Текст книги "Листопад"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Подождем, – сказала Ранка своим бойцам. – Немцы скоро сами поймут, что попали в западню. Теперь они отсюда уже не выберутся живыми, если не сдадутся в плен.

Ранка еще раз глянула вниз и вдруг увидела немца, укрывавшегося за скалой, тот готовился открыть огонь из пулемета.

– Эй вы! – крикнула Ранка по-немецки. – Не вздумайте стрелять! У вас нет никакого шанса спастись. Если вы сделаете хоть один выстрел, мы вас закидаем гранатами.

Немец на ее угрозу ответил длинной очередью. Пули защелкали совсем рядом. Комиссар пригнулась и спряталась в укрытие. Отсюда ущелье просматривалось еще лучше. Оно было похоже на гигантскую трещину, образованную в горах. На дне этой трещины виднелись чужеземные солдаты. Они лежали, распластавшись на снегу, и Ранка подумала, что сейчас самая пора накрыть их огнем минометов.

Пулемет опять заработал, и пули теперь прожужжали немного ниже, чем в первый раз.

– Прекратите стрельбу! – снова выкрикнула Ранка. – Приказываю всем сложить оружие! Мы гарантируем вам жизнь, если сдадитесь без сопротивления. Вы в ловушке, слышите? У вас нет иного выхода. Даю пять минут на размышление.

Такие длинные фразы было трудно выкрикивать, и ее лицо сделалось совсем красным, лоб вспотел, а на шее вздулись багровые жилы.

– Скажи ты им, – обратилась она к бойцу, который все время находился рядом с ней как телохранитель, – если через пять минут не сдадутся, мы начнем обстрел ущелья минометами и артиллерией и что им не выбраться тогда отсюда живыми. – Она посмотрела на свои часы, подумала, успеет ли Марко за эти пять минут прибыть сюда с ротой. Может, она поторопилась, не подумала, может, надо было дать врагам не пять минут на размышление, а немного больше.

Тут подошли остальные бойцы первого взвода, и Ранка почувствовала себя более уверенно. Вскоре ей доложили, что подпоручик Валетанчич развернул в цепь остальные два взвода роты и приближается к ущелью. От немцев еще никакого ответа не было, но стрельба прекратилась, и Ранка решила, что они, наверное, сейчас совещаются. Из своего укрытия она отлично видела немцев. Они не подавали никаких признаков жизни. Солдаты лежали неподвижно, как трупы. Впервые Ранка видела вражеских солдат в положении, когда они не стреляли.

– Как ты думаешь, комиссар, они сдадутся или еще вздумают палить по нас? – спросил боец у Ранки. – Может, нам не надо ждать этих пяти минут, а прямо сейчас открыть огонь?

– Нет, мы должны выждать, пока кончится срок ультиматума, – ответила она и добавила: – А вскоре подойдет и вся наша рота.

– Разве что подождать, пока вся рота подойдет. А то я не верю, что швабы так легко сдадутся. Если бы они хотели сдаться без боя, они могли это сделать и в прошлом и в позапрошлом году.

– В позапрошлом году они еще верили, что победят, и в прошлом тоже надеялись выиграть войну. Сейчас же им не на что надеяться. Советская Армия уже ведет бои в Германии.

– Все равно фашисты – такие твари, и я не верю, что они возьмут и так просто сдадутся.

Ранка взглянула на часы и обнаружила, что прошло всего три минуты, как она предложила немцам сдаться. Ей показалось, что еще никогда время не тянулось так мучительно долго. Скорее бы кончались эти пять минут, тогда бы все знали, что делать. Нет ничего хуже неизвестности. Она раньше никогда не представляла себе, как это можно стоять лицом к лицу с врагами и не стрелять в них. И это безмолвие ее тревожило. Оглянувшись, Ранка увидела, как ее бойцы занимают места поудобнее и готовятся к бою. Это ободрило и вдохновило ее. Она на всякий случай приказала всем приготовить по две гранаты и по истечении времени ультиматума по ее команде бросить их в ущелье. В южном направлении, в стороне, откуда они только что пришли, слышались частые выстрелы. С высот по другую сторону ущелья стреляли тяжелые пулеметы.

