Текст книги "Ужасы войны (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Война – это Ад!

Здесь нет победителей и проигравших, только выживание и потерянные души среди обглоданных воронами костей и полей трупов. Это ужасы войны, и у каждого из них есть своя жуткая история. В вызывающих клаустрофобию кошмарных туннелях Вьетнама "туннельная крыса" становится чем-то меньшим, чем человек. Во время монгольского нашествия воин-садист встречает равного себе в лице матери голода и мора. На Сталинградской бойне кровожадное существо из фольклора питается мертвыми и умирающими. А вот, в разгар индейских войн, демонический шаман возвращается из могилы с армией нежити, чтобы питаться белыми захватчиками.

Начиная с бессмысленной жестокости наполеоновских войн и заканчивая адскими зонами современного Ирака, червивая плоть "Ужасов Войны" снимается, обнажая пожелтевшие кости Смерти внутри, вечно терпеливой и вечно голодной...

Тим Каррэн

"Крысиный Kороль"

"Der Wulf"

"Скрежет маленьких зубов"

"Адские мухи"

"Проект "Процион"

"Личинки"

"1867: Кампания Пожирателей Черепов"

"Чумная дева"

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ. НЕ ДЛЯ ТЕХ, КТО ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫЙ.

Это очень шокирующие, жестокие и садистские истории, которые должен читать только опытный читатель экстремальных ужасов. Это не какой-то фальшивый отказ от ответственности, чтобы привлечь читателей. Если вас легко шокировать или оскорбить, пожалуйста, выберите другую книгу для чтения.

Тим Каррэн

«УЖАСЫ ВОЙНЫ»

«Крысиный Kороль»

Каковы ужасы войны, не в силах вообразить ни один человек.

– Флоренс Найтингейл

Волнуюсь ли я? Конечно, я испытываю невероятное напряжение, когда меня спрашивают о Вьетнаме и о том, что происходило в тех туннелях. О том, что я видел в этой жуткой, удушающей тьме. Тревога охватывает меня, руки начинают дрожать, а тело покрывается холодным потом. Люди не могут понять этого. Они не знают, как обостряются чувства, когда ты начинаешь ощущать запах врага, чувствовать его присутствие в кромешной тьме, слышать его дыхание и даже биение сердца.

Но, несмотря на все это, я не сломался. Я собираюсь рассказать вам об этом – спокойно, ясно, рационально. И когда я закончу, вы убедитесь в моей вменяемости.

Хорошо. Представьте: вы спускаетесь в неизведанную систему туннелей. Ваши чувства на пределе, каждая клетка вашего тела напряжена до предела, нервы звенят, как колокольчики на ветру. Вы медленно, дюйм за дюймом, ощупываете провода и мины-ловушки в проходах, которые едва шире водопроводной трубы. Вы измазаны красной глиной, покрыты грязью, и каждую секунду чувствуете, что это может быть ваш последний момент. Со временем ваше осязание становится невероятно острым – вы буквально чувствуете каждую песчинку под пальцами. Галька кажется валунами, а корни деревьев – огромными ветвями.

Опасность подстерегала на каждом шагу.

Вьетконговцы оборудовали ловушки с люками и гранатами, подвешивали на веревках ядовитых змей – бамбуковых гадюк и крайтов, чтобы те могли укусить вас в лицо. Они создавали хитроумные ящики-ловушки, которые сбрасывали на вас скорпионов или огненных муравьев, стоило вам лишь задеть их. Были и подпружиненные люки, которые захлопывались, зажимая вас в узкой части туннеля так плотно, что вы не могли даже пошевелиться. Это было похоже на погребение заживо: воздух медленно заканчивался, а вы кричали и пытались выбраться. Однажды меня укусила ядовитая сороконожка длиной в фут, а в другой раз зеленый паук размером с мою ладонь упал мне на шею и вонзил в меня свои клыки. Я провел две недели в госпитале, борясь с инфекцией.

Такова была жизнь "туннельной крысы".

