Текст книги "Листопад"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Сквозь густой осенний туман все шли и шли поредевшие отряды и роты, устало тянулись потерявшие своих одиночки. Сверху непременно что-либо или лилось, или падало: дождь сменялся снегом, и наоборот. Дороги и тропы превратились в месиво из грязи, которая чавкала и хлюпала, стаскивая с ног обувь. Многие бойцы шли босыми или в намотанных на ноги кусках одеял и мешковины. Всюду слышалось беспокойное бормотание, стоны раненых, плач детей, причитание женщин, грубая брань мужчин, резкие приказания командиров. Опечаленные, напуганные, потерянные, как птицы без гнезда, брели люди с Космая и из Посавины, от Белграда, Смедерева, Валева. Колонны держали путь на Рудник, а оттуда в Санджак, в Боснию или еще бог знает куда.

Восстание в Сербии быстро шло на убыль. Партизаны покидали родные места. Вместе с ними уходили семьи, иногда целые села, не желая быть под властью немцев и четников. По разбитым и размытым дорогам или прямо по целине двигались десятки телег и двуколок, брели навьюченные лошади, тянулись гурты овец и свиней. На телегах громоздились ящики, корзины, мешки с продовольствием, узлы с вещами. С каждым днем положение повстанцев ухудшалось, их колонны редели, на обочинах все чаще появлялись свежие могильные холмики. Но ничто не могло остановить и повернуть вспять их великое движение.

После ухода партизан села и деревни пустели, жизнь в них замирала, и только бездомные псы рыскали около домов с закрытыми ставнями на окнах. Снова каждую ночь полыхали зарева пожаров. Это четники предавали огню дома партизан. Партизаны отвечали им тем же.

По утрам крестьяне, не покинувшие своих домов, находили на перекрестках трупы расстрелянных с дощечками на груди. На одних дощечках было написано предупреждение: «Это ожидает каждого, кто сотрудничает с партизанами». На других: «Смерть фашизму – свобода народу!» Партизаны действовали, опровергая довольно широко распространившееся мнение о том, что с ними якобы покончено.

Не прекратил своего существования и Космайский отряд. Ожидаемого из Верховного штаба партизан приказа об отступлении все не было, и отряд продолжал сражаться. В последние дни, чтобы создать у противника преувеличенное представление о своей численности, отряд действовал рассредоточенно – ротами, взводами, отдельными группами. Партизаны всегда действовали неожиданно, стремительными налетами громили отряды четников, полицейские участки, сжигали здания местных органов власти, взрывали бункера и мосты.

«Смерть оккупантам!», «Долой предателей!», «Да здравствует Красная Армия!» – пестрели лозунги в селах, через которые проходили партизаны. На стенах зданий вместо фашистских свастик и королевской короны появлялись красные звезды с серпом и молотом. В селении Рогача под носом у полицаев над малым куполом церкви ночью был водружен алый стяг.

Всюду в районе Космая по ночам гремели взрывы.

Партизаны незаметно проникли в местечко Раля и заминировали тоннель. В Джуринце рота Лабуда подорвала немецкий эшелон, в Сопоте и Курачице разогнала полицаев. Небольшие группы партизан проникали даже в города и уничтожали немецкие комендатуры, ликвидировали предателей, жгли автомашины, бросали бомбы в помещения городских управ, минировали и разрушали склады… Для того тяжелейшего периода, каким был для патриотов Югославии конец сорок первого года, это были очень важные акции. Народ видел, что борцы за свободу не сдались, что они продолжают сражаться, что они неодолимы.

