Текст книги "Листопад"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Танки форсировали речку и осторожно продвигались к позициям роты Лабуда. За ними следовало свыше сотни фашистов. Среди партизан наступило замешательство: встреча с танками не сулила ничего хорошего. В отряде не было ни одной, даже плохонькой, противотанковой пушки. Гранаты отскакивали от танковой брони, как орехи, не нанося ей никакого ущерба.

Неожиданно ручной пулемет на левом фланге роты замолк. Лабуд посмотрел в ту сторону и заметил, что три бойца из взвода Врачара, прикрываясь кустарником, побежали назад. Момент был критический, могла подняться паника. Лабуд бросился наперерез паникерам, стреляя на ходу поверх их голов. Один из них обернулся в сторону командира роты, громко выругался и продолжал бежать, немного изменив направление. Прозвучал выстрел, и он упал. Остальные двое торопливо вернулись на свое место в цепи роты.

А танки все приближались. Что, если партизаны не выдержат? И кто первый рискнет остановить эти грохочущие чудовища? Перебегая от дерева к дереву, Лабуд открыл огонь из автомата по пехоте. О танках надо было хотя бы на время забыть.

Танки, в это время разделились. Один из них продолжал идти прямо на центр позиции роты Лабуда, а второй свернул налево и стал обходить высоту с запада. Танковые пулеметы вели беспрерывный огонь. Чтобы произвести выстрел из орудия, танки делали короткие остановки.

Во время одной из таких остановок Лабуд, не думая об опасности, отчаянным прыжком вскочил на танк. Оказавшись на броне, Лабуд сначала растерялся. Он еще не бывал в такой ситуации. Прижавшись к башне, Лабуд попытался открыть крышку, но она была закрыта изнутри. Тогда он соскреб со своих сапог жидкую грязь и замазал ею перископ командира танка и смотровые щели. Вдруг башня резко повернулась вокруг своей оси, и Лабуд едва не слетел под гусеницы танка. В это же время крышка люка башни стала медленно подниматься и оттуда показался ствол автомата. Лабуд не слышал выстрела, так как все вокруг грохотало. Он лишь почувствовал, что ему опалило лицо. Лабуд мгновенно просунул свой автомат под крышку люка и нажал на спусковой крючок. Из танка донеслись крики и стоны. Не теряя времени, Лабуд схватил круглую ручную гранату, ударил предохранителем о броню и бросил гранату в люк. Мощный взрыв потряс танк. Он резко дернулся в сторону, наскочил на какое-то препятствие и завалился набок. Лабуда сбросило на землю. Он больно ударился при падении и потерял сознание.

Когда Лабуд пришел в себя и осмотрелся, он обнаружил, что лежит недалеко от сгоревшего танка, из щелей которого еще ползли слабые струйки дыма. Солнце клонилось к западу. Сильно пахло паленым. Лабуд чувствовал себя настолько плохо, что не мог подняться. Он лежал, положив голову на скрещенные руки. Все тело пронизывала боль. Сильно хотелось пить.

Повернувшись на спину, Лабуд увидел сквозь редкие, голые ветки деревьев холодное осеннее небо, далекое, как вода в глубоком ущелье, если на нее смотреть сверху, прозрачное и чистое, подсвеченное желтоватыми солнечными лучами, а по краям, по горизонту, окаймленное обручем из облаков. Никогда еще Лабуд с таким вниманием не смотрел на небо – бескрайнее и какое-то нереальное, независимое от людской воли. Люди – это проходящие тени неба, которые на нем самом не оставляют никаких следов. От этой мысли Лабуду вдруг стало страшно. У него закружилась голова и темные круги поплыли перед глазами. Клонило ко сну, но он боялся закрыть глаза, опасаясь, что больше никогда их не откроет и не увидит эту глубокую синеву, такую нежную и мягкую, полную мерцающего сияния.

