Текст книги "Ужасы войны (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Боуэс крикнул своим людям искать укрытие, и он видел почерневшие напряженные лица и выпученные белые глаза в свете ракет, а затем раздался оглушительный взрыв, и трое людей неподалеку были разорваны в клочья. Кровь и осколки костей ударили в сержант-майора и сбросили его в грязь.

Вспышки ослепляли, крики раздавались повсюду. Взрывы и выстрелы. Люди пытались бежать через заполненные водой траншеи, среди вони крови, мяса, опорожненных кишок и смерти... повсюду была смерть.

Боуэс выбрался из грязи и толкал людей вперед, через разрезанную проволоку. Он сам выбрался, когда новые минометные снаряды вгрызлись в траншеи, взрываясь с фонтанами огня и дыма. Грязь и зараженная вода лились сверху. Ударная волна швырнула Боуэса лицом в сырую, мерзкую на вкус землю. Развороченное дерево приняло снаряд и взлетело в воздух, разлетевшись на куски.

Кто-то застонал, что ослеп.

Кто-то другой спрашивал, где его ноги.

Сержант-майор был весь в крови, грязной воде и покрыт пылью и пеплом. Но он должен был сплотить этих людей, пока не стало слишком поздно, он должен был...

Но тут земля перед ним взорвалась, и его ударило комьями почвы, воды и мокрых кусков. Люди кричали, и, возможно, он тоже. Возможно, он даже потерял сознание на мгновение, потому что очнулся сидя, с болью в руке. Несколько осколков застряли в его левом бицепсе. Еще одна ракета осветила бойню изувеченных людей. Один из них побрел обратно к немецким линиям, держа кишки, вываливающиеся из дымящейся дыры в животе. Другой размахивал своей оторванной рукой в воздухе.

И тогда обезумевший, исступленный голос завопил:

– Газ... гааааз... гааааз...

Те, кто еще был цел и не сошел с ума, лихорадочно хватались за противогазы, пока снаряды взрывались с глухими, гулкими ударами. Боуэс надел свой, молясь, чтобы остальные сделали то же, вспоминая людей в госпиталях, жертв газа, извергающих кровавые куски легких. Он слышал, как на немецких линиях тревожно звонит колокол.

К тому времени газ был повсюду – желтые, ядовитые облака, прилипшие к земле. Люди кашляли, блевали, некоторые хихикали и рыдали.

Где-то позади, на передовых немецких линиях, слышались крики, вопли и выстрелы. И что, во имя Христа, это значило? Контратака? Немцы явно были под ударом, если только они не обстреляли свои собственные траншеи.

Ничего не имело смысла, абсолютно.

Еще одна парашютная ракета загорелась в небе, падая, как горящий метеорит. Боуэс увидел, что большинство его людей мертвы. Некоторые успели надеть маски. Большинство были безнадежны. Один солдат слепо брел вперед, и, похоже, он нес что-то. Кажется, двух или трех детей. Но он их не нес; они цеплялись за него, как пиявки, грызя и разрывая его.

И тогда сержант-майор услышал звук.

Скрежещущие зубы.

И тогда начались настоящие крики.

5

Два дня спустя, с рукой на перевязи, Боуэс нашел Стаббса. Он обнаружил его вдали от фронта, в одной из бесчисленных тыловых траншей. Тот сидел на деревянной скамье, тупо наполняя сырые, заплесневелые мешки песком. Другие мужчины с остекленевшими глазами делали то же самое.

Он посмотрел на сержанта-майора, выдавил мрачную, полную ненависти ухмылку.

– Тоже контуженный, дорогуша? Здесь все такие, – из его горла вырвался болезненный смех. – Все сумасшедшие. Слишком безумные для фронта. Они рассказали тебе, что с нами там случилось?

Боуэс лишь мрачно кивнул.

– Слышал.

– Пигги мертв, Железный Сержант. Ты, ублюдок.

– Мне жаль, – только и смог сказать Боуэс.

Командование рассказало ему все. Капитан был обеспокоен. Он был уверен, что Стаббс контужен; иначе и быть не могло с такой дикой историей. Но когда капитан пересказывал ее Боуэсу, в его глазах читался страх. Потому что это был не первый раз, когда он слышал о таком. Он выглядел еще хуже, когда Боуэс рассказал, что видел у немецких линий.