– Товарищ комиссар, смотри – они бросают оружие! – закричал один из партизан. – Они на самом деле хотят сдаться.

– Это они умышленно сейчас бросают винтовки, чтобы ввести нас в заблуждение, – пояснил боец, все время находившийся рядом с комиссаром. – Они думают, что мы поверим им, войдем в ущелье, и тогда они схватят оружие и расстреляют нас в упор. Фашистам никогда нельзя верить. Они самые подлые твари, какие только существуют на этой земле.

– На войне никому нельзя верить… Смотрите, смотрите, вон у той скалы, на которой растет сосна, поднялись пять человек и идут сдаваться. Они, наверное, хотят сдаться первыми.

– Если они решили сдаться, то будут сдаваться все сразу.

– Ничего подобного. Где ты видел, чтобы немцы все сразу сдавались в плен?

– У этих белый флаг. Они, конечно, идут сдаваться.

Ранка снова посмотрела на часы. Пять минут были на исходе. Срок ультиматума истекал. Она стояла за каменным выступом, положив руку на кобуру пистолета, и смотрела вниз, в ущелье, как в пропасть, в которую можно сорваться и из которой нет выхода. Ей стало жутко от этой мысли, мурашки поползли по телу. Через несколько секунд она должна приказать своим бойцам открыть огонь. Ей было страшно, но она не хотела отступать от своего слова. Перед тем как отдать приказ бойцам открыть огонь, комиссар еще раз внимательно посмотрела на немцев в ущелье и вдруг увидела, что несколько человек с белым флагом приближаются к ней. Впереди шел солдат с флагом, за ним еще два человека, а сзади, шагах в трех от них, двигался немецкий офицер. Они были еще далековато, но все равно Ранка без труда разглядела погоны на его плечах. Офицер шел при полной экипировке, даже с пистолетом на боку. Метров за семьдесят от партизан, в том месте, где лежал его последний солдат, офицер остановился, что-то сказал своему эскорту, те тоже остановились и дальше не пошли. Офицер поправил свое снаряжение, будто шел не сдаваться в плен, а собирался идти к своему генералу на доклад. Он слишком долго, как показалось Ранке, приводил себя в порядок. Наконец, закончив приготовления, повернулся лицом к партизанам, поднял руки так, что его ладони оказались на уровне глаз, и уверенно зашагал вверх по узкой тропинке. Солдаты, прежде сопровождавшие его, теперь сидели на земле, как болванчики, и заинтересованно смотрели в спину офицеру. Ранке очень хотелось понять, о чем они сейчас думают, какое у них, должно быть, отвратительное настроение. Еще недавно им внушалось, что они станут властелинами мира, а теперь их берут в плен даже без боя. Сдаваться в плен всегда отвратительно.

У Ранки было тоже неважное настроение. Она едва дождалась, когда подойдет рота. Но вот совсем рядом увидела Марко и услышала его голос. Он подоспел: в последний момент, был весь взмокший, дышал прерывисто.

– Слава богу, что у вас тут все в порядке, – сказал он, опускаясь прямо на землю позади комиссара. – Когда началась стрельба, я подумал, что вы угодили в засаду.

– Почему ты не догадался, что засаду устроили немцам мы? Ведь оно так и есть. Они не ожидали нас, когда мы накрыли их огнем. Видишь, двое лежат убитые. А теперь остальные сдаются в плен. – Ранка показала Марко на немцев с белым флагом. – Я им спустила ультиматум, и они его как миленькие приняли.

– У них не было другого выхода, кроме как сдаться или погибнуть, – заметил Валетанчич.

Ротный встал, подошел ближе к обрыву и посмотрел в ущелье. Оно было битком набито немецкими солдатами.

– Приведи себя в порядок, – сказала ему Ранка. – Неудобно в таком виде принимать капитуляцию. Мало ли что они могут подумать.

Подпоручик Валетанчич засмеялся.

– Меня ничуть не беспокоит, что они подумают о нас. Мы берем их в плен, и это вынуждает немцев думать о нас самое лучшее.

– Они никогда о нас не будут лучшего мнения.