Вдруг, словно грязное пятно на белом полотне, в небе появился орел-стервятник. Не обращая внимания на стрельбу, орел кругами спускался в направлении Лабуда.

«Почуял запах смерти, – устало подумал Лабуд, наблюдая за орлом. – Видно, и моей крови захотел напиться? Э нет, шалишь, не дождешься».

Напрягая каждую мышцу, собрав воедино остатки сил, преодолевая тошнотворную слабость и боль, которая пронизывала все тело, Лабуд медленно поднялся. Ноги у него дрожали, земля, казалось, плясала под ними и стремилась уйти куда-то в сторону. Деревья и кусты качались, как на волнах. Стиснув зубы и раскинув руки, Лабуд сделал один шаг, хотел сделать еще один, но не смог, ноги его не слушались. Лабуд протянул руки в поисках опоры… Долго плавал он в удушающей пене черного мрака. В моменты, когда сознание возвращалось, он пытался ползти, звал на помощь. Сейчас он видел уже не небо, а лишь кусочек мертвой, опаленной земли, от которой исходил смешанный запах спелой пшеницы, скошенной травы, прелой соломы и лесных фиалок. Лабуд судорожно хватался за землю, но, сделав несколько движений, терял сознание. Он не помнил, сколько времени пролежал без сознания, но того момента, когда ощутил на своем холодном лбу теплую руку Горданы, не забудет вовек.

Лабуд вдруг почувствовал, что к нему начинают возвращаться силы, а боль, наоборот, ослабевает. Особенно обрадовался он тому, что теперь он не один. Не отрывая взгляда от глаз Горданы, вглядываясь в изгиб ее бровей, он думал о своей любви к ней. Его охватило искушение взять ее руку и поцеловать. Он шепотом произнес ее имя и был в отчаянии, что не может сказать ей о своих чувствах. Словно музыку, слушал Лабуд ее мягкий, мелодичный голос, хотя и не понимал, о чем она говорит. Он никак не мог преодолеть застенчивость, которая мешала ему открыто признаться в своих чувствах. Да и зачем, чего ради он будет об этом говорить с ней? Лабуд ни минуты не сомневался в том, что она его не любит. В ее поведении он видел лишь проявление естественной заботы санитарки о раненом. Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но нужные слова не шли на ум. «Она меня никогда не поймет, – думал он, – еще посмеется надо мной, если я скажу ей о своей любви… Но почему она смотрит на меня с такой заботой, или мне это кажется? Лучше не думать о любви, пока идет война. Вот когда война кончится, те, кто останется жив…» Он вздрогнул, когда она провела своей ладонью по его лбу, чтобы вытереть пот, и инстинктивно накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал. Так продолжалось несколько мгновений.

Солнце близилось к закату. На западе облака пурпурно пламенели, а на востоке становились все более темными. Вершина Космая постепенно терялась вдали. По долинам полз легкий туман. Бой закончился, и всюду господствовала мертвая тишина. И в этой тяжелой, гнетущей тишине, словно легкий ветерок, прозвучали ее слова: «Я люблю тебя, Милан». Но она сказала это так тихо, что Милан ничего не понял и продолжал лежать неподвижно, глядя в небо. Его внимание привлекли глухие крики, доносившиеся откуда-то из глубины облаков. Вскоре он понял, что слышит запоздалых журавлей. Сколько тоски было в их голосах! Они покидали насиженные места и улетали в чужие края. Лабуд подумал, что вот и их отряд скоро превратится в блуждающую стаю и будет бродить по чужим краям в поисках новой жизни. Ему стало жаль оставлять знакомые места. Где бы ни приходилось ему бывать, он нигде не видел такого красивого и благодатного края, как Шумадия.