Я был невысоким парнем, худощавым и проворным. Мои предки были шахтерами из Западной Вирджинии, так что ползать по узким штрекам и тесным проходам было у меня в крови. Так я и стал "туннельной крысой". Наш девиз звучал как «Non gratum anus rodentum» – с латыни это переводится как: «Не стоит крысиной задницы». Заставляет задуматься, не так ли? Никто не был более расходным материалом, чем мы. Ходила шутка, что средняя продолжительность жизни «крысы» в туннеле – около двух минут.

Мое первое знакомство с этой ролью произошло в составе 5-го батальона, 3-й бригады, 11-го бронетанкового кавалерийского полка в 1967 году. Это была крупная операция по поиску и уничтожению сил Вьетконга в Железном треугольнике^[1], а также их оперативного штаба. Командование назвало это операцией «Кедровый водопад». Для нас же это был просто очередной поход в ад. Под Суан Локом, к северу от Сайгона, мы прочесывали одну систему туннелей за другой. Мы уничтожили десятки из них, обнаружив тайники с рисом, снайперские винтовки СКС, ящики с АК-47 и китайскими 9-мм пистолетами-пулеметами, гранаты, РПГ, сотни фунтов взрывчатки RDX и запечатанные на заводе ящики с советскими радиоуправляемыми детонаторами. Мы лишили партизан всего этого добра, и ходили слухи, что Чарли^[2] был в ярости. Мы отбросили иx операции на полгода назад.

Спустя несколько месяцев меня прикрепили к отряду "туннельных крыс" 168-го инженерно-саперного полка. Наша работа заключалась в том, чтобы находить вражеские туннели и уничтожать их. Именно тогда я познакомился с другим "крысой" – Фрэнком Стурчеком. И, несмотря на все, что случилось потом, знайте: я никогда не испытывал к нему ненависти. Он не сделал мне ничего плохого. Никто в отряде его не ненавидел – но он их пугал. Его присутствие мешало другим, заставляло их спать с включенным светом.

Стурчек ненавидел вьетнамцев. Не только солдат Вьетнамская народной армии или боевиков Вьетконга, но всех без исключения. Он мечтал уничтожить их до последнего и зарыть в общей могиле. Его раздражало все: их внешность, запах, манера ходить, сам звук их речи. Он ненавидел их мертвые, как у рыб, глаза, ехидные улыбки и снисходительное поведение. Но больше всего его бесило, что днем они притворялись союзниками, а ночью становились "Чарли Конгом".

Эй, ты – нумба один, Джо. Я стираю тебе одежду, начищаю ботинки, достаю наркоту и продаю тебе свою сестру. Но сегодня, Джо... о, ты – нумба десять тысяч, и я убью тебя любым способом, ты, круглоглазый янки-захватчик.

Остальные воспринимали это как часть войны, неизбежную и понятную. Но для Стурчека это было личным оскорблением.

Каждый день он просыпался с мыслью об убийствах, представляя, сколько врагов он уничтожит до захода солнца. Я клянусь, когда не было боев, он словно увядал – физически и душевно. Через несколько дней без контакта с врагом он выглядел постаревшим и изможденным. Но стоило ему спуститься в туннели и отправить к праотцам хотя бы пару Чарли, как он оживал. Глаза загорались, щеки наливались румянцем, а в голосе вновь звучала сталь.

Он был хищником, а Чарли – его добычей.

– Когда они в туннеле, я чую их запах, парень, – сказал он мне однажды. – Сердце колотится, кровь шумит в ушах, меня трясет, а в животе просыпается зверский голод. И это не чушь, нет. Член твердеет, тело пульсирует, потому что я знаю: сегодня я убью парочку гуков. Выстрелю им в лицо или воткну нож в их желтые глотки. Вот что по-настоящему важно.

Он питался их смертями. И это тоже не чушь.

Стурчек был настоящей крысой, кротом, ночным хищником, который чувствовал себя в подземном мире как дома. Не зря его прозвали «Крысиным Королем». Вьетконг так ненавидел его, что объявил награду за его голову – сто тысяч пиастров, около десяти тысяч долларов. Для вьетнамских фермеров, которые жили в соломенных хижинах и в лучшие дни ужинали горстью риса с рыбьими головами, это было целое состояние. Но, поверьте, никто так и не получил этих денег.

