Текст книги "Ужасы войны (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Шрамоликий кивнул и поклонился.

Йемура рванулся вперед, раздраженный этой глупостью. Шагнул вниз, затем еще. Проход был темным, удушливым. В лицо что-то метнулось – крылатое, невидимое. Он взмахнул мечом, отгоняя тварь.

– Факел! – его голос эхом разнесся по тоннелю.

Раздался звук.

Женский плач.

Йемура нахмурился. Еще одна старая ведьма? С него хватит. Любой, кто встанет на его пути, умрет.

Он сделал еще шаг вниз. Что-то шевельнулось у его ноги. Острые коготки скребли по броне. Он потянулся, чтобы отшвырнуть это, и вскрикнул от отвращения.

Оно было пухлым, безволосым, влажным. Оно пульсировало в его руке, жаркое и живое.

– Факел!

Теперь до него донесся запах. Тяжелый, густой. Запах смерти. Но не одного тела. Массовая смерть. Сотни, тысячи гниющих, кишащих личинками тел. Дыхание могилы.

Двое солдат спустились, держа факелы. Пламя осветило проход, и по стенам метнулись шевелящиеся тени. Их лица были искажены ужасом.

Что бы ни находилось здесь, оно наводило на них ужас, но он знал, что сам наводит на них еще больший ужас.

Йемура услышал дыхание. Сухой, прерывистый хрип, будто ветер, застрявший в трухлявой древесине. Звуки царапали слух, скреблись в сознании, и что-то в них заставляло кожу покрываться мурашками. Он не мог позволить себе страх – не перед своими людьми, не перед темнотой, что тянулась перед ним. Он был ханом, властелином этих земель, человеком, который не знал страха.

Но рука, сжимавшая скимитар, дрожала.

Проход вывел его в камеру, высеченную в скале. Там, в сумеречном свете факелов, проступил грубый алтарь, а на нем – нечто, от чего даже он застыл в оцепенении. К алтарю была прикована девочка – на вид не старше двенадцати. Ее кожа была белесой, словно слизь, тонкой, как пергамент, натянутой на выпирающие кости. Черные мухи роились в ее спутанных волосах, с липким треском вылетали из разверзнутого зева. Ее глаза, слепые и стеклянные, напоминали икру, слизистые пузырьки бездонной пустоты.

Но худшее ждало внизу.

У ее ног лежали мертвые дети. Их почерневшие тела, распухшие и высохшие, будто тлеющие угли, громоздились друг на друга. Среди них были крошечные, не более горсти костей, и те, что все еще сохраняли формы, изъеденные временем и тлением. Запах смерти, въедливый, липкий, словно сама тьма, забивал ноздри.

Йемура, закаленный в сотнях побоищ, привыкший к предсмертным крикам и агонии, внезапно ощутил, как леденящий ужас поднимается по его позвоночнику, пробираясь в самые глубины разума.

– Освободите ее, – приказал он.

Солдаты молчали. В их глазах светился ужас. Никто не шевельнулся.

– Немедленно! Или я прикажу снять с вас головы!

Два воина, дрожа, подошли к алтарю. Кости захрустели у них под сапогами. Они попытались разрубить цепи, но железо оказалось крепким, и тогда они сорвали их со стены.

Девочка, что должна была быть мертвой, поднялась. Ее голова склонилась к Йемуре, и губы, шелушащиеся, потрескавшиеся, разошлись в мертвой улыбке.

– Теперь, – произнесла она шепотом, что эхом прокатился по стенам, – я отдаю тебе все, что имею.

И начался кошмар.

Мертвые младенцы у ее ног задвигались. Из черных провалов глаз они смотрели на него – слепые, но видящие. Их губы разомкнулись, и они начали лепетать. Из их гниющих тел, из грудных клеток и разорванных животиков, словно змеи из гнезда, выскользнули розовые, безглазые твари – уродливые крысы, слизистые и скрученные, как недоношенные дети. Они заползли на девочку, облепили ее плотным, шевелящимся роем.

Солдаты, стоявшие рядом, вдруг захрипели. Их лица исказились, руки взметнулись к горлу. Они начали биться в судорогах, и из их ртов хлынули густые черные потоки. Глаза вспухли, покраснели, будто налитые кровью. Кожа на щеках стала гнилью, осыпаясь хлопьями, обнажая чернеющие мышцы.