– Верно, – сказал капитан. – Проклятое грязное дело. Слышал подобные истории. Такого не должно быть. Эта война и без того тяжела. Поручаю тебе разобраться, сержант-майор.

Затем он вышел из командного бункера, выглядя как человек, которому срочно нужно в уборную, но он не может ее найти.

Какое-то время Боуэс и Стаббс молчали. Они никогда не ладили. Стаббс – доброволец. Боуэс – солдат по призванию. Но иногда общий опыт, общие страдания создают связь. Боуэс зажег сигареты для обоих – хорошие, американские.

Выдохнув облако дыма, Боуэс рассказал капралу Стаббсу, что случилось с рейдовой группой. Он говорил легко и с полной уверенностью.

– Я выжил, пробравшись обратно к заброшенным немецким траншеям. Я бросал гранаты в эти маленькие ужасы и бежал. Ночь провел под кучей червивых немецких трупов, но выжил. А теперь капитан свалил все на меня. Он не хочет иметь с этим ничего общего.

Боуэс опустил некоторые детали, вроде того, как тварь прыгнула на него, и как он разрубил ее в кровавые ленты траншейным ножом. Как схватил ее за сальные, свалявшиеся волосы и отрезал голову, и как эта отрубленная голова смотрела на него, скаля зубы.

– Они сказали, это боевая усталость, – сказал Стаббс раненым голосом. – Обращались со мной, будто я полоумный. И, может, так и есть. Может, я до сих пор такой. Но я видел это, сэр, видел в их глазах.

– Что видел?

– Веру. Они мне поверили и были напуганы. До смерти перепуганы этой мыслью.

Утреннее солнце тщетно пыталось пробиться сквозь густой туман и дым, висевшие в небе, словно сгущенный жир. Вдалеке гремело. Стрекотал пулемет; несмотря на ужасы, которые они оба пережили, ужасы, что делали зверства войны почти тривиальными, сражения продолжались. Война не остановилась. Она даже не замедлилась.

Боуэс затянулся сигаретой, почесал шею, где его укусила вошь.

– Я слышал это раньше, знаешь. Этот зубной скрежет. За последний год или около того... я слышал его в тихие ночи в ничейной земле. Скрежет и скрежет.

Стаббс не признался, слышал ли он. Он сжал губы в тонкую белую линию, вспоминая последний взгляд на Пигги.

– Что, черт возьми, это такое, сержант-майор?

Боуэс откашлялся.

– Гули. Это гули.

– Гули, – повторил Стаббс, пробуя слово на вкус и находя его неприятным. – Гули.

Боуэс мрачно кивнул.

– Да, видишь ли, я служил в полку Китченера в Северном Судане в 97-м и 98-м. Мы сражались с махдистами зубами и когтями в Омдурмане и Хартуме. К нам были прикомандированы египетские силы. Хорошие ребята, но суеверные, – Боуэс облизнул губы, сплюнул песок в воздух. – Отличные солдаты, в основном, но скованные веками традиций. Были места в холмах, куда они просто не ходили. У нас с ними были чертовы проблемы. Старые могильники, куда они не ступали ночью, говорили, что они прокляты, населены духами. Гули, говорили они.

– Да, тогда я впервые узнал о гулях. Как они выбираются из своих черных нор среди старых, рушащихся гробниц. Молодой египтянин рассказал мне все. Сказал, что гули обитают в древних склепах, живут среди гниения и костей, питаются ими. Что есть места в Ираке, Персии, даже в Судане и Египте, пустынные тропы, куда не ступит ни один здравомыслящий человек. Там живут гули. Он сказал, что если я окажусь в пустыне, в каком-нибудь одиноком и заброшенном месте, и из ночи, из песков и ветра ко мне придет ребенок и назовет меня по имени, я должен немедленно его застрелить. И бежать со всех ног. Потому что они как крысы, человеческие крысы. Где один, там десятки.

Стаббс сказал, что верит. Каждому безумному слову. Потому что он видел. Видел.

– Почему они здесь? Это же не Персия или что-то в этом роде.

– Но тела, парень, столько тел повсюду. Столько... еды для них, – Боуэс пожал плечами. – Может, они всегда искали войны. Искали мусор, который они производят.