Так что нет, я его не ненавидел. Он просто до чертиков меня пугал, вот и все.

Но мы выполняли свою работу. Очищали туннели. Мы были живым адом для гуков и СВА по всему Фук-Туй-Провансу. Мы лишали их укрытий, уничтожали тайники с припасами, разрушали их способность вести войну. Мы убивали их там, где они чувствовали себя в безопасности. Мы топили их сети, взрывали их, делали туннели непригодными для жизни.

Нашей главной тактикой было использование слезоточивого газа и детонирующего шнура. Мы брали десятифунтовые мешки с порошком CS, обматывали их "Примакордом"^[3] и подрывали. Взрыв рассеивал токсин по туннелям, и он впитывался в стены и пол, оставаясь активным на десятилетия. После этого туннели становились мертвыми зонами, совершенно непригодными для использования.

Вот такая была война.

Мы со Стурчеком двигались без остановки. Большинство туннелей, в которые мы попадали, были не чем иным, как узкими, извилистыми лазами длиной от десяти до двадцати футов и шириной в три-четыре фута – душные, клаустрофобные норы, где прятались саперы и снайперы со своими скудными запасами. Но иногда нам встречались настоящие подземные лабиринты – многоярусные системы с пятью, а то и шестью уровнями. Их исследование могло занять несколько дней.

Вьетконговцы порой проявляли изобретательность, которая поражала. В крупных туннельных комплексах, рассчитанных на пять тысяч человек и больше, можно было встретить госпитали с операционными, примитивные стоматологические кабинеты, гигантские склады с провизией, кухни и столовые, спальные казармы, даже подпольные фабрики, где из наших же неразорвавшихся боеприпасов делали мины-ловушки и противопехотные фугасы.

Однажды днем мы раскапывали запечатанную боковую камеру, где когда-то завалило и задушило тридцать или сорок гуков. В другой раз наткнулись на импровизированную могилу, заполненную сотнями тел солдат Вьетнамской народной армии. Они знали, как мы одержимы подсчетом убитых, и потому тащили своих мертвецов вглубь подземелий, чтобы отказать нам в этом удовольствии. Это сводило наше командование с ума.

Как я уже говорил, Крысиный Король ненавидел вьетнамцев – особенно тех, кто прятался в туннелях. Он был дотошен до одержимости. В любой системе он исследовал каждый угол, каждую нору, не оставляя ни единого закоулка без внимания. Таким он был. Лучшим из всех, кого я когда-либо видел. Я сам был хорош – иначе не выжил бы так долго, – но старина Стурчек был подземным верховным хищником.

Сначала я был поражен, что работаю с ним. За неделю рядом с ним, я узнал больше, чем за месяцы с другими "крысами". Но со временем... не знаю, он стал меня тяготить. Я начал бояться его больше, чем гуков в туннелях. Когда он бросался на врагов, оскалив белые зубы, пылая жаждой крови, мне порой становилось их почти жаль. Почти. Они были овцами, а он – волком.

Клянусь, он видел в темноте, как кошка. Иногда мы оказывались в кромешной, плотной, как смола, тьме, и его глаза светились желтым. По-настоящему светились, словно в его черепе мерцала хэллоуинская свеча.

Со временем я понял, почему другие "крысы" не хотели работать с ним, почему отказывались спускаться в туннели рядом с ним. Он был пугающим. До чертиков. Находиться рядом, чувствовать исходящие от него флюиды смерти – это было почти невыносимо.

Иногда он был человеческим червем, скользящим сквозь тоннели с легкостью и плавностью, словно рожден для этого. Иногда – бескостной змеей, пробирающейся в вентиляционные ходы. А порой – кладбищенской крысой, неслышно крадущейся на четвереньках.

Однажды, клянусь, я видел, как он выполз из тоннеля, передвигаясь не по полу, а по потолку – словно паук. В другой раз на меня бросилась крыса размером с кота, шипя и скаля клыки. Стурчек перехватил ее зубами за горло. Я слышал, как она визжала в агонии, как щелкнули ее позвонки, как горячая кровь брызнула мне в лицо. Звучит как дикое преувеличение. Жаль только, что это не так.