Йемура вскрикнул и отшвырнул факел. Он развернулся, спотыкаясь, карабкаясь вверх по проходу, слепо рвясь наружу.

Из-за него, с алтаря, донесся тонкий, звенящий смех.

Его ждали Шрамоликий и солдаты. Но слова застряли у него в горле. Все, что он мог, – дышать, хватая воздух.

– Чума! – прохрипел Йемура. – Боже правый, это чума!

Но зараза уже распространялась. Люди один за другим валились на землю, их тела корчились в предсмертных конвульсиях, лица чернели, словно прокаленные огнем, пораженные гниющими абсцессами, что вспухали, лопались, обнажая кишащие белые черви. Из их ртов вырывалась густая черная рвота. Десятки солдат, пораженные этим кошмарным мором, пали в жуткой цепной реакции. А те, кого болезнь еще не тронула, сошли с ума. С дикими криками они обнажили мечи и начали рубить зараженных, с бешенством вспарывая животы, рассекали плоть, дробили кости. Безумие охватило их, и вскоре они обратились друг на друга, превращая деревню в кровавое месиво, в хаос, где куски тел смешались с багряной грязью, а воздух наполнился вонью свежей смерти.

Это происходило повсюду.

Даже Шрамолицый пал, зараженный и выхаркивающий рагу из извивающихся червей, которые вытекали из его рта в виде липкой массы. Они текли из его рта, сплетаясь в липкую массу, словно гниющие внутренности.

Йемура побежал прочь, задыхаясь от ужаса, пока не наткнулся на старуху. Она не двигалась, лишь стояла, скрючившись в тени, и ухмылялась. Ее единственный глаз, мутный, окруженный сетью морщин, полыхал злобным торжеством.

– Ты нашел ее, великий глупец! Или, может быть, это она нашла тебя? – прохрипела ведьма, из ее рта потекли вязкие слюни. Она подняла скрюченный палец и указала на него. – Теперь ты нашел наше сокровище! Освободил Чумную Деву! Демона моровой язвы! О, слепой завоеватель! Разве ты не знал, что все деревни на многие мили вокруг вымерли от заразы? Только Хорта выстоялa! Потому что у нас была Она!

Ее голос звенел злорадством.

– Она впитывала чуму, как губка воду! Притягивала ее, как магнит железные опилки! Пока она была скована, болезнь не касалась нас! А теперь... Теперь ты все разрушил, идиот!

Йемура оцепенел, не веря собственным ушам.

– Заткнись, карга! За это я сдеру с тебя шкуру! Я...

Но старуха лишь расхохоталась – глухо, сухо, зловеще.

– О, великий завоеватель! Полководец! Господин! Поработитель! Теперь ты ничтожен перед той, кто дышит смертью! Холод могилы! Смрад крематория! Повелительница язв! Преклонись перед ней, пес! Ползай в собственном дерьме!

Она тряслась от хохота, наблюдая, как Йемура сжимает кулаки, но не может сдвинуться с места, охваченный неведомым страхом.

– Она – наш дар, принесенный из подземелий Святой земли! Мы приносили ей жертвы – наших первенцев, как в старые времена! Мы клали их к ее ногам, чтобы защититься от кары!

Ее безумные глаза вспыхнули.

– А ты все разрушил, пес! Теперь пожинай то, что посеял!

Йемура стиснул зубы. Безумная старуха, ведьма, проклятая колдунья... Неужели он должен поверить в этот бред? В то, что Дева питалась их чумой, вытягивая ее, чтобы деревня оставалась чиста? Что они поклонялись чудовищу, приносили ему младенцев в жертву?

Вокруг пылала резня. Люди кричали в агонии, мечи вспарывали животы, кровь хлестала на землю. Йемура был бессилен спасти свою армию.

Но он не был бессилен против ведьмы.

С губ старухи все еще срывался смех, когда Йемура выхватил боевой топор и с единственным, страшным ударом разрубил ее надвое. Она рухнула в лужу собственной крови, корчась, как змея с отрубленной головой.

И все же... ее единственный глаз продолжал смотреть на него.

Смотреть с ненавистью, превосходящей все, что он когда-либо знал.