Лабуду вспомнилась Босния, с ее высокими горами и глубокими ущельями. Интересно, добрались ли туда главные силы партизан или нет? Через несколько дней они двинутся туда же и, может быть, навсегда расстанутся с Шумадией. У Лабуда к предстоящей передислокации было двойственное отношение. С одной стороны, он испытывал неприязнь к предстоящему длинному пути, а с другой – хотел начать его как можно скорее. Только бы Гордана была с ним, а трудностей он не боится. Он чувствовал, что находится на пороге какого-то важного события, которое перевернет всю его жизнь.

Похолодало. Ветер быстро крепчал. Губы Лабуда пересохли. Голова, замотанная бинтом, потяжелела. Он чувствовал, что через марлю еще пробивается кровь, но не беспокоился. Гордана смотрела на его бледное красивое лицо. Глубокие морщины на лбу и у рта придавали ему значительность и серьезность.

– Тишина. Какая невероятная тишина, – сказал он, потирая лицо сухими, костистыми руками. – Отвыкли мы от тишины, и мне кажется, что она действует на меня сильнее, чем стрельба. Почему никто не стреляет? – спросил он. – Где наши, неужели нас осталось только двое?

Гордана посмотрела на него и улыбнулась.

– Там они, – кивнула она головой.

– Не знал, что могу так долго проспать. И это во время боя. Что обо мне подумают теперь товарищи? – Он с трудом поднялся и сел. – Приснилось мне, будто все мы погибли. Жуткое зрелище.

Она взяла его за руку и посмотрела в глаза.

– Успокойся. Сны никогда не сбываются. Тебе надо лежать, кровь еще не совсем остановилась.

– Все это пройдет. Рана уже почти не болит, значит, неглубокая, – ощупывая забинтованную голову, произнес он. – С такими пустяковыми царапинами бойцы в атаку ходят, а я раскис. Стыд и позор. – Он попытался встать.

– Тебе нельзя двигаться, – отпуская его руку, сказала Гордана.

Лабуд недоуменно посмотрел на нее.

– Скажи-ка, а кто же лишил меня этого права? – спросил он с усмешкой.

Она смотрела на него, и одна мысль не давала ей покоя: а полюбит ли Лабуд ее когда-нибудь или их жизни так и будут идти, как две параллельные линии, не пересекаясь и не перекрещиваясь? «Что с того, что я его люблю, когда он меня не замечает, словно я не существую».

– Сейчас придут санитары с носилками, – сказала она после небольшой паузы. – Я уже послала за ними.

– Оставь их в покое, – не поднимая головы, проговорил он. – Пока у меня ноги целы и здоровы, носилки мне не требуются. Да и чувствую я себя совсем хорошо. – Он стиснул зубы, оперся руками о землю и, преодолевая боль и слабость, решительно встал.

Гордана с тревогой наблюдала за Лабудом, который, шатаясь, словно пьяный, с трудом передвигал ноги.

Она видела, сколько сил стоил ему каждый шаг. Он не хотел сдаваться, но… пришлось. Шагов через двадцать он остановился около дерева и прислонился к нему плечом. Исподлобья посмотрел назад, как бы измеряя пройденный путь.

– Теперь ты сам убедился, насколько ослаб, – сказала Гордана, беря его под руку. – Я не имею права приказывать тебе, но я прошу послушаться меня.

Он освободился от ее руки, сердито сказал:

– Хватит об этом. Я не ребенок и в помощи не нуждаюсь.

– Но ты ведь сам требуешь, чтобы к раненым относились внимательно, – скрывая улыбку, сказала Гордана. – И я не могу понять, что с тобой происходит. Мне хорошо известно, что ты привык к трудностям, что ты не избалован жизнью. Но все это к данному случаю не относится. Ты ранен и, значит, нуждаешься в помощи.