Сербская земля была перед угрозой гибели. Враги разрывали ее на части, грабили, насиловали, уродовали, продавали оптом и в розницу. Из грязных щелей выполз весь змеиный сброд. Генерал Милан Недич, продавшись немецко-фашистским оккупантам, создал марионеточную армию и занес над Сербией кровавый нож под предлогом ее «спасения» от «красной чумы». Из отбросов общества, бродяг, проходимцев, жуликов и пьяниц полковник Драже Михайлович создал банду четников. За то, что он бросил клич: «Сербы за короля», югославское эмигрантское правительство в Лондоне объявило его «главнокомандующим вооруженными силами Югославии на родине». Михайловичу было приказано вступить в сотрудничество с немецкими и итальянскими оккупантами и их прислужниками в целях подавления освободительной борьбы югославского народа. Четники Михайловича в знак траура по «погибшей» Сербии отрастили длинные бороды и волосы. Но это было лицемерие. Они не собирались ее спасать. Вооруженные немецкими тесаками, итальянскими гранатами, английскими винтовками, четники «именем короля» вешали и убивали патриотов, забирали у народа все, что осталось не разграбленным оккупантами.

В Хорватии Анте Павелич, фашиствующий националист, который долгое время находился в эмиграции в Италии и вернулся в Загреб в обозе оккупантов, провозгласил лозунг создания «независимой великой державы Хорватии». Призыв был быстро подхвачен усташами и всей «пятой колонной», и уже в октябре тысяча девятьсот сорок первого года в Хорватии было сформировано несколько дивизий, которые были брошены против партизан.

Через Альпы на помощь великосербским шовинистам и хорватским националистам спешили эшелоны с корпусом генерала Бема. Со стороны голубой Адриатики, рассекая Черногорию, в ворота Сербии ломились дивизии итальянского дуче, в Южную Сербию через перевалы Старых Планин двинулся в поход болгарский «народный» добровольческий корпус. С севера пробирались войска Хорти, усиленные Дунайской флотилией, а через Вардар ворвалась дикая мусульманская дивизия, укомплектованная местными наемниками. Вражеская армия общей численностью свыше трехсот восьмидесяти тысяч человек пыталась окружить и уничтожить восемьдесят тысяч партизан. На стороне оккупантов было подавляющее превосходство в силах и средствах. На одного партизана приходилось пять вражеских солдат. На каждые четыре миномета партизан у противника имелось по семь орудий. Враг располагал четырьмя авиационными полками, партизаны – тремя зенитными пулеметами. Двести шестьдесят танков расчищали путь войскам противника. У партизан не было ни танков, ни противотанковых орудий.

Несмотря на это, командующий немецко-фашистскими войсками на юго-востоке генерал-фельдмаршал Лист просил у Берлина дополнительной помощи танками, артиллерией, пехотой, бронемашинами. Гитлер обещал Листу прислать несколько горных дивизий «по мере их высвобождения на восточном фронте». Но, к счастью для партизан, дивизии на восточном фронте не высвобождались. Наоборот, он требовал новых сил, и не случайно Кейтель направил генералу Бему директиву, в которой говорилось:

«Примите самые строгие меры для ликвидации партизанского движения в кратчайшие сроки. Любая акция против немецких оккупационных войск должна квалифицироваться как исходящая от коммунистов. Должны быть применены все средства для утверждения авторитета оккупационных властей и для воспрещения дальнейшего распространения недовольства… Необходимо иметь в виду, что в этой стране человеческая жизнь не ценится и оказать устрашающее воздействие можно лишь посредством необычной жестокости. В качестве отмщения за одного погибшего немецкого солдата следует казнить сто – двести коммунистов».

Генерал Бем стремился пунктуально выполнить указания вышестоящего командования. Со своей стороны, он пытался придать зверствам своих солдат и офицеров ореол мести за жертвы германской армии на сербской земле в годы первой мировой войны.

«Вы призваны отомстить за кровь своих отцов, – писал он в одном из приказов войскам. – Уничтожайте их как можно больше. Я снимаю с вас всякую ответственность».

Начальник штаба немецко-фашистских войск в Сербии генерал Турнер требовал:

«Занятые населенные пункты следует разрушать и сжигать. Членов семей партизан, непригодных к отправке на работы в Германию, расстреливать на месте».

Истерзанная, поруганная, несчастная Сербия задыхалась в дыму пожаров. Всюду на каждом шагу встречались виселицы. Земля сотрясалась от взрывов. Вода в реках становилась красной от крови. Села и целые города превращались в кладбища. Кровавая оргия не прекращалась ни днем ни ночью. Стоило партизанам оставить населенный пункт, как сразу же в нем появлялись цепные псы фашистов – четники. Они сгоняли народ на сходку и часами запугивали людей, рассказывая всякие небылицы о партизанах, запрещали под страхом смерти вступать с ними в контакт.