Оба молчали какое-то время. Они сидели, курили, слушали гул войны, вдыхали ее вонь, видели ее разрушения, думая о худших вещах. О существах, крадущихся по ночам. О тех, что питаются плотью и костями. Маленьких существах, похожих на детей, но не детях, а темной и извращенной тайне древности.

– Капитан, как я сказал, свалил все на меня, – повторил Боуэс.

– И?

– У меня есть пара идей, где они могут прятаться, где их логово. Но мне нужны несколько крепких парней. Людей, не боящихся стрелять в тех, кто притворяется детьми. Знаешь таких?

Стаббс ухмыльнулся.

6

Сержант-майор попросил добровольцев.

– Для особой миссии, – сказал он.

Тех, кто вызвался, он не мог использовать – люди, обезумевшие от войны, готовые на все. И в итоге в рейдовой группе остались только Боуэс и Стаббс, чего было явно недостаточно.

Капитан знал об их операции и направил их к дальним траншеям, где располагалась батарея траншейных минометов в заброшенном лабиринте окопов. Это было унылое и забытое место. Стаббс и Боуэс пробирались через грязь и наконец нашли его.

Они увидели сильно укрепленный блиндаж и несколько изможденных солдат, возившихся с минометными трубами и плитами. Двое других сидели у пулемета Льюиса на парапете. Это была изможденная, тощая команда.

Один солдат, рядовой, одетый в лохмотья, направил на них "Энфилд", пока не увидел нашивки Боуэса. Тогда он вытянулся по стойке смирно.

– Сэр! Простите, сэр! – крикнул он, его лицо было покрыто язвами и грязью. Его военная выправка выглядела почти смешно в таких обстоятельствах. – Лейтенант внутри, сэр!

Стаббс заметил крест, нарисованный над входом, но не стал комментировать. Устало он и сержант-майор спустились по скрипучим ступеням.

Внутри была маленькая вырытая комната, стены обложены мешками с песком, потолок из грубых балок. Семь или восемь человек валялись на земляном полу, лежали на ящиках из-под боеприпасов или кучах заплесневелых одеял. Воняло табачным дымом, телами и ромом. На стенах висели религиозные картинки.

У маленького стола с ящиком вместо стула сидел лейтенант с бородатым лицом и широко раскрытыми глазами, похожими на открытые раны. Он встал и ответил на салют Боуэса и Стаббса.

– Господа, рад, что вы пришли. Добровольцы, да? Особая миссия, говорите? Да, посыльный был здесь час назад и все рассказал. Отлично-отлично, – в его левой руке были зажаты четки. Из бесцветных губ торчала обгоревшая трубка. Он пытался ее зажечь, не замечая, что табак в ней отсутствует. – Ребята, – сказал он, повернувшись к валяющимся солдатам. – Есть ли у нас сегодня добровольцы? Нет? Да? Что скажете, парни, а?

Солдаты тупо смотрели на Стаббса и Боуэса, не желая иметь с ними ничего общего. Они молча курили, передавали бутылку джина, ели консервированное печенье. Их лица были мертвы, лишены эмоций, бесцветные маски, вылепленные войной. Трудно было сказать, девятнадцать им или сорок.

Наконец один, с лицом, изуродованным шрапнелью, сказал:

– Какую миссию вы имеете в виду? Что-то чертовски опасное, надеюсь.

– Мы... – Боуэс вздохнул, затем быстро втянул воздух, не зная, как подступиться к теме. – Есть группа... существ, которые обирают мертвых. Мы собираемся их выследить, разобраться с ними.

– Скрежещущие, – сказал кто-то.

Лейтенант, расхаживая взад-вперед, сказал:

– Скрежещущие? А? Что это такое? – oн отвернулся и начал говорить со своим столом. – Надеюсь, у них есть свой табак. Проклятое дело...

– Там, по ночам, – сказал другой. – Их слышно.

Стаббс шагнул вперед.

– Немцы? Гансы? Это вас беспокоит, приятель? – сказал он без особой уверенности.

Человек, худой как рельс, почесался и уставился в пустоту.

