпот по ночам, в прохладной тишине спаленки. Они ходили босиком по земле, ощущая её влажность и тепло, словно сама природа становилась частью их единства.

Марк много работал во дворе – строгал дерево, мастерил ставни, делал скамейку под вишнёвым деревом, и каждый удар молотка, каждый запах свежих опилок давал ему чувство смысла. А Ириша писала. Она взбиралась на деревья – легко, почти невесомо, как ветер, забиралась повыше, усаживалась на развилке, свесив босые ноги, и записывала что-то в свой потрёпанный блокнот. Она говорила, что так мысли легче находят форму, что высота помогает рифмам сложиться правильно. В эти моменты Марк всегда называл её моей милой шимпанзой.

На ней был лёгкий сарафан, выбеленный солнцем, с узором незабудок, и когда она двигалась, ткань ловила ветер, словно продолжая её собственные движения. На запястьях побрякивали тонкие серебряные браслеты – тихий звон, как эхо далёких колокольчиков. От неё пахло чем-то едва уловимым – смесью солнца, персикового крема и сладкой полынной травы, которой заросли поля вокруг.

Марк смотрел на неё снизу, прищуриваясь от солнца, и в его душе вспыхивало что-то огромное, тёплое, хрупкое. Он знал: этот момент – он настоящий, он вырезан в вечности. Он мог бы сказать, что любит её, но в такие минуты слова теряли силу. Потому что любовь была во всём – в этом небе, в запахах дерева и трав, в её волосах, спутанных ветром, в лёгком касании её пальцев, когда она спрыгивала вниз и смеялась.

И в этом свете, в этом полном, безусловном настоящем, они становились частью чего-то большего, чем просто двое влюблённых. Они становились дыханием этого мира.

Марк всегда подмечал: Ириша не просто читала книги – она разговаривала с ними. Её любопытство было огнём, от которого вспыхивали слова, оживали строки, вступали в жаркий спор герои и авторы, века и эпохи. В её мире Платон постоянно спорил с Марселем Прустом, а испанские мистики – с создателями древнерусских былин.

– «Я убедился, что чем больше люди страдают, тем больше они учатся, но мне жаль, что человек может усвоить истину только через страдания…» – прочла она однажды, пробежав глазами по страницам Толстого. Подняла взгляд на Марка. – Как ты думаешь, в чём здесь ошибка?

Он строгал деревянную доску, солнечный свет падал на его руки, превращая пыль в золотую дымку. На секунду он задумался, продолжая двигать рубанком, а потом бросил, почти рассеянно:

– Он путает страдание и осознание. Одно не обязательно ведёт к другому.

Глаза Ириши расширились.

– Да! – вскрикнула она, подскочила, обняла его за шею и чмокнула в висок. – Да, Марк, именно! Как он не видел? Люди могут страдать и оставаться слепыми бесконечно.

Она вновь схватила книгу, пролистала страницы, торопливо пробежавшись по строчкам.

– Вот, вот ещё! Он говорит, что мир можно изменить, изменив самого себя. Но он же сам постоянно жалуется на природу человека! Как он не увидел в этом парадокс?

Она выхватила свой дневник, начертила на полях какие-то пометки. Губы её дрожали от возбуждения – не тревоги, а азарта, чистого наслаждения от мысли, что реальность всегда сложнее и глубже, чем кажется.

– А ты как считаешь? – спросила она, наклонив голову.

Марк посмотрел на неё с улыбкой.

– Мне кажется, ты уже решила.

Она рассмеялась, отложила книгу и вновь прижалась к нему.

Так было всегда. Она брала его за руку и вела сквозь лабиринты смыслов, и он следовал за ней, не всегда зная, куда приведёт путь, но неизменно радуясь самой прогулке.

Время шло. Дом, который они строили, становился прочнее, уютнее. В нём пахло древесиной, солнцем и яблоками. Казалось, само пространство прониклось их счастьем, подстраиваясь под их дыхание.

А потом в этом доме однажды забилось ещё одно сердце.

Ириша была беременна.

Это было время тёплых вечеров, ароматических свечей, шелеста страниц и тихих разговоров. Её любопытство не угасло – наоборот, оно стало ещё ярче, живее. Она читала теперь о древних обрядах рождения, о колыбельных разных народов, о философии материнства у даосов и индуистов.

– Знаешь, древние шумеры считали, что душа ребёнка приходит задолго до рождения. Она как птица, которая выбирает гнездо.

Марк кивнул, проводя ладонью по её животу.

– Ну, значит, мы построили хорошее гнездо.

Она улыбнулась, положила свою руку поверх его.

Беременность делала её ещё более трогательной, смешной и непредсказуемой.