– Мы им доказали, что с нами надо считаться и нас надо уважать. Они могут думать о нас что угодно, но обязаны признать, что мы их победили, а не наоборот. И теперь ты будешь принимать капитуляцию. Пусть этот гад паршивый увидит, что наши сербские девушки храбрее их мужчин. Вот будет потеха! Будет ему что рассказывать, когда вернется к себе домой: сербская девушка вместе со всеми солдатами взяла его в плен.

– Марко, ты с ума сошел! Как я буду принимать капитуляцию? Ты командир, ты и принимай. Я даже не знаю, что делать, какие слова сказать.

– Ничего, научишься. Я где-то читал, что войну проигрывают командиры, а капитуляцию подписывают политики. А ты у нас политический командир, вот и действуй. Мне просто хочется посмотреть на этого швабского вояку, какая у него будет рожа, когда придется сдавать тебе оружие.

– У меня прямо ноги стынут… Если я что-нибудь не так делать буду, так подсказывай, – попросила Ранка.

– Ты все будешь делать как надо, и нечего напрягаться. Вот он подходит, и ты не красней, держи себя с достоинством.

Немецкий офицер был уже в двадцати шагах от них, и Валетанчич не спускал с него глаз. Это был капитан, среднего роста, довольно упитанный, загорелый, с большим толстогубым ртом и небритой рыжей щетиной на мясистых щеках. У него было красное, вспотевшее от волнения лицо. Коротко подстриженные усы топорщились. Он шел пошатываясь, будто успел уже выпить, и Марко заметил, что его поднятые руки дрожат. Одет немец был во все новенькое, точно вернулся недавно с парада и совсем не участвовал в боях. Марко прикинул, подойдут ли ему капитановы сапоги. Ведь тот уже отвоевался, может и босиком в лагерь топать, а Валетанчичу еще предстояло воевать. Марко заметил также, какие у капитана красивые очки в золотой оправе. Может, именно потому, что в партизанской роте никто не ходил в очках, Марко они и бросились в глаза. Капитан перехватил взгляд подпоручика, на мгновение приостановился, торопливым движением снял очки, но, сделав несколько шагов, снова их надел. У него дрожали губы, глаза слезились, как в ветреную погоду. Марко едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Он каждый раз испытывал удовольствие, когда видел немцев с поднятыми руками. Эта картина воодушевляла его и вдохновляла. Вражеский капитан, сделав еще несколько шагов, остановился, затравленным взглядом прошелся по стоявшим перед ним партизанам, как бы отыскивая достойного человека, которому можно сдаться в плен. Наконец в глаза ему бросились позолоченные треугольники на воротнике куртки Марко и звездочки на его рукавах.

– Господин офицер, – сказал капитан на довольно понятном сербском языке, вытягиваясь в струнку перед подпоручиком, – я уполномочен штабом своего батальона…

Марко разбирал смех, и он едва владел собой.

– Какой я тебе господин, – перебил он немца. – У нас нет господ. Мы все только бойцы.

– Пардон, камрад, камрад офицер. – По тому, как он запинался на каждом слове, было ясно, что ему непривычно произносить эти словосочетания.

– Ищи себе товарища среди своих гадов. Партизан фашисту не товарищ, запомни.

Красный от гнева и страха, офицер стоял с открытым ртом, похожий на обезьяну, попавшую в западню.

– Мой штаб принял решение сдаться в плен, – уже без всяких преамбул сказал капитан. – И меня уполномочили сделать это, – пояснил он, снимая с себя снаряжение. – Разрешите выполнить эту формальность…

– Пожалуйста, сдай свой батальон нашему комиссару, вот девушка стоит. – Марко показал капитану на Ранку. – Она у нас уполномочена штабом принимать всякие капитуляции.

Немец растерянно посмотрел на Ранку, потом перевел взгляд на подпоручика и снова взглянул на комиссара. Во взгляде светилось явное недоверие. Он попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. За одну минуту, казалось, немец состарился на целых десять лет. На лице появились пучки свежих морщинок.

– Но я желаю сдать свой батальон офицеру, который бы… – подумав минуту, начал немец, но комиссар не дала ему высказать свою мысль.

– Ты правильно желаешь. Тебе надо было сделать это еще в прошлом и даже в позапрошлом году, – сказала ему Ранка.