– Есть вещи хуже немцев... те, что жрут и грызут. Те, что скрежещут. Те, что ползают и крадутся. Там, – он ткнул белым пальцем в сторону двери, – те, что ползают, крадутся и скрежещут. Те, что голодны, да. По ночам... мы слышим, как они скребут по мешкам с песком. Поэтому мы прячемся здесь. Они шепчут твое имя...

Лейтенант все еще пытался зажечь трубку.

– Проклятая штука, – сказал он, качая головой. – Табак не горит. Сырой, должно быть.

Стаббс понял, что человек безнадежно безумен, и не обратил на него внимания.

– Верно. Мы собираемся их вычистить. Крысоловы и истребители. Это мы, милый. За пенни или за фунт? Или ты предпочитаешь прятаться здесь? Рано или поздно они ведь доберутся, правда? Голодные, как черти.

Один из солдат обхватил себя руками. Другой начал хныкать.

Человек с изуродованным лицом встал и раздавил сигарету каблуком.

– Хватит с меня этого дерьма. Меня зовут Киган, сержант Киган. Пора убрать этот бардак, – oн посмотрел на двух человек, прислоненных к стене. – Чалмерс? Крамбли? Что скажете?

Они шагнули вперед.

– Лучше стоять и умереть, – сказал Чалмерс, – чем сидеть и плакать.

Стаббс похлопал их по плечам и вывел наружу. Боуэс повернулся к лейтенанту и отсалютовал. Он хотел что-то сказать. Хоть что-нибудь. Но слова не шли.

Он повернулся и ушел.

Позади он слышал бормотание лейтенанта:

– Говорю тебе, эта трубка – сущий мерзавец, правда ведь? Ну да ладно, вкус пламени ее быстро проучит, – oн вновь принялся ее раскуривать. – А? Лучше?.. Нет, по-прежнему упрямится, озорник. Ну что ж. Передай мои наилучшие генералу. Скажи, пусть заглянет на чашку чая. Да... Скажи, будет очень кстати. Не посчитаешь за дерзость, если я попрошу еще табаку? А? Что ты сказал?

К тому времени Боуэс уже не слышал его. Он был благодарен за вонь войны. Вонь безумия в блиндаже была куда хуже.

7

Гуськом они прошли через еще одно выжженное и почерневшее кладбище деревьев.

У них были винтовки "Энфилд" и револьверы "Уэбли". Пояса с гранатами. Фонари болтались на ремнях. Траншейные ножи наточены, штыки нацеплены. Киган нес пулемет Льюиса, его люди были нагружены магазинами для него.

– Вот что нам нужно, так это одна из тех жидкостных огнеметных штук, – говорил Киган Стаббсу, пока они шли по изрытому ландшафту. – Видал такие, приятель? Черт возьми, какое они устраивают шоу! Видел, как немцы использовали такую штуку под Ипром. Они надевают на спину баки с бензином, соединенные с этими шлангами. "Фламменверфер", так они их зовут. Видел, как немцы атаковали наш дзот, эти шланги плевались языками пламени на двадцать, тридцать футов. Залили наши позиции. Зажарили всех до хрустящей корочки. И, Господи, этот запах в воздухе – как мясо, жаренное на вертеле. Огромные масляные облака дыма.

– Что вы сделали? – спросил Стаббс.

– Целились в баки. Бум! Облако огня – и нет больше немцев!

Земля была холмистой, разорванной, блестела, как смазанная жиром. Шел дождь, и туман поднимался из рваной бурой почвы. Были склоны, поросшие деревьями, превращенные в огромные завалы от обстрелов. И, конечно, еще тела – некоторые обглоданы до скелетов, другие свежие и раздутые. Стаббс увидел руку, торчащую из грязи, словно просящую ее вытащить. Они видели немецкий труп, на котором кормились две грязные, облезлые кошки. Они ободрали большую часть мяса с лица, отрывая его сырыми кусками и глотая.

Крамбли сказал:

– Разрешите пристрелить этих ублюдков.

– Отказано, – сказал Боуэс.

У них была задача, сказал он всем. Крысы? Кошки? Здесь были штуки и похуже. Последнее, что им нужно, – это наткнуться на немецкий патруль.