Каждое новое погружение в туннели было смертельно опасным. Первая "крыса", что спускалась вниз, оказывалась в самом уязвимом положении. Пол мог быть заминирован, а из бокового хода в любой момент мог выскочить подросток с АК и прошить тебя очередью. Первый в тоннеле должен был внимательно осматривать путь, высматривать провода, искать хитроумно спрятанные ловушки.

Ошибки там не прощались.

Иногда он натыкался на фиктивные туннели – пустые, поддельные коридоры, утыканные ловушками: минами, гранатами с коротким запалом, ямами, полными змей. Они существовали лишь для того, чтобы убивать нас и отнимать у нас время. Одно неверное движение – и все, КББ. Ка-Блядь-Бум!

Первая "крыса" несла самую страшную, самую щекотливую работу. Только когда она удостоверялась, что путь чист, остальным давался сигнал спускаться.

Это было настолько дерьмовым делом, что в большинстве отрядов жребий решал, кому идти первым. Но не у нас. Крысиный Король всегда шел первым. Всегда. Он требовал этого права.

И как только мы оказывались внутри, стоило ему почуять запах врага – он уходил вперед один. Мы ждали. Он убивал. Больше всего он любил перерезать горло. Когда мы продвигались следом, за нами оставались тела – с широко раскрытыми глазами, обескровленные, сморщенные, как будто умерли не от стали, а от ужаса. Иногда они нападали вдвоем или втроем – быстрые и смертоносные, как ядовитые змеи в темноте.

Я видел там много трупов. Черт возьми, я сам оставил там немало. Но даже самые матерые "крысы" рядом со Стурчеком были девственниками. Он был чем-то другим. Бугимен. Дьявол во тьме. Где бы он ни проходил, он оставлял за собой след из мертвых.

Чем дольше я был с ним, тем сильнее меня это тревожило. Его желтые глаза, его нечеловеческая ярость, его поступки, его самое...

А потом, в один роковой день в туннелях у реки Сонг-Рай, Крысиный Король снова ушел на охоту в одиночку. Через какое-то время он вернулся и объявил, что туннели пусты, но в глубине он нашел останки американского военнопленного. Видимо, гуки спрятали тело там.

Я настоял на том, чтобы посмотреть.

Лучше бы я этого не делал.

Это был молодой парень, восемнадцать, может, девятнадцать лет. Кожа белая, как мел. Горло разорвано.

– Это сделал не нож, – сказал я, стоя в тесноте земляной камеры.

– Нет, – ответил Стурчек. – Его что-то задело.

– Здесь, внизу?

Он ухмыльнулся. В свете фонаря его глаза блестели желтым, а зубы, узкие и длинные, как у канализационной крысы, обнажились в хищном оскале.

– Здесь, внизу, – сказал он рычащим голосом, – есть вещи, которых никто никогда не видел... и не дожил, чтобы рассказать.

Я не сомневался.

Я слышал истории.

Знал взводного "крысы" из девятой пехотной. Он рассказывал о парне из их отряда, который сошел с ума. Тот спустился в туннель под городом Тэй Нинь... и когда вылез обратно, его лицо застыло в беззвучном крике. Ему было двадцать три. Когда его вытаскивали, кто-то заметил, что у него в волосах появились седые полосы. Он дрожал. Потел. Кричал, что надо взорвать туннель к чертовой матери.

Они взорвали его.

Но перед этим парень рассказал, что он видел там, внизу.

В глубине тоннеля была свалка боеприпасов. Трое мертвых гуков. Сморщенные, как мумии, кожа шелушащаяся, коричневая, будто пролежали там двести лет.

Когда он ткнул одного из них стволом... тело просто рассыпалось в пыль.

А потом...

Потом он почувствовал запах.

Сладкий. Приторный. Как мед, но такой густой и удушающий, что от него хотелось блевать.

И тогда он услышал, как что-то ползет.

Он посветил фонариком.

Он увидел.

А потом его разум взорвался, как зараженная рана.

Что он увидел?

Что-то большое и черное, покрытое жесткой, как щетина у свиньи, шерстью. Он выстрелил в него... и оно издало звук, похожий на жалобное мяуканье котенка, которому наступили на лапу.