– Раньше я воевал в Африке и занимался снабжением водой передовых частей.

– Все равно ты мог сдаться в плен.

Немец вытер скомканным платком вспотевшее лицо.

– У меня раньше не было такой возможности, – ответил он. – Сегодня такая возможность представилась, и я добровольно решил сдаться.

Комиссар покачала головой и улыбнулась.

– Конечно, ты решил добровольно сдаться, когда попал в западню и понял, что вам из нее живыми не выбраться.

Он промолчал. У него сильно вспотело лицо, капли свисали даже с коротких рыжих усов. Фашист с первых минут встречи с партизанами почувствовал, что невидимая петля сжимает шею, дыхание приостанавливается. Еще ни в одном бою он не испытывал такого холодного удушливого страха. В каждом движении партизан, в каждом шорохе за спиной немец улавливал звуки смерти. Острие ужаса все глубже и глубже вонзалось в его сознание. Он всматривался в лица партизан и ощущал, наверное, то же самое, что испытывают маленькие дети, очутившись вдруг среди ночи в лесу без родителей. Всю войну этот капитан провел на африканском фронте, служил в тыловых частях и только месяца два назад попал на балканский фронт в Югославию. После госпиталя в Италии его направили командовать батальоном, который в это время вел бои против партизан. В батальоне было очень много ветеранов, которые здесь провели по два года и больше, по нескольку раз попадавших в порядочные переплеты. Они рассказывали жуткие вещи о партизанах. И сейчас капитану казалось, что с него обязательно снимут кожу, а потом эти полудикие балканцы станут танцевать вокруг его умирающего тела.

– Перестань трястись, – сердито, сказал Валетанчич, увидев, что немец все еще дрожит. – Здесь тебя не собираются жарить на костре. Мы не людоеды, хотя вы нас именно такими изображаете.

– Да, да, нам именно так и говорили о вас, – согласился офицер.

Подпоручик весело рассмеялся.

– Мы знаем, что вы о нас думаете, но вот мы уже целых пять минут разговариваем с тобой и до сих пор не начали кусаться.

Капитан сжался под взглядами партизан. Незадолго перед этим он выпил немного коньяку и теперь ощущал привкус желчи во рту. Ему очень хотелось снова хлебнуть, но он боялся протянуть руку к фляге, висевшей у него на ремешке через плечо.

– О вас говорили ложь, – сказал немец. – Честные люди это понимают. Порядочные понимают…

Ранка посмотрела на него с иронией:

– Жаль, что среди вас, фашистов, очень мало таких людей найдется.

Она приняла у капитана его пистолет, бинокль, полевую сумку и военную карту.

– Жаль это сознавать, но вы правы, – согласился капитан.

Он впервые так близко столкнулся с партизанами, и теперь они вдруг показались ему совсем неплохими ребятами. Капитан решил, что сейчас самый подходящий момент высказать им свою просьбу.

– Война испортила не только нас, немцев, – сказал он. – Мне приходилось в последние годы встречаться с разными народами, и, несмотря на то, что нам о вас говорили, несмотря на всю пропаганду, вы, насколько я понимаю, сумели еще сохранить человеческий облик. Я и раньше знал многих коммунистов, у меня даже многие друзья коммунисты. И я очень рад, что вы оказались именно такими, какими я вас представлял. Поэтому, зная вашу гуманность, мне хочется раньше, чем мои солдаты сдадутся в плен, поставить вам одно условие…

– Послушай, ты слишком много болтаешь, – рассердившись, прервала его Ранка. – Мы никаких условий тут не принимаем. Твои солдаты должны сдаться без всяких условий. С этой минуты ты и твои солдаты являетесь военнопленными и не имеете права ставить какие-либо условия.

Бойцы лежали на земле и смотрели на фашистского капитана. Он скомканным платком вытирал пот с лица и шеи. В жизни он, видно, никогда не испытывал такого унижения. Сдаваться в плен всегда унизительно, а сдаваться женщине унизительно вдвойне.

– Камрад комиссар, – не отрывая взгляда от земли, снова заговорил капитан, – очень прошу вас оставить мне очки и часы. У меня слабое зрение. Мне трудно без очков. Часы – это подарок жены в день двадцатилетия нашего бракосочетания.