– Сегодня мы можем ничего не найти, парни, – продолжил он. – И, может, часть меня надеется, что так и будет. Но если найдем... если найдем, мы должны быть готовы, ясно? – oн специально остановил их, чувствуя, что они близко. Раздал сигареты. Пинта рома пошла по кругу. – Сегодня вы можете увидеть нечто, парни. И они могут быть хитрыми, умными. Они могут выглядеть как люди, может, как дети... но, черт возьми, они не люди, понятно? Эти твари... они злобные... вы для них просто добыча. Помните это. Они не человечнее кусков ходячего мяса. Неважно, как они выглядят, как себя ведут. Увидите их – стреляйте на поражение. Понятно? Потому что, если не сделаете этого, Бог нам в помощь. Мы никогда не вернемся домой.

Это было достаточно ясно, и они пошли дальше, пробираясь через разоренный, изувеченный пейзаж.

Стаббс думал о туннелях.

И союзники, и немцы вырыли мили туннелей в грязи Фландрии. Многие были заброшены. Многие – нет. Другие обрушились. Суть в том, что местность была изрыта, как соты. И что могло быть лучше для этих маленьких ужасов, чем бесконечные проходы? Эти норы могли увести их куда угодно. На поля сражений, в могильники и обратно в их логова. Идеально. Он сам видел, как они поднимались из воды, чтобы забрать Пигги. Похоже, они прекрасно справлялись в затопленной, темной черноте.

Это была мысль.

Примерно через полчаса они вышли на заброшенную, заросшую сорняками дорогу и пошли по ней. Деревья здесь были черные и безлистные, опутанные туманом, но сейчас была осень, и это не удивляло. Это было от смены сезонов, а не от войны. Ветер гнал мертвые листья под ноги и закручивал их в вихри на пустынных, угрюмых полях. Встречались редкие воронки, но тел не было. Костей тоже немного, и те – обесцвеченные, изгрызенные.

Но никто не решился это комментировать.

Через десять минут Киган сказал:

– Ага, взгляните-ка на это.

Все посмотрели. Скелет в грязных лохмотьях был зажат между стволом раскидистого дуба и несколькими ветвями, в пятнадцати футах над землей. Его челюсти были раскрыты, словно в крике. Что-то свило гнездо в клетке ребер. Оттуда, где они стояли, не было видно ни ран, ни переломов, ни следов пуль или обугливания.

– Как думаете, что его достало? – спросил Чалмерс.

Но все как-то знали, что это была не война.

– Может, он умер от голода, – предположил Стаббс. – Может, прятался. Может, он так боялся чего-то, что не спустился.

Они шли по дороге еще минут двадцать, и вот она появилась.

Заброшенная деревня.

Она раскинулась на холмах – маленькие дома и рушащиеся кирпичные лавки, мрачная игла церковного шпиля возвышалась над всем. Мощеная булыжником дорога вилась через нее, но, как и дорога к ней, была захвачена сорняками и дикими травами. Это место могло быть чем угодно, но только не уютным. Над крышами и накренившимися стенами висела ощутимая пелена ужаса. Темные, безжизненные окна взирали на солдат с пустотой, в которой чудилось нечто недосказанное. Что бы ни пряталось в этой пыльной тишине – оно предпочитало оставаться в тени.

– Что случилось? – спросил Крамбли. – Они просто взяли и ушли? Это война? Так, что ли?

Чалмерс покачал головой.

– Война не подходила к этому проклятому месту и на милю. Дело не в этом.

И это было так. Все это знали.

В деревне витало дурное предчувствие – зловещее, будто зараженное изнутри ощущение, от которого хотелось обернуться через плечо. В неподвижном воздухе застыла странная, ядовитая гниль – не та, что поднимается над полями сражений, но нечто иное, глубже, извращеннее. Это зловоние было как болезнь: злокачественное, разлагающее, чуждое самому понятию жизни. Даже тени казались неправильными. Их было слишком много или слишком мало. И тишина... такая глубокая тишина. Ни одна птица не пела. Ни шороха, ни вздоха – леса, черной стеной подступавшие со всех сторон, затаили дыхание. Повисла тишина – не просто мертвая, но смертельная, насыщенная ощущением скрытого ожидания, чьего-то холодного, пристального взгляда. Это была атмосфера моргов и склепов: тишина, в которой смерть еще не ушла, но уже не скрывается.

Но она не была пуста.