– Что это было, черт возьми? – спросил я.

Но "крыса" не знал. А его друг, чей рассудок не выдержал, не поддавался ни на уговоры, ни на угрозы – он больше никогда не спустился в туннель.

Страшные истории, да? Но когда я посмотрел на того военнопленного, лежащего внизу, мне стало не до шуток. И это привело меня к тому, о чем я хочу вам рассказать.

Пехота обнаружила неисследованную систему туннелей возле Дук Тхань, и наша задача, как у отряда "туннельных крыс", конечно же, заключалась в том, чтобы ее проверить. Я помню, что тогда был на взводе. Это случилось примерно через неделю после находки того военнопленного. К тому моменту мне было страшно спускаться в темноту с Крысиным Королем. В нем было что-то... неправильное.

Я все время думал об убитом американце и ловил себя на жутких догадках. Например, что кровь на его горле все еще оставалась мокрой. И что, возможно, Стурчек знал больше, чем говорил. Но он ведь не стал бы убивать своего... правда? Именно это я пытался повторять себе снова и снова.

В итоге мы спустились. Только Крысиный Король и я.

Мы не знали, во что ввязываемся, поэтому были вооружены до зубов. Стурчек взял с собой .45-й калибр. У меня был карабин M2A1 на случай, если придется сражаться всерьез.

Он первым нырнул вниз, проверив вход. Обычный туннель. Лаз укреплен деревянной рамой, но больше никаких подпорок. Гуки рыли свои убежища в латерите – красной глине, богатой алюминием и железом. Пока она влажная, ее легко копать, но когда высыхает, становится твердой, как бетон.

Внизу было сыро и душно, с потолка капало. Стурчек полз вперед на животе, осторожно проверяя путь минным щупом – длинным алюминиевым стержнем с деревянной рукоятью. Им мы нащупывали провода и мины-ловушки, которые могли нас разорвать в клочья.

Как вторая "крыса", я следовал примерно в шести футах за ним. В туннеле мы никогда не сбивались в кучу – одна удачно брошенная граната могла убить нас обоих. Моя задача заключалась в том, чтобы искать рыхлую землю или пустоты – признаки ловушек или тайных проходов. Гуки обожали прятать в таких местах что-нибудь смертоносное: спрятанную взрывчатку или "домкрат в ящике" – скрытую нишу, из которой в любой момент мог выскочить враг с АК или ножом.

Мы ползли медленно, проходя фут за футом. Через сотню футов нас ждала развилка.

Я всегда ненавидел такие моменты. А Крысиный Король – наоборот. Это означало, что придется разделиться.

Туннель был горячим, я это чувствовал. Гуки были где-то рядом, и инстинкты твердили мне это безошибочно. Я ощущал их запах – смесь рыбы, специй, пота и сырости. Они были здесь, совсем близко.

Стурчек свернул направо. Я пошел налево.

Я полз осторожно, прощупывая путь перед собой. Гуки всегда двигались прижавшись к стене – так было безопаснее. Я следовал их примеру. С потолка капала влага, сыпались комья земли. Вокруг слышался писк крыс и другие звуки... что-то шуршало в темноте, скользило совсем рядом. Казалось, туннель оживал вокруг меня.

Осмотревшись, я заметил, что пол впереди уходил вниз под опасным наклоном. Ловушка. Стоило неосторожно поскользнуться – и ты летел в яму, утыканную кольями. Смертельный спуск.

Я развернулся и пополз обратно. Дойду до развилки, подожду Стурчека, а дальше пойдем вместе.

Но я был уже почти у цели, когда услышал нечто, от чего по моей коже поползли мурашки. В тот миг мне показалось, что кровь застыла в венах, а внутренности сжались в ледяной ком.

Я уже говорил: внизу слух становится ненормально острым. И вот этот звук... Он пронесся по туннелям, как медный глас трубы, пронзительный и болезненный, срываясь в дикое, нечеловеческое рычание, прежде чем угаснуть до едва уловимого эха. Я замер. Пот ручьями стекал по лицу, дыхание сбилось.

Но тишина снова окутала меня.