– Никому из нас твои часы не нужны, а очки тем более, – ответила ему комиссар. – Это вы, когда берете в плен наших товарищей, все сдираете с них, вместе с кожей.

Капитан закивал головой, соглашаясь с ней. Его лицо ничего не выражало. Оно было серым и бесцветным.

– Скажи ему, пусть приказывает своим гадам быстрее складывать оружие, – сказал подпоручик комиссару. – У нас очень мало времени, а вы тут уж очень разговорились.

У немца первое напряжение спало. Он успел овладеть собой, поняв, что партизаны с ним сейчас ничего плохого не сделают, заметно оживился.

– Камрад, – обратился он к Валетанчичу, – позвольте спросить вас…

– Ты сдаешь свой батальон этой девушке, – напомнил ему подпоручик. – Она уполномочена нашей партией принимать капитуляцию, и ты с ней можешь вести переговоры.

Капитан еще раз с любопытством посмотрел на Ранку.

– Камрад комиссар, – сказал немец, – мои солдаты желают сдаться в плен, но при условии, что вы оставите им личные вещи, ранцы…

– Это уже теперь наше дело, что мы оставим твоим солдатам, а что нет. Пусть скажут спасибо, что мы оставляем им жизни.

– Спасибо, камрад комиссар, – ответил капитан, вытирая вспотевшую шею. – У нас других условий нет.

– В таком случае сейчас же командуй своим солдатам, пусть оставят оружие там, где находятся, и выходят сюда, – сказала Ранка.

Капитан торопливо подошел к обрыву, остановился на выступе скалы, но потом передумал, отошел назад, точно испугался, что его снизу могут снять выстрелом из винтовки. Солдаты теперь стояли и смотрели снизу вверх. Капитан сложил ладони рупором и три раза прокричал одни и те же фразы.

– Ты правильно им сказал, что мы никого расстреливать не собираемся, – сказала Ранка, – но ты им не объяснил, что нельзя брать с собой что-либо из оружия. Ты им не скомандовал бросить оружие.

– Нет, камрад, я им не скомандовал бросить оружие, – согласился немец. – Мои солдаты, кроме ранца, в плен ничего с собой не берут.

– Все-таки ты им скомандуй бросить оружие, – настаивал Валетанчич. – Мне очень нравится, когда вы командуете своим солдатам бросить оружие. Эта ваша команда мне очень нравится.

– Камрад…

Валетанчич выругался, и капитан понял, что с этими дикими горцами спорить опасно. Он опять подошел к обрыву, снова сложил ладони рупором и принялся выкрикивать команды. Подпоручик Валетанчич стоял на один шаг позади офицера и наблюдал, как вражеские солдаты бросают оружие, каски, сумки с противогазами, лопаты… Партизаны выстроились вдоль обрыва в цепь, несколько минут молча наблюдали, как немцы покорно бросают на землю свою амуницию. И каждый в это мгновение, видно, думал, что не хотел бы видеть себя на месте тех, что в ущелье.

– Отвоевались, гады, – первым заговорил Жика Чаруга. Он стоял рядом со своим пулеметом, лицо его неистово пылало. – Теперь их погонят в те лагеря, которые они настроили для нас. Умно говорят старые люди: никогда не рой яму другим.

– Если бы меня спросили, я бы вырыл одну большую яму и всех фашистов туда поместил, – сказал боец с забинтованным лбом.

– И я такого мнения, только нужно бы предварительно поснимать с них обувь, – поддержал его боец по прозвищу Гибаница, поглядывая на свои ноги, замотанные в мешковину, и подмигивая комиссару. – Сколько дней я ждал подходящего случая, чтобы разжиться сапогами.

– У меня брюки совсем прохудились, – заметил партизан с перебинтованным лбом. – Но у пленных не возьму ничего, у них все ведь воняет…

– Сапоги не воняют, – пояснил Гибаница. – И оружие тоже не воняет. Кроме сапог я возьму еще и автомат.

– Все фашисты воняют, и все фашистское воняет, – настаивал боец с забинтованным лбом.

С ним никто не спорил. Бойцы успели перестроиться и теперь стояли сплошной стеной вдоль тропинки, которая выползала из ущелья.