Людей, возможно, и не было, но пусто не было. В воздухе витало что-то темное, злобное, отравленное. Лишь тень, намек, отзвук... но оно было – и этого хватало, чтобы тишина казалась личной угрозой.

Боуэс откашлялся.

– Был тут один бельгиец, священник, навещал наши линии. Давал последнее причастие, когда нашего капеллана ранило осколками. Хороший парень, звали Вандерхуген. Помнишь его, Стаббс? Так вот, он говорил, что эту деревню покинули лет тридцать назад. Люди просто не хотели здесь оставаться, – Боуэс замолчал, изучая деревню, как военную цель. Его левая рука все еще была на перевязи из-за осколков, полученных во время кошмарного рейда несколько ночей назад. Он не мог держать винтовку, но на поясе у него были два "Уэбли", и теперь он прицелился из одного. – Знаете, все то же – звуки и все такое. Говорили, что место проклято. Тени бродят по ночам. Странные запахи. Никого это не волновало, пока не начали вскрывать могилы на кладбище. По утрам находили кости, разбросанные и изгрызенные. Потом исчезла одна семья. Затем другая. Жители бежали. Говорили, видели отвратительные фигуры, крадущиеся у их домов. Маленькие существа, похожие на детей, но не дети. Лица, заглядывающие в окна по ночам. Красные глаза, следящие из теней...

Боуэс продолжал, рассказывая, что слышал подобные истории в других местах и не придавал им значения. В каждом пустом городке в темном лесу была своя жуткая байка. Но после того, что он видел в ничейной земле, он начал складывать кусочки мозаики.

– И поэтому мы здесь, парни. Это место, я думаю, источник нашей проблемы. Так что давайте за дело.

Крамбли сказал:

– Вы уверены, что пули и гранаты справятся, сэр? Может, тут нужно что-то более духовное?

– Справятся, – пообещал Боуэс. – Мы охотимся на что-то из плоти и крови. По крайней мере, я на это надеюсь.

8

Деревня.

Воздух был невыносимо тяжелым, пока они пробирались между зданиями, словно пропитанный угрозой. Дождь лил, грязь текла, и здесь был холод, которого не было раньше. Все казалось гниющим, как плоть в могиле – рушащиеся крыши, державшиеся лишь на плесени; стены, пробитые необъяснимыми дырами, из которых сочился маслянистый мрак; сорванные ставни, кирпичи, рассыпающиеся в пыль, дверные проемы, покосившиеся под неестественными углами. И повсюду тени, текущие и льющееся, как реки абсолютной черноты.

– Не могу сказать, что мне это нравится, – сказал Киган, его лицо было испещрено грязью и каплями дождя. – Совсем не нравится.

Дом за домом, сарай за сараем, они все тщательно проверяли. Даже покрытые паутиной подвалы и хозяйственные постройки. Места, вырытые в сырой земле, где пахло гнилью, высокой и странно ядовитой вонью развороченных могильников и разграбленных склепов. Они не задерживались в таких местах надолго.

По-настоящему неприятным было то, что ничего не тронуто. Мебель, стеклянная посуда, инструменты, пиломатериалы – все стояло нетронутым. Шкафы были завешаны гниющей одеждой и завалены заплесневелыми туфлями. Было даже несколько охотничьих ружей, бутылки пыльного ликера. Жители ушли в спешке, и никто – ни нищий, ни вор, ни строптивый мальчишка – не осмелился сюда явиться и что-то взять. Это было проклятое место. Проклятое. И это беспокоило больше всего.

Единственное, что объединяло все эти покинутые дома, помимо запустения, – это глубокие, яростные царапины, изрезавшие все подряд. Обои были вспороты, кресла разодраны, двери исчерчены до древесины, перила – словно перепаханы когтями. Матрасы валялись вспоротыми, внутренности их выброшены наружу. Но страшнее всего были следы в пыли – крошечные отпечатки ног, словно оставленные кем-то, кто не должен был ходить.

Они нашли то, что когда-то могло быть таверной. В пыльной кухне, пропитанной древним запахом крови и боли, они обнаружили кучу костей в одном вонючем углу. Кости были пожелтевшие, с отметинами зубов. И хуже того, это были человеческие кости. Еще хуже – кости младенцев и малышей.