* * *

Ими овладело непреодолимое желание не просто уничтожить себя, но и стереть с лица земли своих товарищей по оружию. Источник этой безумной, всепоглощающей ярости был рядом – нечто, невидимое и невыразимое, но уже здесь, среди них. Оно дышало смертью, раздувая в воздухе ядовитые испарения, швыряя во все стороны вихри болезни и разложения, окутав умирающую деревню Хорту пыльной бурей.

Когда мгновением позже буря схлынула, над селением повисла зловонная, гниющая зелень. Люди хватались за животы, падали на колени, извергая черную, вязкую желчь. Те, чьи тела были крепче, устояли, но их разум уже дрожал под напором безумного, первобытного зова. Они схватились за оружие – за мечи, за боевые топоры, за копья, ведомые жаждой убивать.

Ярость вспыхнула мгновенно, распространяясь, как пламя по сухой траве.

Раздался звон стали. Удары булав дробили черепа, раскалывая их, как глиняные кувшины. Боевые топоры рубили конечности, копья пронзали горла, вспарывали животы. В каждом переулке деревни кипела беспощадная, чудовищная бойня. Головы летели с плеч, коленные чашечки разбивались, люди валились наземь, увязая в собственной разорванной плоти.

Кровь текла по улицам, заполняя рытвины багряными потоками. В грязи корчились тела, отрубленные руки с зажатыми в пальцах клинками еще дергались в предсмертных судорогах. Солдаты, чьи животы были вспороты, пытались подняться, волоча за собой тяжкие клубки собственных кишок, пробираясь сквозь озера крови и человеческих отбросов.

Вскоре к пиршеству смерти присоединились дикие собаки. Обезумевшие от запаха крови, они бросались на мертвых и умирающих, рвали зубами плоть, срывали куски лиц, вырывали потроха из еще теплых тел.

Воздух наполнился многоголосым хором. Завыли собаки. Закричали раненые. Мужчины ревели боевые кличи, оседая в лужах собственной крови. Черные доспехи блестели под луной, покрытые свежей красной изморосью.

Хорта стала кладбищем, населенным лишь умирающими, безумцами и бесплотными тенями.

И это был еще не конец.

* * *

Остатки его армии бежали, теряя всякое подобие порядка. Йемура погнался за ними, голос его разносился над полем, срываясь на хриплые крики. Он звал их по именам, требовал остановиться, но страх, засевший в их сердцах, заглушал все звуки. Они были не воинами, а загнанными зверями, агонизирующими псами, бегущими за собственными тенями.

Они исчезли в тростниковом лесу, тени, растворяющиеся в тенях.

Тростник поднимался стеной, шурша и скребясь, нашептывая десятком сухих, сиплых голосов. Йемура мчался вперед, но казалось, что заросли смыкаются, замыкая его в себе. Тропы, петляя, обрывались в никуда, закручивались в лабиринт, замкнутый, как западня.

Крики воинов, некогда закаленных в боях, теперь звучали, как плач детей. Эти вопли вонзались в его сознание, точно ржавые гвозди, пробивая виски, но он не поддавался. Он не склонится перед кошмаром Чумной Девы, не станет свечой, затушенной горячим дыханием болезни.

Сквозь камыши прокралось движение. Незримое, крадущееся, шуршащее сотнями лап и скрюченных пальцев. Что-то тащилось за ним, хватая за лодыжки липкими, черными от гнили ручонками.

Ведьма, – сказал он себе, пробираясь вперед, разрывая полотно кошмара.

Ее заклятие разъедало его изнутри, разлагало рассудок, точило его душу, дробило мысли, точно кости в гнилых челюстях. Но даже когда из тростниковых зарослей выглядывали крошечные, опухшие лица, их рты раскрывались в безмолвном вопле, он твердил себе: это неправда. Это не может быть правдой.

И все же он видел ее.

На извилистой тропе, преграждая путь, стояла она – скрюченная старуха, иссохшие руки тянулись к нему, как голые ветви мертвой яблони.

Но миг – и ее не стало.

На ее месте лежал облепленный мухами труп, белая плоть свисала с костей, словно разорванная вуаль. Йемура увидел лицо, некогда живое, теперь бледное, обрамленное сальными, прогрызенными волосами. Шершавые руки тянулись к нему, раскрывая ладони, в которых, точно дары, копошились жирные белые черви.