В таких «операциях» особенно отличался новоиспеченный воевода Космайского района Стоян Чамчич. Верхом на белом коне, одетый в крестьянскую одежду, заросший бородой, он переезжал из одного села в другое, изображая из себя «защитника свободы, короля и родины».

В тот день Чамчич приехал в село где-то около обеда и без долгих размышлений приказал собрать народ. Крестьян охватило беспокойство. Они собирались на сходку как на казнь, озирались вокруг, словно боялись неожиданного нападения. Два добрых знакомых встретились на перекрестке, молча поздоровались, посмотрели друг другу в глаза, как бы говоря, что-то будет, и без слов пошли дальше к корчме – месту сходки. Здесь уже разъезжал на своем белом коне Чамчич. Гарцуя на лошади, Чамчич каждую новую группу крестьян встречал одними и теми же словами:

– А ну признавайтесь, кто давал хлеб партизанам? Только имейте в виду, что мне уже все известно, но я хотел бы услышать об этом от вас самих.

Крестьяне пугливо пожимали плечами, а те из них, что были в первых рядах, старались улизнуть назад, но их встречали прикладами и гнали на прежнее место. Чамчич еще больше распалялся:

– Еще раз спрашиваю, кто же испоганил село и превратил его в русскую колонию? Разве вы сербы, если забыли нашего короля и променяли его на большевистских комиссаров? Позор!

Исчерпав весь запас угроз и ругательств и видя, что никто из крестьян не собирается отвечать на его вопросы, Чамчич перешел к следующей части своей карательной программы.

– Ну хорошо! – угрожающе крикнул он толпе. – Теперь не жалуйтесь, что я не просил вас по-хорошему. Пусть за ваше упрямство ответят ваши задницы. Райкан, начинай, – обратился он к своему коноводу, здоровому рыжебородому четнику. – Покажи-ка, парень, свое искусство, выбери десяток подозрительных типов и отделай так, чтобы от них даже собаки отворачивались.

Напуганные крестьяне сбились в тесную кучу, но четники врезались в толпу со всех сторон как бешеные собаки, выдергивали первых, кто попадался им под руку, и тащили на крыльцо корчмы. Не прошло и минуты, как перед Чамчичем стояли девять мужчин и женщина в красном платке.

– Мужчинам по двадцать пять розг, а этой потаскухе выдайте все тридцать. Раз она так любит красный цвет, пусть у нее и низ будет такой же, как верх, – объявил Чамчич.

Три четника схватили женщину и, невзирая на ее отчаянное сопротивление, втащили на крыльцо. Один из палачей прижал ей голову и руки, другой сел на ноги, а третий, рыжебородый, начал бить ее тонкой розгой из кизилового дерева. Первый удар был настолько сильным и резким, что люди, услышав свист розги, подумали, что бедная женщина будет рассечена пополам. Пронзительный крик разнесся далеко вокруг. Толпа заколыхалась, но осталась стоять на месте. С каждым ударом крики женщины слабели и наконец совсем прекратились. Теперь слышались лишь глухие удары и свист розги в воздухе.

– Эй ты, осел! – закричал Чамчич на своего коновода, когда ему показалось, что тот нанес недостаточно сильный удар. – Разве так бьют? Или хочешь, чтобы я на тебе самом показал, как такие дела надо делать?

Рыжий палач на мгновение остановился, перевел дыхание, поплевал на ладонь и с новой силой стал наносить удар за ударом. Женщина уже не шевелилась. Из первых рядов было видно, что ее юбка промокла от крови.

– Хватит с нее! – крикнул Чамчич, насчитав тридцать ударов. Он сам следил за счетом и никому этого не передоверял. – Теперь можно быть уверенным, что в этом селе никому больше не захочется печь хлеб бандитам и чинить им одежду… Уберите бабу, давайте следующего.