Крысиный Король? Встретил ли он свою пару в темноте? Или его настигло нечто, чего не видел ни один человек... и не дожил, чтобы рассказать?

Я попятился, стараясь двигаться бесшумно, но в узком туннеле каждый шорох казался громом. Стурчек бы не хотел, чтобы я шел за ним... но что, если этот крик принадлежал ему?

Я двинулся вперед, ползя не меньше пятнадцати минут. И вдруг меня накрыл другой ужас – запах.

Это была вонь, не просто смерти, а того, что питается смертью: влажные перья, чешуйчатая кожа, разлагающаяся падаль. Так, наверное, пахнет гнездо стервятников. Смрад усиливался с каждым футом. Желудок скрутило судорогой.

Что-то было впереди.

Я не могу описать это чувство, но туннель, который был просто дырой в земле, вдруг превратился в погребальную гробницу.

Я ощущал, как по коже скользят насекомые, как черви извиваются под ладонями. Крысы сновали в темноте, летучие мыши хлопали крыльями. Это была абсолютная безнадежность – та, что приходит в худших кошмарах.

А затем... еще нечто хуже.

Я почувствовал его.

Пульс.

Далекий, тихий... затем громче, настойчивее.

С каждым движением он набирал силу, будто подстраиваясь под ритм моего ужаса. Он заполнял туннель, словно кто-то бил в гигантский барабан прямо в моем черепе. Гул становился оглушительным, сотрясая кости, заставляя мозг содрогаться в его мерзком ритме.

И вдруг, в смрадной тьме, прорезался голос.

Старческий, скрипучий, как ржавые петли гроба.

– Не входи сюда. Ты слышишь? Уходи. Возвращайся обратно.

Но было поздно.

Фонарик был у меня в руке. Мы почти никогда не пользовались ими в туннелях – в темноте они становились маяком для снайпера.

Но я щелкнул выключателем.

И то, что я увидел, навсегда изменило меня.

Там, в грязной, зловонной камере, стоял Крысиный Король.

Не Стурчек.

Настоящий Крысиный Король, каким он стал в этом подземном аду – скрюченный, искалеченный, истекающий кровью призрак.

Сморщенное серое лицо. Ядовито-желтые глаза шакала. Длинные, почерневшие зубы. И алая слюна, капающая с его острого подбородка.

Вокруг него валялись трупы вьетконговцев. Их тела были изломаны, словно тряпичные куклы, и из разорванных ран сочилась густая, белесая кровь. В своих чешуйчатых, похожих на когти канюка руках Крысиный Король сжимал еще одного вьетконговца, горло которого было разорвано в клочья. Он питался им, когда я появился.

Он медленно поднял голову, и его жуткое лицо исказилось в ухмылке – дьявольской, как у идолов, вырезанных на вотивных столбах в джунглях, которым крестьяне-вьеты приносят жертвы.

И все это время его ядовитое, нечеловеческое сердце билось все громче, заполняя туннель гулким, невыносимым ритмом. Оно било так сильно, что я больше не мог это терпеть.

Я закричал.

Я орал, как обезумевший.

Следующее, что я осознал – это то, что мой карабин палил в него, пока не опустел магазин.

Крысиный Король завыл, зашипел, его когти вонзились в меня, а изо рта хлынула свежая кровь. Затем он дернулся, замер – его тело застыло, как замороженный труп.

Но сердце в его иссохшей груди продолжало биться. Громче. Громче.

Я выхватил боевой нож.

Я знал, что мне нужно сделать.

У меня не было выбора.

Когда три другие "крысы" ворвались в камеру, осветив все вокруг лучами фонариков, они увидели меня – стоящего над телом, с окровавленным ножом в одной руке и все еще пульсирующим органом в другой.

Кровь стекала по моим дрожащим пальцам.

– Сюда! Сюда! – завопил я, не в силах скрыть ужаса. – Он не может умереть, как мы! Пока оно еще живет, он жив! Стреляйте в него! Пронзите его! Сожгите! Уничтожьте его! Остановите биение этого отвратительного сердца!

Перевод: Грициан Андреев

«Der Wulf»

И в целом на этой холмистой равнине лежит урожай, собранный оружием, урожай плоти, который является платой человека за созданное им чудовище.