Йемура свернул на другую тропу, прочь от призрака и его жутких подношений. В его голове, слабым, бескровным шепотом, звучал голос: Ты – Йемура. Ты силен. Ты – буря, опустошающая равнины. Тебе не страшны колдовские мороки.

Но в этот миг он понял: он никогда не был вне ужаса. Он просто не ведал страха, пока не оказался в его руках. Теперь же лунный дьявол плясал в его сознании, а в животе разрасталась плотная, маслянистая тьма.

Он дрожал в доспехах, лоб его покрывался холодным потом. Лошадь мотала головой, нервно вскидывая уши, когда Йемура направлял ее то влево, то вправо, петляя среди шуршащих, покачивающихся в желтой дымке камышей. Узкие тропы, словно змеи, извивались под копытами. А Чумная Дева являлась ему вновь и вновь, ее раздутое, покрытое язвами тело вздымалось перед ним подобно клочьям ветхого полотна.

И вдруг...

Он вырвался.

Хорта.

Губы его сжались, сдерживая рвущийся из груди крик победы. Но торжество захлебнулось в трупном зловонии. Под палящим солнцем тела вспухли и лопались, облепленные жирными мухами. Йемура сдавленно вскрикнул, отмахиваясь от жужжащих черных туч, что будто засели в его черепе.

Он соскочил с коня и опустился на колени среди мертвых.

Они почернели от чумы. Лица были разъедены язвами, кожа лопалась, обнажая гниющее мясо. Их раны были... зашиты. Спирали длинных белых червей, покрытых мутной слизью, переплетались, стягивая плоть, словно шнурки на корсете.

В этот миг послышался цокот копыт.

Из зарослей вырвались остатки его войска. Вдвое меньше, чем ушло. Они разбрелись, сжимая мечи и топоры. Они были бойцами... но с чем здесь можно было сражаться?

Йемура моргнул.

И замер.

Мертвые шевелились.

Они извивались, тряслись, пробуждаясь к чудовищному существованию.

Женщина – труп, что минуту назад лежал без движения, – поднялась. Она опустилась на колени рядом с одним из павших воинов и впилась в него зубами. Она выдирала ртом лоскуты мяса из его вспоротого живота, клевала, как падальщик.

И это происходило повсюду.

Мертвые пожирали мертвецов.

Йемура знал смерть. Он был ее спутником, ее жрецом, ее орудием. Но это... Это была не та смерть, какую он знал.

Смерть была постоянной.

А это корчилось, двигалось, жило – и пило кровь павших.

Может, его ужалила ядовитая тварь? Может, он уже умер, и это его собственный ад?

Но глаза его видели правду.

Шрамоликий двигался к нему, шатаясь, как пьяный.

Он был разрублен, выпотрошен. Половина черепа отсутствовала, но он шел. Личинки копошились в его провалившихся глазницах.

Повсюду шагали трупы.

Конечности ползли.

Пальцы скребли по земле.

Головы открывали рты в безмолвных криках.

Дети, мертвые, изрешеченные стрелами, ломали ребра павших, с жадностью наполняя себя гниющими кишками.

Его солдаты не выдержали.

Они завопили – не клич победы, но вой безумия. И с мечами и топорами бросились рубить, рубить, рубить...

А Йемура кричал вместе с ними.

Криком разума, опустошенного до дна.

* * *

Деревня превратилась в черное, кипящее чрево чумы. Болезнь разносилась горячим ветром, отравляя колодцы, просачивалась из земли, пропитанной кровью, и сочилась из перерезанных глоток. Она таилась в клещах, покрывающих лохматые шкуры диких собак, и в кишечных червях, извивающихся в их внутренностях. Она ползла по кровососущим вшам, цеплявшимся за грязные шкуры кладбищенских крыс, которые пировали на множестве непогребенных трупов.

Чума была не просто нашествием болезни. Она стала единой ядовитой сущностью, вторгшейся в поля смерти Хорта, распространяемой самой Чумной Девой. Это уже не был мор, бродящий во тьме, а одушевленное воплощение зла, выпущенное на волю жадностью будущего монгольского хана. Оно шагало по человеческим дорогам, сея смерть и разрушение.