Однажды, задумавшись, она принялась намыливать руки и забыла, что уже сделала это – в итоге мыло вздулось у неё в ладонях до размеров снежного кома.

– Это знак! – воскликнула она. – Наш ребёнок точно будет мечтателем.

А однажды ночью разбудила его и тревожно спросила:

– Марк, если у нас родится мальчик, он тоже будет лазать по деревьям?

– Думаю, да.

– Но если девочка, то тоже?

– Разумеется.

Она задумалась.

– Тогда надо выбрать дерево. Для первого восхождения.

Так, они вышли босиком в сад, под звёздами, и долго ходили среди ветвей, прислушиваясь к их шёпоту, пока не выбрали одно – раскидистое, старое, мудрое.

Ириша села подле корней. Вскоре к ней присоединился и Марк. Он любовался ею, такой же счастливой, как и всегда, но, пожалуй, более загадочной.

– Слушай, малышка, а ты когда-нибудь задумывалась, что было до времени? – шептала Ириша, поглаживая живот. – Был ли там свет? Или только бесконечное ожидание?

Она ненадолго замирала, словно прислушиваясь к ответу, а потом добавляла с улыбкой:

– А теперь вот ты. Ты уже часть времени. И мы тебя ждём.

Иногда она начинала читать ей стихи – древнерусские былины, испанские пьесы, диалоги и переписки давно ушедших из этого мира мыслителей прошлого.

Марк смотрел на неё и понимал: их счастье – настоящее, полное, невыразимо хрупкое в своей бесконечной красоте.

Через несколько месяцев родилась Мила.

Тепло, маленькие пальчики, сонный запах молока.

Их дом наполнился новыми звуками – её дыханием, хныканьем, первым смехом.

Теперь их мир был полон любви. Той, о которой он никогда не только не читал, но и не был способен представить.

Марк любил небо. В нём всегда было что-то неподвластное времени – чистота высоты, ощущение полёта, бесконечность, в которой можно раствориться. Он никогда не думал о войне. Он был пилотом, но не солдатом. Он поднимался в воздух ради свободы, а не ради смерти.

Контракт подходил к концу. Осталось всего несколько месяцев – и можно было бы оставить службу, забыть бесконечные взлётные полосы, строгие приказы, привычную отрешённость в голосах командиров. Он бы вернулся к дому, к Ирише, к дочери, которая уже делала первые шаги. Тем более что дом достроен и можно было заняться чем-то менее прибыльным и более земным.

Но его не спросили.

Распоряжение пришло внезапно, как гром среди ясного неба. Он был резервистом, а значит, не должен был лететь. Но кто-то сверху подписал бумаги, поставил печати, закрыл ему все пути к отступлению. Всё было сделано так, что протестовать было бессмысленно.

Ириша долго молчала, когда он сообщил ей. Потом, почти шёпотом, спросила:

– Это правда?

– Да.

Она смотрела на него так, будто пыталась запомнить каждую черту, каждую мелочь – изгиб его улыбки, оттенок его глаз на солнце, линию шрама на скуле. Потом кивнула.

– Тогда просто вернись.

Он поцеловал её, поцеловал Милу, вдохнул запах их дома – тёплый, наполненный солнцем, с лёгким оттенком высушенного на ветру белья и травяного чая, который любила Ириша.

А потом ушёл.

Первый вылет. Второй. Третий. Всё размывалось. В небе он отключался, становился механизмом, выполнял задачи, слушал команды. Война оставалась где-то там, под ним.

Но однажды утром его вызвали в штаб.

Тонкие губы офицера, короткое официальное извещение. В голосе – ледяная ровность, словно он зачитывал сводку погоды.

– Прямое попадание. Дом уничтожен.

Он не сразу понял. Слова доходили медленно, с трудом складывались в смысл.

– Какой дом?

Пауза.

– Ваш.

Марк ничего не сказал. Развернулся и ушёл.

Он ехал быстро, не замечая дороги. Он не знал, чего боится больше: увидеть или не увидеть.

Но когда он добрался, уже было поздно.

Дом исчез. Вместо него зияла воронка – глубокая, чёрная, словно вырванное сердце земли. Вокруг валялись обломки, горелые доски, клочья вещей, которые ещё недавно были частью их жизни.

Марк медленно, шаг за шагом, вошёл в руины.

Там, где раньше была их спальня, он нашёл обугленный край покрывала.

Там, где стоял Милкин стульчик, – кусок расколотого дерева.

А потом, среди пепла, он увидел её.

Маленькую, почерневшую от огня резинку для волос.

Ириша всегда носила её на запястье.

Он поднял её дрожащими пальцами, провёл по оплавленным краям, и внезапно всё рухнуло.

Мир вокруг перестал существовать. Остался только гул пустоты в ушах, хриплое дыхание, пальцы, сжимающие эту крошечную вещь, – последнюю ниточку, что связывала его с тем, что было жизнью.