– Ублюдки, – сказал Стаббс, едва сдерживаясь. – Грязные, убийственные ублюдки.

Затем они покинули деревню и поднялись к церкви, что возвышалась над ней.

Она была выцветшая, грязно-серая, без дверей. Она нависала над деревней и кладбищем сзади. Шпиль был ободран и скелетообразен, крест покрыт чем-то черным и безымянным. Они вошли и нашли ее пустой, кроме куч костей, наваленных на алтаре. И каждая кость была тщательно обглодана и высосана до мозга. Здесь пахло смертью и разложением, как в разрытом гробу. Атмосфера была ядовитой и безбожной. Что бы ни поклонялось этому алтарю костей, оно делало это в замкнутой тьме. Солдаты шептали молитвы, прося милости и избавления от этого ужасного места, от этой гноящейся, ядовитой атмосферы, что, казалось, ползла по их коже, как могильные черви.

Затем они посетили кладбище.

То, что окутывало деревню в сыром, адском смраде, здесь было еще хуже. Атмосфера была котлом безсолнечного, древнего ужаса.

С оружием наготове солдаты двинулись по утопленной дороге через желтую, чавкающую грязь. То, что они увидели, было кощунством. Надгробия и кресты были повалены. Каменные ангелы измазаны экскрементами. Склепы вскрыты и опустошены. Гробы вытащены и разбиты в щепки. И повсюду кости, разбросанные и изъеденные. Черепа ухмылялись из грязи, балансировали на гробницах, были сложены в концентрические круги. Дождь лил, вода текла из пустых глазниц. Даже кусты и ободранные деревья были украшены бедренными костями, ребрами и локтевыми костями, увенчанными безчелюстными черепами. Некрополь, щедро украшенный сырьем могил.

– Это их место, – сказал Боуэс безнадежным голосом.

Никто не возразил. Они продолжали патрулировать, потные пальцы на спусковых крючках, двигаясь среди открытых могил и разрушенных склепов. Вдруг Крамбли издал пронзительный крик. Земля под ним провалилась, и он оказался по грудь в яме, отчаянно пытаясь выбраться. Остальные вытащили его, радуясь, что ничего не утянуло его вниз.

Стаббс укрылся от дождя и зажег фонарь. Лег на живот в текущей грязи и опустил его в яму. Туннель вел в обе стороны. Из него поднимался запах горячего, газообразного разложения.

– Ага, – сказал он. – Как я и думал. Изрыто проходами. Наверное, изначально они копали прямо в могилы. А теперь? Я бы сказал, эти холмы полны ими, сеть, что начинается здесь и соединяется с нашими туннелями, и с немецкими тоже.

Остальные солдаты побледнели, думая о том, что копошится под ними. Дождь стекал с их шлемов, мимо угрюмых, немигающих глаз.

– Верно, – сказал Боуэс. – Это логично. Я не могу приказать никому из вас туда спускаться. Даже не подумаю...

– Я пойду, – сказал Стаббс. – Кто-то должен.

Никто не спорил и не пытался его отговорить. Он взял у Боуэса револьвер "Уэбли" и два пояса с гранатами.

– Удачи, – сказал сержант-майор, пожимая ему руку, словно прощаясь.

Стаббс обвел взглядом лица, потускневшие под дождем, зная, что больше никогда их не увидит. Война была адом – и этот ад только начинался.

9

С фонарем в руке он спустился в сырую землю под ливнем. Проход был узким, и ему пришлось ползти на животе, с гранатами за спиной, держа револьвер и фонарь перед собой. Он пробирался через клаустрофобический мрак, и тошнотворный запах подземного гниения обволакивал его.

Он ожидал крыс, но не увидел ни одной.

Были места, куда, похоже, даже они не ходили. Запретные места, зараженные темным, ядовитым злом, таким полным, таким отвратительным и заразным, что они не осмеливались туда ступать. И норы под этой проклятой деревней были таким местом.

Стаббс полз вперед сквозь грязь и слизь, как бескостная рептилия, с запоздалой тревогой понимая: пути назад нет. Что бы ни пряталось в чреве этого подземного кошмара – он двигался навстречу ему навсегда. Но это пугало его меньше, чем воспоминание о Пигги. О том, как тот умер.