Долгие годы чума была пленницей, призраком, вызванным из адских глубин, апотропеем против зла, живым котлом болезни, вытягивающим заразу из деревни, словно коллоидное серебро вытягивает инфекцию. Ее сдерживали темные чары и кабалистические заклинания. Но теперь она высвободила все, что впитала, в огненном шторме.

Те монголы, что не погибли в камышах и не зарубили друг друга в безумии по возвращении в деревню, бродили в оцепенении. Их остекленевшие глаза были пусты, в руках они сжимали окровавленное оружие, облепленное мухами, некоторые из которых казались крупными и сочными, как спелая ежевика. На них рычали обезумевшие собаки. Вокруг валялись трупы, кишащие откормленными личинками. Некоторые из них шевелились, пожирая друг друга. В воздухе стояло шипение канюков и стервятников.

Йемура смотрел на это пустыми, немигающими глазами, его лицо искажала кривая ухмылка безумца. Он всхлипнул, затем захихикал, а потом разразился безумным хохотом, увидев голову Фатимы, насаженную на шип. Ее водянистые серые глаза, похожие на сырые устрицы, смотрели на него. Внезапно она открыла рот и засмеялась.

Пришла Чумная Дева.

Гротескная невеста смерти в линялом одеянии, которое развевалось вокруг нее, как разорванная черепная коробка, испачканная могильной грязью. Ее лицо напоминало труп, пролежавший в земле три недели, – одутловатое, мясистое, изъеденное червями и распухшее от личинок. Обрамленное жирными, грязными прядями волос, оно было изрезано червоточинами и раздуто от гниения.

Когда Йемура закричал, она ухмыльнулась, открыв бездонный рот, из которого вырвалось жужжащее облако могильных мух.

Мужчины закричали.

Они падали друг на друга, пытаясь спастись, но это было бесполезно. Она обладала жутким магнетизмом. Она была вихрем смерти, оком бури, превратившей деревню сначала в сумасшедший дом, а затем в морг.

Один за другим мужчины – плачущие, хнычущие, выкрикивающие молитвы – устремлялись к ней. Их влекло к ней, они попадали в ее зловещую орбиту, словно луны-изгои. Она наблюдала за ними белыми, блестящими глазами, похожими на сверкающие паучьи яйца. Розовые эмбриональные крысы карабкались по ней, ползали и вили гнезда под ее саваном. Вокруг нее толпились принесенные в жертву младенцы – гнилостные существа с раздутыми от газа телами и серой кожей.

Когда мужчины приблизились к ней, произошло нечто ужасное. Их тела сотрясали мускульные спазмы. Изо ртов лилась черная, как чернила, кровь, а под кожей расползались ветвистые черные вены, словно корни. Узлы и огромные язвы искажали их лица, из каждой сочился гной, а длинные извилистые черви выползали наружу. Они вылезали из глаз, ртов и ноздрей. К тому времени, как каждый человек падал на землю, он уже был заражен; он корчился в конвульсиях, превращаясь в месиво из чумных червей.

Йемура чувствовал, как она зовет его. В воздухе витал почти электрический ток. Потребность идти к ней была непреодолимой.

И все же он пополз прочь, скользя на брюхе, как змея, пробираясь через груды трупов, уже размягченных гниением.

* * *

Его юрта.

Да, именно туда он должен был добраться. Только там его ждали спасение и покой, только там он мог обрести утраченное душевное равновесие. Мысли метались в его голове, словно звезды, сорванные с небес, и Йемура, превозмогая себя, шаг за шагом продвигался вперед. Казалось, он мог бы подняться и побежать, перепрыгивая через тела мертвецов, но страх сковывал его. Внутренний голос нашептывал: пригнись, скройся, исчезни, как жалкий грызун. Он изо всех сил старался не издать ни звука, но доспехи предательски скрипели, а из горла вырывался низкий, полный отчаяния стон. Пот, ледяной и обжигающий одновременно, стекал по его лицу. На губах ощущался тошнотворно-сладкий привкус.

Он знал, что Дева где-то позади. Ее присутствие выдавали писк и визг крыс, жуткие причитания младенцев и непрерывное жужжание мух, окутывающих ее, словно живое облако. Но хуже всего был ее запах – гнилостный, удушающий смрад, напоминающий чумные ямы и разлагающиеся тела, источающие зловонные газы.