Пленные шли мимо с поднятыми руками и опущенными глазами. Немецкий капитан стоял рядом с подпоручиком. Он с напряжением и страхом прислушивался к стрельбе. Снаряды рвались на другой стороне ущелья. Когда получался недолет, взрывы раздавались в самом ущелье. Немцы выходили медленно и выстраивались на небольшой ровной поляне.

Марко приказал Лазаревичу выставить сзади них пулемет. Пленные со страхом поглядывали на этот пулемет, будто боялись, что он может в любой момент заговорить. Солдаты знали, как это делается. Стоило только нажать на спусковой крючок, и смерть немедленно заработает. Она выслеживала свои жертвы, ждала подходящего момента.

И этот момент наступил.

В ущелье раздалось несколько пистолетных выстрелов. Валетанчич и капитан одновременно повернулись и посмотрели вниз. На том месте, где кончался снег и начиналась стена деревьев, недалеко друг от друга валялись двое. Они лежали поперек тропинки, и солдаты поспешно обходили их.

– Застрелились, – пояснил капитан Марко.

– А почему же ты не застрелился? – спросил его Валетанчич. – Во всяком случае, для порядочного человека смерть более почетна, чем плен. И я бы застрелился, если бы попал в подобную ситуацию.

– Германия потерпела поражение, гитлеровская Германия. Вот фашисты пусть и стреляются. Им ничего больше не осталось делать. Они рассчитывали иметь все, но ничего из этого не вышло.

– Ты говоришь: «Фашисты пусть стреляются», а ты разве не фашист? – спросил его Марко.

– Нет, конечно, не фашист, даже не немец.

– Даже! Это очень плохо, когда человек отказывается от самого себя, от того, кто он есть.

– Я ни от чего не отказываюсь. На самом деле я не немец, а австриец. Я родом из Вены.

– Для нас, партизан, это не имеет значения – из Вены вы или из Берлина, – ответил ему Марко. – Мы смотрим на человека вот с какой точки зрения: враг он нам или друг.

Капитан кивнул.

– Вас нетрудно понять. Вы имеете право всех нас презирать, всех, кто носит форму немецкого вермахта, и не верить нам. И если я скажу, что я антифашист, вы, конечно, не поверите мне, и вас можно понять. Но это так. Я никогда не разделял взглядов фашистов, даже будучи офицером их армии.

Спокойное выражение лица подпоручика изменилось.

Он с презрением посмотрел на капитана и иронически улыбнулся. Валетанчич всеми клетками своего тела ненавидел фашистов, их ложь и лицемерие. И у него были все основания относиться к ним подобным образом. Когда он ушел в партизаны, каратели сожгли его дом, убили мать, а отца увезли к себе, в Германию.

Марко вдруг захотелось сразу же расстрелять капитана. Его лицо перекосила судорога, и он весь сделался жестким, кипящим. Глаза налились кровью, а взгляд помутнел. Он положил руку на кобуру, расстегнул ее, но пистолет не достал.

– Когда врут молодые, им сам бог велел половину прощать, – перебивая капитана на полуслове, сказал Марко, – но врать в твои годы – это не дело.

Офицер смутился, но не растерялся.

– Мне, к сожалению, нечем подтвердить свои слова. У меня с собой нет никаких документов, но, если вам когда-нибудь доведется быть в Вене, вы очень легко сможете убедиться, что я вам не соврал.

– Даже если это так, тогда… Тогда вы просто неглупый человек, – не без иронии подчеркнул Марко. – Вы предвидели, что ждет Германию, и запаслись нужными документами.

– Нет, это не так. Я честный австриец, а честные австрийцы, так же как и честные немцы, ненавидят фашистов.

Марко молчал, смотрел исподлобья на капитана, только что трясшегося в судорожном страхе. Он с трудом сдерживал желание немедленно расстрелять его. Закусив губу, Валетанчич наблюдал, как пленные выходили из ущелья, едва волоча ноги, будто шли на каторгу, затем строились в две шеренги. Партизаны уже обыскивали их, забирая себе то, что им нужно.

Пленные стояли молча, то и дело поглядывая на партизан. Капитан все еще пытался что-то объяснить Ранке.