С мужчинами было проще. Они не сопротивлялись и не кричали, а некоторые из молодых, что посмелее да позадиристее, подходили к палачам с презрительной усмешкой на губах, сами спускали штаны и всем своим поведением как бы говорили четникам: «Мы-то выдержим, а вот что вы запоете, когда окажетесь в наших руках, еще не известно».

После порки «подозрительных элементов» Чамчич сошел с коня и взобрался на крыльцо, чтобы произнести речь. Он всячески поносил партизан и призывал крестьян присоединиться к четникам.

– Кто такие коммунисты? – вопрошал Чамчич. – Это русские платные агенты и предатели. Большинство среди них составляют люди не нашей веры – мусульмане и католики. А если попадется какой-нибудь серб, то это изменник, который хочет, чтобы Сербия попала под иноземное господство. Вспомните пятисотлетнее турецкое иго, когда Сербия стонала под чужим гнетом, когда убивали наших жен и детей, уводили в рабство самых красивых девушек, когда непокорных сажали на кол. Коммунисты ничем не отличаются от турецких янычар. Они хотят уничтожить нашу православную веру, разрушить церкви, осквернить святые места. Коммунисты не признают ни бога, ни семью. Для них не существует ни сестер, ни братьев, ни матерей, ни отцов. Они хотят, чтобы все спали под одним одеялом. Это же дикари! А вы, потомки великих борцов за свободу и независимость Сербии, посылаете своих детей в партизаны, принимаете этих безбожников в своих домах, снабжаете их продовольствием, одеждой и даже оружием. Вы совершаете великий грех перед богом и королем. Вам придется платить за свои грехи, если вы раскаетесь слишком поздно. Мы посланы богом и королем, чтобы очистить нашу святую землю от коммунистов. Нам дано право расстреливать всякого, кто выступает против нашей веры. И мы честно выполняем свои обязанности. Сколько дней уже вы не слышите выстрелов партизан? Под Космаем должно развеваться только наше знамя. Партизаны уничтожены, а тех, кого вы прячете, мы быстро переловим и повесим. Сегодня здесь, – он указал рукой на место порки крестьян, – мы вас лишь предупредили. Но если мы узнаем, что хоть один партизан оказался в вашем селе, мы вернемся и повесим столько ваших людей, сколько посчитаем нужным. Мы будем вешать и…

Чамчич поднял сжатую в кулак руку и замер на полуслове. Его прервали звонкие винтовочные выстрелы, прозвучавшие совсем недалеко от моста сходки. Вслед за ними послышалась очередь из пулемета. Стрельба быстро приближалась. Один за другим раздались взрывы нескольких гранат.

Люди в панике бросились врассыпную. Четники, стреляя наугад, стали в беспорядке отходить по узким переулкам, хоронясь за изгороди и деревья. У корчмы остались лишь жертвы экзекуции, лежавшие без сил прямо на мокрой земле. Около них валялись розги из кизилового дерева и несколько папах четников, забытых при бегстве.

Стрельба за селом еще продолжалась, когда рота Лабуда вышла к корчме, где несколько минут назад четники проводили сходку. Будто по заранее разработанному плану, партизаны разбились на группы и стали обходить дома зажиточных крестьян. Отделение Влады Зечевича свернуло к одному из таких домов, отличавшемуся широкими окнами и окруженному крепким высоким забором. Над домом торчали две трубы и из обеих валил дым. Так бывает, когда хозяева ждут гостей. На лай собак, преградивших путь партизанам, из дома вышел плечистый человек в новой куртке из грубого сукна и меховой шапке, довольно старый на вид. У него было мясистое лицо с кожей синеватого оттенка, тяжелые, набрякшие веки и густые седые брови. Водянистые глаза были покрыты сеточкой красноватых линий. Открыв калитку и увидев непрошеных гостей, хозяин от неожиданности вздрогнул, но сразу же взял себя в руки и, изобразив на лице некое подобие улыбки, сказал:

– А, это вы! Благодарение богу, входите, сынки, входите.

Зечевич вопросительно посмотрел на хозяина, как бы желая определить, действительно ли они были здесь желанными людьми.