Стараясь быть серьезной, Гордана взяла Лабуда под локоть, и они продолжили свой путь. Лабуд ступал тяжело, каждый шаг болезненно отдавался у него в голове. Он старался идти самостоятельно, но руку Горданы не отстранял. Солнце опустилось почти до самой линии горизонта и, словно не желая прятаться за нее, задержалось на границе дня и ночи. Издалека доносилось тяжелое уханье орудий. Мимо них прошли четыре бойца, несшие на плащ-палатке убитого партизана. Они шли медленно, низко опустив голову, и всем своим видом выражали печаль. Лабуд проводил эту процессию тяжелым вздохом.

– Не слышала, Гор дана, сколько человек мы потеряли сегодня? – спросил он, когда партизаны скрылись за холмом.

– Точно не знаю, но немало. И командир отряда погиб, – ответила Гордана дрогнувшим голосом.

У Лабуда перехватило дыхание от этой жуткой вести. Он так любил Аксентича, стольким был ему обязан…

– Как же так? Это же невозможно! Его ведь некем заменить. Неужели нельзя было его поберечь?! – воскликнул он, хотя и понимал всю нелепость своих вопросов.

– Командир пожертвовал собой, чтобы спасти отряд. Когда танк прорвался к нашим позициям, Аксентич бросился под него со связкой гранат. Другого выхода не было.

– Что-то много ошибок мы допускаем последнее время, все обороняемся, а нападать совсем отвыкли.

– Почему ты не скажешь об этом комиссару?

– Теперь скажу. И ему и другим. Но хотел бы, чтобы и ты поняла меня.

– Я-то тебя понимаю, может быть, лучше, чем другие. – Она взяла его руку и ладонью прислонила к своей щеке. – У тебя очень горячая рука, наверняка температура поднялась. Знаю, что опять взбунтуешься, но я должна направить тебя в лазарет. В роте тебе нельзя оставаться.

– Нет и еще раз нет, – решительно возразил Лабуд. – Что это будет за пример для бойцов, если командир, коммунист с пустяковой раной идет в лазарет?

– Раз ты так ставишь вопрос, я вынуждена буду доложить комиссару отряда. Его тебе придется послушаться.

Лабуд высвободил свою руку из руки Горданы.

– Смотри-ка, комиссаром стращает. Что ж, жалуйся! Только не слишком ли часто ты обращаешься к нему последнее время! – воскликнул он ревниво и, не подумав о том, что незаслуженно обижает девушку, наговорил ей массу всяких глупостей.

Гордана не знала, что ответить. Лицо ее побледнело, губы дрожали, казалось, она вот-вот расплачется. «Почему он так несправедлив ко мне? – спрашивала себя девушка. – Чем я не угодила ему?» Ей казалось, что Лабуд догадался о ее любви к нему и теперь стремится с помощью обидных слов разрушить ее любовь. Почему так поступал человек, за которого она была готова пожертвовать собственной жизнью, она не знала. Ее любовь к нему была такой сильной, что она готова была все ему простить. Покорно выслушивая его нелепые слова о том, что она, мол, городская барышня, изнеженная и избалованная, не знавшая настоящих трудностей, она вдруг подумала, что он не говорил бы так, если бы хоть немного знал ее жизнь.

Когда ей было пятнадцать лет и она училась в пятом классе гимназии, началась гражданская война в Испании. Гордана участвовала в сборе пожертвований для детей погибших бойцов республиканской армии и за это была исключена из гимназии. С того времени ее имя, как человека неблагонадежного, было внесено в досье полиции.

Испания! Страна сказочной экзотики и рек, красных от крови. В ночных сновидениях ей слышались твердые шаги и влекущие песни бойцов интернациональных бригад. Немало югославов находилось в их рядах. Почему не была она немного постарше – пошла бы дорогой отца… Он не вернулся из Мадрида. Остался там, как памятник в пустыне, хранящий воспоминания о прошлом. Лабуд тоже похож на тех, что не вернулись из Испании, но останутся вечно живыми.

В то время Гордане было легче, чем сейчас. Тогда она твердо знала, что надо делать, как себя вести.