– Тебе не кажется, что он слишком разболтался? – спросил Марко комиссара, увидев, что она заинтересованно слушает офицера. – Мне так и хочется закрыть ему рот пулей!

– И ты уверен, что тебе от этого полегчает?

– Во всяком случае, душа станет на место. Ты же прекрасно знаешь, как я люблю фашистов, когда они выдают себя за коммунистов или антифашистов. Ха-ха! Только что трясся, как пес побитый, а теперь – смотри ты! – в антифашисты метит.

– Напрасно, камрад, не верите мне, – упавшим голосом сказал офицер. – Честное слово, я порядочный австриец. В этом вы можете убедиться… И… всякий человек растеряется в ситуации, подобной этой. Я не трус, уверяю вас! Я не трус… Если мне представится случай… Поверьте мне, ради бога. Просто меня убивала мысль, что я могу погибнуть от рук коммунистов, так ничего и не объяснив им.

– Чем ты можешь доказать свою порядочность? – спросила его Ранка.

– Частично я уже доказал тем, что сдал вам свой батальон, – ответил капитан и, бросив тревожный взгляд на подпоручика, на мгновение замялся. – Если бы вы были настолько добры и приняли меня к себе в партизаны, я смог бы практически доказать свою порядочность.

Марко засмеялся так громко, что пленные посмотрели на него с испугом. Сколько раз в войну он брал в плен вражеских солдат или жандармов разных национальностей – венгров, итальянцев и немцев. Многие из них пытались доказать свою принадлежность к коммунистической партии, просили принять их в партизаны, уверяли и клялись, что будут честно бороться, убеждали, будто фашисты насильно забрали их в свою армию. Но Марко никому не верил.

У него было основание не верить им. Он был убежден: никаких настоящих антифашистов в фашистских армиях нет и быть не может.

По его мнению, антифашисты или сидели в концентрационных лагерях, или с оружием в руках сражались против фашизма. И поэтому всякий раз, когда кто-нибудь из пленных заявлял, что он коммунист, Марко чаще всего без зазрения совести расстреливал такого как предателя.

И у него рука не дрожала.

– Камрад подпоручик, – снова заговорил капитан, обращаясь к Марко, – я взываю к вашей гуманности и прошу у вас снисхождения…

– Фашистам никакой пощады быть не может и никакого снисхождения. Вы столько наделали зла сербам, что, если бы каждого из вас по три раза расстреливали, все равно бы вы своими смертями не оплатили всех преступлений.

– Эти преступления делали фашисты.

– Ты считаешь, что отличаешься от них?

– Камрад, я честный австриец, инженер, и меня зовут Георг Штраус. Вы должны мне поверить.

– Ты вражеский офицер, и для меня этого достаточно, чтобы тебя расстрелять.

Пленный понурил голову и замолчал.

– Ты не родственник того, известного Штрауса? – спросила его Ранка.

Капитан заметно оживился.

– Нет, фрейлейн, к сожалению, только однофамилец…

– Я очень люблю вашего Штрауса.

Валетанчич с недоумением посмотрел на своего комиссара.

– Перед войной я была в Вене. Она мне очень понравилась. Мы были в вашей опере.

– К сожалению, она пострадала. Американцы ее разбомбили.

Марко уже злился на Ранку. Он не мог понять, о каком Штраусе идет разговор.

– Это какого Штрауса ты любишь? – спросил Марко, когда они остались одни, всматриваясь в нее долгим, испытывающим взглядом.

– Ты ревнуешь? Мне всегда казалось, что ты совсем не умеешь ревновать, – таинственно заговорила она, улыбаясь.

– В последнее время ты ведешь себя немного странно. – Он проглотил комок, застрявший в горле, и продолжал: – Ты совсем отбилась от рук. Что бы я ни предложил, ты обязательно все делаешь наоборот. Тебе доставляет удовольствие дразнить меня.

Ранка улыбнулась. У нее была ободряющая, спокойная улыбка.

– Пожалуйста, не говори глупостей. – Голос у нее был такой же спокойный, как и улыбка. – Ты прекрасно знаешь, как я тебя люблю, и в этом нечего сомневаться.