– В вашем доме есть четники? – спросил Зечевич, внимательно наблюдая за окнами.

– Какие там четники! – ответил хозяин. – Нечего им у меня делать. Я в политику не вмешиваюсь. Человек должен заниматься своим делом и своим домом.

– Мы тоже любим свой дом, – вмешался в разговор Марич. – А все же скажи, отец, за кого ты: за короля или за партизан? Мы предпочитаем знать, с кем имеем дело.

– Правильно, юноша, я придерживаюсь того же мнения. Поэтому и сказал вам, что я ни за кого. Меня ничто не касается, я крестьянин.

– Ладно, это твое право, кого признавать, а кого не признавать, но то, что мы попросим, обязан исполнить, – сказал Зечевич и, сняв с плеча ручной пулемет, поставил его прикладом на землю. – Наша армия еще не имеет собственных складов, поэтому, как говорится, с миру по нитке – и… нам достаточно.

– Красиво у вас получается: «с миру по нитке», – начал ворчать крестьянин, отводя глаза в сторону. – А что я вам могу дать, если уже забрали все подчистую?

– Ну хотя бы хлеб-то есть?

– Побойся бога, сынок, откуда он?

– Совсем нет, ни крошки?

– Ни крошки. Все…

– Тогда откуда во дворе столько свежей соломы? Где же зерно?

– Все забрали.

– Ну хорошо, значит, хлеб отобрали. А картошку?

– Какая картошка, помилуй бог? Даже на семена ничего не оставили.

– Слушай, хозяин, мы не требуем у тебя жареных поросят. Но фасоль-то должна у тебя быть.

– Честное слово, нет ни зернышка, богом клянусь.

– И кукурузной муки не найдется на мамалыгу?

– Ничего нет. Да если б имел, разве мне жалко?

– Надо же, бедный хозяин, все у него отобрали. Но, думаю, ракию-то не могли всю забрать. Стоит, наверное, где-нибудь бочоночек?

– Да что вы?! Ее в этом году совсем не было, на фрукты неурожай.

– Ну а коров доишь? Сыр, масло есть?

– Какое там! Детишки голодные ходят.

Марич с трудом сдерживал смех, слушая разговор с хозяином и удивляясь долготерпению Зечевича.

– Послушай, хозяин, а вода, чтобы напиться, у тебя есть? – спросил он неожиданно.

– Что ты, что ты, откуда она у меня?! – по инерции отказал хозяин и спохватился, поняв, что переиграл.

Партизаны дружно рассмеялись.

– Ну и скряга ты, однако! Или ты жадный только по отношению к партизанам? – повысил голос возмущенный Зечевич. – Сейчас посмотрим, действительно ли у тебя ничего нет!

Он отстранил старика от калитки и направился к дому. За ним последовало еще несколько бойцов. Хозяин, по-прежнему пытаясь держаться независимо, тем не менее как-то сразу сник и, опустив голову, пошел за Зечевичем и его бойцами.

Дом был двухэтажный. На первом этаже размещались кухня, кладовая и другие подсобные помещения. Когда Зечевич открыл дверь в кухню, в нос ударил острый запах разных яств. У него буквально закружилась голова. К тому же здесь было жарко как в бане. Он увидел перед собой большую железную плиту, в топке которой бушевал огонь. На плите стояло несколько кастрюль, в которых что-то варилось. Из одной кастрюли вырывался пар, и крышка на ней подрагивала. Через открытую дверцу духовки виднелся круглый противень с уже готовым слоеным пирогом.

Иронически улыбаясь, Зечевич молча отодвинул локтем женщину, хлопотавшую у плиты, и заглянул в каждую кастрюлю. Он был поражен количеством пищи. В одной кастрюле тушилась капуста вместе с различными пряностями, Другая была доверху забита голубцами, а в широких низких кастрюлях румянились плов, картофель и жареные цыплята. Возмущенный открывшейся ему картиной, Зечевич схватил с одной из кастрюль крышку и швырнул ее на земляной пол, под ноги хозяину.