– Уолтер Оуэн, «Крест Карла».

Сталинград представлял собой ведьмин котел, бурлящий и пылающий. Ночью его пылающее зарево было видно за тридцать миль. Ракеты, бомбы и артиллерийские снаряды падали круглосуточно, создавая горы обломков высотой с двухэтажные здания, по которым бродили стаи бродячих собак и были усеяны тысячами замерзших трупов. Днем от кремированных останков города поднималась черная пелена дыма и взвешенной пыли, а ночью она затягивалась, как непроглядный туман. А снег все шел и шел, и тела накапливались.

После четырех месяцев ожесточенных боев между немецкой 6-й и советской 62-й армиями, Сталинград превратился не в город, а в огромный безжизненный труп, который превратился в скелет, сырой и изношенный, с раздробленными и тлеющими костями. Люди сражались с ордами кладбищенских крыс и тощих, как доски, собак среди руин за объедки, иногда поедая друг друга и самих себя. И хотя для одних огромный кипящий кладбищенский двор был зверством, для других – красноглазых тварей, выползающих из теней, – это была возможность.

* * *

За пределами разрушенного здания ветер завывал и стонал, проносясь по выщербленному городскому ландшафту, словно призрак из разорванной могилы. Вдалеке грохотали противотанковые пушки, с улицы доносились крики. А внутри – обломки, пыль и напряженная тишина, нарушаемая лишь гортанными стонами умирающего. При жирном свете мерцающей масляной лампы капрал Люптманн работал над ним, хотя и знал, что это безнадежно. Он достал из медицинской сумки последний пузырек с морфием, наполнил шприц и ввел его в руку умирающего.

– Держите его, – сказал он сержанту Штайну и лейтенанту Кранцу. – Не позволяйте ему двигаться.

Времени на то, чтобы дать морфию подействовать, не было. Русская граната разворотила ему брюшную полость, и Люптманн грязными пальцами копался в фиолетовых кишках и кусках желтого жира, прижимая петли внутренностей на место, пока текла кровь и умирающий содрогался. От зияющей раны шел пар, и Люптманн был рад теплу, которое разжимало его окоченевшие пальцы, облегчая работу. Освещение было настолько слабым, что он делал это в основном на ощупь, находя поврежденную артерию и чувствуя, как горячая влага проникает в пальцы. Он зажал ее и перевязал, но кровь все равно хлынула, когда он прижал к ней марлевую компрессионную повязку.

– Пустая трата времени, – сказал Штайн спустя пятнадцать минут. – Он – мертвец.

– Заткнись, – сказал ему Кранц.

Но Люптманн знал, что он прав.

Штайн был грубой, злобной свиньей, но он, безусловно, был реалистом. Полковник Хаузер действительно был мертв. Ему требовалась настоящая операция, а не неуклюжие попытки санитара в разбомбленной скорлупе русского дома. Штайн подошел к Крейгу и Хольцу, стоявшим у дверей. Люптманн и Кранц посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.

Да, так умирали герои. Хаузер, воевавший на Крите и в Белоруссии и получивший Рыцарский крест за действия в Ленинграде, умирал здесь, на грязных развалинах Сталинграда, с вывалившимися кишками... от гранаты-ловушки, которую смастерил фанатичный русский партизан в каком-то темном подвале. Для него больше не будет ни медалей, ни пивнушек, ни красивых девушек, ни замирания сердца при звуках «Deutschland, Deutschland uber alles»^[4], только это последнее холодное погребение в разваливающейся русской лачуге.

Неизменный подарок Отечества за его жертву и долг.

Он продержался еще минут двадцать и умер. Люптманн все еще держался за повязку, которая окрасилась в красный цвет, как и его руки, и наблюдал, как пар медленно перестает подниматься по мере того, как тело стремительно остывает.

– Хорошо, – сказал Кранц. – Ты сделал все, что мог.

Теперь, когда Хаузер был мертв, командовал Кранц. Он был высоким и худощавым блондином в очках, его глаза были серыми, как зимняя шапка на голове. Он переводил взгляд с одного человека на другого, возможно, на тех, кто осмеливался оспаривать его власть, и кивал.