Нет, он отказывался оглядываться, отказывался признавать ужас, который медленно, но верно разрушал его рассудок.

Трупы, по которым он полз, находились в такой стадии разложения, которая казалась неестественной. Они превращались в горячую, дряблую массу, пузырящуюся и растекающуюся под ним.

Непрерывный писк мертвых младенцев впивался в его сознание, как острое лезвие. Сердце бешено колотилось, отдаваясь в висках и носовых пазухах.

Йемура больше не чувствовал себя ни воином, ни монголом, ни грозным Черным клинком Байауда. Его сознание таяло, как дым, унося с собой воспоминания о том, кем он был. Они растворялись в сером, призрачном мире, где ему грезились дни, которые он уже никогда не увидит. Собирающиеся племена. Бескрайние стада овец и коз. Вечера, наполненные рассказами старейшин и песнями великого монгольского народа. Оперение стрел. Плетение бечевок из хвощей. И завоевания... О, это пьянящее чувство победы, когда ты бросаешься на врага, стиснув зубы и сжимая в руке острую сталь. Кони, несущиеся по степи в черных, сверкающих доспехах...

Вокруг него царил хаос. То, что не могло лежать спокойно, продолжало пожирать человеческие останки. Дикие собаки, наевшись до отвала, рычали и дрались между собой. Полчища крыс пировали на телах, а птицы-падальщики клевали мертвые лица и кружили в вышине, выжидая момент.

Йемура услышал резкий хлопающий звук и вздрогнул. Раздался сухой, квакающий крик, и на его спину приземлился канюк, вонзившись клювом в шею и разрывая кожу на затылке. Другой опустился прямо перед ним и закаркал, словно бросая вызов. Его чешуйчатые когти раздирали гниющую плоть, огромные крылья распахнулись, а шершавая голова устремилась вперед, вцепляясь в нос и губы.

– Нет-нет-нет! – закричал он, отчаянно отбиваясь. – Проклятые твари! Разве вы не видите, что я еще жив?

Но канюки, казалось, не понимали его. Еще несколько птиц набросились на него, клевали и рвали плоть, вырывая куски кожи. Один клюв вырвал длинный лоскут мяса со лба. Йемура вскочил на ноги, размахивая кинжалом, чтобы отогнать их. Они были повсюду. Он бежал, пока не достиг своей юрты и не рухнул внутрь, провалившись сквозь заслонку.

Хулгана была там, как всегда. Она приготовилась к путешествию, облачившись в тяжелый черный плащ абайя, который окутывал ее с головы до ног, и вуаль никаб, оставляющую видимыми лишь глаза. Ее глаза, черные и тлеющие, словно угли, смотрели на него с немым укором.

– Ты оставил меня здесь умирать, господин, – произнесла она, и в ее голосе звучала горечь, какой он никогда прежде не слышал. – Почему ты так поступил? Чем я заслужила это?

Он дрожал, отряхивая грязь с доспехов, и схватил седельную сумку, сшитую из коровьего желудка, – вещь, которая могла надуваться, помогая переправляться через реки. Его руки, дрожащие от ярости и страха, набивали сумку всем, что попадалось под руку: яблоки, котелок, иголки с нитками, напильник для стрел, запасной кинжал, топор с короткой рукояткой, сапоги из конской кожи.

– Нет, мышка. Ты не поймешь. Я не могу объяснить, – пробормотал он, качая головой. – Я не знаю, как это случилось... это безумие. Я скакал за своими людьми...

– Ты был трусом. Ты бежал, как испуганный ребенок.

Где-то в глубине его сознания мелькнуло воспоминание о том, как когда-то он бы наказал ее за такие слова. Но сейчас он лишь стоял на коленях, дрожа перед ней.

– Нет... я... я не знаю, кто я теперь... я не могу... Боже, помоги мне, но внутри меня холод и пустота... моя плоть ускользает... этот ужасный зуд...

Хулгана оставалась непреклонной.

– Ты трус, и умрешь, как собака. Пусть твои кишки сгниют в твоем теле, а черви-завоеватели пируют в твоем мозгу.