Стены были узкими, сочащимися грязной водой и комьями земли. Чернота была густой, едкой, туманной и тяжелой для дыхания. Он полз минут десять-пятнадцать, когда начал находить обломки костей, а затем и целые скелеты, вмурованные в сырые земляные стены. Вскоре проход был усеян торчащими костями ног, лопатками и черепами, выпирающими из сочащейся грязи. Все они были серыми от ила и изъедены укусами. Но не только кости – подошвы траншейных сапог, рваные куски униформы, обесцвеченные ремни, даже пара шлемов, сильно изгрызенных. Наконец, изгрызенные мумии солдат, еще не полностью ободранные от плоти. Тонкие, как палки, руки и ноги мешали Стаббсу продвигаться. Ему приходилось вдавливать их в грязь или ломать, чтобы продолжить.

Оссуарий^[7], – подумал он. – Огромная и мрачная свалка, остатки их пиршеств.

Череп свисал с капающего потолка. Стаббс подмигнул ему, хотя был смертельно напуган. Не раз он проползал под отполированным дном гроба, еще не разграбленного.

Время от времени он слышал странные эхо. Далекие звуки гортанных голосов или пронзительного хихиканья. А иногда лишь зловещее и безумное дыхание – словно кто-то выдыхал в пустой металлический барабан.

Чем дальше он продвигался, тем сильнее менялся запах – от просто густого и приторного, с привкусом тленного мяса, к чему-то гораздо хуже. Этот новый смрад был всепоглощающим, окутывающим, и он накрыл его, как саван. На коже оседала его пленка, ядовитая и зловонная. Это был тот самый запах, что он уловил на наблюдательном посту той ночью с Пигги и остальными – огромный черный запах полного разложения, не мертвых вещей, а живых существ, настолько мерзких и низменных, что они превращали сам воздух в зараженную злобу.

Да, он был близко.

Его кожа ползла, дрожала волнами, и ему пришлось сжать челюсти и горло, чтобы не начать блевать. Этот великий гнилой запах был их испорченным молоком, разлитым повсюду. Он сочился из воздуха, как зараженная кровь.

Он сглотнул, дрожа, трясясь, ближе к безумию, чем война когда-либо могла его довести.

Туннель теперь извивался, как пьяный. Были ответвления и норы во все стороны. И еще кости. Свежие трупы. Их смертные маски смотрели на него, предостерегая убираться. Проход начал спускаться вниз, и Стаббс пополз, скользя через слизь и грязь, а затем в удушающий канал, через который пришлось пробиваться. Затем он расширился, и он внезапно упал в огромную пещеру. Она была вырыта из камня и почвы, легко десять футов^[8] в высоту, в три раза больше в ширину и длину.

Поднявшись, он вытянул фонарь. Он стоял в двух футах скопившейся грязи, смешанной из экскрементов, костей и грязной воды. Сотни черных жуков размером с окурки ползали и питались в этой луже. Стены и потолок были изрыты норами или ячейками, как соты улья. С них свисал капающий серый гриб, похожий на испанский мох.

Он знал, что не один.

Он видел блестящие глаза, сияющие из темных углублений, видел, как скрытные формы выскальзывали из своих нор, словно угри. Слышал скрежет маленьких зубов, словно гвоздей. И вокруг, казалось, повсюду – скрежет, щебет и визг.

Он был в их логове.

Да, они походили на детей – маленькие, но сгорбленные, двигающиеся странными прыжками. Их голая кожа была корявой и болезненно-желтой, их ужасные маленькие лица – как живые черепа, кожа натянута на чужеродной архитектуре костей. Дикие, спутанные космы волос спадали на плечи и ниже, свисая сальными прядями над их могильными лицами.

– Стаббс, – прошептали они единым механическим голосом. – Стааааббс. Стаббс. Стаббс. Стаббс...

Он отгородился от них, не слушал.

Какая-то часть его мозга, еще способная мыслить, начала задаваться вопросом, сколько жутких историй породили эти существа – сказки о буги, гномах, эльфах и лесных чертях. Потому что, увидев их, посмотрев им прямо в лицо, он их узнал. Они жили в сумерках его психики, образы, которые несли все люди как расовую память. Эти существа, эти гули, были древними врагами человечества и жили ночью, тогда как человек жил днем с самого зарождения рода.