– Мы... мы должны что-то сказать, – сказал Хольц, крепко сжимая в рукавицах винтовку "Маузер".

Штайн оскалил свои гнилые зубы.

– Ладно, Хаузер мертв. Мне будет его не хватать. Вот так. Этого достаточно?

Крейг рассмеялся горьким, злым смехом.

Люптманн уставился на кровь на своих руках, испачкавшую его рубашку.

– Ты – дерьмо, Штайн. Ты всегда был гребаным дерьмом. Хаузер десятки раз спасал нам жизнь.

– Да, герр доктор. Как я мог быть таким бесчувственным? – Штайн рассмеялся.

Люптманн поднял свои красные, исходящие паром руки, возможно, желая обхватить ими горло Штайна.

Кранц поднял пистолет-пулемет "Шмайссер".

– На это нет времени. Мы должны возвращаться. Возьмите с него все, что сможете, и уходим.

Они забрали у Хаузера рюкзак и винтовку, штык и сумку с хлебом, передали Кранцу обшарпанный кожаный футляр с картами.

Фонарь погас, и они снова вышли в мертвый холод Сталинграда. Вдалеке слышался гул артиллерийской стрельбы, стон ветра, звук сапог, пробивающих снежную корку. Штайн шел впереди. Он воевал, убивал и калечил уже два года, но война еще не умерила его пыл. В сером свете Люптманн наблюдал за ним. Ему было интересно, когда смерть настигнет Штайна и придется ли ему погрузить руки в живот или отрубить ему одну из конечностей. Он также задавался вопросом, будет ли он прилагать особые усилия, чтобы спасти жизнь человека, чья душа была столь же пустынна, как и окружающий их пейзаж.

Они двинулись прочь, дыхание срывалось с губ.

Город был погружен в полумрак. Вокруг них возвышались громады выщербленных зданий, а на улицах лежали груды обломков. Переступая через окоченевшие голые трупы русских граждан, они двигались сквозь ночную пелену. Спустившись в переулок, они миновали изрешеченную осколками стену церкви. Они забежали за занесенный снегом ряд изгородей, когда мимо прокралась группа русских детей, волоча за собой безголовый труп собаки, которая, без сомнения, направлялась на похлебку. Дети смеялись и пели, бездумные и одурманенные месяцами жестокого конфликта. По ночам они стаями бродили по улицам, и, будь то немец или русский, если они застанут вас спящим, они перережут вам горло за несколько корок хлеба или рваное одеяло.

Люптманн последовал за остальными через разрушенный фундамент дома, его противогазная канистра звенела от ветра. По открытому полю неслись потоки снега. Приседая, они перебрались через квартал развалин и остановились. Штайн подал им знак рукой, чтобы они оставались на месте. Только Кранц пробрался вперед. Они с Штайном пошептались пару мгновений. Затем Штайн помчался один, перебегая от дерева к дереву, его шинель развевалась на ветру. Он обогнул разрушенный дом и вошел внутрь.

Люптманн чувствовал, как ветер высасывает из него тепло, как дышат его легкие и как бьется его сердце. В доме его ждали Бох и Эртель с костром и кофе, который они взяли у попавшего в засаду советского патруля тем утром. Что его беспокоило, так это то, что он мог видеть мерцающее пламя костра, чего не должен был видеть. Бох натянул брезент, чтобы скрыть свет от посторонних глаз... но теперь это было совершенно очевидно.

Через некоторое время вернулся Штайн, и Кранц приказал им следовать за ним.

Внутри дома Люптманн увидел, что брезент свисает с верхних стропил на одном голом штыре. Он был рассечен тремя неровными порезами. Штык? Бох лежал у стены, мертвый. Он был рассечен от лба до промежности, лежал прямо на земле, расщепленный вдоль, как березовая палка. Его кровь застыла вокруг него красными кристаллами. Она растеклась по стене за его спиной, а с потолка капали застывшие сталактиты. Несмотря на холодную погоду, все еще чувствовался запах его насильственной смерти – металлический, дикий, мясной.

– Бох, Боже мой, Бох, – сказал Хольц, отворачиваясь.