Он, охваченный ужасом перед ней, перед миром, который больше не узнавал, пополз к подушкам из конского волоса. Там он сжался в комок, хныкая, как ребенок. Внутри него не осталось ничего, кроме зияющей пустоты и леденящего ужаса.

Хулгана стояла перед ним. Он смотрел на нее тяжелым, затуманенным взглядом, и ее образ начал расплываться, искажаться, словно таял на глазах. Она стала похожа на пузырь, который надули воздухом, а теперь он сдувался, превращаясь в жалкую куклу, медленно приближающуюся к нему. Ее абайя шуршала, обвивая фигуру, которая казалась пустой, как сброшенная змеиная кожа.

Ее глаза больше не были черными. Они налились кровью. Затем, с легкостью танцовщицы, снимающей вуаль, она открыла себя.

Йемура смотрел на это с затуманенным разумом, словно его сознание растворилось в теплой, вязкой массе. В его голове кипел жар, а губы шептали беззвучные слова.

С Хулганы слетел никаб, и он увидел ее черную, смазанную косу и лицо, которое больше не было прекрасным. Оно было изуродовано швами и трещинами, распухшее, покрытое гнойными нарывами и язвами, изъеденными оспой. Из них выползали черви – серо-белые, маслянистые твари, извивающиеся в воздухе и свисающие из ее рта, как мокрая лапша.

Он закричал и, спотыкаясь, бросился прочь. Он натыкался на предметы, падал, рассекая кинжалом мертвый воздух.

В его голове звучал ее голос: Ты сдохнешь в грязи, как собака... с пеной у рта, пока твои внутренности превращаются в желе, а паразиты пожирают тебя...

Она двинулась к нему, словно ее нес ветер, наполненный кровью, болезнями и разложением. Изнутри ее тела доносились ужасные звуки: треск, писк, хрипы. Ужасная зараза, проникшая в нее, разрушала ее изнутри. Ее абайя трепетала, когда плоть превращалась в свернувшуюся, пузырящуюся массу, в жидкую, дымящуюся смесь гниения, которая выливалась на землю в виде луж крови, костей и червей... О да, черви владели ею. Это были не те мелкие твари, что выползали из язв на ее лице, а гигантские чудовища, длиннее человеческой руки и толще древка копья. Они извивались, корчились, киша в отвратительном месиве, которым она теперь была. Десятки их сплетались в ее останках, как корни деревьев, тянулись к Йемуре своими морщинистыми ртами...

Он вонзил кинжал в стену юрты, разорвал ее и вырвался наружу. Он бежал, спотыкаясь, ища спасения в безумном мире Хорты.

* * *

Один.

Великий монгольский завоеватель был один уже несколько дней. Он знал это наверняка, потому что с каждым восходом солнца пытался покинуть деревню, терялся в тростниковом лесу и вновь возвращался в Хорту. Так повторялось не менее четырех или пяти раз.

Он оказался в аду.

В чистилище.

В ловушке.

Деревня превратилась в огромную, гноящуюся рану, разлагающуюся вокруг него. Крысы, жужелицы, личинки, мухи-все они пировали на море трупов.

Он укрылся в глинобитной хижине, сжимая в руке кинжал. Разум его дрожал, распадаясь в вязкую суспензию психоза. Кожа горела нестерпимым зудом. Он раздирал ее до крови ногтями, но и этого было недостаточно. Тогда в ход пошел кинжал – лезвие очищало плоть, вырезало зараженные участки, высвобождало белых, извивающихся червей, поселившихся в его теле. Они разъедали его изнутри. Но он не сдавался. Вырезал их снова и снова, проделывая дыры в туловище, руках, ногах. Он даже вырвал одного из них из головки своего пениса.

Но это был Йемура.

А Йемура не сдается.

Он сражался до тех пор, пока не осталось ничего, с чем можно было бы сражаться. Пусть неверные увидят, как умирает воин. О, да.

Он вонзил пальцы в расползающуюся плоть лица, выдирая из-под кожи жирных, обильных личинок, сгоняя черных мух, рожденных в его теле. Зуд, ужасный, бесконечный зуд.

И голод.

Боже, этот голод.