– Как же понимать твои слова, что тебе детей нечем покормить? А это для кого? Или все это приготовлено для четников? Для них, выходит, и пироги, и плов, и жареные цыплята, и голубцы, а партизанам воды жалеешь?

– Сила милостыню у бога не просит, – прогундосил хозяин себе под нос, вытирая рукавом вспотевший лоб.

– Хорошо, хорошо, коли так, бог нас тоже силой не обидел, и мы не меньше других любим пироги и цыплят. – Он повернулся к бойцам, стоявшим за его спиной: – Ребята, осмотреть весь дом, и что найдете из продовольствия, несите сюда.

– Как думаешь, Влада, может, и его с собой заберем? – предложил Космаец, озорно улыбнувшись и кивнув головой в сторону хозяина. – Лабуд любит такие трофеи.

Зечевич строго посмотрел на юношу.

– Делай, что приказано. Остальное – не твоя забота.

Бойцы разошлись по дому выполнять приказание. На втором этаже было несколько комнат, хорошо прибранных, богато обставленных, с картинами на стенах и иконами по углам. В комнате, служившей для приема гостей, партизаны увидели длинный стол, по одну сторону которого стояла дубовая скамейка, а по другую – венские стулья. Стол был уже накрыт к обеду. По центру стола между многочисленными тарелками с закуской возвышались бутылки ракии. Все это, видимо, было приготовлено для четников, которых в этом доме принимали как дорогих гостей. Конечно же здесь должен был обедать новоиспеченный воевода Космайского края Стоян Чамчич. Рядовых четников так не принимают. Для них не пекут пирогов, им не ставят стопки и дорогие тарелки.

– Ракию оставить хозяину, – сказал Влада, когда Марич и Космаец поставили перед ним четыре бутылки ракии, – а еду всю забирайте. Хозяйка, приготовь-ка нам свои кастрюли, – сказал он женщине, которая все это время стояла в сторонке, засунув руки за фартук, и не проявляла особого беспокойства. – Может быть, нам понравится, как ты готовишь, и бойцы будут тебе благодарны.

– Буду рада, если вам понравится, – ответила женщина. – Теперь мне не будет жаль своих трудов.

– Ты, наверное, не первый раз этим занимаешься, думаю, что и не последний.

Женщина осторожно обернулась и, увидев, что никого из домашних в кухне не было, сказала:

– Какое там первый! Свекор ненавидит меня из-за брата и всякий раз, когда наезжают четники, требует, чтоб я им готовила… Откуда вы?

– Из здешних краев, отсюда недалеко.

– Может быть, знаете Лунета? Это мой брат. Он в партизанах. Если встретите, скажите ему, что я накормила вас хорошим обедом.

– Обязательно скажу, если встретимся, – заверил ее Зечевич. Он позвал Космайца и попросил его найти хозяина, который незаметно куда-то исчез. – Хочу поблагодарить его, – сказал Зечевич, – такого обеда у партизан еще никогда не было.

Когда партизаны уходили из дома, уже смеркалось. Короткий декабрьский день приближался к концу. Из леса надвигался белесый туман. Ветер утихал, но теплее не становилось. Пожалуй, даже похолодало.

Конфискованный обед партизаны отнесли в корчму, где расположилась рота. Корчмарь сбежал, когда услышал стрельбу, и сейчас здесь хозяйничали сами бойцы. Они быстро приспособили помещение для отдыха: столы вынесли на улицу, а стулья расставили вдоль стен. На пол постелили толстый слой соломы, взятой из ближней скирды. После обильного ужина, который был для них одновременно и обедом – последнее время партизаны все чаще «соединяли» завтрак, обед и ужин, – бойцы в хорошем настроении готовились ко сну. Только молодежь, несмотря на усталость, не хотела угомониться, и вот уже в одном углу кто-то затянул песню. Ее подхватили, и в корчме сразу возникла веселая, бодрая атмосфера, освобождающая души людей от усталости и тоски по дому, по родным и близким. С песней забывались невзгоды, жизнь казалась милее.