«В будущем, когда у нас вспыхнет революция, – бесстрашно сказала она в лицо директору гимназии, который сообщил ей об исключении, – вы обо мне вспомните. Мы еще рассчитаемся. Напрасно вы улыбаетесь, господин директор. Наш день ближе, чем вы предполагаете. Прислушайтесь, он уже стучится в ворота».

Перед дерзкой девчонкой были отрезаны все пути к отступлению. Ей осталось одно – идти вперед. И она пошла, гордо вскинув голову. Сквозь туманную даль она видела зарождение своей звезды и шла на ее мерцающий свет. Она зажигала вокруг все новые факелы – создавала свои кометы, переносила огонь от сердца к сердцу, совершала небольшие рискованные подвиги и расплачивалась за них большими неприятностями; она узнала, что представляли собой шпики, доносчики, провокаторы, испытала на себе силу полицейской дубинки. Такова была ее юность. Захваченная идеями революции, она не думала о личной жизни, все ее интересы были связаны со служением своему народу.

Из родного дома Гордана ушла сразу, без раздумий и колебаний, лишь только узнала, что на Космае началось восстание. Она не боялась трудностей и совершенно точно знала: все выдержит человек, если имеет перед собой благородную цель. Не боялась она и смерти.

Вдруг, совершенно неожиданно для себя, находясь в партизанском отряде, Гордана влюбилась в своего командира роты. Он же словно не замечал ничего, держался с ней вызывающе грубо. Его поведение заставляло ее нервничать, сомневаться, вводило в заблуждение.

В своем воображении она наградила любимого и несказанной красотой, и огромной силой, и умом, и добротой. Но действительность все опрокидывала. В его поведении отчетливо просматривалась лишь суровость, которая вызывала у нее недоумение и страх. Его властный взгляд и резкий, непререкаемый голос преследовали ее на каждом шагу.

Когда он исчезал из отряда на какое-то время, ее охватывала тоска и беспокойство, в груди образовывалась какая-то ноющая пустота. Среди ночи она вдруг просыпалась и ходила от костра к костру в надежде услышать его голос, увидеть блеск его глаз. То, что пугало ее в нем, одновременно было и предметом ее любви. Она не могла понять, почему полюбила человека, которого считала недостижимым. Всякий раз при встрече с ним ее охватывал трепет.

В последнее время Гордана заметно похудела, все реже слышалась ее песня у партизанских костров.

«Почему он меня так не любит? – спрашивала она себя, вглядываясь в извилистую линию горизонта. – Если бы я могла сказать ему о своей любви, о том счастье, которое охватывает меня при виде улыбки на его лице… Я бы с огромной радостью приняла на себя всю боль его ран, если бы это было возможно».

На поляне около сгоревшей ветряной мельницы Гордана увидела большую группу партизан. Они стояли без головных уборов, усталые и озабоченные. Сюда сносили тела погибших товарищей. Их складывали один к другому около свежевырытой могилы. Рядом с ними бросали в кучу их автоматы, карабины, сумки с гранатами. Всего погибло свыше двадцати человек.

У старой акации с иссеченными ветками и голым стволом стояла на коленях молодая крестьянка с переброшенным через плечо черным шерстяным платком. Перед ней на раскинутой шинели лежал Младен Попович, боец двенадцатой роты, рядом с которым притулился мертвый ребенок. В их изголовье горела тонкая восковая свеча, ее пламя трепетало от дуновений холодного ветра. В ногах Младена лежал короткий кавалерийский карабин и пустая клетчатая сумка с длинными белыми кисточками, вся в крови. Славка, жена Младена, низко опустив голову, негромко причитала.

Свечи горели еще в нескольких местах. Их неровный свет выхватывал из сумрака ночи скорбные лица овдовевших женщин. На самом краю, отдельно от остальных, лежал командир отряда. Лицо его было спокойно, как у человека, который отдыхает после работы. Взрыв гранат пощадил лишь голову командира отряда. Все остальное было разнесено на части.