Когда Йемура содрал кусок мертвеющей кожи, от него повеяло ароматом жареного мяса-баранины, птицы, тушеной конины. И на вкус оно было таким же – соленым, сладковатым, нежным. Его желудок заурчал. Рот наполнился слюной. Он не мог остановиться, пока не обглодал себя до обнажившихся мышц, погружая зубы в собственную плоть с первобытным, почти оргазмическим наслаждением. К этому моменту он уже съел почти всю плоть со своего живота и часть левой ноги. Стоять он больше не мог.

Он лишь лежал, привалившись к шелушащейся стене хижины, корчась от зуда, расчленяя себя, раздавливая червей, отгоняя мух и набивая желудок...

Но он не сдавался.

Он был солдатом.

О, Боже. Этот голос.

Чумная Дева звала его снаружи, манила к финальному акту. Хижина уже кишела ее тварями-розовыми, пульсирующими, шевелящимися крысоплодами. Йемура хватал их одной за другой, мял в кулаках, пока между пальцами не хлынул теплый черный сок.

А потом появились младенцы.

Бескостные, ползучие существа с тонкими, как палочки, пальцами и глазами, похожими на желтые семена. Их сосущие рты визжали и плакали, заполняя комнату липким, мучительным звуком.

Дева стояла в дверях. Младенцы ползли на нее, обвивали, карабкались вверх. На руках она держала одного – гнилого, мягкого, омерзительного.

Йемура не смотрел на нее. Он не дал ей власти над собой, даже когда ее порождения облепили его, вгрызаясь в израненное тело. Она ждала, что он закричит.

Но он не кричал.

Чтобы не кричать, он сунул в рот белый, набухший гриб и начал жевать. Нежный, губчатый, вкусный...

Когда он понял, что это его собственная рука, было уже слишком поздно.

Перевод: Грициан Андреев

Бесплатные переводы в наших библиотеках:

BAR «EXTREME HORROR» 2.0 (ex-Splatterpunk 18+)

https://vk.com/club10897246

BAR «EXTREME HORROR» 18+

https://vk.com/club149945915

Примечания

1

Железный треугольник (по-вьетнамски: Tam Giác SắT) – это территория площадью 310 кв. км в провинции Бинь-Донг во Вьетнаме, названная так из-за того, что она была оплотом активности вьетнамских партизан во время войны. Находился примерно в 40 км северо-западнее Сайгона. Условными вершинами треугольника были деревни Бенсук, Бенко и Бенкат. Эти деревни образовывали почти прямоугольный треугольник, гипотенуза которого проходила приблизительно по реке Сайгон (Сонг-Сайгон). Основным элементом этого партизанского района был комплекс подземных сооружений (туннели Кути), созданный вьетнамскими партизанами. Помещался он по соседству с американской базой Кути, в километре от оной, через каучуковую плантацию и реку Сайгон. 2

«Чарли» – вьетнамцы. 3

Primacord – это бренд детонирующего стержня, используемого при взрыве. Он был разработан в 1936 году. 4

«Песнь немцев» (нем. Das Lied der Deutschen), называемая также «песнь Германии» (нем. Deutschlandlied) или, реже, гофманско-гайдновская песнь (нем. Hoffmann-Haydn’sches Lied) – песня, написанная Гофманом фон Фаллерслебеном на музыку Йозефа Гайдна. Созданная 26 августа 1841 года на принадлежавшем тогда Великобритании острове Гельголанд, песня впервые была публично исполнена 5 октября того же года на улице Юнгфернштиг в Гамбурге. 11 августа 1922 года на заседании Национального собрания Германии, где была принята Веймарская конституция, первый рейхспрезидент Германии Фридрих Эберт объявил «Песнь немцев» государственным гимном республики. Во времена нацистской Германии исполнялась только первая строфа песни, после чего следовал гимн НСДАП «Песня Хорста Весселя». 5

около 2.13 м. 6

Пояс Сэма Брауна – офицерский кожаный ремень, названный в честь британского генерала Сэма Брауна, который разработал его в XIX веке. Использовался в британской армии для ношения оружия и снаряжения, отличался характерным дизайном с широким поясом и перекрещивающимися плечевыми ремнями. В контексте Первой мировой войны часто ассоциировался с офицерской униформой, подчеркивая статус носителя, но в условиях траншейной войны быстро изнашивался и покрывался грязью. 7