На улице, напротив корчмы, догорало здание местной управы, которую подожгли партизаны роты Лабуда. Иногда кое-где в селе лаяли собаки. Была уже темная безлунная ночь.

В печи горел несильный огонь. Космаец поддерживал его, время от времени бросая в печь сухие доски. В помещении, которое освещалось керосиновой лампой с закопченным стеклом, стоял полумрак. Песня так же неожиданно закончилась, как и началась. Большинство бойцов спало. За два последних дня рота прошла свыше пятидесяти километров, имела несколько стычек с немецкими патрулями и с четниками, взорвала железнодорожный мост, сожгла три управы, захватила и расстреляла нескольких предателей. Бойцы заслужили право на отдых. Отделение Зечевича в эту ночь несло караульную службу. Часовые выходили на посты по двое: так было надежнее. Влада, как командир дежурного отделения, спать не имел права. Сейчас он сидел перед печью, спиной к дверце, и ремонтировал свои опанки. Дело не клеилось, и он что-то недовольно бормотал.

– Не могу понять, почему ты мучаешься с этим старьем, когда у тебя в ранце есть отличные ботинки? – наивно спросил Марич, собираясь на пост.

– Время не пришло ходить в новых, – ответил Влада, не отрываясь от своего занятия, – пока можно походить и в старых.

– Знаешь, почему он бережет новые ботинки? – вмешался в разговор Павле Чарапич, боец отделения Зечевича. – Он хочет показаться в них в своей деревне, когда вернется. – Глаза Павле лукаво блеснули.

Чарапичу было за тридцать. Это был вялый, болезненный на вид, худощавый человек с редкими прилизанными волосами, заостренным подбородком и горбатым носом. Чарапич был из той категории людей, которые толком не знали ни городской, ни сельской жизни. В партизанах он оказался в то время, когда немцы стали хватать всех подряд и помещать в концентрационные лагеря. Лучше быть солдатом, чем рабом, решил Чарапич. Кроме того, он считал, что война не протянется долго и он вернется к своему прежнему занятию: весной он уходил из деревни в город на заработки, а осенью обязательно возвращался назад.

Когда четники порвали с партизанами и образовали собственное войско, Павле ушел с ними, чтобы бороться за короля. «Как всякий настоящий серб, я обязан служить королю, – говорил он. – Я ему присягал и обязан отдать за него свою жизнь». Возможно, Чарапич так и «умер бы за короля», если бы в первый же день его службы у четников некий капрал не выбил ему два верхних зуба и тем самым не вызвал у Павле ненависти к королевскому войску. Он почувствовал себя свободным от присяги и перешел к партизанам.

К партизанам Чарапич пришел, имея при себе ручной пулемет, сумку с патронами и белую офицерскую накидку. Она, правда, немного пожелтела от дождей, но Павле гордился ею как самой большой драгоценностью.

– Знаешь, Влада, я одолжу тебе накидку, когда придем в твое село, – предложил вдруг Чарапич. – Ты воюешь уже бог знает сколько месяцев, а ходишь все еще в опанках и старых штанах. Стыдно показываться землякам в таком виде. Что они о тебе подумают?

– Меня это не беспокоит, пусть думают, что хотят, – ответил Влада.

– Ты не прав, Влада. Крестьяне такой народ, что их всегда надо чем-то удивлять. Я, когда возвращался домой с заработков, всегда покупал себе новую шляпу. Хорошая шляпа – большое дело. А однажды я приобрел пенсне, какие господа носят. Так веришь, настоящие чудеса начались. Крестьяне стали мне кланяться, как будто я был налоговый инспектор, а поп, когда я пришел показаться ему, сказал: «И ты, Павле, стал человеком». Вот что сделало со мной пенсне. Не зря ведь говорят: «Человек создает одежду, а одежда человека».

– Сейчас для крестьян не важно, во что ты одет и обут. Для них важнее, как ты вооружен, – отмахнулся от него Зечевич.

– Одно другому не мешает, поверь мне, особенно когда дело касается женщины, жены например. Ей совсем не все равно, в чем ты покажешься народу.