Гордана знала всех погибших. Одних она принимала в Союз молодежи, с другими встречалась на собраниях и заседаниях, третьим оказывала медицинскую помощь. Еще вчера они мечтали о победе, о новой жизни, а сегодня для них все кончилось. Лабуд остановился перед мертвыми товарищами, чтобы отдать им последний долг, а Гордана, чувствуя, как на глаза навертываются слезы, низко опустив голову, пошла вдоль ограды к ложбине, где находилась ее рота.

Около небольшого ручейка сидел на камне Пейя Лолич и примерял желтые альпийские ботинки.

– Ты не видел Владу? – спросила Гордана, остановившись около Лолича.

Он поднял голову и улыбнулся.

– Зачем тебе Влада, если есть я?

– Мне не до шуток. Мне нужна его помощь.

– Разве я не могу его заменить? Прикажи только, все сделаю.

Гордана с сомнением покачала головой.

– В этом деле ты едва ли был бы полезен. Лабуд тебя не послушает, а с Владой они старые товарищи… Лабуд тяжело ранен. Пока я нашла его я перевязала, он потерял много крови…

– Ты хочешь, чтобы мы дали ему свою кровь?

– Нет, это пока не требуется, но надо уговорить его пойти в лазарет.

– С удовольствием помог бы тебе в этом, но сомневаюсь в успехе. Всем известно его упрямство.

– О каком упрямстве можно говорить, когда речь идет о жизни человека? Вы с Владой должны его уговорить.

Лолич помолчал некоторое время.

– По-моему, – сказал он, – всех раненых надо из отряда убрать. Они только мешают. Но я не знаю, куда можно было бы их отправить. Поблизости нет ни одного нашего госпиталя. В Посавине немцы захватили шестьдесят раненых и всех расстреляли. Госпиталь, что был на Космае, несколько дней назад эвакуирован в Рудник. Не думаешь же ты отправить его туда?

Она пожала плечами.

– Я еще не думала о том, куда можно его отправить, но я уверена, что в отряде ему оставаться нельзя: он не выдержит.

– Лабуд вынослив, как все крестьяне. Их непросто одолеть. – «Зачем я говорю ей все это? – подумал он вдруг. – Она и так без ума от него. Вот если можно было бы его куда-нибудь услать. Наверняка они больше не встретились бы, и Гордана его забыла. Все, как известно, забывается». Лолич обул ботинки и встал. – Брось ты особенно беспокоиться о нем. Чему быть – того не миновать. Послушай-ка лучше мои стихи. Из них многое поймешь.

– Что ты, Пейо, только не сейчас, – удивленная его предложением, ответила Гордана.

– Все так говорят «в другой раз», а он никогда не приходит, – грустно произнес Пейя.

– Почитаешь, когда у меня будет хорошее настроение. О любви, хорошо?

– О любви? Тебе? Это что-то новое!

– Что ж ты думаешь, я не верю в любовь?

– Любовь существует независимо от того, верим мы в нее или нет. Но когда о любви говоришь ты, я верю в нее вдвойне.

Гордана ничего ему не сказала. Она смотрела на него безразличным, отсутствующим взглядом, не пытаясь вникнуть в смысл его слов. «Как может кто-либо говорить ей о любви, когда она любит Лабуда? Только злой демон понуждает одних людей вмешиваться в чувства других!»

– Первая любовь всегда безответна, – начал Лолич, видя, что Гордана хранит молчание. – Мне тоже не везло в любви. Вижу, очень хорошо вижу, что ты безнадежно влюбилась в Лабуда, и мне тебя жаль. Я даже не мог бы сказать, люблю ли я тебя больше или жалею. Пожалуй, первое вернее. А ты…

– Прощу тебя, прекрати, – прервала его Гордана.

– Извини, если обидел, я не хотел.