Ни её.

Ни Милы.

Только руины и пепел.

Марк стоял посреди развалин своего дома, застыв, словно каменная статуя среди сгоревшего храма. Нет, это были не просто останки храма. Это были руины как минимум Александрийской библиотеки. Внутри него разгоралась буря – дикая, безудержная, та, что испепеляет всё живое. Она рвалась наружу, требовала выплеска – удара кулаком в землю, крика, безумного желания повернуть время вспять.

Но он не кричал.

Пальцы сжимали резинку для волос так, что ногти впивались в ладонь. Боль помогала удержаться на грани, не дать себе рассыпаться в эту же самую пыль, что теперь была его прошлым.

Его глаза были сухими.

Он развернулся, не оглянувшись, и поехал обратно на базу.

Он вошёл в часть с лёгкой походкой, будто вернулся из обычной поездки. Его товарищи подняли головы – кто-то хотел спросить, но он опередил их.

– Чего такие мрачные? – усмехнулся он, хлопнув механика по плечу. – У нас тут что, траур по чувству юмора?

Кто-то неловко улыбнулся. В глазах офицеров мелькнуло напряжение.

– Ты… в порядке?

– А с чего бы мне быть не в порядке? – Марк развёл руками. – Работаем, парни. Всё идёт по плану.

Он смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, разыгрывал кого-то из молодых пилотов. Он стал лёгким, будто ничего не весил.

Но за этой лёгкостью было пустое небо, в котором не осталось Солнца.

Каждую ночь он садился в ангаре, молча разбирая и собирая пистолет. Отточенными движениями, механически, словно проверяя, ещё ли он человек или уже просто механизм, приводимый в действие волей обстоятельств.

Один раз в зеркале он увидел свои глаза.

Там была пустота.

Очередной вылет. Район близ боевых действий.

Марк взлетел, словно делал это в последний раз.

Голоса в наушниках, команды, гул двигателей. Он больше не думал о земле под крыльями. Ему было всё равно.

А потом его подбили.

Системы отказали, панель загорелась тревожными огнями, он мог постараться посадить горящую машину, но даже не дёрнулся. Он не собирался убегать. Он не собирался спасаться.

Глаза скользнули по приборам, потом на горизонт.

И направил самолёт вниз.

Если мир решил забрать у него всё – он заберёт у мира хоть что-то взамен. Тех, кто повинен в смерти его мира.

Он видел внизу позиции противника, различал фортификационные структуры, видел огненные вспышки. Он шёл прямо на них, с точностью, с хладнокровием хирурга, заносящего скальпель над живым телом.

Но в последний момент случилось то, что случилось.

Перед ним вдруг поднялся туман – густой, серебристый, необоримый.

Всё вокруг исчезло.

Голоса в рации пропали.

А потом…

– Вставай уже, давай, Марк, ужин стынет, – раздался голос Горгона.

Мужчина не сразу понял, где находится и что видит перед собой, а постаравшись подняться, понял, что мышцы пронзает дикой болью.

– Ты всю ночь провалялся в лихоманке, чтоб её. Потел, аки русская печь, плакал и всё время трясся в судорогах.

– Охх... – лишь сумел промолвить Марк, пытаясь собраться с мыслями. Но всё, что у него было – обнажённое всем ветрам расколотое сердце. Давно и дико болевшее. Впервые с момента у воронки собственного дома вся эта боль сумела найти себе выход и теперь тонкими струйками слёз выбиралась наружу.

Марк чувствовал себя разбитым, он впервые не сдерживал давления, и потому его лицо, всё время собранное, наконец начало разглаживаться.

Ели молча, Оскар ничего не спрашивал, а Горгон лишь привычно покрякивал от вкусно сваренного обеда.

Это был первый день, когда Марк открыл Стиксу своё истинное лицо, да что лицо, он словно разорвал себе рёбра, обнажив бьющееся сердце. Открыл в душе такую рану, какой боялся больше всех заражённых вместе взятых. Или, может, это Стикс вынудил Марка показаться этому миру.

Словно угадав мысли мужчины, бородач, прожевавшись, произнёс.

– Он всегда сдирает кожу. Всегда видит нас, всегда испытывает. Помни лишь о том, что ты не один, даже когда чувствуешь, что ты одинок. Мы рядом. Никаких других лекарств и решений нет. Главное проживи достаточно долго, чтобы рана затянулась.

На этих словах Оскар согласно кивнул и положил руку на сложенные в замок ладони Марка.

– Спасибо, – сипло промолвил он, и его голос, такой тихий, словно голос младенца. Отдалённо похожий на тот голос, каким он общался с Иришей и Милой. Голос Человека.