– А меня ее мнение не интересует. Все они одинаковы: только и ждут момента, чтобы запустить в мужа свои когти и наставить ему рога.

Чарапич раскатисто рассмеялся.

– В этом ты прав на сто процентов, но так случается только у тех мужей, которые находятся у жен под каблуком. Что касается меня, то, по-моему, жена должна знать свое место и не забывать, что хозяин в доме – мужчина.

– А как этого добиться? – спросил Марич, не скрывая острого любопытства.

– Очень просто. Надо почаще напоминать ей об этом. Допустим, собираюсь я в корчму, а она спрашивает, когда я вернусь. Зачем ей это знать? Незачем. Поэтому надо ее как следует проучить, чтобы в другой раз не совала нос в чужие дела.

– Вот ты какой отсталый человек, Павле, жаль, не знал я этого раньше! – воскликнул Лолич, до сих пор молча лежавший около печки на приставленных друг к другу стульях. – Теперь мне понятно, почему Лабуд требовал отчислить тебя из роты. Значит, он давно раскусил тебя. Вот смотрю я на тебя и думаю: откуда в тебе эти байские замашки? Посмотри на себя, что ты можешь без жены? Слабый, хилый, разболтанный. С весны по осень мотаешься по чужим местам в поисках заработка, а жена в это время и вспашет поле, и посеет, и урожай соберет, да еще успеет ребенка тебе родить. Ты же заявляешься к зиме на все готовенькое и, вместо того чтобы поблагодарить ее за кров и ласку, измываешься над ней, как последняя скотина.

– На то она и жена, чтобы хозяйство вести и детей рожать, – настаивал на своем Павле. – У нас, у деревенских, на этот счет свои порядки, и не вам, городским, нас учить.

– Мы, между прочим, боремся и за то, чтобы изменить положение женщины и в государстве и в семье. С прежними порядками будет покончено, – подчеркнул Лолич.

– Что же, и в правительстве они будут?

– Не исключено. Если бы меня спросили, я бы отдал женщинам самые высшие посты. Тогда, наверное, скорее удалось бы уничтожить войны и кровопролития, ибо нет такой матери, которая хотела бы послать свое дитя на погибель.

Павле задумался. Он уважал Лолича и одновременно побаивался его острого языка. В это время часовой, находившийся на улице, застучал по оконному стеклу, требуя смены. Марич и Чарапич начали собираться, так как была их очередь. Павле скрутил папиросу, чтобы покурить перед уходом. Руки у него дрожали, бумага не слушалась пальцев, рвалась, и табак просыпался.

– Поторопитесь, ребята! Погрейтесь еще чуток, и пошли, – сказал Зечевич и, отодвинувшись на свободное место, начал обуваться.

Время приближалось к полуночи, когда Чарапич и Марич заступили на пост. Мороз усилился. С неба падали крупные, но редкие хлопья снега. Сквозь старую и легковатую для зимы одежду холод пронизывал до костей. В селе было тихо, лишь вдали, видимо в соседней деревне, лаяли собаки. Со стороны Рудника время от времени доносились взрывы гранат. В ночной тиши звуки боя казались ближе, чем на самом деле, и это нагоняло на Чарапича страх. Медленным шагом он прошел по узкому, кривому переулку и оказался на полянке, покрытой снегом. Земля подмерзла. Там, где днем была жидкая грязь, сейчас похрустывал ледок.

Чарапич остановился и прислушался. Было тихо. Он всматривался в темноту, за которой угадывались горы. Отсюда до его дома было рукой подать – часа два пешком, не более. От этой мысли словно волна теплого воздуха ударила ему в лицо, он буквально физически ощутил запах родных стен. Искушение было велико, и он долго стоял, борясь сам с собой. Ноги и руки у него закоченели. А снег все шел и шел, покрывая деревья, дома и землю белой простыней. Чарапич не мог вспомнить другой такой ранней зимы. На его памяти еще не было столь холодного декабря. Вдруг послышались чьи-то осторожные шаги – и Чарапич насторожился. Сквозь снежную пелену показалась фигура Марича. Он держал винтовку под мышкой и дул на озябшие руки.