«Глупый, вот глупый-то», – подумала Гордана, блуждая взглядом по лесочку, который затягивало туманом.

– Ну, мне пора, оставляю тебя в покое, тем более что и Лабуд легок на помине, – понизив голос, произнес Лолич. – Я был прав, ты беспокоилась зря. Лабуд жилистый и выносливый. Разве не правда? Смотри, каким молодцом он держится на коне!

Через несколько минут подъехал Лабуд верхом на лошади. Гордана при виде его заволновалась, но не показала виду. Не слезая с коня, Лабуд приказал, чтобы рота готовилась к маршу. Бойцы, как всегда в таких случаях, засуетились, навьючили на себя все свое походное имущество и быстро построились в колонну. Лишь Гордана осталась стоять на прежнем месте, словно не расслышала команду. Она чувствовала на себе взгляд Милана и от этого не могла поднять глаз. Щеки ее пылали. Вдруг она поняла, что Лабуд оказался здесь не случайно, что он пришел из-за нее, в надежде увидеться поскорее. От этой мысли ее сердце учащенно забилось. Когда наконец она подняла глаза, то сразу же встретилась взглядом с Лабудом.

– Я виноват перед тобой, и ты вправе на меня сердиться, – сказал он, немного согнувшись в седле. – Приношу тебе глубокие извинения.

– Ну что ты! – воскликнула Гордана и еще больше покраснела.

Он не нашел в себе силы, чтобы прямо, раз и навсегда, сказать ей: «Счастье мое, я люблю тебя». Вместо этого он еще ниже склонился в седле, взял ее руку, поднес к своим губам и поцеловал.

– Я не могу ложиться в лазарет, пойми, – тихо сказал он. – Идет война, и все мы сейчас немного сумасшедшие. Ты сама видела, сколько сегодня потеряли товарищей. Сейчас каждый боец на счету.

Заходящее солнце угасало за ломаной линией гор, а со стороны Космая наползали тяжелые темные облака. В направлении Космая, навстречу темноте, вытянулась длинная колонна партизан, готовых к любой неожиданности.

Небо все больше затягивалось облаками. Из долины тянуло холодом. Бойцы проходили мимо Лабуда молча, но он не замечал на их лицах особой озабоченности. Наоборот, они выглядели так, словно отправлялись к новой жизни, которая ждет их сразу же за первым перевалом. Надо лишь до него дойти, и он укроет их от всех невзгод.

– Пора, Гордана, – сказал Лабуд, когда мимо них проследовали бойцы, замыкавшие ротную колонну. – И не думай обо мне плохо.

– Пошли, – ответила она.

На небе зажигались первые звезды, а свечи на могилах погибших воинов догорали; бойцы проходили мимо места захоронения своих товарищей молча, обнажив низко опущенные головы. Только звуки удаляющихся шагов нарушали глубокую тишину. У могилы Аксентича Лабуд придержал коня. В ее изголовье трепетала алая осенняя роза, укрепленная на армейском штыке, воткнутом в землю. В отблеске свечи роза пламенела, как только что пролившаяся кровь.

Лабуд опустил поводья и тронул коня. Его рота последней уходила с этой высоты, изрытой взрывами гранат, снарядов и мин, покрытой сетью стрелковых окопов и ячеек. Рота все еще носила двенадцатый номер, который получила при формировании отряда. Сейчас в отряде осталось всего лишь четыре роты.

В хвосте колонны Лабуд увидел жену Младена – Славку Попович. На одном плече у нее висел карабин погибшего мужа, на другом – патронная сумка. Одетая очень легко и бедно, она дрожала от холода, несмотря на то что спешила, стараясь не отставать от колонны. Лабуд с сожалением посмотрел на убитую горем женщину, снял с себя шинель и молча протянул ее Славке. Она так же молча взяла шинель, поспешно надела ее на себя и заспешила, догоняя бойцов.

Женщина, у которой война отняла все, шла мстить врагу.