Марко минуту молчал. Выражение его лица изменилось.

– Может, ты все-таки скажешь, кто этот немец, которого ты знаешь? – спросил он и покраснел.

– Ты о Штраусе? – Она спрятала улыбку на своем лице. – Это известный австрийский композитор.

– Где же ты с ним познакомилась?

– Он умер раньше, чем мы с тобой родились. Осталась жить только его музыка. Я очень люблю его музыку.

– И я люблю музыку, – сказал Марко, – но только не немецкую, а нашу, сербскую. Лучшей музыки для меня нет. И знаешь, Ранка, любить швабскую музыку – это позор, а для комиссара – позор вдвойне!

– Не говори глупости, Марко. Музыка Штрауса общенародная. Это великий композитор.

Лицо Марко стало мрачным.

– Не ведаю, каким он был композитором, но знаю: все они – наши враги. У шваба врожденная ненависть к славянам, ты это должна помнить.

– Среди них тоже имеются порядочные люди, – заметила Ранка. – Их только надо уметь отличать. Ты говоришь не то, совсем не то.

– Может, ты скажешь, что и этот капитан порядочный человек? – Он кивнул головой в сторону офицера.

Ранка пожала плечами.

– Нет, я этого пока не сказала, но вполне возможно, что в свое время он состоял в антифашистской организации. – Она минуту помолчала, потом спросила: – Почему ты думаешь, что ему нельзя верить?

– Верить немцу, фашисту?

– Во-первых, он не немец, а австриец.

– Это одно и то же. Все они – одинаковые твари! Все они – наши заядлые враги. Ты знаешь, сколько раз австрияки пытались покорить Сербию? У меня прадед и дед погибли от австрийских пуль. И все не на ихней, а на нашей земле.

– А это важно, где они погибли, на чьей земле?

– Запомни, это очень важно. Ведь они погибли, защищая свой очаг, а не лезли к ним в дом. Такие вещи ты должна различать. Или в гимназии это не изучали?

С грохотом совсем недалеко от них разорвались один за другим несколько снарядов. Они переглянулись. Ничего нет более ужасного, как попасть под огонь своих пушек. Марко подумал, что, может, артиллерийские наблюдатели обнаружили выстроившихся немцев и теперь стараются накрыть их огнем. Он приказал связному выпустить в воздух зеленую ракету – сигнал обозначения линии передовых частей. На его ракету ответили такой же ракетой по другую сторону ущелья. Где-то там была слышна пулеметная перестрелка. Она была неинтенсивной и неорганизованной, видимо, передовые подразделения обозначали стрельбой рубеж, на который вышли.

Из ущелья уже поднимались последние пленные. Они шли устало, не оглядываясь. Ранка посмотрела вниз – тати было уже пусто, только кругом валялось брошенное снаряжение: ранцы из телячьей кожи, каски, ручные гранаты, лопаты, патронные ящики, противогазы, ручные пулеметы, винтовки и множество всяких бумаг. Так всегда бывает, когда солдаты сдаются в плен. Они стараются освободиться от всего, что так долго и упорно хранили долгие годы. Еще в ущелье было видно несколько навьюченных лошадей, привязанных к кустам. Валетанчич приказал, чтобы скотину тоже вывели сюда. Солнце уже было в зените, но в ущелье не заглядывало. Высокие скалы далеко отбрасывали непроницаемые тени.

– Камрад подпоручик, предупредите своих людей, пусть будут осторожны с белой лошадью, – сказал капитан Марко. – У нее дурная привычка – кусается. Мы о ней имели много хлопот.

Комиссар взглянула на капитана и вдруг почувствовала к нему какую-то жалость. Она не понимала, почему ей стало жаль этого пожилого человека. Если судить по морщинам, избороздившим лицо, и седым волосам, он был не моложе ее отца. Подумав об этом, она вдруг захотела чем-то помочь капитану. А что, если Марко согласится оставить его в роте? Она еще раз посмотрела на офицера. Штраус стоял как вымокший под дождем, усталый, осунувшийся, преждевременно постаревший, повернувшись спиной к своим солдатам. Он понимал, что они сейчас думают, и не хотел встречаться с ними даже взглядом.